Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

Глава 16

Угроза Юлианы повисла в воздухе дамокловым мечом. Выбор был чудовищен: предать Алису или превратить Юлиану в доносчицу, а вместе с тем рискнуть всем. Но Артём, узнав, взорвался негодованием, а потом схватился за голову с криком: «Надо действовать, Гриш! Быстро!»

Мы нашли Юлиану в библиотеке, забившуюся в самый дальний угол. Её глаза, встретившие нас, были полны решимости и боли.

– Юль, – начал Артём, перекрывая моё начало, – дай нам три дня. Всего три! Клянёмся, всё утрясём. И с Алисой, и с этим… кружком. Без риска для тебя. Без доносов. Просто три дня.

Она смотрела на нас, особенно на меня, с недоверием, граничащим с презрением. «Что вы можете сделать за три дня? Ещё больше наломать дров?»

– Доверься, – сказал я тихо, глядя ей прямо в глаза, пытаясь передать всю серьезность. – Последний раз. Если через три дня не будет решения… делай, что считаешь нужным.

Молчание длилось вечность. Потом она резко кивнула, встала и ушла, не сказав ни слова. Мы выиграли отсрочку. Маленькую, хрупкую. Теперь нужно было совершить чудо.

План родился отчаянный и грязный. Если Голубев – главный локомотив моего исключения и камень на пути помощи Алисе – его нужно было убрать. Навсегда. Но компромата на него, настоящего, не было. Ни связей с радикалами, ни крупных взяток – лишь мелкое тщеславие и конъюнктурщичество. Значит, компромат нужно было создать.

– Фальсификация? – Артём ахнул, когда я изложил суть. – Гриш, это же… подло! И опасно!

– Опаснее, чем Алиса в руках Охранки? Чем исключение? Чем донос Юлианы? – спросил я, и в моем голосе звучала незнакомая мне самому холодная решимость. Я переступал черту. Ученый внутри уступал место игроку, готовому на всё. – Он начал эту войну. Мы закончим её его же методами, но эффективнее.

Кружок отреагировал на идею с мрачной решимостью. Связи с подпольной типографией были у Алисы и той части кружка, которой она доверяла. Знание «тёмных кабинетов» Академии – у Артёма. Моя метамагия – ключ к неуловимости.

Операция «Падающая Звезда», так мрачно пошутил Артём, началась немедленно.

Начать мы решили с главного блюда – запрещенной литературы, которую мы положили в нижний ящик его стола в кабинете и даже подумывали подбросить домой, проследив за ним. В состав «блюда» входили:

Свежий номер журнала «искра» – главного сочувствующего подполью

Брошюру Чернова о крестьянском вопросе.

Несколько листовок с призывами к студенческим сходкам.

И главное – тоненькую, специально отпечатанную брошюрку: «К вопросу о реорганизации Крестьянского поземельного банка: тезисы». На обложке – аккуратная надпись карандашом: «Для обсуждения в кружке. С.». Моя магия тщательно «состарила» бумагу и чернила, сымитировав давнее хранение, и замаскировала подлинность от простых обнаруживающих чар. Для эксперта Охранки – вызов, но времени на экспертизу у них, как мы надеялись, не будет.

Впрочем, был и десерт, который мы смогли положить в другие места, связанные с Голубевым:

Письма «благодарности»: Через подпольную типографию изготовили несколько писем на дешевой бумаге, якобы от мелких кружков в других городах. «Уважаемый товарищ Сокол! (известный псевдоним, который мы привязали к Голубеву через слухи) Ваши советы по организации ячеек в технических училищах неоценимы! Деньги на литературу получены. Ждем новых указаний!» Подпись – «Группа Сознательных». Моя рука, тренированная годами математических выкладок, идеально скопировала угловатый почерк Голубева на черновике «ответа», который найдут позже: «Деньги направьте на издание. Осторожность превыше всего. Сокол». Магия вплела в бумагу слабый, но узнаваемый эфирный след Голубева – его «магическую подпись», которую я уловил, наблюдая за ним на лекциях.

