Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

Глава 41

Ледяная игла уже змеилась между моих пальцев, готовая выстрелить в черный провал подворотни. Сердце колотилось об ребра, как арестант о решетку кареты. Тук-тук-тук– не отсчет, дробь паники. Тень там была неподвижна, но чувствовалась– плотная, дышащая вниманием. Я вжался в шершавую кладку, каждый нерв натянут до звона. Бежать? Атаковать? Крикнуть? Горло пересохло.

– Эй! – хриплый окрик разорвал тишину переулка.

Фигура дернулась, шагнула резко вперед – не вглубь тьмы, а навстречу, прямо в желтое пятно света под чахлым фонарем. Не призрак подполья, не шпик в щегольском пальто. Рабочий. Тот самый, с ситценабивной мануфактуры. Лицо – скуластое, обветренное, под густыми нахмуренными бровями. Промасленная телогрейка, грубые ручищи, испачканные в чем-то темном. Он быстро оглянулся по сторонам, его взгляд дико метнулся к моей руке, где ледяной шип все еще пульсировал холодным сиянием.

– Не стреляй! Ради Бога! – прошипел он, поднимая ладони в жесте покорности. Голос – низкий, с хрипотцой, пропитанный тем же страхом, что висел в воздухе вокруг нас. – Свои! Я… я не шпик!

Вздох вырвался из меня, как стон. Разжал пальцы. Ледяная игла рассыпалась мельчайшей алмазной пылью, исчезнув в промозглом воздухе. Напряжение не ушло, но сменилось острым, колючим любопытством.

– Кто ты? – спросил я тихо, но так, чтобы каждое слово дошло сквозь шум крови в ушах. – Зачем следишь?

Он сделал еще шаг ближе, запах махорки, пота и заводской грязи ударил в ноздри. Его глаза, темные, умные, бегали по моему лицу, оценивая.

– Видел тебя там… у проходной. С девчонкой русой, что так лихо говорила. И с тем, бородатым. – Он кивнул в сторону, где скрылся Николай. – Видел, как листки суете. Слушал. Про кассы…

Он снова оглянулся, нервно сглотнул.

– У меня… у меня знакомый есть. Один. Он такие вещи… ценит. Организацию. Глаз острый. Сказал бы он тебе: дело ты затеял нужное. Опасное, да нужное.

Сердце екнуло. Отклик.Тот самый, на который я ставил. Но осторожность, въевшаяся в кости за эти недели, кричала:Ловушка? Провокация?

– И что же твой… знакомый? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, даже слегка надменно. Лидер кружка, а не загнанный зверек.

– Хочет познакомиться, – выпалил рабочий. – Поговорить. Серьезно. Но не здесь. Не сейчас. – Он снова метнул взгляд в темноту переулка. – Жди весточки. Скоро. Место условное скажут. Через… ну, знаешь. Через обычные каналы. – Он многозначительно ткнул пальцем себе в висок. Мысли? Намек на какую-то условность?

Надежда, острая и сладкая, смешалась с леденящим страхом. Выход? Или вход в новую ловушку? – Ладно, – кивнул я коротко. – Жду. Но скажи своему знакомому – долго ждать не могу. Время… – Я не стал договаривать про сроки, но жест рукой, рубящий воздух, был красноречив.

Рабочий понял. Кивнул.

– Скажу. Держись, парень. – Он вдруг ухмыльнулся, криво, беззубо. – Лиха беда начало.

И, не прощаясь, развернулся и быстрым,крадущимся шагом растворился в темноте соседнего проулка, как будто его и не было.

Я остался один. Дрожь пробежала по спине – не от холода. От осознания. Сработало.Искра, брошенная в заводскую мглу, нашла сухую ветку. Но какая цена? Кто этот «знакомый»? Настоящий подпольщик? Агент Седова, играющий в сложную игру? И главное – успею ли я? Успею ли выйти на контакт, получить осязаемое для капитана, прежде чем «знакомый» или сама жизнь раскроют мою двойную игру?

Путь назад в Академию казался бесконечным. Каждый темный угол, каждый силуэт вдали заставлял сердце сжиматься. Тень фигуры в подворотне теперь жила во мне, сливаясь с призраками будущих встреч и возможных предательств. Энергия эгрегора, бурлившая во время заводских вылазок, теперь казалась тяжелой, липкой. Не сила, но груз.

