Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

– Именно! – Варламов схватил со стола стопку бумаг – мои вчерашние расчеты и свои новые наброски. – Вот ваши формулы стабилизации решетки для "Кристалла". А вот мои наметки по динамике этого микро-структуры. Я чувствую, Грановский, чувствую костями! Здесь связь! Глубокая связь! Между стабильностью материального носителя и устойчивостью энергетического паттерна! Возможно, ваши методы стабилизации кристалла... они могут быть адаптированы для удержанияэтой самоорганизации! Для продления ее жизни! Представляете? Искусственно вызванный, стабильный микро-эгрегор или невидимый артефакт без носителя – чистая энергия! Это перевернет все!

Он сунул мне в руки всю стопку листов. Его пальцы дрожали от возбуждения.

– Берите! Изучите! Ваш математический гений... он нужен здесь как никогда! Сравните подходы! Найдите точки соприкосновения! Возможно, именно ваши уравнения стабилизации дадут нам ключ к управлению этим процессом! Это важнее всех наших прежних задач по "Кристаллу"! Это... прорыв!

Я взял бумаги. Они казались невесомыми и невероятно тяжелыми одновременно. На одних – сухие формулы, гарантирующие карьеру и защиту от Сибири через полезность Режиму, о чем знал только я. На других – робкие наброски к пониманию самой сути магической силы, ключ к могуществу, о котором можно было только мечтать. И связь между ними... Провидение? Ирония судьбы?

– Я... изучу, профессор, – сказал я, чувствуя, как холодная сталь целеустремленности снова сжимается внутри, вытесняя остатки сомнений и угрызений. – Очень перспективное направление.

– Отлично! Отлично! – Варламов сиял. – Не теряйте времени! Я займусь подготовкой нового эксперимента! Мы должны зафиксировать этот эффект снова и измерить все параметры! С вашими расчетами... – Он уже отвернулся, бормоча что-то о калибровке спектрометра, погружаясь в свой мир искр, проводов и грандиозных идей.

Я стоял среди гудящей лаборатории, сжимая в руках стопку бумаг – расчеты для охранки и чертеж пути к истинной силе. Холод под ребрами сменился знакомым, острым, как лезвие, ощущением вызова. Игры усложнялись. Ставки росли. Кровь Демикина и Вадима была лишь первым взносом. Тук. Тук. Тук. – уже не молоток и не счетчик. Это был мерный стук моего сердца, бьющегося в такт новому витку спирали. В такт пропасти, которая звала глубже. Но теперь у меня в руках был не только костыль. Теперь у меня были формулы. И ключ.

За дверью лаборатории ждала Юлианна. Ждала прогулки. Простой, человеческой радости. Я посмотрел на тяжелые, пахнущие мастикой листы в руках. Наука требовала жертв. Всех жертв. Я глубоко вздохнул и вышел в коридор, навстречу рыжей девушке и новой лжи. Бумаги с расчетами прижимались к груди, как щит. И как меч.

Глава 37

Дни спрессовались в единый поток цифр, символов, бесконечных линий графиков, что сползали с края стола и покрывали пол вокруг койки в моей каморке. Бумаги Варламова. Они поглотили меня целиком, как черная дыра, затягивающая свет. Мир сузился до побеленных стен, скрипучего стула, стола, заваленного исписанными листами, и тусклого, вечно коптящего пламени керосиновой лампы. Ее колеблющийся свет бросал гигантские, пляшущие тени от стопок бумаг, превращая комнату в пещеру затворника-алхимика.

Пахло мастикой, чернилами, пылью и – все сильнее – потом и немытыми простынями. Я забывал есть. Будильник на тумбочке давно замолк, его завод кончился, а я и не заметил. Время текло по иным законам – законам дифференциальных уравнений, тензорного анализа, теории стабильности нелинейных систем. Я жил в пространстве между строчками, где каждая интегральная кривая была дорогой к откровению.

Микро-паттерн Варламова… Самоорганизация эфирного поля на грани коллапса… Я разбирал его на атомы мысли, прослеживая каждую колебательную моду, каждую флуктуацию энергии. Мои собственные формулы стабилизации кристаллической решетки для «Кристалла», изначально призванные создавать надежные аккумуляторы магической силы для военных нужд , обретали вдруг пугающую, грандиозную глубину. Они были не просто инструкцией по сборке батарейки. Они были… ключом.