Манифест: Самая дерзкая часть и вместе с тем забавная часть – перчинка. На той же бумаге, что и письма «Сокола», напечатали краткий, но ёмкий текст марксистского толка: «Пролетариат и прогрессивное студенчество – союзники в борьбе против самодержавного гнёта и капиталистической эксплуатации. Только слом старой машины…» и т.д. В конце – размашистая подпись: «Г. Сокол». Здесь моя магия работала на полную – подделка почерка была безупречна, а магическая «аура» документа усилена, чтобы вызвать подозрения при беглом осмотре Охранкой.

Взятки: Вспомнив слухи и используя списки студентов прошлого года, которых Голубев «внезапно» перевел с троек на четверки, мы сфабриковали расписки: «Получено от студента Н.И. Петрова 50 рублей за успешную сдачу экзамена по высшей метамагии. Голубев. 15 мая 1898 г.». Подобных «расписок» сделали пять штук, с разными именами и суммами. Бумага и чернила – «состарены», подпись – идеальная копия. Кажется, компромат на Голубева всё-таки нашёлся, но я чувствовал, что надо бить из всех орудий

Бутылка «казённая»: Для полного образа опустившегося чинуши и скандала – бутылка дешёвой сивухи, наполовину пустая, с аккуратно стёртой казённой печатью, украденной со склада хозяйственного департамента Артёмом, засунутая в тот же ящик стола.

Информационная атака началась одновременно с подбросом:

Анонимки в аудиториях: Утром следующего дня на кафедрах в ключевых лекционных залах, где читал Голубев, появились копии «расписок» о взятках и обрывок «манифеста» с подписью «Сокол». Шёпот пополз мгновенно.

Письма ректору и деканам: Вежливые, анонимные, но с деталями: «Ваше превосходительство, совесть не позволяет молчать. В столе проф. Голубева обнаружена крамола и свидетельства лихоимства. Проверьте нижний ящик. Обеспокоенный патриот».

Донос в Охранку: Более детальный, отпечатанный на машинке: «Доношу, что профессор Голубев С.П., используя псевдоним «Сокол», ведет подрывную деятельность среди студентов, распространяет запрещенную литературу, экземпляр присовокупляем, получает взятки за экзамены, при сем копии расписок, и находится в состоянии алкогольного опьянения на рабочем месте. Имеются сведения о его связях с кружком Ливен А.В.» К письму прилагались искусно сделанные копии самых «убийственных» документов. Отправлено через подставное лицо.

«Утечка» в прессу, мякотка, которую предложил Артём: В редакцию консервативной «Гражданин» анонимно ушла копия «манифеста Сокола» и одна «расписка» с намёком, что источник – возмущенные студенты Академии Магических Искусств.

Эффект превзошел ожидания. Мы рассчитывали на волну подозрений, но получили цунами. Уже через два часа после анонимок Голубева вызвали к ректору на разговор и тот весь побледневший вышел прочь из кабинета Корфа. Лицо его выражало страх и апатию. Голубев шёл к кабинету и я смотрел за ним, но у дверей уже ждала охранка. Они предъявили ему бутылку, расписки, но, главное, кто-то крикнул, что нашёл-таки манифест. Голубева арестовали, а тот не пытался сопротивляться. Лишь немая покорность была на его лице. Вечером по Академии ползли слухи: обыск подтвердил наличие ВСЕГО! И литературы, и писем, и расписок, и бутылки! Голубев пытался кричать о подлоге, но «улик» было слишком много, и они были слишком «убедительны», особенно для Охранки, жаждавшей козла отпущения за убийство чиновника и неразбериху со студентами. Его защита в кабинете Охранки оказалась бесполезной против метамагической точности моей подделки и заранее подготовленного «магического фона» документов. На следующий день консервативные газеты вышли с кричащими заголовками: «КРАМОЛА В СТЕНАХ АКАДЕМИИ!», «ПРОФЕССОР-СОЦИАЛИСТ И ЛИХОИМЕЦ!» Имя Голубева было предано публичной анафеме.

