Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

Я свернул в первый же переулок, затем в другой, зашагал вдоль канала, потом резко перешел на противоположную сторону, оглядываясь на отражения в темных витринах лавчонок. Ничего подозрительного. Только обычная уличная толчея. Но чувство не уходило. Оно притаилось, стало фоном моей ликующей тревоги.

Путь к Академии занял втрое больше времени. Каждый шаг был частью сложного танца уклонения, каждое отражение в окне – поводом для микроскопической паники. Но и каждый шаг нес меня дальше от Забайкальского, ближе к Седову, к сдаче долга. Адрес в кармане был тверд, как камень. Пароль – отточен, как клинок.

Я вошел в главные ворота Академии. Знакомый запах книг, воска и вечности. Островок иллюзорной безопасности. Здесь, в этих стенах, я был просто студентом Грановским. Успешным метамагом. Никем не примечательным. Никем не подозреваемым. Эйфория накрыла с новой силой. Я улыбнулся про себя, глядя на стрельчатые окна, на бегущих на лекции студентов. Я обвел их всех вокруг пальца. И Седова. И подполье. Я – паук в центре паутины. И игра только начинается.

В груди злобно ныло странное чувство. Напоминание. Вот только чего? Но сейчас эта боль казалась мелочью. Ценой, которую стоит заплатить за головокружительный успех. Я зашагал к своему общежитию, планируя следующий ход. Вечер. Или завтра утром. На Гороховую. С осязаемым результатом. С адресом и паролем. Спасение было так близко, что его почти можно было пощупать. Как бумажку в кармане. Как холодную сталь кольца-душителя.

Глава 43

Возвращение в Академию было похоже на вползание в скорлупу. Знакомые стрельчатые арки, запах векового воска и пыли, запертой в свитках пергамента, – все это должно было нести покой. Но покоя не было. Лишь гулкая пустота под ребрами, где еще минуту назад бушевала лихорадочная эйфория. Адрес «Вечного Покой», складка бумаги в кармане сюртука, жгла кожу сквозь подкладку. Пароль, как зазубренная игла, вертелся на языке: «Покойник ждет венка из правды». Ключ к спасению. И к пропасти.

Главный двор был заполнен послелекционным гулом. Студенты кучками, словно стайки пестрых птиц, перелетали с места на место, спорили, смеялись. Звуки доносились приглушенно, сквозь вату собственного напряжения. Я шел сквозь них, стараясь не встречаться взглядом, чувствуя себя чужим, прозрачным. Каждый смех, каждый оклик – укол подозрения. За мной? Или просто жизнь, которой больше нет? Энергия эгрегора, взметнувшаяся было в переулке волной ложной победы, схлынула, оставив после себя лишь тягучую усталость и нервную дрожь в коленях. Не сила, а остаток взрыва, разметавший нервы.

Общежитие магов-стихийников высилось мрачным, кирпичным утесом в дальнем углу кампуса. Моя каморка – под самой крышей, в чердачном этаже, куда вела узкая, вечно скрипящая лестница. Убогая келья: стол под окном, заваленный конспектами и пузырьками с реактивами, жесткая койка, шкаф-пенал, треснувшее зеркальце над раковиной. Но сейчас – крепость. Убежище.

Я вжал дверь плечом – замок всегда заедал – и шагнул внутрь. Запах пыли, старой бумаги и чего-то химически-кислого ударил в ноздри. Знакомый. Свой. Запер дверь на щеколду, прислонился спиной к холодному дереву. Тишина. Только собственное дыхание, прерывистое, и гул в ушах. Окно выходило на внутренний двор, заваленный сугробами серого снега. Серые крыши. Серое небо. Весь мир казался выкрашенным в этот унылый, давящий цвет.

Хвост. Мысль прожужжала, как назойливая муха. Если был – видел, куда я зашел. Теперь ждет у выхода. Как крыса у норы. Прямо сейчас идти к Седову – все равно что вести потенциальных подпольщиков прямиком в пасть охранки. Безумие. Нужно время. Время и тень.

Я подошел к столу, вытащил из кармана злосчастную бумажку. Грубая, серая, с неровными буквами: «Свечной пер. 4. Кв. 2. 14:00». И пароль от Забайкальского. Взгляд упал на коробку спичек. Импульс – сжечь. Уничтожить улику. Но пальцы не повиновались. Это был билет. Билет на свободу от Седова. Или в камеру. Скомкал бумажку, сунул в пузырек с безобидным порошком для очистки кристаллов – фиолетовая пыль надежно скрывала ее. Поставил пузырек на самое видное место, среди других. Лучшая конспирация – на виду.

