Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

Это не было вопросом. Это был факт. Высказанный с ледяной простотой. Он не стал ждать ответа. Просто принялся писать что-то, не глядя на меня, не ожидая, когда я уйду. Его присутствие давило, как физическая тяжесть, пытаясь сломить ту внутреннюю опору, что давал эгрегор. Наслаждался моим дискомфортом, моей вынужденной покорностью.

Я встал. Сделал неглубокий, формальный поклон.

– Понял, капитан. Результат будет.

Он не ответил. Только его взгляд, холодный и всевидящий, проводил меня до двери. Я вышел в коридор, в этот стерильный ад желтого света и гудящих стен. Дверь кабинета мягко закрылась за моей спиной. Я сделал шаг, потом другой. Ноги несли меня к выходу автоматически. Внутри бушевало противоречие: прилив силы от удачно проведенного разговора, от того, что избежал немедленной расправы, и леденящий холод от взгляда Седова, от его последних слов. Он что-то заметил. Не понял, что именно, но заметил изменение. И это делало его еще опаснее. Он чувствовал добычу, которая начала вырываться. Это его забавляло? Или раздражало?

Запах улицы, вонючий и живой, ударил в лицо, когда я выбрался наружу. Я жадно вдохнул, пытаясь вытеснить из легких формалиновую вонь Гороховой. Одна неделя. Одна проклятая неделя, чтобы превратить намек на правду в осязаемый результат. Чтобы найти имя в «Вечном Покое». Чтобы не занять место в том подвале под раскачивающейся лампой. Энергия эгрегора ответила на вызов горячей волной решимости. Игра в кости продолжалась. Ставки выросли до небес. И выйти из нее было уже невозможно. Только вперед. Глубже в тень. С теплом украденной веры в груди и ледяным взглядом капитана Седова, впившимся в спину.

Глава 40

Холодный воздух вонял гарью, снежной грязью и чем-то кислым, что несло от каналов. Я стоял на Гороховой, спиной к желтому, выжигающему глаза свету окон второго этажа, и втягивал эту вонь, как утопающий – глоток воздуха. Каждый вдох обжигал легкие, вытесняя формалиновую стерильность кабинета №37, но не мог выжечь изнутри ледяное прикосновение взгляда Седова. Не разочаруйте меня. Последствия… вы их уже видели. Слова висели в ушах, сливаясь с гудящим в костях гулом генераторов из-под земли. Неделя. Семь дней. Песчинки в песочных часах, перевернутых рукой капитана, сыпались с неумолимой скоростью. Тук-тук-тук – отбивало сердце, но теперь этот ритм был не отсчетом к казни, а дробью солдатского сапога по мостовой, преследующей меня.

Нога не болела. Тело было натянуто, как струна, наполнено странной, чуждой энергией. Эгрегор. Мой маленький, ворованный источник. Его тепло пульсировало под ребрами, тупым, настойчивым жаром, пытаясь согреть ледяной комок страха, сжавшийся в животе. Он давал ясность – почти болезненную, – но не давал ответа. Только подчеркивал безвыходность. Пять новобранцев. Станок Оли. Ритуалы Чижова. И – «Вечный Покой». Тупик. Я знал контору. Знакомый запах ладана, воска и чего-то тяжелого, спертого – запах смерти, замаскированный под благопристойность. Знакомый гроб, холодное дерево под спиной, леденящий ужас, когда я, затаив дыхание, лежал под крышкой, прижав к груди украденную книгу в коленкоровом переплете, а чьи-то шаги гулко отдавались в полупустом зале. Знакомо было и чувство победы, когда я сунул эту книгу под бесстрастный ледяной взгляд Седова. Вот, капитан. Доказательство. Канал.

Но это было все. Книга. Без имени. Без лица. Без цепочки. Как будто она материализовалась в гробу сама собой. Кто принес? Кто принял? Кому предназначалась? Контора была лишь дверью. Запертой наглухо. И ключа у меня не было.