Карьера Сергея Петровича Голубева рухнула в одночасье. Его арестовали Охранники прямо в его кабинете на глазах у потрясенных студентов и преподавателей. Обвинения – распространение запрещенной литературы, связь с подпольем под псевдонимом «Сокол», получение взяток, пьянство на службе. Комиссия по моему исключению была немедленно распущена – председатель сидел в тюрьме. Главный враг был уничтожен.

Мы стояли с Артёмом у окна в моей комнате, наблюдая, как серый закрытый экипаж увозит бывшего профессора. Артём молчал, его лицо было странным – не радостным, а скорее потрясенным содеянным.

– Мы его сломали, Гриш, – наконец прошептал он. – Совсем.

– Он сам выбрал путь палача, – ответил я, и в моем голосе не было ни торжества, ни сожаления. Была только ледяная пустота и осознание цены. – Теперь дорога Алисы на волю свободна. И моя – пока тоже.

Я посмотрел на свои руки – руки, способные творить чудеса точности и понимания. Теперь они были запачканы ложью и подлогом. Я переступил черту, за которой Денис-ученый окончательно уступил место игроку. Игра стала смертельно опасной, но отступать было поздно. Первый удар был нанесен. Теперь нужно было спасать Алису. И смотреть в глаза Юлиане. Последний день отсрочки истекал.

– Я больше не просто студент, Артём, – сказал я тихо, глядя на исчезающий в тумане экипаж. – Я стал оружием. И теперь нужно бить точно в цель. Следующая – Охранка. Вызволение Алисы.

Разгром Голубева был тотальным. Серый экипаж увёз его в неизвестность, оставив после себя вакуум власти в дисциплинарных вопросах и шлейф грязных слухов. Моя непосредственная угроза исключения испарилась вместе с его карьерой. Дорога к спасению Алисы, казалось, расчищена. Но победа оставила во рту вкус пепла.

Первым это ощутил Артём. Он не радовался. Он молча наблюдал за финальным актом – арестом Голубева – стоя рядом со мной у окна. Его обычно оживленное лицо было каменным. Когда экипаж скрылся из виду, он повернулся ко мне. В его глазах не было осуждения, лишь глубокая, растерянная тревога.

– Гриш… – его голос был непривычно тихим. – Это… это было слишком. Слишком жестоко. Подбросить крамолу… фальшивые расписки… бутылку… Его сломали. Навсегда.

– Он пытался сломать меня, Артём, – ответил я, избегая его взгляда, глядя на пустое место у административного корпуса, где ещё недавно стоял экипаж. – И Алису сломали бы. Это была война.

– Война? – Артём покачал головой. В его голосе прозвучала горечь. – Голубев был гадом, да. Конъюнктурщиком. Но он не заслуживал… этого. Тюрьмы. Позора. Ты стал таким же, как он? Хуже?

Его слова ударили больнее, чем я ожидал. «Я сделал то, что было необходимо, – отрезал я, но в моем тоне не было прежней уверенности. – Чтобы защитить тех, кто мне дорог.»

– Ценой себя? Ценой жизни другого человека? – Артём посмотрел на меня долгим, тяжёлым взглядом. – Ты же всегда был… нормальным человеком, правильным. Умным. Не таким. – Он не стал спорить дальше. Просто тяжело вздохнул. – Ладно. Алису вытаскиваем. Но… я не знаю, Гриш. Не знаю. – Он развернулся и ушел, его плечи были ссутулены под невидимой тяжестью. Его безоговорочная вера во меня дала трещину.

Юлиана узнала о падении Голубева быстро. Но её реакция была иной. Она не пришла ко мне. Вместо этого, как я узнал позже от осторожного Оболенского, она отправилась к Варламову. Что именно она сказала – неизвестно. Она не назвала имён, не обвинила меня напрямую в подлоге. Но она говорила обо мне. О моих изменениях. О моём отчаянии. О том, что я «запутался в тенях и готов на всё», что я «рискую не только собой, но и самой своей душой». Она просила Михаила Осиповича, как единственного, кто ещё мог иметь на меня влияние, «поговорить с ним, пока не поздно». Её мотивы были смешанными: остатки заботы, страх за меня, и, возможно, подсознательная надежда, что Варламов оттянет меня от Алисы.