Главный корпус Академии магических искусств и наук высился в ночи, его стрельчатые окна светились желтыми, уютными квадратами, как акварель, размытая на мокрой бумаге. Запах книжной пыли, воска для паркета и чего-то вечного, академического, сменил вонь заводских окраин. Но покоя не принес. Только контраст, от которого ныли виски.

Их я увидел сразу, едва переступил порог вестибюля. Юлианна и Артем. Они стояли у высокой готической арки, ведущей в библиотечный корпус, и что-то оживленно обсуждали. Юлька – огненным пятном в своем рыжем платье, руки в боки, подбородок задран – вся поза кричала о кипящей энергии. Артем, высокий, добродушный великан со стихийного, склонился к ней, улыбаясь, жестикулируя широкими, плавными движениями. Островок нормальной жизни. Такой далекий.

– Гриша! – Артем заметил меня первым, его лицо расплылось в широкой улыбке. – А мы тебя ждем! Куда пропал, метеор? Весь день тебя не видно! Юлька готова была шар-молнию в ректорате запустить в поисках!

Юлианна повернулась. Ее зеленые глаза, обычно такие живые, сверкающие озорством, встретили мои холодным, оценивающим взглядом. Улыбки не последовало.

– Да уж, пропал, – произнесла она ровно, без интонации. – Как в воду канул. Опять.

– Работа, – отмахнулся я, стараясь звучать легко, но голос был натянут, как струна. – Курсовик по метафизике следов. Зарылся в архивы. – Ложь вылетала автоматически, гладко, как отрепетированная роль.

Но Юлианнане купилась. Она видела тени под глазами, напряженную складку у губ, ту самую отстраненность, что росла между нами как ледяная стена.

– Курсовик, – повторила она, и в голосе зазвенели осколки льда. – Конечно. У тебя теперь только «курсовики» на уме. Или… что там еще важнее? Тайные клубы? Полуночные сборища?

Она сделала шаг ко мне. Запах ее духов – легких, с ноткой цитруса и чего-то теплого, древесного – обычно такой родной, теперь резанул ноздри, как упрек.

– Юль, ну хватит, – встрял Артем, пытаясь ввернуть свою обычную миротворческую шутку. – Гриша же пашет, как вол! Нашебудущее светило! Давай лучше в «Красный Лев»? Пива? Я слышал, там новые крендели – просто объедение! Как раз потусить, развеяться!

Он смотрел на меня с надеждой, этот добряк Артем. Хотел, как раньше: трое неразлучных, смех, глупые споры о магии, о преподавателях, о жизни. Простота. Легкость. То, чего у меня больше не было.

– Не сегодня, Артем, – сказал я, и голос прозвучал устало, как скрип несмазанных петель. – Я… выжат. Как лимон. Сил нет.

– Видишь? – Юлианна вспыхнула. Не гневом даже – обидой, долго копившейся. – Вечно «выжат». Вечно «нет сил». Вечно где-то там, в своих тайнах! Я уже и забыла, как твой смех звучит! Ты… ты как призрак стал, Григорий! Ходишь, говоришь, но тебя нет! Нет того Гриши, который… – Она оборвала фразу, резко махнула рукой. Глаза ее блестели подозрительно. – Ладно. Не держу. Иди к своим… архивам. Или куда ты там опять спешишь.

Она развернулась и пошла прочь, рыжие волосы яростным пламенем колыхнулись за спиной. Каблучки отчаянно застучали по каменному полу. Артем растерянно посмотрел ей вслед, потом на меня.

– Гриш… ну что ты? Она же просто…

– Знаю, – перебил я. Знаю. Все знаю. И виноват. И не могу ничего изменить. Глыба усталости, настоящей, физической, обрушилась на плечи. Энергия эгрегора вдруг показалась мертвым грузом, неспособным согреть эту внутреннюю мерзлоту.

– Артем… – я с трудом поднял на него глаза. – У тебя… портвейн остался? Тот, дешевый, кислый?

Комната Артема на третьем этаже общежития стихийников была такой знакомой: хаос книг, схемы элементалей на стенах, запах озона и пергамента. Мы сидели молча. Я – на жестком стуле у окна, он – на кровати, поджав длинные ноги. Бутылка дешевого портвейна, красно-коричневая, как старая кровь, стояла на табуретке между нами. Два граненых стакана.Кислятина обжигала горло, не принося ни тепла, ни забвения. Артем пытался говорить о глупостях. О том, как Зинаида Федоровна сегодня на практикуме чуть не спалила бороду ассистенту, оновых слухах про декана. Его шутки падали в тягостную тишину, как камешки в болото.