Я видел это с кристальной ясностью математика, для которого мир – это уравнения. Уравнения Варламова описывали рождение порядка из хаоса. Мои уравнения – удержание этого порядка, стабилизацию возникшей структуры. Сочетая их, адаптируя, вводя поправки на нелинейность и обратную связь… Теоретически… Теоретически можно было не просто продлить жизнь микро-эгрегору. Можно было создать его. С нуля. Запрограммировать. Не гигантский, многовековой монстр вроде христианского эгрегора, питаемый миллионами молящихся, а небольшой, управляемый, искусственный. Сфокусированный на конкретной идее, задаче, эмоции. Источник силы, не зависящий от веры толпы, а подконтрольный одному разуму. Моему разуму.

Мысль была настолько оглушительной, что я откинулся на спинку стула, зажмурившись от внезапной усталости и головокружения. Сила. Настоящая сила. Не грубая мощь стихий, как у Демикина, не хлипкие огненные стрелы Вадима. Что уж там, даже не мои эфирные заклинания, которые на голову превосходили даже Меншикова. Фундаментальная власть над самой тканью магической реальности. Власть, о которой Петров с его нагайками и Седов с его сыскным отделением не могли и помыслить. Ключ лежал здесь, на этих покрытых формулами листах, в моей голове. И я никому, никому не собирался его отдавать. Ни Варламову с его наивным восторгом первооткрывателя, ни тем более Седову.

Но Варламову нужно было что-то сказать. Ему нужен был отчет, прогресс, оправдание его энтузиазма. Я взял чистый лист и начал писать. Твердым, четким почерком. Сухим языком математика. Да, связь между стабилизацией материального носителя, кристалла, и устойчивостью энергетического паттерна прослеживается. Да, мои методы могут потенциально увеличить время жизни паттерна на порядки. Но. Тут я сделал паузу, выбирая слова, которые звучали бы убедительно и отводили от истины. При попытке масштабирования системы, при увеличении энергии или сложности паттерна до уровня, скажем, практического применения, возникают неустранимые на данном этапе флуктуации обратной связи. Энергетический паттерн начинает взаимодействовать сам с собой, порождая нестабильные гармоники, которые неизбежно приводят к коллапсу всей структуры. Потребуются фундаментальные прорывы в теории нелинейных резонансов или… тут я позволил себе легкую, почти мечтательную нотку… открытие новых принципов сдерживания энтропии в магических полях. Пока это тупиковая ветвь для практики, профессор. Но феноменологически – безумно интересно!

Я перечитал написанное. Звучало убедительно. Научно. И указывало путь в тупик. Достаточный, чтобы удовлетворить пытливый ум Варламова и отвадить от опасных вопросов. Он примет это. Он любил тупики – они бросали вызов.

Когда я наконец выбрался из своей пещеры, чтобы отнести отчет в лабораторию, мир показался ослепительно ярким и чужим. Ноги подкашивались не только от остаточной слабости, но и от непривычки ходить. Воздух, холодный и влажный, пахнувший снегом и угольной гарью, обжег легкие. Варламов встретил меня с распростертыми объятиями, едва не опрокинув хрупкий спектрометр.

– Грановский! Боже мой, вы выглядите как призрак! Но какая работа! – Он лихорадочно пролистал мой отчет, бормоча: «Флуктуации обратной связи… Гармоники… Да, да, логично… Энтропия… О, как точно подмечено!» Он поднял на меня сияющие глаза. – Тупик? Возможно! Но какой элегантный, какой научный тупик! Это дает пищу для десяти новых диссертаций! Мы продолжим! Обязательно продолжим! Камера №4 уже почти готова для нового цикла экспериментов!

Его радость была чистой, незамутненной. Он не видел ключа. Он видел прекрасную головоломку. И в этом была его безопасность. И моя. Мы говорили еще час, обсуждая технические детали, возможные модификации установки. Научный азарт на время заглушил гул тревоги, вечно живший под ребрами. Здесь, среди гудящих машин и пахнущих озоном схем, я мог почти забыть, кто я и что сделал. Почти.

