Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 40 страниц)

Глава 31

Лязг. Тяжелый, окончательный. Дверь Охранки захлопнулась за спиной, как крышка гроба. Февральский воздух – резкий, с примесью снежной сырости и угольной гари – ударил в лицо. Не вздох облегчения. Удушье. Горло сжал спазм. Я спрыгнул со ступеней на тротуар, едва удержавшись. Фонарный столб. Холодное литье впилось в ладонь. Глотал воздух ртом. Пахло. Пахло им: дешевый табак, страх, тлен. Все тот же коктейль Гороховой. Портфель пуст. Руки помнят его вес. Вес проданной души. Свобода – папиросный пепел на языке.

Контраст оглушал. Серое небо. Спешащие прохожие. Скрип полозьев. Картонная декорация. Бессмыслица. Там – за спиной – каменные жернова. Пожирают жизни. Перемалывают тела. И я только что подписал контракт на поставку мяса. Агент-провокатор. Лидер подполья на поводке. Предатель по обе стороны баррикад. Мысль резала тупым ножом. Глубоко. Больно.

Оттолкнулся от столба. Заставил ноги двигаться. Трость. Стук по обледенелому камню. Тук. Тук. Тук. Каждый шаг – отдача в ребро. Напоминание. Погоня. Падение. Гроб… Запах. Боже, этот въедливый, сладковатый смрад формалина и мертвой плоти! Пророс сквозь кожу. Сквозь ткань сюртука. Сквозь череп. Я свернул в переулок. Щель между домов. Грязный снег. Мусор. Полумрак. Здесь меня и вывернуло.

Руки впились в холодную стену. Колени подкосились. Сухие спазмы трясли тело. Горло – хрип, клокотание. Слезы. Не от тошноты. От унижения. Бессильной ярости. Ледяного ужаса перед тем, что надо. "Через день жду ваш план". Седов. Его голос. Ледяной. Неумолимый. План. Как стать змеей? Для тех, кто верит. Кто выжил, как я сам… когда-то. Сгреб пригоршню грязного снега. Тер лицо. Лед жёг. Не очищал. Отражение в ледяной крошке лужи: ввалившиеся глаза с безумным блеском. Резкие складки у рта. Синева губ. Лицо предателя. Лицо мертвеца, вылезшего наружу ради собственной шкуры.

До Академии я добирался как в тумане, плывя сквозь утренний город. Шумные, гулкие коридоры, переполненные студентами, голоса, перекрикивающие друг друга, запах мела, старых книг и пота – все это проваливалось в какую-то глухую, беззвучную бездну. Я видел только тени мундиров в углах зрения – реальные или воображаемые? Слышал только эхо шагов Петрова за спиной – неотвязное, как тень палача. Каждый смех, каждый брошенный в мою сторону взгляд казался подозрительным, колючим – они знают? Чуют крысу? Чуют измену? Старый знакомый страх снова сжал горло ледяным обручем, но теперь он обрел чудовищную многоголосость: страх перед Охранкой, перед Седовым и его неумолимым сроком; страх перед теми, кого мне предстояло заманить в ловушку, предать; страх перед самим собой, перед той бездной нравственного падения, в которую я шагнул добровольно. Я не пошел в общежитие. Не смог бы вынести шумных вопросов Артёма, его простодушной заботы. Не смог бы встретить взгляд Юлианы – чистый, тревожный, любящий. Мои ноги, будто обладая собственной волей, понесли меня прочь от людного потока, в глубь метамагического корпуса, к дальнему туалету на третьем этаже.

Это была каменная каморка, освещенная единственной тусклой лампой под потолком, чей свет дрожал, отражаясь в лужицах на полу от вечно подтекающего крана. Воздух пах сыростью и ржавчиной. На стене висело зеркало, покрытое паутиной трещин в углу, словно паутина, сплетенная временем и отчаянием. Дверь захлопнулась за мной с глухим, окончательным стуком, отгородив от мира, от Академии, от жизни. Тишина. Густая, почти осязаемая. Нарушаемая только мерзким, неумолимым звуком: Кап… Кап… Кап… – вода падала из крана в раковину. Отсчитывая секунды. До неизбежного. До часа «Х».