Варламов пришёл сам. Не в лабораторию, а ко мне в комнату. Он выглядел ещё более усталым и постаревшим, чем после нашего последнего разговора. Его глаза, за стеклами очков, изучали меня с новой, глубокой печалью.

– Григорий, – начал он без предисловий, садясь на единственный стул. – Со мной говорили. Не называя имён. Но я понял. О Голубеве. О методах, которые… использовались. – Он помолчал, собираясь с мыслями. – Я всегда видел в тебе чистый ум. Ум, способный постигать гармонию вселенной, красоту формул, тайны "Кристалла". Ум учёного. Не… интригана. Не палача.

– Михаил Осипович, – попытался я прервать его, но он поднял руку.

– Дай договорить. Я знаю, что ты защищался. Знаю, что пытаешься спасти ту девушку. Но Григорий… посмотри, во что ты превращаешь себя! Ты используешь свой дар – дар метамага, дар видеть суть вещей – для подлога? Для распространения грязи? Ты уподобляешься тем, кого презираешь!

В его голосе звучала неподдельная боль. Боль учителя, видящего, как его лучший ученик губит свой талант.

– Наука требует чистоты рук, Григорий, – продолжал он страстно. – Чистоты помыслов. Иначе она становится просто инструментом. Опасным инструментом в грязных руках. Ты же можешь больше! Столько больше! Вернись к формулам. К "Кристаллу". Я… я могу попытаться восстановить доступ. Забудь эту политику, эти тёмные игры!

Его слова, его искренняя вера в чистую науку, когда-то были бы для меня законом. Но сейчас они звучали как наивная сказка. Я посмотрел на свои руки – руки, способные творить эфирные чудеса и подделывать документы с хирургической точностью.

– Михаил Осипович, – сказал я спокойно, глядя ему прямо в глаза. – Я благодарен вам. Безмерно. Но вы ошибаетесь. Я не для тишины кабинетов и пыли архивов. Формулы… "Кристалл"… это прекрасно. Но это не власть. А в этом мире, – я кивнул в сторону окна, за которым лежал город, опутанный интригами и страхом, – выживает лишь тот, у кого есть власть. Влияние. Я понял это, когда стоял над поверженным Меншиковым, когда видел, как Охранка уводит Алису, когда Голубев готовил мне гибель. Знание – оружие. И я научился им пользоваться. Не только для созидания. Но и для защиты. Для достижения целей. Я выбрал свой путь.

Варламов смотрел на меня, словно видел впервые. Его глаза наполнились не только печалью, но и ужасом от осознания. Он медленно поднялся.

– Тогда я не могу тебе помочь, Григорий, – прошептал он. – Твой путь… он ведет в пропасть. И я не хочу смотреть, как ты падаешь.– Он вышел, не оглядываясь. Дверь закрылась тихо, но окончательно. Мост к старой жизни был сожжен.

Тем временем кружок работал. Деньги кассы взаимопомощи, связи Оболенского и Шереметева, нанятый дорогой и беспринципный адвокат, знающий все судейские карманы, сделали свое дело. Охранка, получив солидный залог и не найдя пока прямых улик против Алисы, связывающих её с убийством Петрова-Соловьёва, хотя подозрения оставались, вынуждена была отпустить её. На свободу, но под негласный надзор.

Она пришла ко мне вечером того же дня. Постучала тихо, но уверенно. Я открыл. Она стояла на пороге – бледная, чуть похудевшая, но не сломленная. В её светлых глазах за стеклами очков горел знакомый огонь, смешанный с глубокой усталостью и… благодарностью. От неё пахло тюремной сыростью и слабым, но стойким ароматом орхидеи.

– Григорий, – её голос был хрипловатым. – Я… пришла сказать спасибо. За всё. За митинг. За адвоката. За… Голубева. – В её взгляде читалось понимание. Она знала, кто был автором его падения.