Вышел из Физического корпуса поздно. Сумерки уже сгустились в настоящую ночь, прорезаемую редкими желтыми пятнами газовых фонарей. Морозец щипал щеки. Я решил пройтись, хотя бы до конца улицы и обратно, чтобы проветрить голову, набитую формулами и притворством. Шаг был еще не совсем уверенным, но костыль остался в комнате. Только легкая, едва заметная хромота напоминала о прошлом. Я шел, глядя под ноги, на тротуар, выложенный крупными, скользкими от наледи камнями, вдыхая колючий воздух.

– Барин! Позвольте копеечку на хлебушек… – хриплый голос раздался у самого плеча.

Я вздрогнул, отшатнувшись. У стены, в глубокой тени между двумя фонарями, стоял дворник. Невысокий, сгорбленный, в рваном тулупе и валенках, обмотанных тряпьем. В руках – деревянная лопата. Лицо скрывал воротник и шапка-ушанка, надвинутая на лоб. Обычная картина для петербургской ночи.

– Нет мелочи, – буркнул я автоматически, стараясь обойти его.

Он неожиданно шагнул в сторону, преграждая путь. Не агрессивно. Скорее, навязчиво.

– Барин, не гневитесь… – он протянул руку, но не пустую. В грязной варежке был смятый клочок бумаги. – Подобрал, думал, вам обронили… – Его голос был тише, намеренно невнятным.

Ледяной комок сжался у меня под сердцем. Я молча взял бумагу. Дворник тут же отступил назад, в тень, будто растворяясь в ней, и снова принялся вяло сгребать несуществующий снег лопатой. Я не стал смотреть на него. Развернул бумагу. Ничего, кроме адреса: Гороховая, 2. Каб. 37. Срочно.

Ни подписи. Ни печати. Никаких лишних слов. Но смысл был ясен как божий день. Капитан Седов вызывал на ковер отчитываться. А отчитываться было не о чем. Кружок после разгрома и ареста Демикина и Вадима – в полупараличе. Оля, Николай, Чижов – в шоке. Вербовка новых сил даже не начиналась – я был погружен в формулы Варламова. Демикин, может, заговорил под пытками о чём-то, что ему не понравилось? Мысль ударила, как обух.

Гороховая, 2. Адрес, от которого веяло леденящим душу холодом, куда более страшным, чем февральский ветер. Здание Отделения по Охранению Общественной Безопасности и Порядка. Место, откуда многие не возвращались.

Путь туда был кошмаром наяву. Каждый шаг по скользким мостовым отдавался эхом в пустой голове. Я прокручивал возможные сценарии, искал слова оправдания, лжи, но они рассыпались, как песок. Перед глазами вновь вставали картины площади: штыки, кровь, взгляд Демикина. Предатель. Теперь это слово мог услышать и Седов.

Здание на Гороховой выросло из темноты, как каменный монстр. Мрачное, тяжелое, с редкими освещенными окнами, похожими на прищуренные глаза. Электрические фонари у входа – редкая роскошь для Петербурга – бросали резкие, неестественно белые лучи, выхватывая из тьмы мокрые камни тротуара и лица часовых у ворот. Их шинели казались черными в этом свете, лица – каменными масками. Запахло снегом, углем и чем-то еще – едким, химическим, как дезинфекция. Или страх.

Я назвал фамилию часовому. Он бесстрастно кивнул, пропуская внутрь через узкую калитку в тяжелых воротах. Внутри был другой мир. Мир желтого электрического света, гулко отражающегося от голых каменных стен и плиточного пола. Мир резких запахов: дешевого табака, пота, кожанных ремней, чернил и все той же едкой химии. Мир звуков: далеких, приглушенных шагов по коридорам, скрипа дверей, сдержанных голосов, лязга засовов где-то в глубине. И тишины. Гнетущей, давящей тишины ожидания.