Усталость навалилась внезапно, как мешок с песком. Свинцовая тяжесть в костях, в веках. Все тело ныло от недосыпа, от напряжения последних дней, от мерзкого прикосновения пальцев при обыске, от ледяного укуса кольца-душителя. Физической метки не осталось, но память тела кричала – беспомощность, унижение. Эйфория сменилась пустотой, зияющей, как провал в темном переулке. Спать. Это был не просто отдых. Тактический ход. Сон – лучшая маскировка. Спишь – не движешься. Не вызываешь подозрений. А заодно даешь время возможному хвосту заскучать, ослабить бдительность.

Сбросил сюртук, сапоги. Повалился на койку, не раздеваясь. Жесткий матрас, тонкое одеяло. Холодно. Но тело, изможденное, мгновенно начало тонуть в теплой, липкой пустоте. Картины мелькали обрывками: мутные глаза Забайкальского за толстыми стеклами, дрожащая рука бездомного, спину Юлианны, уходящей по коридору... Не сейчас. Я насильно перевел мысли. Вечер. Только вечером. К Седову. Через черный ход, через сараи... План расплывался. Сон, тяжелый и без сновидений, как падение в колодец, поглотил меня.

Пробуждение было резким, болезненным. Серый сумрак в комнате. За окном – ранние зимние сумерки. Фонари во дворе еще не зажгли. Я лежал, прислушиваясь к тишине. Тело ломило, голова была тяжелой, ватной, но острая, звериная настороженность уже пробивалась сквозь остатки сна. Сколько? Часы на стене тикали скупо: без двадцати шесть. Проспал часа три. Мало, но достаточно, чтобы нервы чуть успокоились, а тело хоть немного отдало долг.

Время. Слово прозвучало в мозгу, как удар колокола. У Седова неделя. Адрес – лишь начало. Нужно было отчитаться. Получить отсрочку. И... деньги. Мысль о деньгах была гвоздем. Литература для кружка, для убеждения новичков, для затачивания слова-клинка – требовала серебра. Седов должен был дать. Он же заинтересован в развитии сети? В доверии к «успешному агенту» Грановскому?

Я встал, кости скрипели. Подошел к раковине, плеснул ледяной воды в лицо. Холод обжег, проясняя мысли. Нужно было уйти незаметно. Главный вход – под наблюдением. Значит – черный ход. Через кухонный двор, мимо сараев с дровами, через калитку в заднем заборе, что выходила в глухой переулок за Академией. Маршрут рискованный, грязный, но знакомый со студенческих вылазок за дешевым портвейном.

Оделся быстро, на ощупь в полумраке. Сюртук, шляпа – щит и маска. Проверил пузырек на столе – бумажка на месте. Энергия эгрегора, дремавшая глубоко, шевельнулась – не теплом, а холодным, острым шипом решимости. Не сила, но воля. Воля к спасению. Какой ценой – не думалось. Нельзя было думать.

Я приоткрыл дверь, прислушался. Коридор общежития был пуст, погружен в предвечернюю дремоту. Только где-то вдалеке слышался приглушенный смех. Крадучись, как вор, спустился по скрипучей лестнице вниз, в полуподвал, где располагались кухни и прачечные. Запах вчерашних щей, мыльной пены и сырости. Проскользнул мимо огромных котлов, потухших печей, вышел на кухонный двор. Морозный воздух ударил в лицо, заставил вздрогнуть. Двор был завален ящиками, засыпан золой и снежной крупою. Сараи с дровами стояли черными силуэтами. Я пробирался между ними, стараясь не шуметь, чувствуя, как сердце колотится о ребра. Каждый шорох, каждый скрип снега под ногой казался сигналом тревоги. Идут? Видят?

