Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)

Глава 38

Дверь здания на Гороховой захлопнулась за моей спиной с глухим, окончательным звуком, будто вход в ад запечатали. Холодный ночной воздух ударил в лицо, но не освежил – он лишь сменил спертый запах подвала на запах снега, угольной гари и чего-то кислого, доносившегося из ближайшей помойки. Ноги подкосились. Я прислонился к холодной, шершавой стене, закрыв глаза, но под веками немедленно всплыло то, что я видел: раскачивающаяся лампа, песок, впитывающий темное, вонючее месиво, искалеченное, бесформенное тело на стуле… и этот кусочек ситца в цветочек. Женщина с ребенком. Та самая.

Рвотный спазм сдавил горло, подкатил к самому корню языка. Я судорожно сглотнул, зажав рот рукой. Горло жгло кислотой. Но… ничего не вышло. Ни слезы, ни рвоты. Только сухой, мучительный спазм и ледяная дрожь во всем теле, от кончиков пальцев до сведенных челюстей. Вот оно, пронеслось в голове с леденящей ясностью. Привыкаешь. К виду растерзанной плоти. К запаху крови и формалина. К будничности ада. Эта мысль испугала меня куда больше, чем сама перспектива оказаться на том стуле. Я оттолкнулся от стены, заставив ноги двигаться. Шатаясь, как пьяный, я зашагал прочь от этого проклятого места, вглубь темных, немощеных улочек Петербурга.

Шум города – редкие дрожки, крики пьяниц из трактиров, лай собак – доносился приглушенно, словно сквозь вату. Мир казался нереальным, декорацией. Я видел только тени под ногами, слышал только стук собственного сердца – тяжелый, неровный, как барабанная дробь перед казнью. Три дня. Три дня. Эти слова стучали в висках в такт шагам. Иначе – стул. Песок. Раскачивающаяся лампа. Мой разум, привыкший к абстракциям формул и чистой логике, лихорадочно искал выход. Одно было ясно: сидеть сложа руки, как я делал последние дни, погрузившись в спасительные вычисления Варламова, больше нельзя. Седов не шутил. Его восковое лицо, его ледяные глаза, его наслаждение моим страхом – все это кричало о серьезности намерений. Мне нужны были результаты. Быстро. Осязаемые. Кружок. Он должен заработать. Сейчас же.

Я почти бежал по темным переулкам, спотыкаясь о выбоины и замерзшие колеи, не чувствуя боли в едва оправившейся ноге. Академия Магии, ее грандиозные, мрачные корпуса, возникли впереди как мираж. Но я свернул не к своему общежитию, а в сторону скромного доходного дома, где под самой крышей ютилась Оля. Ее комната – единственное безопасное место для сбора оставшегося ядра. Надо собрать всех. Сейчас.

Стучал в дверь кулаком, резко, нетерпеливо. Изнутри послышались осторожные шаги, щелчок засова.

– Григорий? – Оля выглянула, заспанная, в простеньком ночном чепчике и теплом платке поверх халата. Ее глаза, широко распахнутые от неожиданности, отразили тусклый свет коптилки в коридоре.

– Что случилось? Так поздно…

– Пусти, Оль, – я почти втиснулся внутрь, не дожидаясь приглашения. Крохотная прихожая была забита старыми сундуками и пахло капустой и лавандой. – Срочно. Нужно собрать Николая и Чижова. Сейчас же.

– Сейчас? – Она испуганно сжала воротник халата. – Григорий, полночь скоро… Тетя спит, она… она может проснуться. Николай в общежитии, Чижов… он наверняка уже спит. Может, завтра утром?..

– Сейчас, Оля! – Моя рука сжала ее предплечье сильнее, чем следовало. Я видел, как она вздрогнула, как в ее глазах мелькнул испуг, но не от боли – от моего тона, от той истеричной напряженности, что вибрировала во мне. – У нас нет времени на завтра! Понимаешь? Никакого завтра может не быть! Иди, разбуди тетку, скажи… скажи что угодно! Что тебе плохо, что нужна помощь! А я схожу за Николаем и Чижовым. Быстро!