Я зашагал, не разбирая направления. Ноги сами несли меня прочь от Гороховой, в лабиринт знакомых и чужих улиц. Снег, смешанный с грязью, чавкал под сапогами. Фонари бросали на тротуары длинные, искаженные тени. Петербург сжимался вокруг, как гигантская, промерзшая ловушка. Энергия эгрегора толкала вперед, требовала действия, но куда? Кружок вышел на «Вечный Покой»? Мысль вертелась навязчиво. Нет. Не мы. Нас вывели.

Кто? Кто протянул Алисе эту ниточку? Чей шепот довел ее до порога похоронного бюро на окраине города? В памяти всплыл ее образ – резкий, как удар ножом. Не лицо даже – запах. Тяжелые, дурманящие духи с нотой орхидеи, которые она любила. Запах роскоши и тайны, окутывавший ее, как вуаль. И этот взгляд – оценивающий, знающий себе цену, всегда чуть свысока. Она знала Петербург, знала людей. Она была магнитом для опасных связей. Преподаватели? Кто из них мог быть тем самым куратором? Старый Бартенев с его тихими манерами и библиотекой необычных книг, спрятанной за ширмой с китайскими драконами? Или резкая, как сталь, Зинаида Федоровна с кафедры артефакторики, чьи лекции о подавлении вольной магии, по словам Оли, всегда звучали как скрытый призыв к бунту?

Нужно было копать. И копать быстро. Я свернул в подворотню, ведущую к заднему входу Академии. Тень здесь была гуще, запах помоек – острее. В кармане сюртука лежал ключ от черного хода в артефакторий. Чижов. Он мог знать. Или не знать. Но спросить надо. Он был рядом с Алисой в последние недели, дрожал как заяц, но был рядом.

Нашел его в полутемной аудитории для практических занятий по метафизике следов. Он сидел за столом, уткнувшись в разлинованный лист, испещренный дрожащими символами – стилизованными кулаками, цепями, кругами с точками. Его пальцы были в чернилах, волосы всклокочены, а глаза, поднятые на меня, отражали привычный ужас, смешанный с чем-то новым – напряженным любопытством.

– Григорий? – Он вскочил, чуть не опрокинув склянку с тушью. – Я… я работал над символами для печати. Для воззвания. Оля просила… – Он замялся, его взгляд скользнул по мне, задержался на мгновение дольше обычного. Я чувствовал его метамагическую щупальце – робкое, дрожащее, будто изучающее меня внутренним взором, – пытавшееся коснуться той самой ауры, что, как он подозревал, вибрировала вокруг меня. Он быстро отвел глаза, сглотнув.

– Садись, Вася, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, по-деловому. Я присел на соседний стул, ощущая холод дерева даже сквозь сукно. – Не о символах. О другом. «Вечный Покой». Помнишь, как мы… как Алиса вышла на эту контору? Кто ей подсказал? Кто был связным?

Его лицо исказилось от искреннего недоумения, смешанного со страхом, что его заподозрят в утаивании.

– Я… я не знаю, Григорий. Честное слово! Ливен… она была скрытной, ты же и сам знаешь – просто сказала однажды после собрания: «Есть точка.». И все. Никто потом не ходил, не смотрел…

Он был чист. Глаза не лгали. Только страх и растерянность. Тот самый страх, что мешал ему до конца поверить в «общий» эгрегор, но и мешал задать вопросы. Удобно. Но сейчас бесполезно.

– А преподаватели? – настаивал я. – С кем из них она общалась особенно? Кто мог… знать о таких вещах? Бартенев? Федорова? Да хоть отец Игнатий

Чижов замотал головой, чуть не сбивая очки.

– С Бартеневым она спорила о символизме… на семинарах. А Зинаида Федоровна… та даже не замечала Алису, кажется, даже не знала её. Нет… я не помню ничего такого. Она была… осторожна. Со всеми. – Он замолчал, потом робко добавил: – Может… может, не из Академии? Может, кто-то со стороны? Знакомый ее… светский?

Раздражение, острое и бесплодное, кольнуло под ложечкой. Эгрегор ответил едва заметным усилением пульсации – как будто подгонял. Я встал.

– Ладно, Вася. Продолжай работу. Символы должны быть сильными. Четкими. Чтобы горели в глазах.

– Да, Григорий! – Он кивнул с лихорадочной готовностью, но в его взгляде, когда я повернулся уходить, мелькнуло что-то… аналитическое? Осторожный взгляд исследователя, утыкающийся мне в спину. Он чувствует. Ищет щель в фасаде. Мысль была как укол. Опасная щель.