Меня проводили в небольшую, пустую приемную на третьем этаже. Кабинет №37 был рядом. Дверь – массивная, темного дерева, с латунной табличкой. Перед ней – жесткий деревянный диван и два таких же стула. Больше ничего. Желтый свет лампы под потолком резал глаза после уличной темноты. Я сел, стараясь держать спину прямо, положив руки на колени, чтобы скрыть дрожь. Костыль остался дома. Я чувствовал себя уязвимым, голым.

Время тянулось мучительно медленно. Каждая секунда звенела в ушах. Из-за двери кабинета доносились невнятные голоса – низкий, начальственный и другой, робкий, заискивающий. Потом – резкий окрик, стук кулаком по столу. Тишина. Шаги. Дверь соседнего кабинета отворилась, оттуда вышел молодой человек в потрепанном студенческом сюртуке. Лицо его было мертвенно-бледным, глаза огромными, полными животного ужаса. Он не глядя прошел мимо, пошатываясь, будто пьяный. За ним вышел жандармский унтер с бесстрастным лицом и жестом велел следовать. Студент покорно пошел. Его шаги затихли в конце коридора.

Воздух в приемной казался спертым, пропитанным чужим страхом. Я вдыхал его с каждым глотком. Стены, выкрашенные в грязно-желтый цвет, давили. Мне чудилось, что они впитывали крики, стоны, мольбы всех, кто здесь сидел до меня. Что сам камень пропитан отчаянием. Электрический свет, такой яркий и современный, лишь подчеркивал мрак, скрывающийся за этими дверями. Здесь не было места сомнениям, науке, любви Юлианны или энтузиазму Варламова. Здесь была только голая власть. И страх перед ней.

Я вспомнил свои формулы, ключ к созданию эгрегоров. Безумную, ослепительную силу, маячившую где-то в будущем. Но здесь и сейчас, на этом жестком диване, под желтым, безжалостным светом, я был всего лишь мухой, попавшей в паутину. И паук был за той дверью. Седов. Он знал. Он всегда знал больше, чем казалось. Демикин… мог ли он продержаться? Выдержать то, что выдерживали не все? Я сглотнул комок в горле. Кислый вкус страха.

Тук. Тук. Тук. – стучало сердце, отчаянно пытаясь вырваться из клетки грудной клетки. Не костыль, не молоток. Набат. По мне.

Дверь кабинета №37 внезапно распахнулась. На пороге стоял не Седов. Молодой, щеголеватый чиновник в идеально сидящем мундире Охранного отделения. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по мне.

– Грановский? – спросил он без интонации.

– Я, – ответил я, вставая. Голос прозвучал хрипло, чужим.

– Капитан вас ждет. Проходите.

Он отступил в сторону, пропуская меня в проем двери. За его спиной виднелся угол массивного стола, стопки бумаг, темно-зеленая обивка стен. И ощущение ловушки, захлопывающейся.

Я сделал шаг вперед. Навстречу капитану Седову. Навстречу суду. Навстречу пропасти, которая могла оказаться глубже, чем все предыдущие. Желтый свет приемной остался сзади. Впереди был только мрак кабинета и неумолимый взгляд хозяина Гороховой, 2.

Щеголеватый чиновник пропустил меня внутрь и мягко закрыл дверь, оставив один на один с капитаном. Кабинет был таким же, как и в прошлый раз: мрачновато-солидный, с тяжелой мебелью из темного дерева, стопками досье на столе и шкафах, запахом дорогого табака, лакированного дерева и… чего-то еще. Слащавого, химического, как формалин. Капитан Седов сидел за столом, склонившись над каким-то документом. Его перо скрипело по бумаге, ровно, методично. Он не поднял головы.

Я замер у порога, чувствуя, как холодный пот выступил на спине под сюртуком. Свет от зеленого абажура настольной лампы выхватывал его руки – длинные, бледные, с тонкими пальцами, двигавшиеся с хирургической точностью. И часть лица: острый подбородок, тонкие, бескровные губы, сжатые в ниточку. Остальное тонуло в полумраке. Он знал, что я здесь. Он заставлял ждать. Заставлял чувствовать это ожидание. Это был его ритуал. Ритуал унижения.