В ее глазах боролись страх, усталость и слепое желание помочь, угодить мне. Эта вера, эта преданность, которую я так цинично использовал, сейчас была моим единственным рычагом.

– Хорошо… – прошептала она, кивнув. – Хорошо, Григорий. Иди. Я… я разбужу тетю и скажу, что мне дурно. Только… только не кричи так.

Я не стал отвечать, уже выскальзывая обратно в темный коридор. Тук. Тук. Тук. – стучали мои каблуки по шатким ступеням. Три дня. Три дня.

Разбудить Николая оказалось проще простого. Он не спал, сидел на своей койке в казенной комнате общежития, курил дешевую папиросу и мрачно смотрел в темное окно. Его лицо в отблеске огонька было похоже на каменную маску ярости и бессилия.

– Собрание? Сейчас? – хрипло процедил он, когда я, запыхавшись, объяснил суть. – Ты с ума сошел, Грановский? Или Олю твои нервы заразили?

– Если не придешь, – сказал я тихо, глядя ему прямо в глаза, – можешь больше не приходить никогда. И не спрашивай почему. Выбор за тобой.

Он замер. Глаза сузились. Он почуял не игровую ноту. Молча затушил папиросу о подошву сапога, натянул шинель. Без слов пошел за мной.

Чижова мы нашли в его каморке, похожей на мою, но еще более заваленной книгами и исписанными листами. Он спал, свернувшись калачиком под тонким одеялом, лицо в подушке. Разбудить его было кошмаром. Он вскрикнул от страха, забился в угол кровати, бормоча что-то бессвязное, пока Николай грубо не тряхнул его за плечо и не рявкнул: «Собирайся, щупляк! Срочно к Оле!» Чижов, дрожа как осиновый лист, с тупым послушанием обреченного начал одеваться.

Возвращение в квартиру Оли было гнетущим. Тетка – пожилая, хмурая женщина с лицом, как смятый пергамент, – ворчала на кухне, ставя самовар. Она бросила на нас недобрый взгляд, полный усталости, а после сказал, что пойдёт прогуляться. Оля, уже одетая в скромное платье, но все еще бледная, суетилась, накрывая на крохотный кухонный стол. Николай уселся на табурет у двери, скрестив руки, его мрачность висела в комнате тяжелой тучей. Чижов примостился на краешке табурета, съежившись, его глаза бегали по углам, как у загнанного зверька. Воздух был густым от невысказанных вопросов, страха и усталости.

– Григорий, – начала Оля робко, разливая чай из шипящего самовара в простые фаянсовые чашки. – Что… что случилось? Почему так срочно?

Я отхлебнул обжигающего чаю, чувствуя, как он обжигает горло, но не согревает. Глаза всех троих были прикованы ко мне. Николай – с немым вызовом. Чижов – с животным страхом. Оля – с тревожной преданностью.

– Случилось то, что времени у нас нет, – начал я, стараясь говорить ровно, властно, но внутри все еще тряслось. – Охранка. Они… они нащупали след. Не напрямую к нам, но близко. Очень близко. После разгрома кружка, после потери Демикина и Вадима… мы слишком долго были парализованы. Слишком долго ничего не делали. Нас считают добитыми. Но это не так. Мы должны показать, что не добиты. Что мы сильнее. Что дело живет. И для этого нужны действия. Немедленные и решительные.

Я сделал паузу, оглядывая их. Николай мрачно хмыкнул.

– Решительные? – переспросил он с едкой иронией. – Типа вербовки новых дураков? Или организации типографии? Помнишь, Грановский, что ты говорил Демикину на последнем собрании перед… перед тем днем? «Лезут на рожон!», «Конспирация!», «Рисковать ядром нельзя!», «Рукописные листки надежнее!». Твои словами, выходит, мы сейчас и предлагаем сделать – лезть на рожон. Так что, твои принципы сдулись, как пузырь? Или просто Демикина не стало, и теперь можно?

Его слова ударили точно в цель. Я видел, как Оля потупила взгляд, как Чижов съежился еще больше. Сомнения. Они были у всех. Авторитет, завоеванный кровью Демикина и Вадима, трещал по швам. Мне нужен был новый козырь. Больший. Неизмеримо больший. И я его нашел. В формулах Варламова. В ключе, который держал в голове. Пришло время первой лжи, которая должна была спасти меня. От Седова. И, возможно, вознести над всеми ими.