Я вышел на улицу. Сумерки сгущались, превращаясь в раннюю, сырую ночь. Фонари зажглись, их желтые пятна дрожали в промозглом тумане, поднимающемся от Невы. Я шел без цели, ноги мерзли в промокших сапогах, пальцы коченели в перчатках. Мысли кружились, как снежинки в свете фонаря, бессвязные, бесплодные. Алиса. Бартенев. Федорова. «Вечный Покой». Гроб. Книга. Седов. Его пальцы-пауки на полированном столе. Неделя. Тупик. Абсолютный, глухой тупик. Кружок рос, но был слеп и беспомощен в этом деле. Они могли верить, клясться, печатать воззвания – но найти иголку в похоронном бюро? Нет. Это была не их стезя. Моя. Агента Седова. Предателя. Выживальщика.

Толпа на Невском проспекте поглотила меня. Шум экипажей, крики извозчиков, смех, обрывки разговоров – все слилось в оглушительный, бессмысленный гул. Я шел сквозь этот гул, как сквозь толщу воды, невидящий, глухой. Энергия эгрегора горела внутри, но не находила выхода. Она требовала действия, веры, подпитки – а я был пуст. Пуст и загнан в угол. Как выйти на них? Как? Вопрос бился о череп, как пойманная муха. Кто они? Призраки. Тени.

И вдруг, как озарение, пронзившее туман отчаяния, мысль ударила с ледяной ясностью. Простая. Опасная. Безумная.

Если подполье вышло на кружок через Алису… то почему бы ему не выйти снова? Но Алисы нет. Но есть кружок. Есть я. Григорий Грановский. Лидер. Тот, кто поднял знамя после ее гибели. Тот, кто растет. Кто уже представляет угрозу? Или… интерес?

Я остановился как вкопанный посреди людского потока. Какой-то господин в бобровой шубе буркнул: «Ослепли?», толкнув меня плечом. Я не почувствовал толчка. Мысль обрастала плотью, деталями, обретая жуткую логику.

Они вышли на нас, когда мы были слабы. Начинающими. Когда у нас был только страх и смутные мечты. Теперь у нас больше. Люди. Станок. Решимость. Они должны знать. Если они следят за академической почвой, за брожением умов – они знают о нас. Знают о кружке Грановского. Они вышли однажды. Значит, могут выйти снова. Но как ускорить? Как заставить их проявиться? Как крикнуть в темноту: «Вот мы! Здесь! Достойные внимания!»?

Я сжал кулаки в карманах сюртука. Ногти впились в ладони. Это был риск. Безумный риск. Привлечь внимание подполья – значит привлечь внимание их врагов. Значит увеличить шанс провала, доноса, ареста. Седову нужен был результат, а не громкий скандал вокруг кружка, который он же и курировал. Но что оставалось? Сидеть и ждать, пока песок в часах Седова не иссякнет, и меня не отведут в подвал под раскачивающуюся лампу?

Нет. Энергия эгрегора вспыхнула ярче, сжигая остатки сомнений. Это было топливо для авантюры. Нужно действовать. Громко. Ярко. Так, чтобы слухи поползли по академическим коридорам, по дешевым трактирам, по темным углам, где роятся мысли о сопротивлении. Нужно дать им сигнал. Что кружок Грановского не просто болтает. Он готов. Он действует. Он – сила, с которой стоит говорить. Но как? Воззвание Николая? Оно важно, но… его еще не видели. И оно слишком общее. Нужен акт. Действие. Нечто, что заставит шептаться.

Я зашагал снова, уже быстрее, цель появилась. Хлипкий, ненадежный мостик через пропасть, но другого не было. В голове складывались контуры плана. Опасного. На грани безрассудства. Но плана. Тепло эгрегора разливалось по жилам, уже не просто подпитка, а горючее для предстоящего прыжка. Страх перед Седовым отступил на мгновение, задавленный жгучей необходимостью движения. Впереди была ночь. И работа. Нужно было собрать ядро. Николая. Олю. Объяснить. Зажечь их верой в необходимость этого шага – шага, который мог стать для нас всех последним. Или ключом к спасению моей шкуры.