– …и он такой: «Да это не базовая стабилизация, это черная магия какая-то!» – Артем фыркнул, но смешок прозвучал фальшиво. Он взглянул на меня, на мой стакан, который я машинально подносил ко рту снова и снова.

– Гриш… ты как… ну, вообще? – спросил он наконец, отбросив попытки веселья. – С Юлькой… помиритесь? Она же… она просто переживает. Скучает.

Я посмотрел в окно. На темные крыши, на редкие огни города. На свою бледную тень в стекле.– Не знаю, Тем, – честно выдохнул я. – Не знаю, когда… когда это кончится. Если кончится.

Он помолчал.– А что… «это»? – спросил осторожно. – Ты же не влип во что? Серьезное? Может, помочь? Я же друг, черт возьми!

Друг. Это слово кольнуло острее портвейна. Артем. Надежный, простой, настоящий. Которому я лгал каждый день. Которого мог втянуть в свою гибельную игру.

– Нет, – сказал я резко, слишком резко. – Ни во что не влип. Просто… устал. Очень.

Я отхлебнул еще. Кислота смешалась с горечью на языке. Артем вздохнул, понял, что лезть глубже не стоит. Налил себе, выпил залпом, поморщился.

– Ладно. Значит, просто устал. Выспишься – все наладится. И с Юлькой помиришься. Она дура дурой, но такая чудесная...

Он заговорил снова. О чем-то. О планах на каникулы. О новой книге по пирокинезу. Его голос стал далеким, гулом, как тот генератор на Гороховой. Картины мелькали перед глазами: фигура в подворотне, испуганное лицо рабочего, листовки в грязных руках, ледяные глаза Седова, спинаЮлианны, уходящей по коридору… Все смешалось. Тяжесть навалилась невыносимая. Веки стали свинцовыми. Стакан выпал из ослабевших пальцев, упал на пол с глухим стуком, но не разбился. Портвейн растекся темным пятном, похожим на кровь.

– …и потом мы… Гриш? Ты слушаешь?

Я пытался что-то сказать. Извиниться. Но язык не слушался. Голова тяжело склонилась на грудь. Темнота, теплая и вязкая, как тот самый портвейн, накатила волной. В последний миг я почувствовал не укол тревоги, не пульсацию эгрегора, а только дикую, всепоглощающую усталость. И разрешение ей овладеть собой. Стул подо мной стал единственной опорой во всей вселенной. И я провалился. Не в сон даже. В бездну небытия. Впервые за долгие, бесконечные недели лжи, страха и украденной силы – я просто перестал существовать.

Свинцовая тяжесть сна сменилась ломотой во всем теле. Я открыл глаза, моргнул, пытаясь понять, где я. Потолок Артема, знакомые трещины в штукатурке. Я сидел на стуле – скрюченный, шея одеревенела, спина ныла от неудобной позы. В горле стоял привкус дешевого портвейна и стыда. Артем храпел на кровати, сбросив одеяло, лицо безмятежное, как у ребенка.

Тикали часы. Раннее утро. Серый, промозглый свет пробивался сквозь занавеску. Я встал, кости скрипели будто ржавые шарниры. Осторожно, чтобы не разбудить друга, вышел в пустынный коридор общежития стихийников. Запах спящего здания – пыль, старая краска, чужая жизнь. Моя каморка в другом крыле казалась убежищем. Я умылся ледяной водой из кувшина, смывая остатки ночи и тягостное воспоминание о ссоре с Юлианной. Вода не смыла главного – липкого ощущения слежки, фигуры в подворотне, слов рабочего: «Жди весточки. Скоро».

Лекция по истории магии была каторгой. Старый профессор Голенищев, похожий на высохшую мумию в профессорской мантии, монотонно бубнил о реформах Петра Великого в области некромантических практик. Солнечный луч, пробившийся сквозь высокое окно, ловил мириады пылинок, кружащихся в воздухе. Я смотрел на них, а не на доску, испещренную меловыми датами и именами. Мои мысли были там, в темном переулке, на грязных заводах, в зловещем кабинете на Гороховой.