Я молча впустил её. Принес бутылку красного вина, оставшуюся с прошлых, более спокойных времен. Мы сидели за небольшим столом, пили вино из простых стаканов. Говорили мало. О тюрьме – скупо, без деталей. О давлении Охранки. О том, что её выпустили, но не отпустили. О том, что борьба продолжается. Она рассказывала, я слушал. Вино согревало, снимая остатки напряжения, растворяя ледяную скорлупу, в которую я заключил себя.

Благодарность в её глазах постепенно сменилась чем-то другим. Более тёплым. Более опасным. Мы понимали друг друга слишком хорошо. Мы переступили черту – каждый по-своему. Мы были союзниками в тени, где правила чести и морали гнулись под грузом необходимости. Вино и усталость, облегчение и напряжение последних дней сделали своё дело.

Разговор иссяк. Наступило молчание, густое и значимое. Наши взгляды встретились и зацепились. В её глазах не было игривости, только вопрос и приглашение. Я встал. Она встала. Никаких лишних слов. Просто близость, возникшая из общей борьбы, общей опасности, взаимного спасения.

Я погасил лампу. В комнате, освещенной лишь тусклым светом фонаря из окна, всё было просто и неизбежно. Прикосновения были осторожными вначале, потом увереннее. Снятые очки, пальцы, вплетённые в белые волосы. Шёпот имён, смешанный с дыханием. Запах орхидеи, вина и её кожи. Одежда, уступающая место теплу тел. Не страсть, не любовь в привычном смысле – а взаимное признание. Признание силы. Признание риска. Признание того, что мы теперь связаны не только идеями, но и этой тёмной рекой, по которой плывём.

Потом – тишина и тепло под грубым одеялом. Её голова на моем плече, дыхание ровное, усталое. Я лежал, глядя в потолок, ощущая тепло её тела и холод пустоты внутри. Я спас её. Я уничтожил врага. Я получил то, чего желал подсознательно. Но цена оказалась высокой: отчуждение Артёма, разрыв с Варламовым, недоверие Юлианы и… что-то необратимо сломанное во мне самом. Я получил власть над своей жизнью. Но будто бы потерял часть души. И в этой тишине, под мерное дыхание Алисы, я понимал: назад пути нет. Игра только начиналась, и ставки росли. А следующая партия будет играться с Охранкой. И проиграть её было нельзя.

Глава 17

Осень в Петербурге промелькнула, как промозглый ветер по Невскому. То, что началось бурей – дуэль, арест Алисы, падение Голубева, разрывы – постепенно улеглось в напряженное, но управляемое русло. Ноябрьские туманы сменились первым хрустящим снежком декабря, и Академия, занесенная белым покрывалом, казалась чуть менее гнетущей, чуть более отстраненной от внешних бурь. Жизнь вошла в новое русло, пусть и с подводными камнями. Оглядываясь назад, на прошедшие недели, я видел, как ландшафт моей жизни перекроился.

Артём… Наш разрыв не был громким. Просто… дистанция. Его добродушная шумность сменилась осторожной вежливостью. Мы здоровались в коридорах, иногда даже обменивались парой слов о погоде или лекциях, но тепла, прежней бравады и безоговорочной поддержки не было. Он видел "Голубева", видел мой выбор, и его честная, прямая душа не могла с этим смириться. Мы были как два корабля, разошедшихся в тумане – видим друг друга, но курсы уже разные.

Юлиана же… Её ледяная стена стала прочнее гранита. Она избегала даже случайных встреч взглядом. Ходили слухи, что она погрузилась в практическую алхимию, проводя дни и ночи в лабораториях. Её молчание было красноречивее любых упреков. Трещина, возникшая из-за Алисы и подозрений, превратилась в пропасть после моих методов. Никаких доносов, как она грозилась, не последовало – видимо, падение Голубева её удовлетворило или напугало достаточно. Но и моста обратно не осталось.

