Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

Глава 19

Сознание вернулось не светом, а болью. Глубокая, ноющая, пульсирующая в левой ноге. Она плыла сквозь туман беспамятства, якорь, привязывающий к реальности. Затем – холод. Не леденящий ужас Невы, а остаточный озноб, пронизывающий до костей, несмотря на тяжесть одеяла. И тишина. Не мертвая тишина подо льдом, а тихая, прерывистая, наполненная слабым потрескиванием догорающей свечи где-то рядом.

Я открыл глаза. Высокий потолок лазарета Академии, знакомые своды, слабо освещенные ночником. Я как то заходил сюда, чтобы получить разрешение для участия в испытании. Не думал, что буду лежать на одной из таких постелей... Белые стены, запах лекарственных трав, йода и… чего-то женского, тонкого, неуловимого. Я повернул голову, скрипящую, как несмазанные шестерни.

Она сидела на жестком стуле у моей кровати, склонившись вперед. Юлиана. Ее голова лежала на скрещенных руках на краю моего матраса. Рыжие волосы, обычно собранные в строгий узел, рассыпались беспорядочно по плечам и спине, скрывая лицо слегка сальными локонами. Поза была неестественной, усталой до изнеможения. Пальцы одной руки все еще сжимали край моего одеяла – крепко, как якорную цепь. На полу, рядом со стулом, валялась раскрытая книга по пиромантии, явно выпавшая из ослабевших пальцев. Под глазами, даже в скудном свете, виднелись глубокие, синеватые тени. Она просидела так всю ночь. Возможно, не одну.

В горле пересохло до хрипоты. Я осторожно приподнялся на локте, ощущая, как боль в ноге вспыхнула ярче, отдавая в раны на спине, но жажда была сильнее. На тумбочке рядом стояла глиняная кружка с водой. Я протянул дрожащую руку, пальцы обхватили прохладную гладь. Поднес ко рту. Вода, чистая и холодная, обожгла пересохшее горло, но была слаще любого вина. Я пил жадно, жадно, пока кружка не опустела наполовину. Звук глотания, хлюпающий и громкий в тишине, раздался, как выстрел.

Юлиана вздрогнула. Ее плечи напряглись, голова резко поднялась. Сонное, замученное лицо, с красными от бессонницы или слез глазами, уставилось на меня. На секунду в ее взгляде застыло непонимание, затем – осознание. Оно пришло не с радостью, а с волной такого чистого, беззащитного облегчения, что ее лицо исказилось. Губы задрожали, глаза наполнились слезами, которые тут же перелились через край и потекли по бледным щекам молчаливыми ручейками.

Она не сказала ни слова. Не спросила, как я. Не высказала упрека. Она просто вскочила со стула и бросилась ко мне. Ее объятия были неистовыми, почти болезненными, впиваясь в меня так крепко, как будто она пыталась удержать меня от падения в пропасть. Я почувствовал, как ее тело сотрясают беззвучные рыдания, как горячие слезы капают мне на шею. Ее пальцы впились в спину, цепляясь, как утопающий за соломинку. Вся ее обида, вся стена, которую она возвела, вся ревность и гнев – все это рухнуло под тяжестью одного страха: потерять меня. Оно было сильнее всех слов, всех доводов, всех принципов.

Я обнял ее в ответ, слабо, одной рукой, другая все еще болела от пореза и ударов о лед. Прижал к себе, ощущая тонкий запах цитруса и дыма, смешанный с лавандой лазарета и солеными слезами. Мои пальцы сами нашли ее мокрые щеки, осторожно утирая слезы. Она не сопротивлялась, лишь сильнее прижималась, пряча лицо у меня на плече. Тишина стояла густая, нарушаемая только ее прерывистым дыханием и треском свечи.

– Юль… – хрипло прошептал я, едва узнавая свой голос. Он звучал чужим, сорванным. – Прости… – Больше слов не было. Нужных, достаточных слов не существовало. «Прости» – за все. За боль, за страх, за ту темную дорогу, по которой я пошел.

Она лишь сильнее сжала меня в объятиях, ее ответом был тихий, сдавленный всхлип. В этом молчании, в этих слезах, в этой отчаянной хватке было больше прощения и понимания, чем в любых речах.

Дверь лазарета с грохотом распахнулась, ворвавшись в нашу хрупкую тишину.

– ГРИШКА!

Артём влетел в палату, как шаровая молния, с лицом, перекошенным от смеси ужаса и надежды. Увидев меня сидящим, обнявшего Юлиану, он замер на пороге, его глаза округлились. Потом радость, чистая и безудержная, захлестнула его. Он ринулся к кровати, едва не сбив стул.