– Принципы не сдулись, Николай, – ответил я холодно, глядя ему прямо в глаза. – Они эволюционировали. Демикин был прав в своем стремлении к действию, но слеп в методах. Я был прав в осторожности, но не видел… большего. – Я встал, чтобы придать вес словам. – Варламов… наш профессор… его последние исследования… они натолкнули меня на мысль. На мысль, которая может изменить все. Не только для нашего кружка. Для всего Дела.

Я видел, как в глазах Оли вспыхнул огонек надежды и интереса. Николай насторожился, его скепсис сменился настороженным любопытством. Чижов приподнял голову, его взгляд метамага уловил что-то важное в моих словах.

– Что ты имеешь в виду, Григорий? – тихо спросила Оля.

– Эгрегоры, – произнес я весомо. Слово прозвучало в маленькой комнате как удар гонга. – Вы знаете, что это такое. Коллективные энергетические структуры, питаемые верой, идеей. Как христианский. Мощные, но неуправляемые, инертные. Что, если… – я сделал театральную паузу, – что если создать свой? Эгрегор нашего Кружка? Подполья? Революции? Не гигантский, как церковный, а компактный, сфокусированный. Источник силы. Силы, которая будет защищать нас, направлять, давать знаки, укреплять дух. Которая сделает нас неуязвимыми для случайностей и… предательств.

Я видел, как они переглянулись. Непонимание. Сомнение. Но и… проблеск чего-то нового, захватывающего.

– Но… но это же невозможно, – прошептал Чижов, его голос дрожал. – Эгрегоры… они формируются веками… миллионами верующих…

– Раньше – да, – перебил я его, вкладывая в голос всю убедительность, на которую был способен, весь авторитет «ближайшего помощника Варламова». – Но исследования в области метамагии, фундаментальной энергии… они открывают новые пути. Теоретически… теоретически… это возможно. Нужен лишь правильный фокус. Ядро верующих – мы. Искренняя, жгучая вера в наше дело. Небольшие, но регулярные ритуалы – не церковные, а свои, простые: совместное обсуждение планов, клятвы верности, даже просто чтение наших листков вместе. Это будет подпитывать структуру. И… новые люди. Они нужны не только для рук. Они нужны как новые точки подключения к сети, как дополнительные источники веры, усиливающие эгрегор. Чем больше искренне верящих, тем сильнее он станет. Тем быстрее сформируется и начнет действовать.

Я видел, как мои слова действуют. Оля ловила каждое слово, ее глаза горели. Она хотела верить. В меня. В чудо. Николай хмурился, но его первоначальный скепсис пошатнулся. Сама идея обладания магической силой, защитой, была заманчива, особенно после недавнего разгрома. А Чижов… Чижов смотрел на меня с тем же страхом, но теперь в его глазах читалось еще и напряженное размышление. Метамаг. Он чувствовал подвох. Чувствовал, что в моей красивой теории что-то не сходится. Но что? Его собственные знания были фрагментарны, а мой авторитет – непререкаем. Пока.

– Типография… – продолжил я, подхватывая момент, – она нужна не только для распространения идей. Листки, напечатанные нашим шрифтом, будут… материальными носителями идеи. Артефактами, заряженными нашим общим намерением. Они будут распространять не только слова, но и энергию эгрегора, притягивая новых сторонников, незаметно влияя на читателей. Это усилит его в разы. Быстрее, чем рукописные копии.

– Ждать веками не нужно? – спросил Николай, его голос был грубым, но без прежней едкости. В нем звучал практический интерес.

– Нет, – твердо ответил я. – Если все сделаем правильно. Если будем действовать. Единогласно. Со всей страстью и верой. Эгрегор начнет формироваться сразу. Первые эффекты… защита, интуиция, возможно, даже небольшая помощь в делах… мы можем ощутить уже через недели. Может, месяцы.