Кто этот «знакомый»? Как он передаст весть? Через «обычные каналы»… Что это значит? Листовки? Знак на стене? Шепот в толпе? Каждый вариант был дырой в броне, возможностью провала. А Седов… его ледяные пальцы-пауки, казалось, уже сжимали мое горло, отсчитывая часы ультиматума. Энергия эгрегора дремала где-то глубоко, придавленная усталостью и тревогой. Она не грела, лишь напоминала о долге – кормить ложью тех, кто в нее верит.

Звонок с лекции прозвучал как освобождение. Я выбрался из аудитории одним из первых, не глядя на однокурсников, не отвечая на чьи-то вопросы. Мне нужно было движение, холодный воздух, хоть капля ясности. Я вышел за пределы Академии, свернул в знакомый сквер напротив – жалкие кустики, засыпанные серым снегом, скрипучие скамейки. Прошелся вдоль решетки, руки глубоко в карманах сюртука, воротник поднят против колючего ветерка.

Тут он и появился. Будто вырос из промерзлой земли. Бездомный. Лицо, изъеденное морозом и нищетой, обветренное до черноты, глаза мутные, бессмысленные. Одежда – лохмотья, набитые черт знает чем для тепла. Он пошатывался, бормоча что-то себе под нос, протягивая дрожащую, грязную руку с жестяной кружкой

– Подайте Христа ради… на хлебушек… – заскулил он сиплым голосом.

Я машинально полез в карман, нащупал медяк. Сунул ему в руку, стараясь не коснуться липких пальцев. Бездомный забормотал благодарности, его рука, отнимая монету, на миг сжала мою. И в ту же секунду что-то маленькое, твердое, сложенное вчетверо, оказалось у меня в ладони.

Я вздрогнул, инстинктивно сжав кулак. Бездомный уже отшатнулся, его мутные глаза мельком скользнули по моему лицу – и в них неожиданно блеснул крошечный огонек осознанности. Быстрый, как вспышка. Потом он снова забормотал бессвязно, заковылял прочь, растворяясь в утренней толпе служащих, спешащих на службы.

Я отошел за ближайший голый куст, развернул бумажку дрожащими пальцами. Грубая, серая бумага, словно оторванная от обертки. На ней – неровными, словно выведенными левой рукой в спешке:

Свечной пер. 4. Кв. 2. 14:00.

Адрес. Четкий. Явный. Сердце екнуло, смесь надежды и леденящего страха сжала горло. Скоро. Очень скоро. Через несколько часов. «Свечной переулок» – название звучало зловеще тихо и глухо. Где-то на окраине, в районе Сенной, наверное. Там легко исчезнуть.

Оставшееся время тянулось невыносимо. Я пытался заняться чем-то – перелистать конспекты, зайти в столовую, – но мысли были прикованы к бумажке в кармане, к этим неровным буквам: «14:00. Свечной пер. 4. Кв. 2».

Каждая минута была шагом к пропасти или к спасению. Я представлял подпольщика – седого, мудрого, с глазами, горящими верой. Или ловушку Седова – ту самую раскачивающуюся лампу в подвале.

Энергия эгрегора проснулась, но не как сила, а как лихорадочный озноб под кожей.

Ровно без четверти два я уже стоял у начала Свечного переулка. Узкая, кривая щель между высокими, обшарпанными домами. Тротуар завален грязным снегом, фонари редкие и тусклые. Дом №4 был таким же, как егососеди – трехэтажный, когда-то, возможно, с претензией на скромное благополучие, а ныне – потемневший от копоти, с облупившейся штукатуркой, с мутными стеклами в окнах. Парадная дверь – тяжелая, деревянная, с выщербленными филенками, стояла чуть приоткрытой, словно ждала меня.

Я оглянулся. Переулок был пуст. Тишина стояла гнетущая, нарушаемая лишь далеким гулом города. Запах сырости, плесени и чего-то кислого – вареной капусты и бедности. Глубокий вдох. Внутри – холодная решимость, выкованная страхом. Я толкнул дверь.

Парадная встретила меня полумраком и затхлым воздухом. Лестница уходила вверх, исчезая во тьме. Стены, выкрашенные когда-то в грязно-зеленый, теперь покрыты паутиной трещин и слоями пыли. Под ногами скрипели доски рассохшегося пола. Я сделал шаг внутрь, притворив за собой дверь, и она с глухим стуком захлопнулась, отрезав скудный дневной свет.