Я свернул с Невского в узкий, темный переулок, ведущий к общежитию. Снег хрустел под ногами. Где-то в темноте завыла собака. Петербург сжимался вокруг, полный теней и слухов. Скоро, очень скоро, мы добавим в этот шепот новый, громкий голос. И посмотрим, кто откликнется. Товарищи по борьбе? Или палачи с Гороховой, 2? Игра в кости продолжалась. И я бросал свою ставку на стол – всю свою накопленную ложь, весь ворованный огонь веры, всю отчаянную надежду предателя. Пусть услышат.

План родился в моей каморке, под потрескивание коптилки, вонь дешевого керосина смешивалась с запахом сырости от стен. Я изложил его Николаю и Оле скупыми, жесткими фразами, как приказ на поле боя. Нельзя было дать слабину, показать тень сомнения, что грызла меня изнутри. Привлечь внимание подполья. Быстро. Ярко.

– Заводы, – сказал я, чертя ногтем на засаленном столе схему – три точки на воображаемой карте города. – Рабочие кварталы. Гнезда недовольства. Там слушают. Там готовы к слову. Особенно сейчас, когда цены на хлеб лезут в небо, а пайки режут.

Оля сидела на краешке моей койки, ее глаза горели тем самым фанатичным огнем, что делал ее похожей на юную жрицу.

– Листовки! – выдохнула она. – Наш станок… он уже может. Не идеально, но читаемо! Мы напечатаем призыв к солидарности! О кассах взаимопомощи! Чтобы не дали умереть с голоду, если хозяин вышвырнет или травма!

Николай, прислонившись к косяку, мрачно ковырял ножом засохшую грязь на сапоге.

– Шум поднимем. Нехилый. Жандармы любят такие посиделки. Особенно на заводах.

– Риск, – кивнул я, глядя ему прямо в глаза. – Но без риска – тишина. А тишина для нас – могила. Быстрота, натиск, рассредоточение. Три завода. Завтра. Один – утром, смена только зашла. Другой – в обед, когда народ в столовых или курит у проходной. Третий – вечером, после гудка. Мы не задерживаемся. Бросили слово – и в стороны. Как искры.

Оля уже мысленно видела напечатанные листки:

– Нужны символы! Чижов… его кулак и разорванные цепи! Чтобы сразу цепляло взгляд! И простые слова. Сильные. От сердца!

– От сердца, – усмехнулся про себя Николай, но вслух сказал: – Ладно. Я знаю пару ребят у Варшавского вокзала, на ремонтных. Там народ злой, начальство драконовское. Можно начать там утром. Обед – Путиловский. Там своя каша, но попробуем. Вечер – Невская застава, ситценабивная мануфактура. Бабы там работают, злые как фурии, мужики спиваются. Горячий материал.

Решение было принято. Ночь превратилась в лихорадочную подготовку. Каморка Оли, где ее полуслепая тетка давно почивала за тонкой перегородкой, стала штабом. Тихо, в полумраке, при занавешенном окне, скрипел, пыхтел и пахнул едкой химией наш самодельный станок. Оля, с лицом, вымазанным в чернилах, как у трубочиста, с лихорадочным блеском в глазах, кормила его листами серой, рыхлой бумаги. Чижов сидел в углу, дрожащими руками выводил на отдельном листе символ – стилизованный сжатый кулак, разрывающий цепь. Николай резал готовые листы, складывая стопки. Я правил текст – грубый, рубленый, как удары кувалды, написанный Николаем и отшлифованный мной до состояния оружия: «Хозяин сжирает твой пот и здоровье! А когда сломаешься – выбросит как щепку! Объединяйся с товарищами! Создавай общую кассу! Копейка к копейке – и не дадим друг друга в обиду! Не бойся! Сила – в единстве!»

Тепло эгрегора пульсировало в комнате. Оно исходило от их веры, от их лихорадочной деятельности, от ощущения причастности к большому делу. Оля верила свято. Николай верил в действие, в возможность встряхнуть эту прогнившую систему. Чижов верил, потому что боялся не верить. И эта смесь питала меня, заливая трещины моего собственного страха. Я ловил на себе взгляд Чижова – быстрый, испуганно-аналитический. Он чувствовал, как энергия струится не просто в воздухе, а концентрируется… ко мне. Как будто я был громоотводом для их коллективного порыва. Он отводил глаза, глубже вжимаясь в тень.