Ложь лилась легко, как будто я готовил ее годами. Я опирался на реальные знания Варламова о самоорганизации, но извращал цель. В моей голове уже выстраивалась иная схема. Не «эгрегор Кружка». А эгрегор Грановского. Сфокусированный не на идее революции, а на мне. На моей воле, моих целях. Кружковцы, их вера, их ритуалы – лишь топливо. Точки подключения к сети, которая будет питать мою силу. Я лишь немного «скорректирую» фокус при создании структуры, используя свои уникальные знания о фундаментальных паттернах. Они, даже Чижов, ничего не заподозрят. Это слишком ново, слишком невероятно. Они будут верить в общее дело, а сила будет стекаться ко мне. Ключ, найденный у Варламова, превращался в орудие беспрецедентной манипуляции и личного могущества. И это было единственным спасением. От Седова. От стула в подвале. От них самих.

– Это… это гениально, Григорий, – прошептала Оля, ее глаза сияли слезами восторга. – Мы… мы создадим свою силу! Нашу защиту!

– Звучит… дерзко, – пробормотал Николай, потирая подбородок. – Но если это сработает… охранке с их шавками будет не до нас.

– Теоретически… – начал Чижов, но его тут же перебил Николай.

– Хватит теорий! – рявкнул он. – Грановский говорит – есть шанс. Иного выхода у нас все равно нет. Сидеть и дрожать? Ждать, когда придут и за собой уведут? Я – за. За вербовку. За типографию. За этот… эгрегор. Делать будем?

Оля энергично кивнула. Чижов, поймав мой взгляд, сжался и тоже кивнул, быстро, испуганно.

– Будем, – сказал я, чувствуя, как стальная пружина внутри немного разжимается. Первый шаг сделан. Ложь принята. Машина запущена. – Оля, ты знаешь людей в артефактории, кто может помочь с простейшим печатным станком? Детали? Николай, тебе – искать новых. Осторожно. Только проверенных. Не горячиться. Чижов… – я посмотрел на дрожащего юношу, – тебе – продумать возможные простые ритуалы. Символику. Что-то, что можно будет делать быстро, вместе, чтобы активировать и подпитывать нашу… структуру. Займёмся этим вместе. Все ясно?

Они кивнули, уже втягиваясь в новую роль, в новую, опасную, но наполненную странной надеждой игру. Только в глазах Чижова, когда он поднял взгляд на меня, мелькнул тот самый немой вопрос, тот самый смутный ужас понимания, что что-то здесь нечисто. Что фокус смещен. Что энергия потечет не туда. Но он не посмел сказать ни слова. Страх и авторитет заглушили сомнение.

Когда они разошлись – Николай угрюмо, Чижов по-воровски жмурясь в темноте, Оля ушла в свою комнату с каким-то лихорадочным блеском в глазах, проводив меня. Самовар остывал. Тетка наверняка вернулась и давно ушла спать. Тишина давила, но уже иной тяжестью – тяжестью начатого.

Я подошел к маленькому, запотевшему окошку в парадной, глядя на редкие огни ночного Петербурга. Эгрегор Грановского. Слова звучали в голове как заклинание. Как обет. Я продал остатки души, чтобы не попасть в подвал Седова. Теперь я продавал веру и надежду своих товарищей – ради силы, которая должна была вырвать меня из лап Седова и поставить над всем этим хаосом. Три дня. Я сжал кулаки. Трех дней мне хватит, чтобы начать вербовку, чтобы показать Седову движение. А дальше… дальше будет расти моя сила. Моя личная, тайная армия веры.

Но глядя на свое отражение в темном стекле – бледное лицо с тенью под глазами, искаженное усталостью и холодной решимостью – я не видел спасителя. Я видел монстра, которого лепил своими руками. Монстра, которому только предстояло родиться в крови, лжи и украденной вере. И остановиться было уже нельзя. Пропасть звала. Глубже. Все глубже. Тук. Тук. Тук. – стучало сердце. Уже не набат. Молот кузнеца, кующего новую судьбу. Беспощадную. Мою.

Глава 39

Три дня. Песочные часы, перевернутые рукой Седова. Каждая песчинка падала с ледяной дрожью – тук-тук-тук – в подкорку сознания, отмеряя срок, отпущенный на спасение моей шкуры. Но теперь это был не просто страх. Это был холодный, расчетливый двигатель, запущенный в действие ложью об эгрегоре и подпитываемый отчаянной энергией цейтнота. Петербург за окном каморки в общежитии мелькал фрагментами: серое утро, промозглый день, ранние сумерки – фон для лихорадочной деятельности, которая поглотила меня целиком.