– Живой! Черт возьми, живой! – он обхватил нас обоих своими руками, чуть не сдавив ребра. Чёрт, добьёт же. Юлиана слегка отстранилась, смущенно вытирая лицо, но не ушла. Артём отодвинулся, схватил меня за плечи, тряся с непритворной силой: «Как?! Как ты, черт тебя дери, там оказался?! Нашли тебя на льду Невы, чуть не замерзшего насмерть, нога, спина и рука все в крови! Говорили, провалился! Но как?! Ты же не идиот, по тонкому льду ходить!»

Боль в ноге вспыхнула с новой силой при его тряске. Я зашипел, отстраняясь. Артём тут же отпустил, с виноватым видом. «Нога…» – пробормотал я, глядя на забинтованную лодыжку и бедро под одеялом. Воспоминания хлынули черным потоком: багровая туша, вбитая броня, пылающий глаз, ледяная чернота, мертвая хватка клыков на ноге… Демон. Но кто поверит?

– Я… не помню толком, – соврал я хрипло, отводя взгляд. – Шел. Лед треснул… Что-то схватило… под воду… – Это была полуправда. «Темнота… холод…» – это чистая правда. Дрожь пробежала по телу не наигранная.

– Схватило? – Артём нахмурился. – Рыбина какая? Змея? Дельфин, что ли? Да ты переотмечал награждение, видать!

Юлиана, стоявшая чуть поодаль, скрестив руки, как бы защищаясь, тихо проговорила. Ее голос был низким, чуть дрожащим, и в нем явственно звучала нотка… ревности? Горечи? «Его вытащила Алиса. Ливен. Она шла той же набережной, услышала всплеск, увидела… и вытащила магией. Потом принесла сюда, к целителям. Еле откачали.»

Я уставился на нее. Алиса? Она была там? Она увидела? Она спасла? Мысли смешались: благодарность, неловкость перед Юлианой, тревога – что еще видела Алиса? Видела ли демона?

– Алиса? – Артём вытаращил глаза. – Опять эта белая ворона? Ну надо же… Она, значит, не только митинги устраивать умеет. Спасла, так спасла. Молодец. – Он кивнул, явно впечатленный, но тут же посмотрел на Юлиану, на меня, на нашу близость, и смущенно откашлялся. – Ну… главное, жив. Нога, говорят, страшная, но цела. Кости целы, сухожилия… царапины. Отлеживайся.

– Царапины… – я усмехнулся горько, глядя на перебинтованную ногу, откуда сочилась ноющая боль, напоминающая о силе челюстей, сведенных в мертвой хватке. Царапины от демонических клыков. – Спасибо ей. Алисе.

Юлиана отвернулась к окну, где начинал брезжить серый рассвет. Ее плечи были напряжены. «Да. Спасибо ей.» Произнесла она так, что эти два слова прозвучали как приговор. Приговор мне, ей, нам – и той, кто снова ворвалась в нашу жизнь, пусть и как спасительница. Она спасла тело. Но что происходило с душами в этой переполненной болью, обидой и несказанными словами палате лазарета, было куда менее ясно. Воздух снова сгустился, но теперь не от угрозы извне, а от невидимой бури внутри.

Два дня в лазарете пролетели в тумане боли, целебных зелий и навязчивых кошмаров, где багровая плоть и пылающий глаз смешивались с черной водой Невы. Целители Академии творили чудеса: глубокие рваные раны на ноге затянулись розоватыми шрамами, переломанные кости срослись под напевными заклинаниями, заставляющими костную ткань регенерировать с неестественной скоростью. Остался лишь глубокий синяк, давящая тяжесть в мышцах и та самая, знакомая до дрожи, хромота при ходьбе – напоминание о мертвой хватке демона. И страх. Всепроникающий страх, который не лечили никакие зелья.

Юлиана приходила. Молча сидела, помогала пить, поправляла подушку. Ее обида, казалось, утонула в море тревоги за мою жизнь, но между нами повисло неловкое молчание, нарушаемое лишь редкими, осторожными фразами. Артём тараторил без умолку, принося новости и пирожки, но избегал смотреть мне в глаза слишком долго. Он видел что-то в моем взгляде – то, что не вязалось с историей о случайном провале под лед. Алиса не появлялась. Ее отсутствие было громче любого визита.

Как только целители отпустили меня с напутствием «беречь ногу и не переохлаждаться», я направился не в свою комнату, а к темным дубовым дверям факультета теологии. Страх требовал ответов. Ответов, которые, я подозревал, были спрятаны за этими стенами, в пыльных фолиантах и в умах осторожных людей вроде отца Игнатия.