А вот кружок, здесь, напротив, связи окрепли. Падение Голубева стало для Оболенского, Шереметева и других доказательством моей эффективности, пусть и сомнительной с моральной точки зрения. Я был больше не просто «одаренный метамаг Варламова», а человек действия, способный нанести удар в тени. Мои знания, особенно в области маскировки следов магии и анализа структур, полезные как для науки, так и для конспирации, стали цениться. Встречи на Гороховой или в других тихих уголках стали чаще, обсуждения – конкретнее, хотя прямой связи с убийством Петрова-Соловьёва так и не нашли. Я стал своим в этом мире осторожного аристократического инакомыслия.

Алиса же стала моей гаванью в этом новом море. Наши отношения, начавшиеся в огне кризиса и закрепленные той ночью, обрели странную устойчивость. Это не была страстная любовь юности; это было партнерство умов и соучастие в риске. Мы проводили время вместе и вне кружка: долгие вечера и ночи в ее скромной комнате, куда более уютной, чем моя, заваленной книгами по теологии, политэкономии и… математике; прогулки по заснеженному Летнему саду, где разговоры о теории вероятности или эфирных потоках перемежались обсуждением тактики кружка или анализом действий Охранки; тихие часы в дальних углах библиотеки, где мы просто работалирядом, погруженные в свои вычисления или эссе. С ней не надо было притворяться. Она знала цену моих поступков и принимала меня – сильного, расчетливого, порой жестокого игрока. И я принимал её – фанатично преданную идее, холодно-расчетливую революционерку с острым умом. Мы были двумя островами в бурном океане, связанными тайными течениями.

Меншиков после произошедшего словно испарился из моего поля зрения. Он появлялся на лекциях, безупречный и холодный, участвовал в практикумах с прежней ледяной эффективностью, но ни слова, ни взгляда в мою сторону. Его ультиматум ректору был выполнен: оба мы остались. Честь аристократа была удовлетворена. Теперь он просто игнорировал мое существование, что меня вполне устраивало. Его война закончилась ничьей, и он, похоже, смирился.

Варламов… Его отсутствие было раной. Видеть его в коридорах или на редких лекциях, которые он теперь вел с подчеркнутой отстраненностью, избегая моего взгляда… Это было больно. Его лаборатория "Кристалла" оставалась для меня закрытой дверью в мир чистой науки, от которой я сам отказался. Иногда я ловил себя на том, что решал задачи из его старых заданий, просто так, для себя, и находил в этом горькое утешение и напоминание о том, чем пожертвовал.

Начало декабря принесло не только морозы, но и интеллектуальную бурю. По всем факультетам Академии, как гром среди ясного зимнего неба, прокатилось объявление: Имперский Теоретический Конкурс по Основам Магических Искусств.

Это было нечто грандиозное. Престижнее любых внутриакадемических экзаменов. Конкурс, учрежденный лично Министерством Просвещения и Магического Регулирования, призванный выявить лучшие теоретические умы Империи среди студентов младших курсов. Победитель получал не только золотую медаль и солидную денежную премию, но и колоссальный вес в академических кругах, внимание сильных мира сего и – что немаловажно – мощный козырь в любой дальнейшей карьере. Участие было добровольным, но не участвовать мог только полный профан или лентяй.

Академия загудела, как растревоженный улей. Старшекурсники снисходительно улыбались, вспоминая свои попытки, но все взгляды были прикованы к нам, первокурсникам. Меншиков, конечно, подал заявку немедленно, его амбиции требовали нового поля боя. Подали Оболенский, Шереметев, еще десятки самых сильных. Алиса рассказывала о совём опыте, оказывается, она даже была одной из лучших в теологии, ее острый аналитический ум жаждал проверить себя,а теперь помогал натаскивать меня. Подал и я. После всех игр во тьме, мне отчаянно хотелось доказать себе, что я все еще тот самый гений математики, а не только теневая фигура интриг.

Конкурсные задачи опубликовали за неделю до финального тура, предварительный отсев был по средним баллам за семестр, который я прошел легко. Лист с задачами, вывешенный в Главном зале, вызвал сначала ажиотаж, затем – почти благоговейный ужас.

