Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

Я резко встряхнул головой, как бы стряхивая с себя липкие полотна кошмара. Взгляд автоматически скользнул к запотевшим окнам трактира «У Палыча» напротив. Оля… Она могла не уйти. Могла затаиться в какой-нибудь подворотне неподалеку. Но в этот вертеп, в этот омут вони и пьяного угара, она не пойдет. Я должен был в это верить. Я цеплялся за эту мысль, как утопающий за соломинку.

Глубокий, судорожный вдох. Колючий морозный воздух обжег легкие, ненадолго проясняя сознание. Я перешел улицу, ступил на низкое, обледеневшее крыльцо «Вечного Покоя». Латунный череп ручки был холодным и скользким под моими пальцами. Запах – тот самый, кошмарный, но теперь усиленный закрытым помещением, – ударил в ноздри, как кулаком, вызвав новый, мучительный спазм тошноты. Я подавил его, стиснув челюсти до хруста, чувствуя, как слезы выступили на глазах от усилия. Работа. Только работа. Как тогда в гробу. Лежать тихо. Не дышать. Ждать, пока уйдут. Я толкнул тяжелую дверь.

Дверь «Вечного Покоя» захлопнулась за мной, словно пасть хищника, поглотившая добычу. Оля, не ушедшая, а лишь отступившая в тень соседнего подъезда, почувствовала, как сердце упало куда-то в ледяную бездну. Его последний взгляд, полный нечеловеческого напряжения, преследовал ее. Обещал быть осторожным… Но в том месте? Она не выдержала. Не пошла к тете Марфе. Не могла.

Она метнулась через улицу, толкнув дверь трактира «У Палыча». Вал вони, густого табачного дыма, перегара, жареного сала и немытых тел ударил ей в лицо, едва не сбив с ног. Она закашлялась, глаза слезились.

Кабак был адом в миниатюре. Низкие, закопченные потолки, почерневшие от времени и копоти. Воздух – вязкий, тяжелый, почти жидкий от дыма десятков трубок и папирос, смешанного с испарениями дешевого спирта и человеческого пота. Свет керосиновых ламп под потолком, тусклый и желтый, едва пробивался сквозь эту мглу, выхватывая из полутьмы жуткие картины. Столы, липкие от пролитого пива и водки, заставленные гранеными стаканами, оплывшими свечами в бутылках и мисками с чем-то жирным и неопознаваемым. Лавки и табуретки, на которых сидели, лежали, орали и плакали люди – оборванные мастеровые с землистыми лицами, пьяные матросы в тельняшках, засаленные мелкие торговцы, бабы с распухшими от водки лицами и пустым взглядом.

Гам стоял невообразимый. Хриплые крики, матерщина, пьяные песни, надрывный вой гармони, которую терзал у печки какой-то слепой старик с дрожащими руками. Звон посуды, стук кулаков по столам, чей-то истерический смех, переходящий в рыдания. Запахи сливались в одну тошнотворную смесь: кислый перегар, вонь дешевых сапог, прогорклое сало, тухлая капуста, моча и немытое тело. Оля почувствовала, как ее начинает тошнить. Она протиснулась к дальнему углу, к единственному свободному табурету у стены, залитой чем-то темным и засохшим. Села, вжавшись в стену, стараясь стать незаметной, но чувствуя на себе скользкие, пьяные взгляды.

Она заказала квас – единственное, что, казалось, не было отравлено спиртом. Поставила граненый стакан на липкий стол, не решаясь пить. Руки дрожали. Она сжала их на коленях, глядя сквозь запотевшее, грязное окно на освещенную единственным фонарем дверь «Вечного Покоя» напротив. Он там. Один.

Любовь к Григорию, не такая давняя, но тихая, как ручей подо льдом, поднялась волной, смешанной с ужасом. Она видела его таким – яростным, убежденным, ведомым великой идеей. Видела его усталость, его отстраненность в последние недели, его странные исчезновения. Приписывала это грузу подпольной работы, опасности. Он несет на себе столько… Она верила в него. В его светлую ярость. В эгрегор их кружка, который, как он говорил, дает им силы. Но теперь… теперь эта вера трещала по швам, как лед под ногами.