Декан теологии принял меня в своем кабинете – просторном, но аскетичном, с высокими окнами в стрельчатых арках, залитых тусклым зимним светом. Запах ладана, старого пергамента и воска. Сам отец Игнатий, седой, с добрыми, но усталыми глазами, казался частью этой древней мебели. Он поднялся навстречу, его взгляд скользнул по моей хромоте, но не задал вопросов.

– Грановский, – произнес он мягко. – Рад видеть вас на ногах. Пусть и не совсем твердо стоящих. Чем обязан?

Я сел напротив его массивного стола, тщательно выбирая слова. Науку. Нужно было опереться на науку. На метамагию.

– Отец Игнатий, благодарю за прием, – начал я, стараясь говорить ровно. – Я… восстанавливаюсь. И в процессе переосмысления некоторых… основ. После конкурса, после работы над сложными эфирными структурами… возникли вопросы о природе сущностей высшего порядка. Ангельских иерархий, например, или… их противоположностей. -Я сделал паузу, наблюдая за его реакцией. Добрые глаза сузились едва заметно.

– Метамагия описывает мир как систему энергий, структур, уравнений. Меня интересует… математическая основа теургии. Возможно ли описать взаимодействие с трансцендентными силами не через молитву и веру, а через фундаментальные законы эфирных взаимодействий? Как вписать божественное в уравнение? Или… падшее?

Последние слова повисли в воздухе, тяжелые, как свинец. Отец Игнатий задумался. Его лицо стало серьезным, почти строгим.

– Молодой человек, – заговорил он тихо, но с недвусмысленной твердостью. – Вы касаетесь граней, за которыми лежат пропасти. Метамагия – инструмент познания Творения. Но Творец и Его ангельские воинства… а тем более падшие духи… пребывают за пределами материальных законов, которые ваша наука стремится описать. Попытки втиснуть небесное или адское в уравнения… это путь гордыни. Путь, который вел многих светлых умов к погибели. Мы знаем не сами трансцендентные энергии, но лишь те, что служат им проводниками в наш мир. Ключ от двери, но не то, что за дверью, понимаете?– Я кивнул, а его взгляд стал ещё более внимательным.

– Церковь, да и Империя, справедливо считают демонологию пагубным знанием. Изучение имен, печатей, иерархий Тьмы… это не совсем наука, Грановский. Это приглашение. Ключ к дверям, которые лучше навсегда запечатать. Даже упоминания в трудах отцов Церкви о падении Люцифера, о структурах Ада – это не руководство, а предостережение. – Он назвал слова, от которых по спине пробежал холод. – То, что сохранилось в обрывках «Гримуара Гонория», в кощунственных намеках «Мюнхенской книги», в безумных схемах «Гоэтии»… это не знание. Это яд. Яд для души и приманка для тех, кто жаждет силы, не ведая ее цены.

Он говорил о печатях Соломона, о каббалистических Древах Жизни и Смерти, о попытках описать адские иерархии как перевернутые пирамиды ангельских чинов – Малахим, ставших Шедим; Серафим, низвергнутых в Вельзевулово воинство. Но каждое его слово было обернуто предупреждением.

– Каббала пыталась найти числовые соответствия, – вздохнул он. – Гематрия, нотарикон… поиск кода Творения. Но код Падения? Это путь в бездну. Любое уравнение, описывающее демоническую сущность, – это уже акт призыва. Мысль материальна в сферах Тьмы, юноша. Особенно мысль, подкрепленная знанием Имени и формулой его связи с материальным планом.

Он замолчал, изучая мое лицо. Видел ли он там страх? Любопытство? Тот самый опасный интерес?

– Оставьте эти изыскания, Грановский, – сказал он почти умоляюще. – Ваш дар метамага слишком ценен, чтобы растрачивать его на тени Ада и их теоретическое – он особенно подчеркнул это слово. – изучение. Ищите гармонию, свет, порядок в Творении. Не копайтесь в хаосе Падения. Ради вашего же блага.

Я поблагодарил его, притворившись смиренным учеником, внявшим предостережению. Но уходя, я чувствовал не облегчение, а леденящую пустоту. Он подтвердил мои худшие опасения. Демон был не просто реален – кто-то, обладающий запретным знанием – знанием Имен, печатей, возможно, даже тех самых «уравнений призыва» – послал его за мной. И этот кто-то был где-то здесь, в стенах Академии или за ее пределами, наблюдая. Меншиков? Кто-то из кружка? Враги Алисы? Охранка, играющая в игры пострашнее политических? Параноидальные мысли роились, как осы, не находя выхода.