Вербовка. Не благородное призвание на путь борьбы, а циничный отлов уязвимых. Мы – пауки, раскидывающие липкие сети в темных углах Академии. Николай, с его угрюмой решимостью и знанием подворотен студенческой жизни, оказался незаменим. Он знал, у кого долги за учебу такие, что грозят отчислением и позором для семьи провинциального чиновника. Знакомился в дешевых трактирах у академических стен, где кислое пиво лилось рекой, а разговоры о несправедливости были фоном. Он подбрасывал намеки, жаловался на «систему», искал созвучные ноты горечи. А потом, будто невзначай: «А слышал, у Грановского голова варит? Формулы эти, задачи… будто играючи щелкает. Мог бы помочь, кабы… ну, ты понял. За скромную благодарность или… взаимную услугу».

И они шли. Студенты с потухшими глазами и дрожащими руками, прижимающими засаленные конспекты. Смышленый паренек со стихийного, сын разорившегося купца, у которого кредиторы уже стучали в дверь дешевой квартирки. Девчонка с историко-филологического, чей отец-священник в провинции умирал от чахотки, а денег на лекарства не было – стипендия уходила на долги младшим сестрам. Я сажал их за стол в библиотеке, в дальнем углу, заваленном фолиантами по метамагии, или у себя в каморке. Говорил спокойно, уверенно, будто разбирал не головоломную теорему Ковалевской, а детскую задачку. Мои пальцы, казалось, сами выводили изящные решения на бумаге, объясняя сложное простыми аналогиями. «Видишь? Не боги горшки обжигают... Система хочет, чтобы ты чувствовал себя глупцом. Чтобы сломался. Но знание – сила. И оно может быть нашим оружием».

Пока их ум был занят спасением академического будущего, пока они ловили соломинку, которую я протягивал, я вплетал нити другой системы. Ненавязчиво. Будто к слову. «Жаль, что такие светлые головы вынуждены прогибаться под эту прогнившую машину… Бакунин, знаешь, верно подметил…» Или: «Сила не в покорности, а в осознании общего ярма. Представь, если бы таких, как мы, объединила не только учеба, но и… идея освобождения. От этого гнета». Глаза загорались – сначала робко, потом ярче. Недоучка, которому только что вдруг открыли тайны интегралов, начинал видеть в авторе «Государственности и Анархии» не бунтаря, а пророка. Отчаяние и благодарность за помощь превращались в благодатную почву для семян бунта. Я видел, как Николай, стоящий у двери на «стрёме», едва заметно кивал, отмечая про себя еще одну потенциальную единицу.

Оля работала в своей стихии – артефактории. Ее задачей было добыть или создать сердце будущей типографии. Она не вербовала напрямую, но ее тихий энтузиазм, ее горящие глаза, когда она говорила о «великом деле» и «новом оружии слова», действовали гипнотически на пару подающих надежды, но бедных студентов-артефакторов. Они видели в ней не подпольщицу, а жрицу тайного знания. Шепотом, за верстаками, усыпанными стружкой и осколками пробных кристаллов, она говорила о «специальном проекте», о «печати истины», которая нужна кругу избранных. И они соглашались помочь собрать простейший печатный станок из списанных деталей учебных манипуляторов, тайком вынести необходимые реактивы для изготовления несмываемых чернил. Ее вера, подогретая моей ложью об эгрегоре, была заразительной и слепой. Идеальное топливо.

Чижов же, бледный и вечно вздрагивающий, корпел над ритуалами. Его метамагическая чувствительность, заглушаемая страхом, все же искала выход. Он приносил наскоро набросанные листки: простые символы – стилизованный кулак, перечеркнутые цепи, круг с точкой в центре, будущий символ единства и цели. Предлагал краткие клятвы на собраниях, произносимые шепотом, с руками, положенными на центр стола – обычную кухонную доску у Оли, сделанную алтарем:

«Во имя Грядущей Свободы!

Воли – Разуму!

Борьбы – Покорности!