Темнота сгустилась. Я замер, давая глазам привыкнуть. Сердце колотилось, стуча в виски. Кв. 2. Наверное, этона первом этаже…

И в этот момент тени по бокам узкого коридора сдвинулись.

Не плавно. Резко. Полностью захватив пространство.

Слева – из ниши под лестницей. Справа – из темного провала, ведущего, видимо, в подвал. И прямо передо мной.

Три фигуры. Плотные, молчаливые, перекрывающие путь и отход. Я не успел разглядеть лиц – только смутные очертания в полутьме, угрожающую собранность поз. Воздух сгустился, стал тяжелым, как перед грозой. Ни слова. Только тишина, внезапно ставшая оглушительной, и три пары глаз, сверлящих меня из мрака.

Глава 42

Три фигуры. Не призраки – плотные, дышащие, пахнущие потом, махоркой и чем-то металлическим, как ржавые гвозди. Они сомкнулись вокруг меня в узком пролете парадной, перекрывая свет и воздух. Темнота сгустилась до осязаемости, пропитанная запахом сырой штукатурки, мышиного помета и старой бедности.

– Руки по швам. Не дергайся. – Голос справа – низкий, хриплый, без эмоций, как скрип несмазанной двери. Лапища, тяжелая и шершавая, как наждак, легла мне на плечо, прижимая к липкой от грязи стене. Другая рука – слева – полезла в карман сюртука. Грубо, методично. Пальцы, толстые и нечуткие, копошились в складках ткани, выворачивали подкладку, щупали швы. Каждое прикосновение было нарушением, унижением. Я замер, стиснув зубы, чувствуя, как под ребрами сжимается пружина ярости и беспомощности. Энергия эгрегора, всегда теплившаяся под кожей, встрепенулась, но тут же наткнулась на внутренний запрет – нельзя. Ни вспышки, ни жеста. Только терпеть.

– Рот. Открой. – Тот же голос. Я открыл. Палец в грубой рукавице сунулся за щеку, проверил под языком, скользнул по небу. Привкус грязи и махорки заполнил рот. Я едва не задохнулся.

– Шляпу. – Сняли. Пальцы прошерстили подкладку, помяли поля.

– Сапоги. Скидывай. – Я наклонился, чувствуя, как кровь приливает к лицу от злобы и стыда. Один из них схватил сапог, засунул руку внутрь, вывернул голенище, постучал каблуком о пол. Доски глухо загудели. Второй сапог – та же процедура.

Обыск был тщательным, звериным, лишенным даже намека на уважение к человеку. Они рылись во мне, как в вещи. Словно проверяли тушку перед закланием. Потом тот же голос:

– Вперед. Лестница. На второй. Не оглядывайся.

Меня толкнули в спину. Я пошел по скрипучим, проваливающимся ступеням. Темнота на лестничной площадке второго этажа была еще гуще. Где-то капала вода. Воздух стоял спертый, с примесью плесени и вареной капусты из-за одной из дверей. Один из них шагнул вперед, к двери квартиры №2. Постучал не ритмом, а дробью – два коротких, один длинный, снова два коротких. Замок щелкнул изнутри.

Прежде чем дверь открылась, сильная рука схватила мою правую кисть. Я вздрогнул. Из кармана брюк вынырнуло что-то холодное, металлическое. Кольцо. Широкое, тускло-серое, из какого-то пористого, неблагородного металла. Внутри – мелкие, острые зубчики. Его с силой натянули на мой средний палец правой руки, туда, где обычно фокусировался первый импульс магического тока.

Боль. Острая, жгучая. Зубчики впились в кожу у основания пальца, как клыки крошечного зверя. Одновременно по руке, от кончиков пальцев до локтя, пробежал ледяной паралич. Не онемение – именно паралич. Ощущение, будто живую плоть внезапно залили жидким свинцом, мгновенно застывшим и перекрывшим все каналы. Я инстинктивно попытался сгенерировать хотя бы искру тепла в ладони – пустота. Абсолютная, мертвая пустота. Магический ток, всегда ощущавшийся как тихий гул под кожей, как пульсация в висках, исчез. Вырезан. Заглушен. Осталась только тупая, ноющая боль от впившихся зубцов и леденящее чувство беспомощности. Кольцо-душитель. Тюремная штука для буйных магов. Надели на меня, как на скотину.