Мысль вернулась к разговору с Чижовым. Василий, тихий, чувствительный метамаг, подошел к ней после последнего собрания, когда Гриша ушел раньше всех, снова сославшись на усталость. Они остались вдвоем, прибирая листовки.

– Оля… – Василий нервно теребил край рукава, не глядя на нее. – Ты не замечала… ну… странного? В эгрегоре?

– Странного? – Оля насторожилась. – Что ты имеешь в виду?

– Силу. Прилив… – Чижов подобрал слово. – Он говорит, что эгрегор питает всех. Общая вера, общее дело… Но я… я чувствую только отголоски. Слабые. Как эхо. А когда Гриша говорит, когда он ведет… там будто вспышка. Мощная. Но… – он замолчал, боясь сказать.

– Но? – настаивала Оля, холодок пробежал по спине.

– Но мне кажется… будто не кружок питает этот эгрегор. А лишь… одного человека. Его. Будто он… якорь. Или… единственный проводник. А мы… лишь отбрасываем тень веры ему. Не эгрегору – ему. И он берет эту силу. Почти… всю.

Чижов говорил тихо, смущенно, как будто признавался в ереси. Оля тогда отмахнулась:«Василий, это сложная метамагия! Ты же знаешь, как Гриша выкладывается! Естественно, его связь сильнее!» Но сомнение, крошечное и ядовитое, было посеяно. А теперь, глядя на эту дверь, за которой он, возможно, гибнет, это сомнение проросло чертополохом.

Любит ли он меня? – мысль пронеслась внезапно и больно. Он был всегда рядом, но далек. Его улыбки стали редкостью, редкими искрами в ледяной стене его озабоченности. Он смотрел сквозь них, в какую-то страшную даль, куда им не было хода. Она верила, что это цена борьбы. Но теперь… Теперь она боялась, что цена – его душа. Что он затерялся не только для них, но и для себя. Что эта сила, которую он черпает из их веры, ведет его не к свету, а в какую-то непроглядную тьму. В ту самую дверь напротив.

Она сжала стакан с квасом так, что пальцы побелели. Гармонь завыла пронзительно-тоскливо. Кто-то громко рухнул со скамьи, поднялся, матерился. Пьяная баба за соседним столом залилась слезами. Мир вокруг кишел грязью, болью и уродством. А там, за окном, в конторе гробовщиков, был ее Гриша. Ее свет. Ее страх. Ее неразгаданная тайна. Выживет ли? Выйдет ли? И кем он выйдет, если выйдет?

Она прижала ладонь к холодному, грязному стеклу, как будто могла дотянуться до него сквозь улицу и мрак. Глаза неотрывно смотрели на дверь «Вечного Покоя». Ждали. Сердце билось в такт пьяному галдежу и вою гармони – дробью глухой, безысходной тревоги.

Глава 45

Дверь захлопнулась за мной с глухим, окончательным стуком, словно крышка гроба. Тот самый, сладковато-гнилостный запах, смешанный с пылью, воском и сосновой стружкой, обволок меня, как саван. Дышать стало нечем. Горло сжалось спазмом. Я стоял в узком, темном предбаннике, опираясь о шершавую стену, чувствуя, как колени подкашиваются не от усталости, а от нахлынувшего, живого кошмара. Здесь. Снова здесь. Воспоминания о тесном ящике, о мертвом холодке под боком, о сладкой вони тления и страхе, что сердцебиение выдаст – все это рвалось наружу, угрожая сломать хрупкую оболочку контроля. Я впился ногтями в ладони, пока боль не пронзила туман паники. Не сейчас. Ради всего святого, не сейчас.

Передо мной была не знакомая по прошлому визиту мастерская с гробами, а некое подобие залы ожидания. Небольшая комната. Тусклый свет одной керосиновой лампы под потолком, затянутым паутиной и копотью. Стены, когда-то, видимо, выкрашенные в темно-зеленый или коричневый, теперь покрылись пятнами сырости, шелушились, обнажая штукатурку, как струпья на больной коже. Несколько жестких, черных скамеек, расставленных вдоль стен. Напротив входа – высокое, заляпанное мухами окно, затянутое такой же грязной тканью, как и витрина. Воздух стоял спертый, мертвый, пропитанный все тем же базовым запахом смерти и конспирации. На одной из скамеек дремал, скрючившись, какой-то старик в потертой шинели, лицо его было серым и безжизненным, как у восковой фигуры. На стене – криво висевшая икона в темном углу, лик святого едва проступал сквозь копоть и пыль. Благостная мерзость. Приличная маска на лице трупа.