Калитка в дальнем углу забора была старая, покосившаяся, почти не использовалась. Я нажал плечом, железо скрипнуло, поддалось. Выскользнул в узкий, темный проулок. Запах помоек и кошачьей мочи. Пусто. Глубокий вдох. Первый этап пройден. Теперь – к Гороховой. Быстрым шагом, но не бегом – бегущий всегда подозрителен. По глухим переулкам, минуя оживленные улицы. Город окутывали сумерки, фонари зажигались редкими желтыми точками, бросая на снег длинные, пляшущие тени. Я вжимался в стены домов, сливался с темнотой подворотен, оглядывался на перекрестках. Паранойя была верной спутницей, острым кинжалом под ребром. Следят? Тени казались плотнее, шаги за спиной – ближе. Но всякий раз – лишь прохожий, извозчик, дворник. Игра нервов. Игра на выживание.

Здание на Гороховой, 2, вырастало из сумерек как каменный кошмар. Мрачное, тяжелое, лишенное всякой притязательности на архитектуру – просто громада власти и страха. Окна верхних этажей светились желтым, немигающим светом электрических ламп – новшество, которым так гордилась охранка. Этот свет не грел. Он резал глаза, неестественный, резкий, как взгляд сумасшедшего. Гул генератора, спрятанного где-то в недрах здания, доносился даже сюда, на улицу – низкий, назойливый, как зубная боль, фоном ко всему происходящему внутри. Отдельный вид пытки для тех, кто знал его источник.

Я подошел к подъезду, чувствуя, как желудок сжимается в холодный ком. Знакомый жандарм у входа, тупое лицо под медвежьей шапкой, кивнул, узнав. Дверь открылась, впустив волну теплого, спертого воздуха, пропитанного табачным дымом, потом, дешевым одеколоном, пылью и чем-то невыразимо гнетущим – запахом безнадежности и бумажной волокиты, за которой скрывалась пытка. Шум голосов, звонки телефонов, стук пишущих машинок, шаги по каменным полам – все это сливалось в оглушительный, бессмысленный гул, давящий на барабанные перепонки. Электрические лампы под потолком бросали резкие, безжалостные тени, выхватывая из полумрака коридоров озабоченные, жестокие или просто усталые лица чиновников в мундирах и сюртуках.

Меня провели знакомым маршрутом – мимо шумных канцелярий, вглубь здания, где воздух становился еще тяжелее, а звуки приглушеннее. К кабинету Седова. Дверь с табличкой «Начальник Отделения». Секретарь, бледный юноша с прыщами, бросил на меня быстрый, испуганный взгляд и кивнул: «Проходите, вас ждут».

Кабинет Седова был невелик, но дышал холодной, сосредоточенной мощью. Массивный дубовый стол, заваленный папками. Книжный шкаф с одинаковыми, безликими корешками дел. Никаких лишних вещей. Ни картин, ни безделушек. Только портрет Государя в углу – маленький, но неотвратимый. Сам Седов сидел за столом, спиной к окну, затянутому тяжелой портьерой. В свете настольной лампы с зеленым абажуром его лицо казалось высеченным из желтоватого льда. Худое, с острыми скулами, тонкими, бескровными губами. Глаза – холодные, серо-стальные, лишенные глубины, как у щуки. Он не поднял головы, когда я вошел, продолжая что-то писать тонким, острым пером. Скрип пера по бумаге был единственным звуком в гнетущей тишине. Запах его дорогого табака – тонкий, восточный – едва перебивал общую вонь здания, но здесь он казался ядом.

– Ну? – произнес Седов наконец, не глядя. Голос был тихим, ровным, без интонации. От этого – еще страшнее.

Я подошел к столу, остановился. Руки сами сжались в кулаки в карманах. Глотнул, пытаясь выдавить из пересохшего горла слова.

– Контакт состоялся. Забайкальский. Конспиративная квартира на Свечном. Обыск, кольцо... – Голос звучал хрипло, чужим. – Дал адрес. Типография «Вечный Покой». Васильевский, 7-я линия, 12. Спросить Игната. Для Грановского. Товар по списку. Пароль: «Покойник ждет венка из правды». От Забайкальского.

Седов медленно положил перо. Поднял глаза. Ледяные буравчики впились в меня. Ни тени интереса. Ни одобрения. Только холодная оценка. Безмолвное давление длилось несколько секунд, каждая из которых казалась вечностью.

– «Забайкальский»... – Он произнес кличку с легкой, едва уловимой усмешкой, как будто пробуя на вкус что-то нелепое. – Описание?