Секунды растягивались в минуты. Тиканье маятниковых часов на стене било по нервам громче пушечных выстрелов. Тук. Тук. Тук. Воздух был густым, спертым, пропитанным его молчаливой властью и тем сладковато-трупным запахом, что всегда витал вокруг него.

– Капитан, – наконец выдавил я из себя, голос сорвался на хрип. – Вы вызывали.

Перо остановилось на долю секунды. Потом снова заскрипело. Седов не поднял глаз.

– Грановский, – произнес он наконец. Голос был тихим, ровным, без интонаций, как чтение протокола. – Докладывайте. О ходе операции.

Он снова заставил меня говорить первым. Заставил оправдываться. Я знал, что это ловушка, но молчать было страшнее.

– Операция… – я сглотнул комок в горле. – После удаления Демикина и его ближайшего сподвижника, ячейка находится в состоянии реорганизации. Шок, недоверие… Требуется время для консолидации оставшихся элементов под моим руководством и…

– Время, – перебил он мягко, все еще не глядя на меня. Перо снова скрипнуло. – Интересно. А чем вы занимались все это время, Грановский? Пока ваши… элементы пребывали в шоке?

Он подчеркнул "вы", словно иглой.

– Я… работал над учебным проектом. "Кристалл". Для профессора Варламова. Это важно для моего прикрытия, для…

– Развлекались, – перебил он снова, на этот раз подняв голову.

Лампа осветила его лицо полностью. Всегда бледное, сейчас оно казалось восковым, лишенным жизни. Глаза – два кусочка грязного льда – уставились прямо в меня. Ни злобы, ни гнева. Только холодная, бездонная пустота и… любопытство? Как у энтомолога, рассматривающего редкого жука на булавке.

– Развлекались с формулами, пока я жду результатов? – Он слегка наклонил голову. – Пока жду выхода на поставки? На ту крупную рыбу, ради которой вы здесь, Грановский? Ради которой я терплю ваше существование?

Каждое слово било точно в цель. Я чувствовал, как земля уходит из-под ног. Он знал. Знал, что я ничего не делал.

– Капитан, я… – начал я, пытаясь найти хоть какую-то соломинку.

– Вам нравятся развлечения, Грановский? – Он перебил меня в третий раз, вставая из-за стола. Его движения были плавными, экономичными, как у хищника. – У меня тоже есть способы… отдохнуть. Снять напряжение после бумажной работы. Хотите посмотреть? Как я провожу свободное время?

Ледяная рука сжала мне сердце. Его тон был смертельно спокойным, почти дружелюбным. Но в этих ледяных глазах читалось лишь одно: игра началась. И играть буду только я.

– Капитан, я понял. Я прямо сейчас возьмусь… – попытался я в последний раз, но он уже махнул рукой, отмахиваясь от моих слов, как от назойливой мухи.

– Пойдемте. Это… поучительно.

Он прошел мимо меня к двери, открыл ее. Ждал. Его спина была прямой, мундир сидел безупречно. Ни тени сомнения, ни капли волнения. Просто будничная рутина. Я пошел за ним, как загипнотизированный. Ноги были ватными, в ушах гудело.