Я стоял перед листом, перечитывая условия, и чувствовал, как привычная уверенность математика дала трещину. Задачи Варламова, которые когда-то казались вершиной сложности, теперь вспоминались как разминка. Это было нечто иное.

"Опишите математическую модель взаимодействия эфирных потоков в условиях неоднородного магического поля, создаваемого тремя конфликтующими источниками разной природы (стихийный, астральный, индивидуальный). Учтите эффект резонанса на квантовом уровне." Это требовало построения многомерного тензорного поля с переменной метрикой и решения системы дифференциальных уравнений в частных производных такой сложности, что у меня заныл висок.

"Докажите или опровергните гипотезу о конечности эфирного ресурса в замкнутой магической системе на основе анализа уравнения непрерывности потока маны с учетом диссипативных потерь и внешних инжекций."Здесь нужно было применить теоремы из функционального анализа и теории меры, о которых здесь, в 1899 году, вероятно, и не слышали. Даже интересно стало, как, по их мнению, первокурсники могли бы это решить. Впрочем, как я понял по словам старшекурсников, ценились сами попытки и правильный образ мышления, чем реальное решение, которого никто не ждал от студентов.

"Рассчитайте теоретический предел точности предсказания точки коллапса магического контура, исходя из принципа неопределенности Гейзенберга (применительно к эфирным частицам) и ограничений наблюдателя-мага."Сама постановка вопроса о квантовой неопределенности в магии была революционной и невероятно сложной.

Конечно, это были задачи «продвинутого» уровня сложности и две первые части были попроще, но студенты вокруг ахали, шептались, кто-то уже махал рукой: "Не решить! Чистая алхимия ума!" Даже Меншиков, пробежав глазами условия, нахмурился – его сила была в контроле и приложении, не в глубине теории. Алиса, стоявшая рядом, свистнула сквозь зубы: "Это уровень докторской диссертации, а не первокурсника".

Но во мне, вопреки первому шоку, начало разгораться знакомое пламя. Азарт.Но не игрока, ставящего на кон влияние. Азарт ученого, встретившего настоящийвызов. Задачи были чудовищны, но... они быликрасивы. Как неприступные горные пики, зовущие альпиниста.

Я схватил лист с условиями и ушел в библиотеку. Мир суеты, интриг, охранки и разбитых дружб отступил. Остались только формулы, белый лист бумаги и яростная работа мысли.

Именно здесь, в тишине библиотечного зала, во мне проснулся Денис, каким он был когда-то, каким забылся даже в том мире. Математик. Доктор наук. Человек из будущего.

В первой задаче они тут оперируют в лучшем случае векторным анализом. Я же виделтензорные поля и метрики Римана. Конфликт источников? Это задача насуперпозицию нелинейных волн исингулярные точки. Я начал строить модель, используя аппарат дифференциальной геометрии, о которой здесь только мечтали.

Во второй задаче была "Гипотеза о конечности"? Классика термодинамики и теории информации! При чем тут их примитивное "уравнение непрерывности"? Нужен второй закон термодинамики для магических систем, понятие энтропии эфира. Я стал выводить аналог, опираясь на статистическую физику Больцмана, адаптируя ее к магическому контексту.

В третьей – их "принцип неопределенности Гейзенберга" – скорее всего, смутное философское замечание. У меня в голове – строгий математический аппарат квантовой механики. Я начал писать уравнения для операторов магических наблюдаемых, вычисляя коммутаторы и пределы точности.

Чернила высыхали на бумаге быстрее, чем я успевал мыслить. Страницы покрывались сложнейшими символами, непривычными для глаз местных учёных. Я виделрешения, как архитектор видит здание в чертежах. Знания XXI века, наложенные на фундаментальные проблемы магии XIX столетия, давали ошеломляющий синтез. Сложность не исчезла, конечно, но она стала преодолимой. Это был не жульнический подлог, как с Голубевым. Это была чистая, почти божественная, сила разума.