Я описал. Лавочник-неудачник. Лысина, толстые очки, жидкая бороденка. Серые, мутные глаза. Гнусавый голос. Седов слушал молча, кончиками пальцев постукивая по столу. Ничего не записывал. Казалось, он уже все знал. Или просто не считал нужным фиксировать.

– «Вечный Покой»... – повторил он адрес. – Игнат. Пароль. – Он кивнул, почти незаметно. – Хорошо. Канал установлен. Работайте дальше. Интегрируйтесь. Пусть доверяют. – Он сделал паузу. Взгляд его скользнул по моему лицу, выискивая слабину. – Деньги закончились?

Вопрос был поставлен так, будто Седов читал мои мысли. Сердце екнуло. Сейчас.

– Да. На литературу для кружка. Для убеждения новичков, для... – Я начал, стараясь говорить уверенно, деловито. – Нужны качественные брошюры. Острые. «Обострения», как говорит Забайкальский. Это укрепит доверие, позволит активнее...

– Нет. – Слово прозвучало тихо, но с железной окончательностью. Как удар гильотины. Седов откинулся в кресле, сложив пальцы домиком. В его глазах мелькнуло что-то... не то чтобы злое. Удовлетворенное. Наслаждение от отказа. От власти сказать «нет». – Деньги привлекают внимание. Ненужные вопросы. Подозрения. Ваши «товарищи» по кружку должны верить, что вы добываете средства их путем. Революционным. Кражи у богатых? Пожертвования сочувствующих? – Он махнул тонкой, изящной рукой. – Неважно. Пусть думают, что это их успех. Их энтузиазм. Ваша задача – информация. А не снабжение мятежников. – Он подчеркнул последнее слово, глядя мне прямо в глаза. Взгляд был абсолютно спокоен. И абсолютно беспощаден. Он знал, что может в любой миг щелкнуть пальцами – и меня сведут вниз, в подвал, где раскачивается лампа под низким потолком. И терпит лишь потому, что я пока полезен. Потому что я веду его к большему улову. К повышению.

Холодная ярость, смешанная с отчаянием, подкатила к горлу. Я стиснул зубы, чтобы не выдать себя. Деньги были нужны. Остро. Без них – подозрения в кружке. Срыв.

– Но... – попытался я, но Седов уже поднял руку, останавливая.

– Денег не будет, Грановский. – Голос стал чуть тише, но острее. Как лезвие бритвы. – Ищите свои пути. В рамках вашей... легенды. – Он взял со стола какую-то папку, открыл. Разговор был окончен. – Жду новых результатов. Не затягивайте. Неделя – не вечность.

Я стоял, чувствуя, как поджилки дрожат от бессильной злобы и страха. Его спокойствие было страшнее крика. Абсолютная уверенность хищника, знающего, что добыча уже в капкане. Энергия эгрегора, державшая меня на плаву, схлынула, оставив лишь ледяную пустоту и горечь поражения. Он выиграл этот раунд. Легко. Я поклонился, коротко, резко, и вышел, не дожидаясь разрешения. За спиной скрипнуло перо Седова – он уже работал дальше, как будто ничего не произошло. Меня стерли. Как соринку.

Выход из здания на Гороховой был как глоток воздуха после угара, но воздух этот был отравлен. Город в вечерних огнях казался враждебным, чужим. Нужны были деньги. Срочно. Иного пути не было. Только кружок. Только они.

Квартира Оли была на Песках, в старом, но крепком доме. Окна светились уютным желтым светом керосиновой лампы – электричество сюда не дотянулось. Открыла сама Оля, ее худое, умное лицо, обычно сосредоточенное, озарилось редкой улыбкой при виде меня.

– Гриша! Заходи! Тетя Марфа только что ушла к подруге на вечер, – она понизила голос, – так что полная свобода. – Она пропустила меня вперед.

В маленькой, но чистой гостиной уже были Николай, сидевший на краешке дивана и чинивший сапог шилом, Чижов, нервно перелистывавший какую-то брошюру у стола, и двое новичков – паренек лет семнадцати с лихорадочно блестящими глазами и девушка с суровым лицом работницы. Запах пирогов с капустой еще витал в воздухе – тетя Марфа успела накормить.

– Собрались, – кивнул я, стараясь держать тон бодрым, лидерским. Снимая сюртук, почувствовал, как бумажка в пузырьке жжет сознание. Предательство начиналось здесь. Сейчас. – Дело есть. Важное.