Я прислонился спиной к холодной кафельной стене. Холод просочился сквозь тонкую ткань сюртука, но я почти не чувствовал его. Закрыл глаза. И немедленно, как кадры прокручивающегося кошмарного фильма, всплыли образы: ледяные, бездонные глаза Седова, оценивающие, как товар; восковое, неподвижное лицо мертвеца в гробу, его холодное плечо под моей рукой; перекошенное от животного ужаса лицо того студента, которого, как мешок с мусором, тащили по ступеням Охранки… И Алиса. Алиса в последние секунды – с крыльями тьмы, с безумным величием обреченного божества. Что бы она сказала теперь? Что бы сделала с крысой, продавшейся всем палачам?

Я рванулся к раковине, с силой дернул ржавый кран. Ледяная вода хлынула с шипящим звуком, ударив в эмаль. Я сунул под струю руки, потом схватил воду пригоршнями, стал ожесточенно тереть лицо, втирая ледяную влагу в кожу, в веки, пытаясь смыть невидимую грязь, въевшийся запах смерти, ощущение прикосновения к необратимому тлену. Вода обжигала холодом, заставляя кожу неметь, щипала глаза, но внутри все горело адским пламенем стыда и отчаяния. Я поднял голову, глядя в потрескавшееся зеркало. Капли воды стекали по лицу, как слезы, оставляя мокрые дорожки на щеках. Отражение смотрело на меня с немым, всепонимающим укором – измученное, с глазами – темными безднами страха и безысходности, с синяками под ними, глубокими, как пропасти. Чужое. Лицо человека, стоящего на самом краю пропасти. Лицо того, кто только что продал остатки совести, чтобы купить право дышать. Я сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони, оставляя полумесяцы боли. Но эта боль была ничтожной, фантомной по сравнению с той бездонной пустотой и холодом, что разверзлись внутри. Кого? Кого вербовать?

Мысли метались в панике, как пойманные в капкан зверьки, ища выход, которого не было. Выживших? Чижова? Слабая, вечно испуганная тень Сергея Чижова. Его можно было бы сломать быстро, завербовать страхом перед Охранкой, перед Седовым. Но что он знал? Мало. Самый край периферии кружка. Пыль на колесе истории. Или… новых? Чистых. Невинных. С горящими глазами юных фанатиков, жаждущих истины, перемен. Втянуть их в эту кровавую мясорубку? Обречь на допросы в подвалах Гороховой? На каторгу в сибирских рудниках? На петлю во дворе Шпалерной? Моральная дилемма оборачивалась физической болью, сжимая виски стальными тисками. Но мысль о Седове, о его ледяном, не терпящем возражений взгляде, о неумолимом, как удар топора палача, "через день!" – действовала безотказно, как раскаленный кнут по спине. Или они… или ты. Их шансы против Охранки – призрачны. Твой шанс выжить – вот он. Сейчас. Только протяни руку. Цинизм этой формулы обжигал душу, но он работал с убийственной эффективностью. Новых. Чистых. Им легче поверить в искренность. У них меньше причин для подозрений. Чудовищный план начал обретать зловещие очертания: осторожные, доверительные разговоры после лекций по запрещенной метафизике или истории магических ересей; намеки на доступ к "истинным знаниям", скрытым от глаз профанов; шепот о связях с уцелевшими ячейками "истинного дела"... Постепенно, аккуратно, как паук, плетущий паутину. Ловушка, расставленная моими же руками для тех, кто еще верит в свет.

Внезапный, резкий стук в дверь заставил меня вздрогнуть всем телом, как от удара электрическим током. Сердце бешено заколотилось, готовое вырваться из груди, гулко отдаваясь в тишине каморки.

– Гриша? Ты там? – Голос Юлианы. Теплый, живой, пронизанный искренней тревогой. Он прорезал ледяную скорлупу моей отрешенности, как луч солнца сквозь тучи.

Я резко вытер лицо и мокрые волосы рукавом сюртука, пытаясь стереть следы паники, воды, безумия. "Устал, формулы... Варламов давит…" – автоматически приготовилась привычная, удобная ложь на языке. Но было уже поздно. Дверь тихонько приоткрылась.