Единства – Разобщенности!

Да будет Воля наша крепка,

а Тайна – нерушима!»

Звучало наивно, почти по-детски, но произнесенное хором в тесной комнатушке под самой крышей, при тусклом свете коптилки, это обретало странную силу. Особенно для новичков, прошедших через «малую инициацию» – сожжение бумажки с написанным личным страхом или символом угнетения, чаще всего – карикатурой на «фараона» или двуглавого орла, в пламени той же коптилки, под пристальными взглядами «старших». Ритуал давал ощущение причастности к тайне, к избранности. Искренняя вера, пусть и взращенная на отчаянии и манипуляции, пульсировала в комнате плотной волной. Я стоял во главе стола, чувствуя, как эта волна омывает меня, как что-то внутри… впитывает ее.

Именно тогда я заметил перемены. Окончательное заживление ноги было лишь первым, самым очевидным знаком. Боль ушла бесследно. Я ходил легко, быстро, с какой-то пружинящей энергией, которой не было даже до травмы. Но было и больше. Усталость, копившаяся неделями нервного напряжения, бессонных ночей над формулами и вербовкой, будто отступила. Я мог спать по 4 часа и вставать свежим, с ясной головой. Мысли текли с необыкновенной четкостью и скоростью. Когда я объяснял сложные темы новым «кандидатам», слова находились сами, аргументы выстраивались в безупречную логическую цепь. Моя харизма, всегда присутствовавшая, но сдерживаемая болью и сомнениями, расцвела пышным цветом. Я видел, как новички ловят каждое мое слово, как Оля смотрит на меня с обожанием, смешанным с почти религиозным трепетом. Даже угрюмый Николай слушал мои распоряжения без обычного ворчания, с новым уважением.

Энергия. Она лилась в меня. Не грубая сила Демикина, раскалывающая землю, а что-то более фундаментальное. Чистое горение веры и намерения, излучаемое кружковцами, особенно во время этих простых ритуалов. Мой эгрегор. Мой источник. Я ловил взгляд Чижова во время клятвы. Его глаза, влажные от обычного страха, сузились на мгновение, когда он смотрел на меня, а не на пламя коптилки. Он чувствовал что-то. Некий дисбаланс в эфирных токах, сгущение энергии не в центре стола, как должно было бы быть по его наивным представлениям об общем эгрегоре, а… вокруг меня. Как аура. Но его собственные познания в метамагии были слишком поверхностны, а страх передо мной – слишком велик. Он отводил взгляд, глубже вжимаясь в свой стул, подавляя сомнения. Для остальных же я просто был вдохновенным лидером, заряженным важностью момента. Они видели результат – мою неутомимость, мою силу убеждения, мою «исцелившуюся» решимость. И это лишь укрепляло их веру в «общее дело» и в меня, как его сердцевину. Порочный круг замыкался: их вера питала меня, моя возрастающая сила и убежденность укрепляли их веру.

К концу третьего дня, когда тень Седова уже казалась осязаемой за спиной, у нас было пятеро проверенных новичков, готовых к посвящению, и почти собранный в тайнике артефактории примитивный, но рабочий печатный станок. Оля, сияя, шептала о первых пробных оттисках – кривых, но читаемых строках воззвания, составленного Николаем с моей правкой. Я стоял у окна в комнате Оли, глядя мелкие и сырые снежинки, кружащиеся в желтом свете уличного фонаря. Внутри бушевала энергия. Не нервная дрожь страха, а уверенная, холодная сила. Я чувствовал мышцы, готовые к действию, разум, острый как бритва, волю, закаленную в огне предательства и подпитанную чужой верой. Нога не болела. Не болело ничего. Только стук сердца, ровное и мощное, как удар молота о наковальню, на которой ковался новый я – хозяин лжи, архитектор эгрегора, игрок, готовый бросить кости перед капитаном Седовым.

Я обернулся к комнате. Николай докладывал о новых контактах, Оля показывала Чижову символ для печати, новички робко перешептывались в углу. Они видели перед собой сильного лидера, ведущего их к свету. Они не видели тени, которая росла за моей спиной, питаясь их светом. Тени, готовой поглотить и их тоже. Но сейчас это не имело значения. Имело значение только то, что у меня было, что показать Седову. Движение. Результат. Кровь, пусть пока и чужая, вброшенная в жернова его машины.