За невысокой деревянной стойкой, отделявшей эту «залу» от дальнейших помещений, сидел человек. Не молодой, не старый. Лицо – одутловатое, землистое, с мешками под мутными, словно запотевшими глазами. На нем был жилет поверх грязной рубахи, рукава засучены. Он что-то бормотал себе под нос, перебирая толстую, засаленную книгу учета – колонки цифр, фамилий, дат. Похоже, на смерть.

Я подошел к стойке. Мои шаги по деревянному полу отдавались гулко в тягостной тишине. Старик на скамейке не шевельнулся. Человек за стойкой поднял на меня взгляд. Взгляд был пустым, усталым, лишенным всякого интереса. Как будто смотрел не на живого, а на потенциального клиента, чьи параметры нужно будет вписать в графу.

– Ну? – хрипло спросил он, не отрываясь от книги. Голос был сиплым, как скрип не смазанных ворот.

Я наклонился чуть ближе, стараясь говорить тихо, но четко. Адреналин все еще звенел в крови, смешиваясь с остатками тошноты.

– Мне нужен Игнат. – Пауза. Я почувствовал, как взгляд за стойкой замер, стал чуть внимательнее. – Для Грановского. Товар по списку.

Человек медленно отложил перо. Его мутные глаза скользнули по моему лицу, по сюртуку, оценивающе, как бы прикидывая, на какой гроб меня хватит. Ни тени удивления. Ни страха. Профессиональная оценка.

– Игнат… – пробормотал он, словно пробуя имя на вкус. Потом кивнул куда-то за спину, в темный проход. – Жди. Сейчас. – Он снова уткнулся в свою книгу, в колонки фамилий и дат смерти. Я перестал для него существовать.

Я отошел от стойки, прислонился к холодной, шершавой стене. Ожидание. Оно всегда было пыткой. Здесь же, в этом месте, пропитанном запахом вечного покоя и подпольных сделок, оно стало невыносимым. Глаза скользили по деталям, цепляясь за них, чтобы не сойти с ума. Пятна сырости на стене складывались в знакомые, кошмарные очертания – контур гроба, силуэт мертвеца… Я отвел взгляд. Напротив висела рекламная литография – нарядный гроб с бархатной обивкой, пышные венки, улыбающиеся ангелочки. Циничный фарс. На подоконнике у занавешенного окна стояла чахлая герань в глиняном горшке. Ее увядшие листья казались здесь кощунством, попыткой жизни пробиться сквозь царство смерти – жалкой и обреченной. Старик на скамейке зашевелился, застонал во сне. Его дыхание было хриплым, прерывистым. Казалось, он сам уже наполовину принадлежал тому миру, услуги которого здесь рекламировались.

Тишину разорвал скрип двери в глубине залы. Из темного проема вышел человек. Тот самый, кого я должен был спросить. Игнат.

Он был не похож на мое смутное ожидание конспиратора или фанатика. Высокий. Чересчур высокий и худой. Казалось, его фигура вытянулась и иссохла от постоянного соседства со смертью. Лицо – узкое, вытянутое, с резко выступающими скулами и впалыми щеками. Кожа – мертвенно-бледная, почти прозрачная, как у заспиртованного препарата, с синеватыми прожилками у висков. Глаза – глубоко посаженные, маленькие, черные и невероятно живые на этом мертвом фоне. Они блестели, как у ростовщика, оценивая, высчитывая. На нем был костюм. Очень хороший, дорогой, темно-серый, строгий, идеально сшитый по фигуре, но… как-то неестественно сидевший на нем. Как нарядили труп. Белоснежная сорочка, темный галстук с крупной, тусклой булавкой в виде жука. Руки – длинные, костлявые пальцы с безупречно чистыми, остро отточенными ногтями. Один такой палец мог, казалось, вскрыть вену без усилия.