Первый завод. Утро. Варшавский вокзал, мастерские. Воздух густой от пара, угольной пыли и пота. Грохот молотов, скрежет металла, сиплые крики бригадиров. Мы влились в поток рабочих, идущих к своим наковальням и верстакам. Николай – свой парень, знал кого-то. Быстрый кивок. Группа мужчин в промасленных брезентовых робах, с усталыми, опаленными лицами, окружила нас у гигантского, остывающего котла паровоза.

– Братцы! – начал Николай, его голос, обычно угрюмый, теперь звучал с хриплой силой. – Слышали, как на Балтийском вчера человека под вагон чуть не загнали? Отстал от графика – мастер пинками под движущийся состав! Чудом выжил, калека теперь. И компенсации – ноль! Потому что один! А будь у них общая касса? Будь братская поддержка? Не дали бы в обиду!

Оля шагнула вперед, ее хрупкая фигурка в скромном платьице казалась игрушечной среди этих исполинов в замасленной робе. Но глаза горели.

– Сила – в единстве! – ее голос, чистый и звонкий, пробил заводской гул. – Копейка в день с каждого – и уже через месяц фонд, который не даст умереть с голоду семье травмированного! Не даст вышвырнуть на улицу того, кто осмелился слово правды сказать хозяину или мастеру! Читайте! Думайте! Объединяйтесь! – Она ловко всучила свернутые листки в потные, мозолистые руки.

Рабочие переглядывались. Кто-то мрачно крякнул: «Барин опять поширит…». Но другие внимательно разглядывали листок, тыча пальцем в символ Чижова.

– Касса… – пробормотал седой, с лицом, изрытым оспой, кузнец. – Идея… не дура. У нас в артели раньше так было… пока артель не разогнали.

– А как собирать-то? – спросил молодой парень с перевязанной рукой. – Кому нести? Кто хранить будет?

– Сами! – встряла Оля, страстно. – Выбирайте самых честных, самых уважаемых! Крутитесь! Не ждите милости! – Ее энтузиазм был заразителен. Шепот пошел по группе. Мы не задерживались. Бросили искру – и растворились в грохоте цеха, оставив их обсуждать.

Второй завод. Обед. Путиловский. Гигант, плюющийся дымом и копотью в свинцовое небо. Огромные толпы рабочих валили к проходным, столовкам, жалким харчевням у забора. Мы выбрали точку у задымленной стены, где кучковались курильщики. Но здесь воздух был другим. Тяжелее. Напряженнее. Чувствовалось дыхание охранки, шпиков в штатском, слоняющихся неподалеку. Лица у рабочих были не просто усталые – забитые, подозрительные.

Николай начал свою речь, но наткнулся на стену равнодушия и страха.

– Кассы? – хрипло усмехнулся коренастый рабочий с лицом боксера. – Хранеть? Да у нас тут вчера двоих за болтовню в курилке – и след простыл. В участок забрали. Ищи ветра в поле. Ваши кассы конфискуют в первый же день, а устроителей – под конвоем.

– Вам, студентикам, играть не во что, – буркнул другой, отворачиваясь. – Ищите себе развлечений других. А нам семьи кормить.

Оля попыталась встрять, зажечь их своим пламенем:

– Но если молчать, так и будут давить! Надо же как-то…

– Молчи и работай, девка, – резко оборвал ее пожилой рабочий. – Нечего тут умничать. Уходите, пока беды не накликали. На вас и так шпики косятся.

Он был прав. Из-за угла административного здания за нами наблюдала пара невыразительных физиономий в кепках. Холодок пробежал по спине. Мы поспешно сунули пачку листовок ближайшим, разошлись в разные стороны, как тараканы от света. Успех здесь был призрачным. Страх витал плотнее заводского дыма.