Дверь открылась внутрь. Меня грубо втолкнули в квартиру.

Запах ударил первым. Сложный, густой, отталкивающий коктейль: дешевый табак «Звездочка», перегоревшее масло из коптилки, пыль, старое тряпье, кислый запах немытого тела и… что-то химическое, едкое, как проявитель для фотопластинок. Воздух был спертый, тяжелый, словно им дышали слишком долго без проветривания.

Конспиративная квартира. Комната-каморка. Одно окно, занавешенное грязной, когда-то синей, теперь серо-бурой тряпкой, пропускало скудные лучи света, выхватывая из полумрака жалкие детали. Облупленные стены, покрытые пятнами сырости, как проказа. Голая лампочка под потолком, без абажура, пыльная и мертвая – видимо, не зажигали, экономили. У стены – потертый диван, провалившийся посередине, с торчащими пружинами, как ребра скелета. На нем – смятое одеяло в полоску. Перед диваном – стол. Простой, деревянный, крашеный коричневой краской, вся поверхность в кругах от стаканов, в царапинах и глубоких выбоинах. На столе – бутылка темного стекла – вина? Керосина? – , граненый стакан с мутным осадком на дне, пепельница, доверху забитая окурками махорки, и раскрытая книга в потрепанном переплете без обложки. Углы комнаты тонули во мраке, но в одном из них угадывалась груда какого-то тряпья, в другом – темный силуэт печки-буржуйки с торчащей трубой, уходящей в стену.

И за столом, спиной к занавешенному окну, сидел Он.

Низкий. Не коренастый – именно низкорослый, приземистый. Сидел, сгорбившись, как будто старался казаться еще меньше. Лысина, блестящая в скупом свете, обрамлялась скудными, мышиного цвета волосами на висках и затылке, неопрятно торчащими во все стороны. Лицо – некрасивое. Широкое, мясистое, с тяжелой, отвисшей нижней челюстью. Кожа землистая, нездоровая, в мелких прыщиках и расширенных порах. Неряшливая, жидкая бороденка, больше похожая на грязную вату, прилипшую к подбородку и щекам. И очки. Толстые, в стальной оправе, с круглыми, как донца бутылок, линзами. Они увеличивали его глаза – маленькие, серые, невыразительные, как у дохлой рыбы. Ни искры интеллекта, ни огонька фанатизма. Ничего. Только плоская, тупая поверхность.

Он не встал. Не кивнул. Просто сидел, уставившись на меня сквозь эти мутные стекла. В правой руке у него был окурок махорки, в левой – он нервно перебирал страницы книги, но не читал, просто водил толстыми, грязными пальцами с обломанными ногтями по тексту. На нем была застиранная, серая косоворотка, расстегнутая на жирной шее, и темные брюки, заправленные в грубые, стоптанные сапоги. Ничего в нем не говорило о лидере, о мыслителе, о знакомом, который ценит организацию. Он выглядел как мелкий лавочник, спившийся мастеровой или просто неудачник, забившийся в эту конуру.

Мои провожатые молча встали у двери, спиной к ней, скрестив руки на груди. Тени от занавески ложились на их лица полосами, делая их еще более нечитаемыми. Блокирующее кольцо на пальце ныло тупой, назойливой болью, постоянным напоминанием о моей магической кастрации. Магическая пустота внутри звенела тишиной склепа.

Тишина затягивалась. Он продолжал смотреть. Потом медленно, с каким-то хлюпающим звуком, втянул сопли. Причмокнул губами. Положил окурок в переполненную пепельницу, но не затушил его – тонкая струйка едкого дыма потянулась вверх. Его серые глаза за толстыми стеклами скользнули по моему лицу, по сюртуку, задержались на моих руках, сжатых в бессильных кулаках.

– Грановский? – спросил он наконец. Голос был неожиданно высоким, чуть гнусавым, лишенным силы или харизмы. Как скрип несмазанной калитки.

– Да, – ответил я, и мой собственный голос показался мне чужим, резким в этой гнетущей тишине.

Он кивнул, больше похоже на нервный тик. Снова полез за пазуху косоворотки, достал смятую пачку «Звездочки», вытряхнул цигарку, долго, с сосредоточенным видом прикуривал от тлеющего окурка в пепельнице. Дым заклубился гуще, смешиваясь с запахами конуры.