– Завтра, – сказал я, и голос прозвучал властно, металлически, заполнив комнату без усилий, – мы проведем посвящение новых братьев. И начнем печатать нашу правду. Настоящим шрифтом.

В их глазах вспыхнули огоньки надежды, восторга, решимости. Искренние. Слепые. Я вдохнул эту смесь, как аромат силы. Энергия эгрегора теплой волной прокатилась по жилам. Глубокая пропасть ждала, но теперь я чувствовал под ногами не зыбкий мостик страха, а твердую скалу украденной веры. Тук. Тук. Тук. – отсчитывало сердце. Не время до казни. Такт марша к трону, выстроенному из костей и иллюзий.

Воздух за пределами здания на Гороховой, 2, был колючим, пропитанным апрельской гарью и тухлым дыханием каналов. Но входя внутрь, попадал в иной мир – мир, лишенный естественных запахов, словно вырезанный из куска мерзлого мрамора и пропитанный химической чистотой. Запах смерти здесь не был запахом крови или разложения; это был запах стерилизованного конца. Смесь хлорки, дешевого мыла для казенных полов, кожанных ремней, начищенных до одури ваксой, и вездесущего, сладковато-приторного формалина, въевшегося в штукатурку, в дерево дверей, в саму плоть здания. Он висел в воздухе тяжелой, невидимой завесой, проникал в ноздри, оседал на языке металлическим привкусом.

Электричество здесь было не благом цивилизации, а орудием пытки. Желтые, неестественно яркие лампы под высокими потолками коридоров не столько освещали, сколько выжигали тени, выставляя напоказ каждую трещину в штукатурке, каждую каплю застарелой, смытой, но не стертой грязи на плитке пола. Свет резал глаза после уличных сумерек, оставляя в глазах зеленые пятна. Гул генераторов где-то в подвале отдавался низким, назойливым гудением в костях, постоянным фоном, от которого начинала ныть голова. Он сливался со звуками – приглушенными шагами по коридорам, далеким стуком дверей, скрипом перьев за дверями кабинетов, редким, резким окриком, обрывающимся на полуслове. Звуки не складывались в картину; они были обрывками кошмара, доносившимися сквозь толщу каменных стен.

Меня провели знакомым маршрутом. Мимо часовых с каменными лицами, мимо дверей, за которыми слышался сдержанный плач или монотонный диктовочный голос, мимо решетчатых окон в стенах внутренних двориков, где даже снег казался серым и утрамбованным до состояния асфальта. Каждый шаг по скользкой плитке отдавался эхом в пустом чреве здания. Каждый вдох этого стерильно-трупного воздуха наполнял легкие свинцом. Внутри, несмотря на прилив сил от эгрегора – той теплой, уверенной пульсации под ребрами, что не покидала меня с момента посвящения новичков, – сжимался холодный комок первобытного страха. Страха перед системой. Перед машиной, для которой ты – лишь винтик, который можно вырвать и выбросить в топку без сожаления. Перед человеком за той дверью.

Кабинет №37. Та же массивная дверь темного дерева, та же латунная табличка, тускло поблескивающая в электрическом свете. Та же пустая приемная с жестким диваном. Меня оставили ждать. Ритуал унижения. Время здесь текло иначе. Каждая минута растягивалась, наполняясь гулом генераторов, запахом формалина и навязчивыми картинами подвала: раскачивающаяся лампа, песок, темные пятна, кусочек ситца... Я сидел, стараясь дышать ровно, ощущая контраст: внутреннюю энергию, готовую к действию, и внешний гнет, пытающийся вдавить меня в этот жесткий диван, растворить в страхе.

Дверь открылась бесшумно. Тот же щеголеватый чиновник, лицо – маска вежливого безразличия.

– Грановский. Капитан вас ждет.

Вхожу. Запах усиливается – дорогой табак, неожиданный для Седова, воск для мебели, формалин, и теперь еще – что-то резкое, химическое, как от проявителя фотопластинок. Седов за столом. Не пишет. Сидит, откинувшись в кресле, пальцы сложены домиком перед восковым лицом. Его глаза, цвета мутного льда, изучали меня с момента переступания порога. Не спешил. Наслаждался моментом входа жертвы в клетку.