Юлиана заглянула внутрь. Ее зеленые глаза, обычно такие ясные и спокойные, сейчас были широко раскрыты, полны немой тревоги. Она окинула меня быстрым, цепким взглядом, впитывая детали: мокрые, беспорядочно сбившиеся волосы; дикий, невидящий взгляд; дрожащие руки, все еще прислоненные к холодному краю раковины. Она впитывала весь мой вид – вид человека, только что выбравшегося из могилы или вернувшегося с каторги.

– Господи, Гриша! – Она шагнула внутрь тесной каморки, почти инстинктивно притворив за собой дверь, отгораживая нас от возможных свидетелей. – Что с тобой? – Голос ее сорвался на шепот, полный ужаса. – Ты… ты выглядишь как после пытки! Бледный… весь трясешься… – Она сделала шаг ближе, ее рука нерешительно потянулась ко мне, но не коснулась, замерла в воздухе. – Это нога опять? Ребро не зажило? Или… Охранка? Опять вызывали? Говори! Дай мне помочь!

Я отвернулся к раковине, не в силах выдержать ее взгляд, ее искренний страх. Говорить? Сказать ей правду? Что я теперь крыса Седова? Что меня купили, и цена – души таких, как она? Что я буду заманивать в капкан наших общих друзей, других студентов, тех, кто еще верит во что-то? Горло сжалось так, что стало трудно дышать. Ложь казалась единственным спасением. От нее. От себя.

– Формулы… – хриплый, сдавленный звук вырвался наружу. – Варламов… задал невозможное. Не спал… две ночи. Голова трещит. Все болит. Просто… устал страшно.

– Не ври мне, Григорий! – Ее голос дрогнул, в нем прозвучала не только боль, но и вспышка гнева, гнева от беспомощности. – Я вижу! Я же не слепая! Это не формулы! Это… это что-то другое! Ты весь дрожишь! Ты смотришь куда-то сквозь меня, сквозь стены! Ты… ты как пустой! Что происходит?! – Ее рука наконец опустилась на мой рукав, легкое, но цепкое прикосновение. – После того, как тебя забрали… ты не вернулся! Не до конца! Доверься мне! Хоть раз! Пожалуйста! Я… я так боюсь за тебя! – В ее глазах стояли слезы, голос сорвался на высокой ноте отчаяния.

Ее прикосновение, ее искренний, неподдельный страх, ее любовь – все это обожгло меня, как прикосновение раскаленного металла к открытой ране. Я рванулся прочь, резко, почти грубо отбрасывая ее руку.

– Отстань! – вырвалось у меня, резко, с ненавистью, направленной не на нее, а на весь мир, на себя. – Не лезь не в свое дело! Устал я! До смерти! Все достали! Оставь меня в покое!

Я увидел, как ее глаза – эти зеленые, глубокие озера – округлились от шока и непонимания. Как в них мгновенно выступили слезы, навернулись и покатились по щекам, оставляя блестящие, предательские дорожки. Как ее губы, обычно такие мягкие, задрожали, сжались в тонкую, бледную ниточку.

– Не в свое дело? – Она прошептала так тихо, что я едва расслышал сквозь гул в собственных ушах. – Я для тебя… «не свое дело»? – Она отступила на шаг, ее лицо вдруг стало гладким, каменным, маской, под которой бушевала буря. Только слезы продолжали катиться, немые свидетели боли. – Хорошо, Григорий. Поняла. Кристально ясно. Не буду больше… «лезть». Прости. За беспокойство.

Она развернулась, движения были резкими, отрывистыми. Открыла дверь. И вышла. Не хлопнула. Прикрыла ее за собой с тихим, вежливым щелчком. Но этот тихий, аккуратный щелчок прозвучал в гулкой пустоте моей души громче любого грома. Я остался один. Совершенно один. В каменном мешке туалета, с запахом сырости и ржавчины. Один на один с ледяным, укоряющим взглядом отражения в треснувшем зеркале. Один на один с вынесенным самому себе приговором.

Тишина снова сомкнулась, нарушаемая только мерзким, неумолимым: Кап… Кап… Кап… воды в раковину. И моим собственным, прерывистым, хриплым дыханием. Одиночество обрушилось на меня тяжелой, недвижимой каменной плитой. Оно было страшнее любого подвала Охранки, глубже и мрачнее самого тесного гроба. В нем не было даже призраков для компании – только я сам. Мой выбор. Мое предательство. Мое грядущее падение в самую бездну.