Коридоры Охранки. Желтый электрический свет. Гулкие шаги по плитке. Запахи: табак, кожа, чернила, формалин… и теперь, по мере движения, к ним примешивалось что-то новое. Тяжелое, медное, влажное. Запах сырости… и крови. Не свежей. Застоявшейся. Старой. Мы миновали лифт и подошли к неприметной железной двери в конце коридора. Седов достал ключ, тяжелый, старомодный. Замок щелкнул громко, как выстрел. Дверь открылась, выпустив волну спертого, ледяного воздуха, насыщенного тем самым ужасным запахом – сырости подвала, ржавчины, экскрементов, дезинфекции и… крови. Много крови.За дверью – узкая, крутая каменная лестница, уходящая вниз, в кромешную тьму. Седов включил переносной электрический фонарь. Луч выхватил покрытые инеем и плесенью ступени.– Осторожнее на ступеньках, – сказал он ровным голосом, словно предупреждал о скользком тротуаре. – Не упадите.Мы спустились. Подвал. Длинный, низкий коридор, теряющийся в темноте за лучом фонаря. По обе стороны – тяжелые железные двери с глазками и крепкими засовами. За некоторыми слышались звуки: сдавленный стон, металлический лязг, глухой удар… а за другими – мертвая тишина, страшнее любых криков. Воздух был ледяным, влажным, резал легкие. Запах крови и страха стал почти осязаемым.Седов шел уверенно, его фонарь выхватывал из мрака лужицы воды на полу, пятна непонятного цвета на стенах. Он остановился у одной из дверей в конце коридора. Не сказал ни слова. Просто открыл тяжелый засов. Скрип желела был пронзительным в тишине. Он толкнул дверь.Слепящий свет ударил в глаза. В маленькой, сырой камере горела единственная мощная лампа под потолком, подвешенная на длинном проводе. Она раскачивалась, отбрасывая пляшущие, гигантские тени. Пол был усыпан песком. В центре, в луче света, стоял простой деревянный стул. К нему веревками было привязано… существо.Сначала я не понял, что это. Фигура в грязном, порванном платье. Голова бессильно склонилась на грудь. Волосы, темные, спутанные, слипшиеся чем-то бурым, закрывали лицо. Все тело было покрыто страшными, фантасмагорическими узорами – синяками всех цветов радуги: от лилового до зеленовато-желтого. Кровоподтеки, ссадины, запекшаяся кровь. Руки, привязанные к спинке стула, были неестественно вывернуты, пальцы распухшие, посиневшие. Одна нога лежала под странным углом.Лампа раскачивалась. Свет скользил по фигуре. И в одном из качаний луч упал на клочок ткани, приколотый булавкой к плечу платья. Грязный, порванный, но… знакомый. Ситцевый, в мелкий цветочек. Я видел этот узор. На пути к Сенной. Женщина… та самая женщина, что заслонила ребенка от нагайки. На помощь которой бросился Демикин. Чьей кровью были забрызганы щеки Оли.У меня перехватило дыхание. Желудок сжался в тугой, болезненный узел. Кислая слюна хлынула в рот. Я едва успел отвернуться и подавить рвотный спазм, ухватившись за холодную, мокрую стену у входа. Мир поплыл.Седов стоял рядом, чуть сзади. Он не смотрел на женщину. Он смотрел на меня. Наблюдал. Его дыхание было ровным, спокойным. Он вдыхал этот воздух – воздух боли, страха и смерти – как аромат дорогих духов. Я чувствовал его взгляд. Холодный, оценивающий, наслаждающийся.– Тщательная работа, – произнес он наконец, его тихий голос был громче любого крика в этой ледяной могиле. – Очень тщательная. Чтобы помнили. Чтобы знали. – Он сделал небольшую паузу, давая мне вдохнуть весь ужас, всю беспомощность. – У вас есть три дня, Грановский. Три дня, чтобы предоставить мне конкретную информацию о поставках. О людях. О чем-то полезном. – Он повернулся ко мне. Его восковое лицо в тени было непроницаемым. Только в глазах, поймавших отблеск лампы, мелькнуло что-то… оживленное. Как у ребенка, видящего новую игрушку. – Иначе… – он кивнул в сторону стула, где беззвучно качалась в такт лампе окровавленная голова, – …вы займете ее место. И ваше развлечение с формулами закончится. Навсегда. Понятно?Он не ждал ответа. Просто развернулся и вышел из камеры, оставив дверь открытой. Его шаги затихли в коридоре подвала. Я остался один. Один с раскачивающейся лампой, с песчаным полом, впитывающим кровь, и с этим… с этим, что когда-то было женщиной. С молчаливым укором. С воплощением того, что ждало меня. Запах крови, ржавчины и формалина смешался в невыносимую, удушливую вонь.Три дня. Слова звенели в голове, смешиваясь со скрипом раскачивающегося провода. Тук. Тук. Тук. – билось сердце, бешено, отчаянно, пытаясь вырваться из клетки страха. Но вырваться было некуда. Только в пропасть. Глубже. Все глубже. Я оттолкнулся от стены, спотыкаясь, и побежал прочь из подвала, из этого ада, наверх, к желтому электрическому свету, который уже никогда не будет казаться просто светом.