Он подошел бесшумно, как тень. От него не пахло ни стружкой, ни формалином. Пахло дорогим одеколоном с холодным, чуть лекарственным ароматом. И деньгами. Деньгами пахло отчетливо.

– Грановский? – спросил он. Голос был неожиданно низким, бархатистым, но лишенным тепла. Как шелест дорогого шелка по мрамору. Черные глаза-бусинки изучали меня без тени смущения или интереса к делу. Только оценка товара. Или клиента.

– Да, – ответил я, стараясь держать взгляд. Внутри все сжалось. Этот человек не верил ни в какие идеи. Это было ясно с первого взгляда. Он был хищником другого рода. – От Забайкальского. – Я произнес кличку, наблюдая за реакцией. Ничего. Только легкое, почти незаметное движение бровей. – Пароль: «Покойник ждет венка из правды».

Игнат слегка наклонил голову. Будто кивнул самому себе. Удовлетворение? Или просто подтверждение пароля?

– «Правда» нынче дорога, молодой человек, – произнес он своим бархатным, холодным голосом. Черные глаза скользнули по моему карману, где лежали деньги. – Очень дорога. И… недолговечна. Как венок из свежих цветов. Завянет. Рассыплется. Останется лишь проволока. – Он тонко улыбнулся. Улыбка не коснулась глаз. – Вы готовы заплатить за мимолетность?

Цинизм его слов обжег. Это был не товарищ по борьбе. Это был торговец. Торговец смертью в прямом и переносном смысле. Он наживался на горе родных, хоронивших близких, и на отчаянии живых, желавших перевернуть мир. Для него и те, и другие были лишь источником дохода. «Правда» была для него товаром, как сосновый гроб или оцинкованная урна.

– Готов, – ответил я хрипло. – У меня список. И деньги. – Я полез в карман, чувствуя, как бумажка со списком литературы и жалкая пачка ассигнаций и монет жгут пальцы.

Игнат поднял длинную, бледную руку с безупречным маникюром. Изящный жест остановки.

– Не здесь. – Его черные глаза оглядели залу: дремавшего старика, клерка за стойкой, уткнувшегося в книгу. – Здесь ждут своего часа. Негоже смущать их покой… деловой суетой. – Он снова улыбнулся своей ледяной улыбкой. – Пройдемте. Вниз. Там… спокойнее. И товар осмотреть удобнее.

Слово «вниз» прозвучало, как приговор. Кровь отхлынула от лица. Вниз. Туда. В тот самый подвал. Где стояли гробы. Где я… Ноги стали ватными. Запах формалина, стружки и тления ударил в ноздри с новой силой, хотя здесь, в зале, его почти перебивал одеколон Игната. Я почувствовал холод дерева под спиной, жесткость савана на щеке, недвижную тяжесть мертвого тела рядом…

– Что с вами? – бархатный голос Игната прозвучал чуть громче. В его черных глазах мелькнуло нечто… любопытство? Как у ученого, наблюдающего реакцию подопытного? – Не по себе? Воздуха не хватает? В нашем деле… привыкают. Или уходят. – Он повернулся и сделал шаг к темному проему в стене, из которого вышел. – Идемте. Не задерживаем… процесс.

Он не ждал ответа. Шел бесшумно, его высокая, худая фигура в безупречном костюме скользила по полу, как призрак. Я заставил ноги двинуться следом. Каждый шаг давался усилием воли. Прошли мимо стойки. Клерк даже не поднял головы. Мимо дремавшего старика. Тот что-то пробормотал во сне. Темный проем поглотил нас. Короткий коридор. Сырость. Запах плесени и чего-то металлического. И – в конце – дверь. Массивная, деревянная, почерневшая от времени. Знакомая. Ужасно знакомая. Перед ней висел тусклый фонарь в железной клетке, бросавший неровные, прыгающие тени на стены.

Игнат достал из кармана жилета большой, старомодный ключ. Металл звякнул зловеще в тишине. Он вставил ключ в скрипящий замок. Щелчок. Громкий, как выстрел в тишине подземелья. Он потянул тяжелую дверь на себя. Скрип петель пронзил тишину, как крик.