Я медленно поднял руки перед лицом. Они все еще мелко дрожали. Капли воды стекали с пальцев, падали на грязный кафель пола. Я смотрел на эти руки. На руки, которые только что оттолкнули единственного человека, который любил меня искренне, без условий. Руки, которые вскоре должны будут протягиваться к новым жертвам Седова с ложью, с притворной дружбой, с предательством в сердце. Руки, которые копались в гробу рядом с холодным мертвецом. Руки, которые теперь навеки были запачканы не грязью, а чем-то гораздо более страшным.

Я сжал их в кулаки, так сильно, что боль пронзила ладони, а костяшки побелели от напряжения. Но эта боль была ничтожной каплей в океане ледяного отчаяния, затопившего меня с головой. Вода капала. Кап… Кап… Кап… Отсчитывая последние секунды старой жизни. Отсчитывая начало новой – двойной, грязной, бесконечно одинокой жизни в самом сердце ада. Ад одиночества и предательства оказался самым страшным подвалом из всех возможных. И я только что сам захлопнул его дверь. Ключ выбросил в бездну. Теперь оставалось только ждать, когда Седов придет за своим долгом.

Тишина туалетной каморки после ухода Юлианы казалась теперь гнетущей, наполненной лишь мерзким аккомпанементом капающей воды и гулким эхом собственного дыхания. Я стоял, прижавшись к холодной стене, кулаки все еще сжаты до боли. Отражение в треснувшем зеркале упорно напоминало: путь назад отрезан. Одиночество было не выбором, а приговором. Седов ждал план. Ждал жертв.

С трудом разжал руки. Ладони прорезали красные полумесяцы. Надо было двигаться. Сидеть здесь – значило сойти с ума. Я поднял костыль, его привычный вес был слабым утешением, и толкнул дверь. Коридор встретил меня привычным гулким шумом, запахом пыли и мела, но все это проходило сквозь меня, как сквозь сито. Цель была туманной: общежитие? Нет. Не сейчас. Не к Артёму, с его простодушными вопросами, не в комнату, где каждый предмет напоминал о… о чем-то, что безвозвратно ушло. Ноги сами понесли меня вниз, к выходу во внутренний двор Академии – место, где можно было перевести дух, пусть и ледяной февральский.

Двор был пустынен в этот час между парами. Снег серый, утоптанный. Скамейки покрыты инеем. Я направился к дальней арке, ведущей к корпусам общежитий, двигаясь автоматически, почти не видя пути. Мысли крутились вокруг одного: Кого? Как? Через день...

И тут я замер. У самого выхода из арки, возле засыпанной снегом клумбы, стояли двое. Один – сутулая, нервная фигура, которую я узнал мгновенно: Сергей Чижов. Он что-то быстро, взволнованно говорил, жестикулируя, озираясь по сторонам с привычной ему мышиной осторожностью. Рядом с ним – девушка. Слегка полная, в практичном темном платье и теплой кофте, лицо обрамляли выбившиеся из-под платка пряди каштановых волос. Лицо… знакомое. Мелькало на периферии на тех ранних сходках кружка Шереметева, когда я только пришел туда по зову Алисы. До всего этого безумия. До демонов. Когда кружок был просто группой студентов, увлеченных запрещенной политической литературой, спорами о Бакунине и чаепитиями с горячими, но наивными разговорами о будущем. Она была с факультета артефакторики – это я помнил. Имя? Вылетело. Затерялось в хаосе последних недель. Но факт ее присутствия на тех собраниях был несомненен. Выжила. Как и Чижов.

Они не видели меня, стоя в тени арки. Я инстинктивно отступил глубже, за массивную каменную колонну. Чижов что-то горячо говорил девушке, она слушала, кивая, ее лицо было сосредоточенным, серьезным. Потом Чижов кивнул куда-то в сторону, и они вместе двинулись. Не к корпусам общежитий. Не к аудиториям. Они шли по расчищенной дорожке, мимо заснеженных статуй древних магов, в сторону старого корпуса библиотек Академии.