Все насторожились. Николай отложил сапог, Чижов закрыл брошюру. Оля подошла ближе.

– Связь с центром установлена, – сказал я, опуская голос, хотя тетя Марфа была далеко. – Есть канал на серьезную литературу. Острую. Пропаганду. Для новичков, для убеждения, для... затачивания мысли. – Я посмотрел на Семена и Анну. Их глаза загорелись. – Но... деньги. Центр помочь не может. Риск. Значит – свои силы. Нужно собрать. Сколько можем. Срочно.

Наступила тишина. Радость от новости смешалась с растерянностью. Николай первым полез в карман своих потертых штанов, вывернул мелочь – медяки, несколько серебряных пятаков.

– Вот... все, что при себе, – пробормотал он. – Завтра с утра могу еще... сбегать к одному знакомому, должен.

Чижов, метамаг с чувствительной душой, вздохнул, порылся в потрепанном портфеле, достал кошелек, высыпал оттуда несколько монет потрясеннее. Его руки дрожали.

– Я... это все. Стипендия в конце месяца...

Оля молча кивнула, вышла в соседнюю комнату. Вернулась с небольшой жестяной шкатулкой. Открыла. Там лежали аккуратно сложенные ассигнации – небогатые сбережения, вероятно, от продажи каких-то ее изобретений или помощи тете.

– Бери, – сказала она просто, выкладывая деньги на стол рядом с медяками Николая и Чижова. – На дело.

Новички засуетились. Семен вывернул карманы – горсть медяков. Анна, стиснув губы, достала из-под платка узелок, развязала, вынула одну рублевую ассигнацию – целое состояние для работницы.

– Кладу, – сказала она глухо. – За правду.

На столе образовалась скромная кучка денег. Медь, серебро, несколько мятых ассигнаций. Недостаточно. Намного недостаточно для серьезной закупки. Но это было все, что они могли. Их кровь, их пот, их вера. Я смотрел на эти жалкие крохи, чувствуя, как стыд и горечь подкатывают к горлу. Я вел их на убой. И брал их последние гроши для этого.

– Спасибо, – выдавил я. – Это... начало. Я схожу за литературой. Сам. Сегодня. – Я начал собирать деньги со стола, избегая их взглядов.

– Сам? – нахмурился Николай. – Это же Васильевский. Вечер. Небезопасно. Пойдем вместе. Я, Оля...

– Нет! – мой голос прозвучал резче, чем я хотел. Все вздрогнули. Я поспешил смягчить тон: – Рисковать лишний раз не надо. Я знаю место. Знаю пароль. Быстро, тихо. Один – меньше заметно. Вы тут... будьте наготове. На случай. – Ложь лилась гладко, как отработанная мантра. Лидерская забота. Опасение за товарищей.

Они переглянулись. Неуверенно. Николай что-то хотел сказать, но Оля тихо положила руку ему на плечо.

– Ладно, Гриша, – сказала она. Ее умные глаза смотрели на меня пристально. Сомневалась? Или просто доверяла? – Будь осторожен.

– Осторожен, – кивнул я, сунув собранные деньги глубоко в карман. Они жгли, как раскаленные угли. Цена предательства. – Ждите. Скоро вернусь. С «товаром».

Я вышел на темную лестницу, оставив за спиной уютный свет ольгиной квартиры и доверчивые, обреченные лица. Адрес «Вечного Покой» ждал. Игнат ждал. «Покойник ждет венка из правды». Я шагнул в холодные петербургские сумерки, чувствуя себя не пауком в центре паутины, а мухой, запутавшейся в нитях собственной лжи, которую вот-вот оглушит и сожрет настоящий хищник. Энергия эгрегора была лишь призрачным холодком в груди – слабым отблеском веры, которую я сам же и предавал.

Глава 44

Петербургский вечер сжимал город в ледяные тиски. Ветер, не городской, а какой-то степной, злой и промозглый, выл в узких проулках Васильевского острова, срывая с крыш остатки намокшего снега и швыряя его в лицо прохожим колючей крупой. Фонари, редкие и тусклые, словно нехотя, разрывали сгущавшуюся синеватую мглу, отбрасывая на заснеженные тротуары длинные, пляшущие тени, похожие на растянутые силуэты висельников. Я шел, вжимаясь в стены домов, в глубокие подворотни, избегая лужиц тусклого света. Каждый шаг по скользкой, ухабистой мостовой отдавался глухим эхом в моей пустой, выжженной тревогой груди. Седьмая линия была близко, но путь к ней казался бесконечным лабиринтом страха.