– Садитесь, Грановский, – голос был тихим, ровным, как струйка ледяной воды. Я сел на краешек жесткого стула напротив.

Он не спрашивал сразу. Его взгляд скользил по мне, медленный, аналитический, как скальпель, снимающий слой за слоем. Чувствовал ли он? Чувствовал ли это странное отсутствие привычной дрожи в руках, эту чуть более прямую спину, этот едва уловимый избыток жизненной силы, что пробивался сквозь усталость и гнет обстановки? В его глазах, таких же пустых, как у мертвеца, мелькнуло что-то… непонимание? Микроскопическое сужение зрачков? Миг внимания, выходящего за рамки обычной оценки инструмента. Но это было мгновение. Его лицо осталось непроницаемой маской.

– Три дня, – произнес он наконец, растягивая слова. – Интересное время. Надеюсь, вы потратили его с пользой. А не на… развлечения? – Последнее слово было произнесено с едва уловимой, леденящей кровь интонацией. Намек на подвал. На стул. На ситец в цветочек.

Я заставил себя встретить его взгляд. Внутри пела энергия эгрегора, стальная струна уверенности. Но голос я сделал почтительным, чуть усталым, как у человека, выложившегося на работе.

– Кружок активизирован, капитан. Набрано и проверено пять новых человек. Надежных. Готовых к делу. Идейных. Работа кипит. Мы готовы к выходу на следующий уровень.

Он не моргнул. Пальцы по-прежнему домиком.

– «Следующий уровень» – это расплывчато, Грановский. Мне нужны конкретики. Имена. Адреса. Маршруты. Товар. Та самая «крупная рыба». Что у вас есть? – Пауза была тяжелее камня. – Кроме новых… энтузиастов?

Время выкладывать козырь. Не главный, но единственный, что мог отвести гнев сейчас.

– Контакт… прямого контакта пока нет. Но есть точка входа. Надежная. Бюро погребальных услуг «Вечный покой». На окраине. – Я видел, как в его ледяных глазах вспыхнул крошечный огонек интереса. – Через них идет прием и распределение грузов. Книг. Те самые запрещенные издания. Я… подтвердил это ранее. – Воспоминание о холоде гроба, о близости мертвого тела, о страхе быть обнаруженным – все это на мгновение сжало горло, гася внутренний жар. Но я не дрогнул. – Это первое звено. Надежное. Зацепка. Теперь, с усиленными ресурсами кружка, мы можем надавить. Найти слабое звено в самом бюро. Вычислить приемщика. Выйти на следующих в цепи. Это вопрос времени. Небольшого времени.

Седов медленно опустил руки на стол. Его бледные, почти прозрачные пальцы легли на полированное дерево, как пауки на паутину.

– «Вечный покой»… – он произнес название бюро без тени иронии. – Мы следили за ними, они действительно являются пунктом распределения литературы, но политической, а не демонологической. – Его взгляд снова впился в меня.

– Неважно, как, капитан, – ответил я быстро, стараясь не допустить и тени дрожи в голосе. – Важен результат. Факт. Они – канал. Теперь у нас есть силы этот канал проследить до истока.

Он смотрел на меня долго. Молчание висело между нами, густое, как смрад подвала, пропитанное недоверием и скрытой угрозой. Гул генераторов казался громче. Я чувствовал, как холодная испарина выступает на спине под сюртуком, несмотря на внутреннее тепло. Его восковое лицо было нечитаемо. Потом он медленно кивнул. Один раз. Коротко.

– Хорошо. «Вечный покой». – Он произнес это как приговор бюро. – У вас есть еще неделя, Грановский. Не на раскачку. Не на вдохновенные беседы с новобранцами. – Он подчеркнул последнее слово, и мне показалось, что его взгляд стал чуть острее. – На результат. На имя приемщика. На маршрут следующей перевалки. На что-то осязаемое. – Он поднялся из-за стола, плавно, как тень. – Не разочаруйте меня. Последствия… вы их уже видели. И помните. Отлично помните.