Оттуда хлынул воздух. Холодный, сырой, пропитанный до тошноты знакомым, кошмарным коктейлем: сосновая стружка, лак, формалин… и та самая, сладковатая, невыносимая нота тления, смешанная с пылью веков. Запах могилы. Запах моего личного ада.

Игнат шагнул в черный провал двери, его силуэт растворился в темноте. Он обернулся, его бледное лицо, освещенное снизу тусклым светом фонаря в коридоре, казалось парящим в темноте. Черные глаза блеснули.

– Прошу, – сказал он своим бархатным, ледяным голосом. – Товар ждет. Не заставим покойников скучать. Они, знаете ли, терпеливы, но… время – деньги. И их, и ваше.

Я стоял на пороге. Ноги вросли в грязный каменный пол. Сердце бешено колотилось, глотая воздух, пропитанный смертью. Взгляд упал вниз, за порог. Там, в черноте, угадывался верх узкой, крутой каменной лестницы, ведущей в бездну. В подвал. Туда, где стояли гробы. Туда, где я лежал, прижавшись к мертвецу. Туда, где стружки впивались в спину, а сладкий запах тления заполнял легкие. Там, внизу, в этой сырой тьме, ждал мой прошлый кошмар. И новый – сделка с этим ходячим мертвецом в дорогом костюме за книги, которые, быть может, станут эпитафией моим друзьям.

Игнат ждал в темноте, его бледное лицо – безжизненная маска терпения ростовщика. Я сделал шаг. Шаг в черный зев двери. Холодная тьма подвала обняла меня, как старая знакомая могила. Запах ударил с нечеловеческой силой. Формалин. Стружка. Сладкая гниль. Тот самый запах. В ушах зазвенело. Ноги предательски дрогнули. Я схватился за холодный, влажный камень косяка, чтобы не рухнуть. В глазах помутилось. И в этой мгле, в этом хаосе запаха и паники, проступили воспоминания, яркие, как вспышки боли:

...Жесткие доски под спиной. Невыносимая теснота. Каждый сучок, каждая щель в древесине впиваются в тело. Холод. Леденящий, неземной холод от окоченевшего тела подо мной. Его рука – костлявая, тяжелая – лежит на моем животе, как каменная плита. Голова уткнута в грубый, накрахмаленный саван. Запах… Боже, этот запах! Сладкий, приторный, как испорченный мед, с удушающей ноткой разложения, которую не может перебить даже едкая химия формалина. Он въедается в ноздри, в глотку, заполняет легкие. Я задыхаюсь. Хочется кричать, рвать этот саван, вырваться из этого деревянного плена. Но сверху – голоса. Голоса охранников. Их тяжелые шаги по полу конторы. Смех. Звяканье шпор. Они рядом. Очень рядом. Любой звук – смерть. Я сжимаюсь в комок, впиваясь зубами в собственный кулак, чтобы не застонать, не закашляться. Горло сжимает спазм. Страх сковал сильнее льда. Я чувствую биение сердца мертвеца… Нет, это мое сердце! Оно колотится, как бешеное, о ребра гроба, гулко, слишком гулко! Они услышат! Они услышат! Я замер, не дыша. В ушах – шум крови. В ноздрях – сладкая вонь смерти. Подо мной – вечный холод небытия…

Я услышал собственный стон. Громкий, неконтролируемый. Рука, державшаяся за косяк, дрожала как в лихорадке. Темнота подвала плыла перед глазами. Запах душил. Игнат где-то там, внизу, в этой тьме. Его бледное лицо все еще висело в воздухе, как призрак. Черные глаза смотрели. Ждали. Оценивали степень моего страха. Товар ждет.

Тьма подвала была не абсолютной. Тусклый, желтоватый свет коптилки, висящей где-то в глубине, едва разгонял мрак, выхватывая из него жуткие очертания. Стеллажи, грубо сколоченные из сырого дерева. На них – гробы. Разные. Дорогие, полированные, с бархатной обивкой. Дешевые, сосновые, пахнущие смолой и смертью. И повсюду – запах. Тот самый. Удушающий, сладковато-гнилостный коктейль формалина, стружки, воска и… нечто глубинное, неистребимое – запах тления, въевшийся в самые камни. Он обволакивал, проникал под кожу, в мозг. Каждый вдох был пыткой, напоминанием о том ящике, о мертвом теле подо мной. Я стоял, прислонившись к холодной, влажной каменной стене у лестницы, стараясь не смотреть вглубь, где маячили эти страшные прямоугольники, чувствуя, как дрожь пробирает меня снова. Сердце колотилось о ребра, как пленник о решетку.