«Вечный Покой». Название, обернувшееся в моем сознании жуткой иронией. Не какая-то подпольная типография – контора гробовщиков. Прикрытие для контрабанды всякой скверны, в том числе и той, что печаталась на дешевой серой бумаге и звала к топору. Игнат… Кто скрывался за этим именем? Угрюмый столяр, пахнущий стружкой и формалином? Хитрый делец, наживающийся и на смерти, и на крамоле? Деньги в кармане – жалкая горсть медяков, серебряных пятаков и мятых ассигнаций, вырванных у доверчивых друзей, – лежали мертвым, постыдным грузом. Каждая монета – капля их крови, их веры, которую я собирался обменять на свою жалкую отсрочку. Энергия эгрегора, некогда теплившаяся в груди живительным огоньком, теперь была лишь тлеющим угольком под тяжелой золой предательства – слабым, угасающим напоминанием о том, во что я уже почти не верил.

Именно тогда я почувствовал спиной. Не увидел, не услышал – ощутил кожей, нервами, всем своим измотанным существом. Присутствие. Плотное, неотвязное, как тень совести, от которой не убежишь. Кто-то шел следом. Не прямо, не нагло, но с упорством гончей, держа дистанцию в один-два переулка. Сохраняя паузу, но не теряя нити.

Хвост. Мысль ударила в висок ледяным молотом. Кровь с шумом прилила к голове, затуманив зрение на мгновение. Кто?! Агент Забайкальского? Проверка на благонадежность новоиспеченного связного? Или… Седов? Его ледяные глаза, его тонкие пальцы, постукивающие по столу… Не доверяет? Приставил своего шакала, чтобы удостовериться, что его марионетка не сливает информацию втихую? Оба варианта пахли смертью. Провалом. Подвалом на Гороховой с раскачивающейся лампой или «тихой» расправой в какой-нибудь конспиративной квартире подпольщиков, где меня просто закопают в подворотне как предателя.

Сердце забилось так, что больно отдавало в ушах. Я рванул вперед, почти бегом, свернул в первый же узкий, как щель, проулок, забитый ящиками и снежным хламом. Прижался к шершавой, облезлой штукатурке стены, стараясь слиться с ней, стать невидимкой. Дыхание свистело в горле, вырываясь клубами пара в морозный воздух. Прислушался, напрягая каждый слуховой нерв до предела. Шаги! Четкие, быстрые, отдающиеся эхом от глухих стен. Не тяжелый мужской топот, а… легче. Чаще. Почти бег. Женские? Нелепая, страшная догадка пронзила мозг. Нет… Не может быть! Я рванул снова, не разбирая дороги, ноги скользили по утоптанному снегу, грозя сбить с ног. Выскочил на какую-то пустынную, заваленную сугробами площадку перед глухим торцом склада, нырнул под низкую, закопченную арку, ведущую во двор-колодец. Замер в абсолютной, почти осязаемой темноте, прильнув к холодной, влажной стене. Грудь вздымалась, пытаясь вдохнуть больше этого спертого, пахнущего мышами и тлением воздуха.

И услышал. Торопливые, спотыкающиеся шаги за аркой. Пауза. Неуверенный шорох подошв по снегу. Тень мелькнула на свете единственного уличного фонаря, едва достигавшего входа в арку. Невысокая. В темном, плотном пальто, платок, натянутый на лоб… Очертания… Знакомые? Адреналин вскипел в крови, смешав животный страх с яростным, ослепляющим гневом. Хватит! Я выпрыгнул из тьмы, как из засады, всей тяжестью своего тела навалился на фигуру, прижал ее к шершавой стене арки с такой силой, что послышался глухой стон. Одной рукой обхватил, готовясь перекрыть дыхание, другая сжалась в кулак, занесенный для удара.

– Тише! – прошипел я, дико вглядываясь в лицо, скрытое тенью платка и сумраком. Голос был хриплым, чужим. – Кто?! За мной увязался?! Говори!

Под краем платка блеснули широко распахнутые, полные ужаса и немого вопроса глаза. Знакомые. Близкие. Губы дрогнули, издав не звук, а стон.