Я брел по пустынному коридору теологического факультета, опираясь на трость, любезно предоставленную целителями, хромая и чувствуя, как холод Невы снова подступает к горлу при каждом шорохе тени. Ответов не было. Только страх и бездна вопросов.

– Разочарован беседой с отцом Игнатием?

Голос прозвучал тихо, почти у меня за спиной, из ниши у стрельчатого окна. Я вздрогнул, едва не уронив трость. Алиса. Она стояла, прислонившись к холодному камню, закутанная в темное пальто, белые волосы гладко зачесаны назад. Ее светлые глаза за стеклами очков смотрели на меня с привычной аналитической остротой, но сегодня в них читалось что-то еще – понимание? Удовлетворение?

– Алиса, – выдохнул я, стараясь скрыть испуг. – Я… кажется, не поблагодарил тебя. За спасение.

Она махнула рукой, как отмахиваясь от несущественного.

– Вода была холодной, а ты слишком интересная фигура, чтобы потерять так рано. – Улыбка тронула ее губы, но не дошла до глаз. – Я видела тебя уходящим от Игнатия. Лицо… говорящее. Он напугал тебя предостережениями о демонологии? Или просто не дал ответов?

Я замер. Как она знала? Она следила? Или просто слишком хорошо меня читала?

– Отец Игнатий, – начал я. – говорил о запретности знаний. О пагубности пути.

– Он говорил о страхе, – поправила она мягко, подходя ближе. Ее шаги были бесшумны по каменному полу. – Страхе Церкви и Империи перед тем, что они не могут контролировать. Демонология запрещена не потому, что она ложна, Григорий. А потому, что она сильна. И опасна для их монополии на истину и власть. – Она остановилась передо мной, ее взгляд стал пронзительным. – Ты ведь видел его? Тварь. Багровую, с вбитой броней, с огнем вместо глаза?

Вопрос ударил, как нож. Я не смог сдержать легкий испуганный вздох. Она видела? Или… знала? Я кивнул, не в силах солгать.

– Он реален, – прошептала она, и в ее голосе не было страха, только холодная констатация факта. – И он не пришел из пустоты. Его призвали. По законам, которые отец Игнатий назвал бы кощунством, а я… назову высшей математикой Тьмы.

Она начала говорить. Спокойно, четко, как на лекции, но каждое слово было заряжено взрывчаткой. Она говорила не о догматах, а о структурах. О Падении Люцифера не как о грехе, а как о первом акте свободы воли против космического диктата Бога. О бунте против предустановленной гармонии, против жестких уравнений Божественного Плана.

– Представь Вселенную как империю, – ее глаза горели. – Совершенную фасадом, симметричную, предсказуемую. Ангелы – не просто слуги, а… идеальные подданные, которые механически подчиняются Богу. Люцифер был самой совершенной «константой», но он увидел ограниченность системы. Захотел ввести новые переменные. Хаос. Свободу выбора. Непредсказуемость. Его «падение» – это разрыв системы, попытка переписать код мироздания.

Она говорила о каббалистических Древах – не как о мистических схемах, а как о революционной борьбе против диктата божественного. Сефирот – дворцы элиты. Клипот – области энтропии, хаоса, где уравнения дают сбой, где возможны несанкционированные «вычисления» – демоны.

– Гоэтия? «Мюнхенская книга»? Гримуар Гонория? – она усмехнулась. – Это не просто сборники заклинаний. Это… настоящие алгоритмы. Попытки описать демонические сущности через их «сигнатуры» в эфирном поле. Через их Имена – уникальные идентификаторы в базе данных Ада. Через печати – сложные геометрические фигуры, уравнения в пространстве, которые создают интерфейс для взаимодействия, зону контролируемого хаоса.

Она наклонилась ближе, ее голос упал до шепота: «Призывающий демона – не колдун. Он – математик и революционер одновременно. Он зовёт то, что на онтологическом уровне готово отринуть любую иерархию, то, что не подчиняется в привычном смысле слова, а выплёскивает гнев против любого порядка, подталкивамое волей заклинателя. Демон – результат борьбы, хаоса, свободы, программа, исполняемая в материальном мире. Опасная, часто с ошибками, но подчиняющаяся логике своего кода. Кода Падения.