Ледяная игла кольнула в грудь. Библиотека. Не просто библиотека. Тот самый дальний, тихий зал на втором этаже, среди стеллажей с пыльными фолиантами по истории магии. Там стояли большие дубовые столы, полускрытые высокими стеллажами от посторонних глаз. Там, в полумраке, при свете зеленых ламп, мы собирались в первые месяцы. Там, где было тихо, уединенно и… безопасно? Раньше казалось безопасно.

Они идут туда. Мысль пронеслась, холодная и четкая. Кружок. Он собирается сам. По крупицам. Из осколков.

Это было как удар. Горечь – острая, как нож. Выжили. Чижов. Эта девушка. Кто-то еще? Радость? Нет. Никакой радости от возрождения безумной идеи, заведшей Алису и других на плаху. Только горечь. Горечь от того, что эти люди – такие же наивные, горящие – снова тянутся к огню, как мотыльки. Они не знают о демонах, о том кошмаре, что стоял за спиной Алисы. Они помнят только споры о свободе, о справедливости, о проклятом самодержавии. И они лезут обратно в пасть зверя. Добровольно.

Но вместе с горечью пришло и другое. Холодный, трезвый расчет. Проблема. Большая проблема. Седов приказал мне, именно мне, возглавить возрожденную ячейку. Мне собрать осколки под своим крылом, под колпаком Охранки. А тут кружок собирается сам, без моего участия. Значит, у них уже есть кто-то, кто их собирает? Или они просто стихийно тянутся друг к другу? В любом случае, моя задача усложнилась в разы. Теперь мне придется не столько вербовать новых, сколько… встраиваться. Втираться в доверие к уже существующей группе. Возможно, даже бороться за влияние с тем, кто их сейчас ведет. Риск возрастал. Шанс провала – тоже.

Я не раздумывал. Инстинкт самосохранения, обостренный последними днями, сработал мгновенно. Отбросив костыль к стене колонны, он только выдаст, я двинулся следом, используя тени колоннад, сугробы, редких прохожих как прикрытие. Двигался осторожно, как тень, сливаясь с серым камнем зданий. Боль в ребре напоминала о себе, но адреналин глушил ее. Чижов и девушка шли не спеша, о чем-то тихо переговариваясь. Они не оглядывались. Зачем? Они были в стенах Академии, среди своих. Или так им казалось.

Мы миновали главный вход в библиотеку, свернули в боковой флигель, поднялись по узкой, малоиспользуемой лестнице на второй этаж. Знакомая дорога. Каждый поворот, каждый скрип половиц отзывался в памяти эхом прошлого. Эхом голосов, смеха, жарких споров. Эхом Алисы, ее властного шепота, ее гипнотического взгляда, который тогда казался лишь пламенем убежденности. "Ты веришь в силу слова, Григорий? В силу идеи, способной сокрушить стены?" Тогда я был готов поверить. Наивно. Теперь знал – стены сокрушают не словами. Их сокрушают прикладами, кандалами и холодным расчетом таких, как Седов. А идеи… идеи лишь топливо для костра, в котором сгорают люди.

Чижов и девушка остановились у знакомой массивной дубовой двери в дальний зал. Чижов еще раз оглянулся по сторонам – пустой коридор, только пыльные портреты ректоров прошлого на стенах. Он толкнул дверь, пропустил девушку вперед и скрылся за ней сам. Дверь прикрылась не до конца.

Я замер в тени ниши напротив, в десятке шагов. Сердце колотилось, но уже не от паники, а от сосредоточенной ярости и этого леденящего расчета. Оттуда, из-за приоткрытой двери, доносились приглушенные голоса. Не один. Не два. Несколько. Тихое бормотание. Значит, их больше. Значит, кружок уже не призрак. Он здесь. Он дышит. Он – моя цель. И моя смертельная ловушка.

Мысль о Седове, о его ледяных глазах, о "через день" пронзила мозг, как шило. План. Он должен был родиться сейчас. Из хаоса страха, горечи и необходимости выжить. Войти. Просто войти. Как раньше. Сказать: "Ребята, я жив. Я с вами". Играть роль. Играть до конца. Пока Седов не скажет "стоп".

Я сделал шаг из тени. Еще один. Подошел к дубовой двери. Рука сама потянулась к холодной, массивной латунной ручке. За дверью – приглушенный гул голосов. Знакомый. Чужой. Опасный. Спасение? Или новый круг ада?