– Гри… Гриша?! Это я! Оля! Боже… ты что?! – шепот сорвался, прерывистый, захлебывающийся от страха и непонимания.

Я отпрянул, как от удара током. Рука разжалась сама собой. Я почувствовал, как кровь мгновенно отхлынула от лица, оставив ледяное, пугающее онемение. Оля! Она стояла передо мной, прижимая руку к горлу, дыша коротко и часто, лицо ее в слабом отсвете фонаря было мертвенно-бледным, как у восковой фигуры.

– Оля?! – мой голос сорвался, став вдруг тонким и срывающимся. – Ты?! Черт… Черт возьми! Зачем?! Я же велел – один! Один!

Оля оттолкнулась от стены, выпрямившись во весь свой невысокий рост. Испуг в глазах медленно сменялся знакомой, упрямой решимостью, той самой, что помогала ей часами возиться с хитроумными шестеренками подпольного печатного станка.

– Зачем? – ее шепот окреп, в нем зазвенели слезы и гнев. – Потому что ты – ослепленный дурак! Васильевский остров! Глухая ночь! Контрабандисты, которые и людей, как щенят, топят! И ты – один! Николай был тысячу раз прав! Я не могла… сидеть и ждать, грызя ногти! Не могла! – Она сглотнула ком в горле, подняв подбородок. – Пошла следом. Хотела… быть рядом. Если вдруг… если что случится… – Она не договорила, но жест ее руки, сжатой в кулак, был красноречивее слов: защитить, помочь, вытащить.

Ярость во мне сменилась леденящей волной отчаяния и стыда. Она заботилась. Искренне. По-дружески. Как сестра. А я… я вел ее прямиком к краю пропасти, которую сам же и рыл для всех них. Мысль о том, что она может увидеть мою встречу с Игнатом, услышать этот дурацкий, жуткий пароль – «Покойник ждет венка из правды», – понять истинную суть моей «миссии», вызывала панический, животный ужас. Ее доверие было ножом у моего горла.

– Оля, ты ничего не понимаешь! – Я схватил ее за плечи, не слыша хруста застежек на ее пальто под своей силой, стараясь вложить в слова всю убедительность, всю ложную заботу лидера кружка. – Это не твой риск! Если меня вычислят – я один, я смогу оторваться, замести следы! Но с тобой… они мгновенно поймут связь! Через тебя выйдут на кружок! На Николая, на Чижова, на новичков! Это гибель! Гибель всего, ради чего мы начали! Понимаешь?! – Он тряхнул ее слегка, глядя прямо в глаза, пытаясь прожечь ложью ее доверие.

Оля смотрела на меня, ища в моем взгляде хоть крупицу правды, хоть проблеск того Гриши, которого знала. Доверяла ли еще? Или видела лишь дикий, панический страх, который я так тщательно пытался скрыть? Ее губы задрожали.

– Но… ты же один… – прошептала она, и в этом шепоте было столько боли и страха за меня, что мне тут же захотелось зарычать от бессилия. – Если что… если они…

– Я справлюсь! – отрезал я резко, почти грубо. – Обещаю. Но ты… ты должна уйти. Сию же минуту. Вернись к тете Марфе. Жди там. – Мои пальцы впились ей в плечи так, что она вскрикнула от боли. – Ради кружка, Оля! Ради нашего общего дела! Ради того, чтобы все это не оказалось напрасным! Уйди! Сейчас же!

Она замерла, борясь с собой. Упрямство и забота в ее глазах вели последний бой. Наконец, она опустила голову, коротко, почти неощутимо кивнув. Слезы блеснули на ресницах.

– Ладно… – выдохнула она, голос срывался. – Но… Гриша… будь осторожен. Пожалуйста… – Она посмотрела на него в последний раз, и в этом взгляде была мольба и предчувствие беды.

– Обещаю, – солгал я в очередной раз, глядя прямо в ее широкие, доверчивые глаза. Гадливость к самому себе подкатила комом к горлу. – Иди. Быстро. Не оглядывайся.

Оля резко развернулась и почти побежала, спотыкаясь, обратно, к выходу из темного двора-колодца. Ее фигура мелькнула в свете фонаря на улице и растворилась в вечерней мгле. Я прислонился спиной к холодной, влажной стене арки, закрыл глаза. Руки тряслись мелкой дрожью. Холодный пот стекал по вискам и позвоночнику. Я только что оттолкнул, почти предал, единственного человека, который искренне пытался меня защитить. Ради того, чтобы спокойно предать всех остальных.