Третий завод. Вечер. Невская застава. Ситценабивная мануфактура. Длинные, унылые корпуса. Гул станков затихал, сменяясь гомоном выплеснувшейся на улицу усталой толпы. Преимущественно женщины, подростки. Лица серые, изможденные, но глаза злые, наболевшие. Здесь работали за гроши, дышали краской и химикатами, хоронили здоровье за пару лет.

Мы действовали тоньше. Не кучковались. Николай шел вдоль потока, всовывая листовки в карманы фартуков, в руки. Шептал на ходу: «Прочти, сестра. Посоветуйся с подругами. Сила – в единстве». Оля подходила к группам молодых работниц, говорила тихо, страстно, о несправедливости, о детях, о которых некому позаботиться, если мать заболеет или ее выгонят. Ее слушали. Кивали. Брали листки, пряча их под одежду. Чижов, бледный как полотно, метался на периферии, раздавая остатки, его трясло от страха и переизбытка чужих эмоций.

Я наблюдал со стороны, слившись с тенью кирпичной стены. Энергия эгрегора била ключом. Каждый принятый листок, каждый заинтересованный взгляд, каждое шепотом произнесенное «Сила – в единстве!» – все это подпитывало меня, давало ощущение власти, контроля. Даже страх на Путиловском был частью этой подпитки – острый, как перец. Я видел, как Оля, окруженная женщинами, жестикулирует, ее глаза горят священным огнем апостола. Видел, как Николай ловко избегает подозрительного типа в кепке, растворяясь в толпе. Видел, как Чижов судорожно крестится, спрятавшись за угол. Работа идет. Слухи поползут. Должны.

Заводской гудок проревел последний, долгий, тоскливый звук. Толпа редела, растекаясь по темным улицам рабочих кварталов. Запах дешевой пищи, пота и отчаяния висел в воздухе. Пора было уходить. Я дал знак – едва заметный кивок головы в сторону Оли и Николая. Расходиться. Поодиночке. К общежитию.

Я выбрал путь потемнее, по узким, кривым переулкам, где фонари горели через один, а тени лежали густыми, непроглядными пятнами. Шаги гулко отдавались от замшелых стен. Эйфория от удачных моментов на Невской заставе еще теплилась внутри, подогреваемая эгрегором. Но чем дальше я уходил от шума проходной, тем явственнее нарастало другое чувство. Ощущение… присутствия. Не просто одиночества темной улицы. Чувство взгляда.

Я замедлил шаг. Прислушался. Только капанье воды с крыши где-то, да далекий лай собаки. Но чувство не уходило. Становилось острее. Холодным шипом под лопаткой. Я ускорился. Свернул за угол. Резко остановился, прижавшись спиной к холодному, шершавому кирпичу. Затаил дыхание.

Тишина. Гул в ушах от напряжения. Потом – шаги. Не гулкие, как мои, а осторожные, приглушенные. Один. Два. Пауза. Ближе.

Кровь ударила в виски. Энергия эгрегора сжалась внутри в тугой, горячий шар, готовый к выбросу, но не знающий направления. Кто?Шпик Седова? Проверяет, как я отрабатываю неделю? Или… они? Подполье? Откликнулись на наш сигнал?

Я рискнул выглянуть. Переулок, в который я свернул, был чуть шире. Напротив – глухая стена какого-то склада. Фонарь на углу отбрасывал желтый, расплывчатый круг света. И на самом краю этого круга, в глубокой тени подворотни, застыло нечто. Фигура? Сгусток мрака? Она не двигалась. Но я чувствовал этот взгляд. Пристальный, неотрывный. Выжидающий.

Я не видел лица. Не видел одежды. Только смутный, человеческий силуэт, сливающийся с чернотой арочного входа. И это было страшнее любой явной угрозы. Эта неопределенность. Эта слежка, ставшая явью.

Сердце колотилось, пытаясь вырваться из грудной клетки. Тук-тук-тук– но теперь это был не ритм часов, а дробь паники. Я вжался в стену, стараясь слиться с кирпичом. Что делать? Бежать? Кричать? Подойти? Но кто он? Друг? Враг? Вестник спасения или предвестник конца?

Фигура в подворотне не шевелилась. Она просто была. Наблюдала. И в этой немой неподвижности, в этом ожидании, была леденящая душу уверенность: игра вышла на новый виток. И ставки только что взлетели до небес.