– Садись, – буркнул он, махнув толстой рукой в сторону единственного свободного стула у стола – кривого, с протертым сиденьем из грубой ткани.

Я подошел, сел. Стул скрипнул жалобно. Поверхность стола была липкой под локтями. От него, от этого человека, несло запахом немытого тела, дешевого табака и чего-то кислого, как перегар.

Он затянулся, выпустил струю дыма мне почти в лицо. Его глаза за стеклами были непроницаемы.

– Рассказывай, – сказал он просто. Без предисловий. Без представления. Без малейшего намека на интерес или доверие. – Про свой кружок. Про заводы. Про листовки. Все. Подробно. – Он постучал толстым пальцем по столу возле пепельницы. – И не ври. Мы проверим.

Запах махорки, пота и тления въедался в ноздри. Липкая поверхность стола под локтями. Тупая боль от кольца-душителя на пальце, эта вечная метка беспомощности. И эти глаза за толстыми стеклами – плоские, серые, как вода в помойной луже. Ждали. Молчание висело тяжелее заводского дыма.

– Кружок… – начал я, заставляя голос звучать ровно, с нужной ноткой сдержанной страсти. – Начинался с малого. После… после Алисы Ливен. – Имя вылетело как пробка, проверяя реакцию. Ничего. Только палец нервно дернулся на странице книги. – Собрались те, кому осточертела эта прогнившая система. Академическая, имперская… вся. – Я сделал паузу, глядя прямо в его мутные линзы. – Студенты. Отчаявшиеся. Обиженные. Те, кого система давит в тисках долгов, нищеты, бесправия. Николай – наш костяк, знает подворотни, умеет говорить с народом. Оля – артефактор, гений в своем деле. Станок печатный собрали под ее началом. Чижов – метамаг, как и я, чувствительный, ритуалы наши ведет. И новички – пятеро. Проверенные. Готовые.

Я перечислял факты, как отчет. Имена, способности, достижения. Сухо. Без лишней патетики, но и без страха. Лидер должен был видеть результат, а не слюни. Упомянул о первых листовках, о попытках заговорить с рабочими у Варшавского вокзала и на Невской заставе. О Путиловском провале умолчал – зачем лишние тени? Главное – действие. Инициатива.

– Заводы… рискованно, – пробормотал он, наконец, втягивая сопли. Его голос скрипел по моим нервам. – Шум. Шпики. Но… зерно упало в нужную почву. Рабочий люд – основа. – Он затянулся, выпустил струю едкого дыма в мою сторону. – А идея? Касса взаимопомощи… Это твое?

Вопрос был шипом. Проверка.

– Общая, – ответил я осторожно. – Николай предложил. Я развил. Практический шаг. Не просто кричать «Долой!», а дать инструмент сопротивления здесь и сейчас. Объединить. Укрепить. – Я сделал акцент на последнем слове.

Он кивнул, снова этот странный, нервный кивок. Пальцы потрогали обложку книги на столе.

– Бакунин… – произнес он вдруг, как бы невзначай. Глаза за стеклами скользнули по моему лицу. – Читал? «Государственность и Анархия»? Что скажешь? Его путь… верный?

Ловушка? Или просто проверка благонадежности? Надо было сыграть вдумчивого, но не слепого последователя.

– Бакунин… пламенный, – начал я, изображая легкую задумчивость. – Видит корень зла – государство, аппарат подавления. В этом он прав. Но… – Я сделал паузу, будто подбирая слова. – Его отрицание всякой организации… Это опасно. Стихийный бунт – пожар. Ярок, но быстро гаснет. Оставляет пепелище. А нам нужно не просто сжечь, а построить. На руинах. Для этого нужна… структура. Дисциплина. Пусть тайная, гибкая, но – организация. Как наш кружок. Маленький кирпичик. – Я подчеркнул последнее слово, глядя на него. Лесть? Возможно. Но расчетливая.

Его губы под жидкой бороденкой дрогнули. Не улыбка. Скорее гримаса одобрения или просто спазм.

– Организация… – повторил он гнусаво. – Да. Без нее – толпа. Толпой – раздавят. – Он постучал толстым пальцем по столу. – Ты… мыслишь. Не просто горячка. Это хорошо. Бакунин… он для запала. Для искры. А строить… строить надо умом.