Я простоял так несколько минут, пока бешеный стук сердца не утих, а дыхание не выровнялось. Седьмая линия была уже совсем близко. Я вышел из арки, огляделся. Улицы погружались в ночь. Тени за спиной не было. Только Оля. Только ее напуганные глаза. Облегчение было горьким, как полынь, и тяжким, как камень на душе.

Дом №12 на 7-й линии предстал передо мной мрачным, почерневшим от времени и городской копоти утесом. Вывеска – «Вечный Покой. Гробы. Венки. Ритуальные принадлежности. И.П. Морозов» – висела криво, одна цепь порвана, буквы выцвели, едва читались. Грязная витрина была затянута изнутри плотной, когда-то темной, теперь выцветшей до серо-бурого тканью; сквозь неровную щель виднелись лишь смутные очертания дешевого соснового гроба и пыльные, безжизненные муляжи лилий и гвоздик. Дверь – тяжелая, дубовая, с массивной латунной ручкой, отлитой в виде стилизованного черепа с пустыми глазницами. Череп был отполирован до блеска тысячами прикосновений, но на ощупь – ледяной и липковатый. Напротив, через дорогу, тускло светил вывеской и запотевшими окнами трактир «У Палыча» – дешевая, пропахшая кисляком и табачным перегаром дыра, откуда доносился хриплый гомон, звон посуды и надрывные звуки гармони.

Я замер напротив конторы. И вдруг волна воспоминаний накрыла меня с такой чудовищной силой, что мир поплыл перед глазами, а ноги на миг ослабели. Я схватился за холодные прутья чугунной ограды, впиваясь пальцами в металл. Это были не просто мысли. Это была физическая атака на все чувства. Тошнота подкатила к горлу едким, кислым валом. Воспоминания впились клыками в плоть, оживая с пугающей четкостью.

...Абсолютная темнота. Густая, тяжелая, пропитанная до одури запахом свежей сосновой стружки, дешевого лака и… чего-то другого. Сладковатого. Тягучего. Гнилостного. Я лежал в тесном деревянном ящике, стенки которого впивались в плечи, в бедра. Каждый вдох – спертый, удушливый, отравленный этим жутким коктейлем. Моё лицо было прижато к грубой, накрахмаленной холстине савана. Под ним – холод. Леденящий, проникающий сквозь тонкую ткань рубахи, обжигающий кожу неживым холодом. Я чувствовал под боком окоченевшую руку мертвеца, ее костлявые пальцы, ее мертвую тяжесть. Я боялся даже пошевелиться, боялся кашлянуть, боялся, что моё сердце, колотящееся, как арестант о решетку, услышат сквозь доски. А сверху – тишина. Не голоса охранников, грубо обыскивающих контору, а лишь запах дыма. Топот сапог. Стук переворачиваемой мебели. Хриплый смешок. И я… почти заживо погребенный. В гробу. С мертвецом в обнимку. Мой собственный пот смешивался с холодной испариной на лбу трупа. Запах… Боже, этот запах! Сладковато-приторный, с ужасающей ноткой тления, перебиваемой едкой химией формалина… Он въедался в ноздри, в глотку, заполнял легкие, вызывая неудержимые спазмы желудка. Я сжался в комок, стиснув зубы до боли, боясь, что его вырвет здесь, в этой деревянной могиле, и это выдаст его с головой…

Я сглотнул ком, подкативший к горлу. Холодный пот ручьями струился по лицу и спине. Я явственно почувствовал тот самый сладковато-гнилостный запах, смешанный со стружкой, хотя вокруг пахло только морозом и угольной гарью. Кожа под одеждой вспомнила прикосновение грубой холстины савана, леденящий холод мертвой плоти под боком. Меня вывернуло бы наизнанку, если бы желудок не был пуст. Я впился ногтями в ладони так, что боль пронзила до кости. Острая, реальная боль – единственный якорь в этом нахлынувшем кошмаре. Не сейчас. Нельзя. Игнат ждет. Пароль. Литература. Ради… ради чего? Ради Седова. Ради своей шкуры. Ради отсрочки казни.