Игнат не спешил. Он скользнул в тень, к одному из стеллажей, не освещенных коптилкой. Его высокая, худая фигура в безупречном костюме казалась здесь призраком, хозяином этого царства. Он что-то шелестел там, в темноте. Я слышал скрип дерева, мягкий шуршащий звук – будто бумагу достают из-под покойника.

– Вот, – его бархатный, холодный голос раздался неожиданно близко. Он возник из тьмы, держа в длинных, бледных пальцах несколько книг. Небрежно бросил их на крышку ближайшего простого соснового гроба. Пыль взметнулась столбом в тусклом свете. – Свеженькие. С пылу, с жару типографского. «Обострения», как ваш покровитель любит. – Черные глаза-бусинки скользнули по моему лицу, ловя отражение ужаса и отвращения. Удовольствие? Или просто профессиональный интерес к реакции клиента? – Список ваш?

Я кивнул, не в силах вымолвить слово. Горло было сжато. Достал из кармана скомканную бумажку, протянул дрожащей рукой. Игнат взял ее безупречными ногтями, развернул, бегло пробежал глазами. Без интереса. Как бухгалтер сверяет накладную.

– Гм, – промычал он. – Пункты… один, три, пять… семь… Девять и десять – нету. Раскупили. Остальное… – Он посмотрел на книги на крышке гроба. – Вот это – пункт первый. Это – третий. А вот это… – Он ткнул пальцем в самую потрепанную, в обложке из грубой серой бумаги. – Пятый. Остальное… не водится. Спрос превышает предложение. Риски, понимаете ли, растут. – Он улыбнулся своей ледяной улыбкой. – Цена, соответственно, тоже.

Он назвал сумму. Цифра ударила по сознанию, как обухом. Я машинально полез в карман, вытащил жалкую пачку мятых ассигнаций и горсть медяков, собранных с Оли, Николая, Чижова, новичков. Их последние гроши. Их кровь и вера. Я пересчитал дрожащими пальцами. Не хватало. Значительно не хватало даже за эти три книги.

– Это… это все, – прохрипел я. – Можно… часть? Остальное позже? Партия большая, нам очень нужно…

Игнат медленно покачал головой. Его бледное лицо в полумраке было непроницаемо, как маска.

– Молодой человек, – произнес он мягко, но с железной интонацией. – Вы в каком бизнесе? Похоронном? Или в моем? – Он провел длинным пальцем по крышке гроба, на котором лежали книги. Пыль осталась на безупречном ногте. Он стряхнул ее с брезгливой гримасой. – Товар специфический. Риски высоки. Жизнь… – он кивнул куда-то вглубь подвала, к гробам, – …в нашем общем деле, как и в моем, коротка и непредсказуема. Сегодня ты здесь, завтра – там. – Он указал пальцем вниз, под пол. – Рассрочек не даю. Скидок – тем более. Платите за то, что можете унести сейчас. Или… – Он развел руками, изящный жест, полный окончательности. – Ищите другого поставщика вечных истин. Их, правда, все меньше. Вечность нынче в дефиците.

Вор! Грабитель! – ярость клокотала внутри, смешанная с бессилием и стыдом. Этот торгаш смертью наживался на их отчаянии! Кабы я тогда, в прошлый раз… Мысль пронзила мозг, острая и горькая. Тогда, прячась в этом проклятом гробу, я видел стопки таких же серых, пахнущих свежей краской книг. Стоило протянуть руку… схватить не одну, которую потом отдал Седову как образец, а две, три… прижать к себе под мертвецом… Они бы не пропали. Не пришлось бы сейчас унижаться перед этим живым трупом, отдавая последнее за жалкие крохи «правды». Глупость. Трусость. Недальновидность. Теперь я платил вдвойне.

Я пересчитал деньги еще раз. Тщетно. Цифры не менялись. Жалкая кучка монет и бумажек против холодного цинизма Игната. Я сглотнул ком унижения и бессильной злости.