Я толкнул дверь.

Глава 32

Лязг тяжелой дубовой двери позади прозвучал как выстрел в гулкой тишине старого зала. Шепот, лишь мгновение назад витавший меж высоких стеллажей, набитых пыльными фолиантами и пахнущими тлением свитками, оборвался разом. Все взгляды в полумраке, выхваченном тусклым, зеленоватым светом ламп на длинных столах, устремились на меня. Воздух, и без того густой от запаха старой бумаги, воска и книжной плесени, сгустился еще больше – теперь его пропитало острое, живое напряжение. Оно висело, как статический заряд перед ударом молнии, оседая на коже легкой рябью. Сердце колотилось где-то под самым горлом, каждый удар отдаваясь тупой болью в простуженном ребре. Спокойно. Дыши. Маска надета. Игра началась. Игра, где ставка – твоя жизнь, а ходы – ложь и предательство.

Сергей Чижов, юркнувший за дверь минуту назад, вскочил с табурета, его тщедушная фигура задрожала не столько от восторга, сколько от нервного облегчения.

– Григорий! – выдохнул он, и в его голосе была липкая смесь радости и вины. Он знал. Знал, что я на свободе, но не знал цены. – Слава Богу! А я… я думал, может, уже… – Он не договорил, лишь беспомощно махнул рукой, его глаза, большие и испуганные, как у лесного зверька, метнулись в сторону.

Рядом с Чижовым поднялась та самая каштановая девушка с артефакторики – Оля, имя наконец встало на место в разбитом калейдоскопе памяти. Ее круглое, обычно добродушное лицо расплылось в улыбке искреннего облегчения. Еще двое парней с младших курсов – знакомые силуэты, но имена стерлись в хаосе последних недель – кивнули сдержанно, но в их взглядах читалась та же робкая надежда. Волна их тепла, искреннего и незаслуженного, накатила на меня. И от этого тепла внутри все похолодело еще сильнее, словно облили ледяной водой. Они рады видеть предателя. Идиоты.

Только один человек не двинулся с места. Он сидел во главе стола, откинувшись на спинку стула, массивные руки, покрытые светлыми волосами, сложены на груди, как две глыбы. Иван Демикин. Третий курс, факультет стихий. Крупный, как медведь, выросший в тесной берлоге, с широким, упрямым лицом и тяжелым, неподвижным взглядом, в котором не было ни капли радости или облегчения. Только холодная, настороженная оценка. Как алхимик изучает подозрительный реактив, готовый взорваться при малейшей неосторожности. Его глаза, серые и жесткие, как речная галька, впились в меня.

– Грановский, – его голос был низким, глуховатым, как перекатывание булыжников под водой. – Откуда ветер занес? И главное – как? Охранка не выпускает просто так. Особенно таких, как ты. Почти правая рука Шереметева. Близок к Алисе.

Тишина в зале стала гнетущей, нарушаемая лишь тихим потрескиванием старых переплетов где-то на верхних полках. Все ждали. Надежда висела в воздухе, смешанная с недоверием Демикина. Горло пересохло. Ложь, отточенная в сыром каменном мешке туалета, выжженная в мозгу страхом перед Седовым, должна была прозвучать гладко. Как заученная молитва отчаяния.

– Выпускает, Демикин, – пауза. Легкий, усталый жест рукой – пустой, без трости, оставленной в тени колонны у входа. Ее отсутствие делало меня уязвимее, но и… честнее в их глазах? – Когда нечего предъявить. Схватили? Да. Допрашивали? Два дня. Но связь с кружком… – Я сделал вид, что подбираю слова, глядя куда-то в пыльную тень между стеллажами. – Косвенная. С Шереметевым – да, общался. С Алисой… – Я позволил голосу дрогнуть, горечь была настоящей. – А вот прямых улик… – Я усмехнулся, сухо, с горечью, которая была наполовину правдой. Горечь предательства, горечь страха. – Не нашли. Недостаточность доказательств. Отпустили. С предупреждением. Думал, все кончено. Раздавлено. – Я повернулся к Чижову, встретив его испуганно-виноватый взгляд. – Пока не увидел Сергея, несущегося сюда как на пожар. Сразу понял. Что вы… решились. – Последнее слово я произнес с нарочитой осторожностью, как бы опасаясь за них.