Казалось, тень чего-то похожего на удовлетворение скользнула по его невыразительному лицу. Он потянулся к пепельнице, притушил окурок, потом неожиданно полез рукой под стол. Раздался скрежет, будто что-то отодвигали. Он достал оттуда маленький, грязный клочок бумаги, похожий на обрывок газеты. И карандаш. Короткий, обгрызенный.

– Литература нужна? – спросил он, не глядя на меня. – Не ту, что в академических пыльных шкафах. Ту, что режет правдой. Обострения. Пропаганды.

Сердце екнуло. «Вечный Покой». Вот оно.

– Нужна, – ответил я твердо. – Остро. Для новичков. Для убеждения. Голыми руками… против пушек и магии системы – не выстоять. Нужно слово. Острое, как клинок.

Он что-то написал на клочке – быстро, коряво. Потом швырнул бумажку через стол. Она скользнула по липкой поверхности, остановившись передо мной.

Б.О. "Вечный Покой". Васильевский, 7-я линия, 12. Спросить Игната. Для Грановского. Товар по списку.

Адрес. Тот самый. Но теперь – с паролем. «Спросить Игната. Для Грановского. Товар по списку». Ключ. Осязаемый результат для Седова. Кровь застучала в висках, смешавшись с болью от кольца.

– Игнат… свой, – пробурчал он, снова закуривая. – Скажешь – от Забайкальского. – Он впервые назвал себя. Прозвище? Фамилия? Неважно. Знак доверия. Пусть и вынужденного. – Пароль – «Покойник ждет венка из правды». Запомни. Только так. – Он тяжело поднял на меня глаза. – Кружок твой… теперь под приглядом. Наше крыло. Работайте. Растите. Но – тихо. Умно. Листовки… осторожнее. Ждите весточки. О дальнейшем. – Он махнул рукой в сторону двери. – Вали. Чисто.

Это было откровенным отсылом. Мои тени у двери пошевелились. Разговор окончен. Я встал, кресло жалобно скрипнуло. Схватил бумажку, сунул в карман. Сжал кулак – кольцо впилось в палец, напоминая о кастрации, о власти, которую они держали надо мной даже сейчас.

– Спасибо, – сказал я, кивая. Сдержанно. Без подобострастия, но с уважением, которого требовал момент. – Не подведем.

Он уже не смотрел на меня. Уткнулся в книгу, водил толстым пальцем по строчкам. Дым вился над его лысой головой. Забайкальский. Человек-загадка в оболочке мелкого лавочника. Контакт установлен. Мост построен. По нему я мог вести к Седову не только себя, но и все подполье. Мысль была опьяняющей.

Меня вывели так же резко, как ввели. Лестница в полутьме. Свобода от осточертевшего кольца. Парадная. Хлопнувшая дверь. Резкий глоток промозглого уличного воздуха после спертой вони конуры. Я шагнул на тротуар Свечного переулка, оглядываясь невольно. Пусто. Но чувство слежки вернулось мгновенно, острое, как укол. С их ли? Или Седовских?

Неважно. Сейчас – победа. Маленькая, зыбкая, но победа. Адрес «Вечного Покой» жгло в кармане. Пароль вертелся на языке: «Покойник ждет венка из правды». Ключ к доверию Седова. К отсрочке. К спасению своей шкуры.

Я зашагал быстрее, ноги сами несли меня прочь от этого гиблого места. Внутри бушевала странная смесь: леденящая осторожность, привитая годами страха и лжи, и – ликующая, почти безумная эйфория. Я сделал это! Провел их! Втерся в доверие! Получил то, что нужно! Энергия эгрегора, до сих пор придавленная кольцом и напряжением, вдруг рванула вверх теплой, мощной волной. Она заполнила грудь, придала шагу пружинистость, заставила мир вокруг – грязные стены, серое небо, промозглый ветер – видеться в ярких, контрастных тонах. Я чувствовал себя гением интриги, игроком, бросающим кости с самим дьяволом и выигрывающим партию за партией.

К Седову! Сейчас же! – кричал внутренний голос. Но осторожность, как ледяная вода, остужала пыл. Хвост. Возможный хвост. Идти прямо с улицы на Гороховую, 2? После конспиративной квартиры? Безумие. Нужно было сделать крюк. Затеряться. Проверить, не ведут ли за мной. Убедиться.