– Давайте… вот эти две, – я ткнул пальцем в две книги, которые выглядели потолще. Отказ от самой потрепанной, серой, был как отказ от куска хлеба умирающему. Но денег хватало только на это. – За эти.

Игнат кивнул, не выражая ни радости, ни разочарования. Профессионал. Он взял деньги моими дрожащими пальцами, пересчитал их с невероятной быстротой и ловкостью, будто фокусник, и швырнул в ящик, стоявший под стеллажом. Звякнуло тускло.

– Ваш товар, – он слегка подтолкнул две книги ко мне по крышке гроба. Они лежали там, на пыльном дереве, предназначенном для мертвеца. Шершавая бумага обложек, кривые, дрожащие буквы названий, отпечатанные на подпольном станке где-то в подвале, не менее мрачном, чем этот. «Правда». Купленная у торгаша в гробу. За гроши. За последние гроши друзей.

Я схватил книги. Они были неожиданно тяжелыми. Как свинцовые плиты. Шершавая бумага царапала пальцы. Я сунул их под мышку, под сюртук, стараясь скрыть. Запах типографской краски, едкий и резкий, на миг перебил сладковатую вонь подвала, но не мог заглушить гнетущее чувство сделки с дьяволом. Игнат смотрел на меня своими черными, бездонными глазами. Казалось, он видел насквозь. Видел мой стыд, мою ярость, мою нищету духа. Видел предательство, которое несет эта купленная «правда».

– Надеюсь, товар принесет вам… удовлетворение, – произнес он своим бархатным голосом. В нем звучала ледяная насмешка. – И долгой жизни. Чтобы прочесть. До конца.

Он повернулся и бесшумно скользнул вглубь подвала, растворившись в тени стеллажей с гробами. Его присутствие исчезло, но давление этого места, этого воздуха, этого запаха не ослабло. Я стоял, прижимая к себе две жалкие книги, как вор, пойманный с поличным. Гробы вокруг казались немыми свидетелями этой жалкой сделки. Мерзость и пустота заполняли все внутри. Я повернулся и почти побежал к лестнице, к тому узкому лучу тусклого света сверху, что означал выход. Каменные ступени были скользкими от сырости. Я карабкался наверх, спотыкаясь, задыхаясь, давясь мертвым воздухом подвала, чувствуя, как книги жгут бок сквозь ткань сюртука. Дверь в залу ожидания была приоткрыта. Я вывалился туда, как утопающий на берег, жадно глотая менее отравленный, но все равно мерзкий воздух конторы.

Клерк за стойкой поднял на меня пустой взгляд. Старик на скамейке кряхтел во сне. Я не останавливался. Шел напрямик к выходу, к той тяжелой двери с ручкой-черепом. Толкнул ее изо всех сил. Морозный ночной воздух ударил в лицо, чистый, колючий, живительный. Я сделал несколько шагов по крыльцу, спустился на тротуар, отшатнулся от зловещего фасада «Вечного Покоя», прислонился к холодной стене соседнего дома. Глубоко, судорожно дышал, пытаясь выгнать из легких сладковатый привкус тления. Под мышкой – две книги. Тяжелые. Бесполезные? Проклятые? Купленные ценой последнего унижения и на деньги обреченных друзей.

Я посмотрел на запотевшее окно трактира «У Палыча» напротив. Тусклый свет, пьяные тени за стеклом. Оля там? Ждет? Мысль о ней, о ее доверчивом, испуганном взгляде, вызвала новую волну стыда. Что я скажу? Что принес? Две книжонки вместо обещанной «острой» литературы? Объясню, что не хватило денег? Денег, которые они отдали? Я зажмурился. Энергия эгрегора, если она еще была, чувствовалась лишь как тяжелый, холодный камень на душе. Не сила. Груз. Груз лжи, страха и этой жалкой, купленной у гробовщика «правды». Я сунул книги глубже под сюртук, оттолкнулся от стены и зашагал прочь от «Вечного Покоя», в холодные, темные объятия петербургской ночи. Не к трактиру. Пока не к трактиру. Мне нужно было остаться наедине с этим грузом. С этим гробовым холодом внутри.