Ложь ложилась, как маслянистая пленка на воду. Видно было по расслаблению плеч Оли, по кивку младшекурсников. Даже Демикин чуть разжал руки. Но его взгляд, прищуренный, не смягчился. Недостаточно. Он не купился до конца. Нужен удар. Холодный расчет, как лезвие бритвы, скользнул поверх паники.

– А тебя-то, Иван, почему миновало? – спросил я тихо, но так, чтобы каждое слово упало в гулкую тишину зала, как камень в колодец. – Ты же тоже не последним в кружке был. Или связь твоя тоже оказалась… недостаточной? Или просто повезло оказаться в нужный момент в другом месте? – Я сделал шаг вперед, ближе к столу, к зеленоватому свету лампы. Его отблеск ложился на мои руки. – Как угадал, что пора свалить?

На его скулах резко выступили желваки. Глаза сузились до опасных щелочек. Взгляд стал тяжелее, колючим, как град.

– Меня не было в городе, когда все случилось, – ответил он сдавленно, каждое слово выталкивая с усилием. – Родные в губернии. Холера. Уехал. Вернулся – уже все рухнуло. Повезло? Может быть. Но не настолько, чтобы совать голову обратно в петлю бездумно. – Он встал, стул скрипнул по полу, прочертив царапину на старых досках. Его тень, огромная и угрожающая, легла на стеллажи с древними томами, будто пытаясь их поглотить. – В отличие от некоторых, кто лезет в самое пекло по собственной глупости.

Тупая игла напряжения вонзилась в пространство между нами, натягивая невидимую струну. Чижов нервно заерзал. Оля потупилась, перебирая край платка. Воздух снова наэлектризовало, теперь уже нашей немой дуэлью взглядов. Хорошо. Сомнение посеяно. Пусть знает, я не стану его покорным орудием.

– Бездумно? – повторил я, делая еще шаг к столу. Зеленый свет лампы теперь освещал мое лицо. Каким оно им виделось? Изможденным? Виновным? Или просто уставшим? – Кто-то бездумно собрал всех здесь? В первом же месте, куда Охранка пошла бы искать, если бы у них хоть капля интереса осталась? Старая библиотека, Демикин? – Я окинул взглядом зал: высокие потолки, затерянные в полутьме, пыльные паутины в углах, гулкая акустика, разносящая каждый шорох. – Это не смелость. Это самоубийство. Они знают все наши старые норы – наверняка Оболенский или ещё кто-то сдал всё с потрохами.

Он фыркнул, звук был грубым и презрительным.

– Здесь тихо! – прорычал он, его голос гулко отдался под сводами. – И все знают дорогу! А Охранке сейчас не до нас, они по уши в тех, кого схватили на той сходке! Кабинеты ломятся от арестованных, допрашивают сутками! Надо начинать снова, пока они заняты чужим мясом! Надо искать сторонников! Вербовать новых! Надо возрождать типографию – без листовок мы как без голоса! Без голоса мы – ничто!

Типография. Слово ударило в висок, как молоток. Призрак запаха типографской краски, свинца, вечного страха разоблачения, ночи, проведенные в подвале с прессом, когда помогал топить Голубева... Топливо для костра, на котором сгорят эти мотыльки. И моя задача – подбросить дров. Для Седова. Для себя. Их шансы призрачны. Твой шанс – вот он.

– Вербовать? – переспросил я, в голосе – ледяная струйка скепсиса, за которой скрывалось отвращение к самому себе. – Кого? Первокурсников, которые сольют при первом же окрике старшего по общежитию? Или таких же, как мы, перепуганных, которые будут оглядываться на каждый шорох? – Я покачал головой, изображая усталое разочарование старого волка, загнанного в угол. – И типография… – Я обвел взглядом зал, полный древних, хрупких книг. – Где ты ее разместишь, Иван? В этом зале? Под носом у библиотекаря, который спит и видит, как бы кому-то сдать студента-революционера и получить премию или хотя бы выходной? Или в подвале Академии? Рядом с хранилищем реактивов Варламова? Краска пахнет, знаешь ли. Свинец стучит. Шум пресса слышен за три квартала. Это не игра в прятки. Это прямой путь обратно в их подвалы охранки.