Я работал сутки напролет, забывая о еде и сне. Алиса попросила одну девушку из кружка помочь и та приносила мне бутерброды и кофе, молча наблюдая за моей одержимостью, в её глазах светилось любопытство и уважение. Даже Варламов, проходя мимо, на секунду задержал взгляд на моих исписанных листах, и в его глазах мелькнуло что-то неуловимое – возможно, тень былого интереса или просто изумление перед буйством формул.

Когда последнее уравнение было выведено, последнее доказательство завершено, я откинулся на спинку стула. Усталость навалилась, как тонна кирпичей, но под ней бушевала волна чистой, ничем не омраченной радости. Я сделал это. Не игрок. Не интриган. Математик.Я нашел решения. Не просто правильные, аопережающие время. Теперь оставалось только оформить их в соответствии с требованиями конкурса и ждать.

За окном библиотеки метель затихала, укрывая Академию свежим, чистым снегом. Внутри меня тоже улеглась буря. Пусть ненадолго. Пусть только до оглашения результатов. Но в этот момент, глядя на свои исписанные формулы, я чувствовал себя не игроком, а настоящим творцом. И это ощущение было бесценно. Зима только начиналась, и главная битва за признание – честная, интеллектуальная битва – была еще впереди.

Шум в большой актовой зале Академии напоминал гул гигантского изумленного роя. Паркет под ногами слегка вибрировал от сотен сдержанных шагов, перешептываний, нервного покашливания. Высокие стрельчатые окна, обрамленные тяжелым бархатом, пропускали скупой зимний свет, падающий на позолоту лепнины и строгие мундиры профессуры. На возвышении за столом, покрытым алым сукном, восседали ректор Корф, несколько деканов и… он.Чиновник Министерства Просвещения и Магического Регулирования, статский советник с бесстрастным лицом и орденской лентой через грудь. Его присутствие придавало церемонии грозную имперскую значимость.

Я стоял в первом ряду с другими финалистами, стараясь дышать ровно. Меншиков – безупречен и холоден, как мраморная статуя. Шереметев… Все мы, младшекурсники, вознесенные на эту неожиданную высоту сложнейшим конкурсом. В руках я сжимал толстую папку – оформленные решения тех самых задач, над которыми бился как одержимый. Знания, выплеснутые на бумагу в терминах, доступных, хоть и с трудом, пониманию современников, но несущие в себе революционную для этого мира глубину.

Статский советник поднялся. Зал мгновенно замер. Его голос, сухой и громкий, без труда заполнил пространство:

«…и по итогам скрупулезной проверки Имперской Экзаменационной Комиссией, с учетом глубины теоретического обоснования, оригинальности подхода и безупречности математического аппарата, победителем Первого Имперского Теоретического Конкурса по Основам Магических Искусств признается…»

Мгновение тишины, растянувшееся в вечность. Сердце бешено колотилось где-то в горле. Я видел, как ректор Корф, несмотря на всю свою выдержку, слегка наклонился вперед. Видел, как пальцы Меншикова судорожно сжались.

«…студент первого курса факультета метамагии, Григорий Александрович Грановский!»

Гул прокатился по залу – смесь восхищения, зависти и полнейшего изумления. Первокурсник! Победил в конкурсе уровня докторских диссертаций! Меншиков лишь чуть сильнее сжал челюсти, его взгляд устремился куда-то в пустоту перед собой с ледяным безразличием, которое было хуже любой злобы.

Меня подтолкнули вперед. Шаги по паркету гулко отдавались в невероятной тишине. Я поднялся на возвышение. Ректор Корф смотрел на меня сложным взглядом – в нем читались и остатки прежней неприязни, и неподдельное изумление, и, возможно, тень уважения к чистому интеллекту. Статский советник вручил мне тяжелый, расшитый золотом диплом и футляр.

«Поздравляю, господин Грановский, – произнес он без тени улыбки, но с подчеркнутой значимостью. – Ваша работа произвела… неизгладимое впечатление на комиссию. Такой глубины анализа эфирных взаимодействий и смелости математических построений не встречалось ни разу за всё существование корпуса. Вы умеете удивлять и подаете большие надежды. Очень большие.»