Он покраснел, краска залила его шею и уши. Его кулаки сжались так, что костяшки побелели. Чижов съежился. Оля смотрела на Демикина с нарастающим сомнением, ее губы плотно сжались. Работает. Я видел, как его сырой, напористый авторитет трещит под моими холодными, расчетливыми уколами. Он хотел быть лидером? Пусть почувствует тяжесть короны из колючей проволоки.

– А ты что предлагаешь, Грановский? – Демикин бросил вызов, его голос гремел в тишине зала, сметая последние остатки шепота. Он шагнул ко мне через луч зеленого света, грудь колесом, лицо искажено гневом и вызовом. Расстояние между нами сократилось до опасного. Я почувствовал исходящее от него тепло и запах пота, смешанный с пылью. – Сидеть сложа руки? Ждать, пока они придут и за каждым из нас? Ты выжил. Ты здесь. Значит, знаешь, как это делать умно? Ну так давай! Поделись своей гениальной стратегией выживания! Что предлагаешь ты? Где твоя безопасная норка для новой типографии и толпа преданных сторонников? Ну?

Тишина после вопроса Демикина стала абсолютной. Даже пыль в лучах зеленых ламп, казалось, замерла. Его вызов висел в воздухе, тяжелый и неоспоримый. Все взгляды – надежда Чижова, сомнение Оли, любопытство младшекурсников, яростный вызов Демикина – были прикованы ко мне. Я чувствовал их вес, как физическое давление. Что предлагаешь ты? Эхо его слов билось в висках в такт боли в ребре. Седов требовал план. Седов требовал жертв. И этот медведь встал у меня на пути. Но медведей тоже ставят на цепи.

Я сделал вид, что размышляю, медленно проводя рукой по лицу, ощущая до сих пор непривычную гладкость щеки, холодный пот на висках. Внутри же все было холодно и ясно, как лезвие.

– Умно? – наконец произнес я, голос нарочито спокойный, почти усталый. – Умно – это не бросаться в бой с голыми руками, когда враг еще не отошел от пиршества. – Я посмотрел прямо на Демикина, встречая его вызов. – Вербовать сейчас? Когда каждый новый человек – это потенциальная петля на шею всем нам? Когда Охранка только что вычистила пол-Академии и смотрит на всех, как на заведомых бунтовщиков? – Я обвел взглядом остальных, стараясь вложить в слова убедительную логику и заботу об их безопасности. Паралич вместо прогресса. Идеально. – Первое: никакой вербовки. Никаких новых лиц. Пока. Пока не уляжется пыль после их погромов. Пока мы не убедимся, что можем доверять не только друг другу, но и каждому, кто придет потом. Нам нужна не масса, а ядро. Надежное. Проверенное. – Внутри я мысленно отметил: А я найду двух-трех "проверенных" сам.

Чижов кивнул с таким энтузиазмом, что чуть не свалился с табурета. Оля вздохнула с облегчением. Младшекурсники переглянулись, явно соглашаясь. Демикин же нахмурился, его массивный подбородок выдвинулся вперед.

– И что? Сидеть и пережевывать старые идеи? – процедил он.

– Второе, – продолжил я, игнорируя его реплику, – типография. Ты прав, Иван, голос нам нужен. Но твой план – это маяк для стражей. Нам нужен не грохот пресса, а… тихий шелест пера. – Я повернулся к собравшимся. – Есть ли у кого-то место? Квартира? Комната? Где можно было бы не печатать, а… писать. Переписывать важные работы. Переводить. Составлять листовки от руки или с помощью простейшего гектографа – он почти бесшумен. Место, где можно собираться не для громких споров, а для кропотливой работы мысли и пера. Надежное. Тихое.

Наступила тягостная пауза. Взгляды опустились. Чижов заерзал, явно не владея ничем, кроме угла в общежитии. Младшекурсники потупились. Даже Демикин на мгновение потерял свою агрессию, его взгляд метнулся в сторону, будто ища ответ на пыльных полках. Воздух наполнился смущением и безысходностью. Идея была здравая, но реализовать ее казалось невозможным. Тупик. Печально.