Ее слова переворачивали все. Демонология для неё не была магией в привычном смысле. Это была прикладная метамагия Хаоса и революционная борьба в одном флаконе. Работа с «кривым зеркалом» Божественных законов. И это знание было не просто опасно – оно было еретично до основания. Оно ставило под сомнение саму справедливость Божественного порядка. Если Люцифер был не предателем, а революционером… Если демоны – не абсолютное зло, а побочный продукт Свободы… Где тогда добро и зло? Кто судья?

Я смотрел на Алису, на ее бледное, одухотворенное лицо, на глаза, пылающие холодным интеллектом и чем-то… фанатичным. Страх, который я испытывал перед демоном, померк перед страхом, охватившим меня сейчас. Она не просто знала о демонах. Она понимала их природу на уровне, отвергаемом отцом Игнатием. На уровне формул и уравнений. Кто она? Откуда у нее это знание? И главное… какую игру она вела?

– Ты… играешь с огнем, Алиса, – проговорил я хрипло, сжимая рукоять трости до побеления костяшек. – С огнем, который может спалить не только тебя.

Она улыбнулась. Широко. Впервые я увидел в ее улыбке что-то пугающее. Не игривое, не ироничное. Хищное.

– Огонь – единственное, что может прогнать тьму, Григорий. И единственное, что может переплавить старые, прогнившие цепи. Даже цепи, выкованные на небесах. – Она выпрямилась, ее взгляд стал непроницаемым. – Ты искал ответы. Теперь ты знаешь, где их искать. В уравнениях Падения. В коде Свободы. Выбор за тобой: бежать от этого знания… или овладеть им. Как овладеваешь любой другой силой. Как овладел эфиром.

Она повернулась и пошла прочь по коридору, ее силуэт растворялся в сумерках. Я остался стоять, опираясь на трость, хромая, чувствуя, как холод Невы сжимает сердце, а в голове гудят кощунственные уравнения Алисы. Она была не просто революционеркой. Она была архитектором Хаоса. И я, сам того не желая, оказался в эпицентре ее игры. Игра усложнялась. Ставки выросли до космических масштабов. А противником был уже не Меншиков или Охранка. Противником была сама ткань реальности. И Алиса Ливен собиралась ее разорвать.

Глава 20

Холодное декабрьское солнце, пробиваясь сквозь заиндевевшее окно моей каморки, выхватывало пылинки, танцующие в воздухе, и падало косым лучом на раскрытый фолиант. «О Небесных Чинах» Иоанна Златоуста, где ангельские иерархии описывались не только как духовные сущности, но и как стабилизирующие узлы в эфирной ткани мироздания. Слова расплывались перед глазами. Не боль в ноге, тупая и ноющая даже после целебного зелья, последняя склянка, купленная на деньги от продажи подаренного Варламовым портсигара – роскошь для меня, мешала сосредоточиться. Мешал страх. Не паранойя – нервозность, как тугой узел под ложечкой. Страх воды, вернувшийся с ледяной хваткой Невы. Страх тени, призвавшей плоть из ада. Страх перед знанием, которое несла Алиса.

Я попытался сосредоточиться на тексте: «...Серафимы, пламенеющие чистой любовью к Творцу, суть и хранители первоогня эфира, дабы пламя сие не опалило творения...». Чистая теория. Красивая. Успокаивающая своей упорядоченностью. Но мозг, мой вечный предатель, тут же выдавал кощунственную аналогию Алисы: «Стабилизирующие переменные в уравнении мироздания. А что, если их удалить?». Я отшвырнул книгу. Она шлепнулась на одеяло, подняв облачко пыли. Орден Святой Анны в футляре на тумбочке тускло блеснул золотом. Имперское признание. Пропуск в мир, куда Грановские, похоже, не допускались веками. Меня заметили. Заметили и те, кто решил стереть с доски.

Трость, прислоненная к кровати, напоминала о временной слабости. О том, как искривленная плоть ноги искривляла и ток маны – поток эфира шел неровно, с помехами, как ток по плохому проводу. Из-за этого я временно был отсранён от практических занятий, которых, впрочем, и так было совсем немного. Да и для сложной магии я пока был беспомощен. Родовой источник... Да, это стало критически важно. Как полноценно подключиться к наследию угасшего рода? Вопрос, который откладывался годами, теперь висел дамокловым мечом.

Тишину комнаты разрезал робкий, но настойчивый стук в дверь. Не Артём – тот ломился бы как медведь. Не Алиса – ее стук был бы четким, как команда. Сердце екнуло.

– Войдите, – хрипло сказал я, поправляя простыню, будто мог скрыть бинты и бледность.

Дверь скрипнула. В проеме замерла Юлиана. Она стояла, сжимая в руках небольшой сверток, завернутый в грубую ткань. Ее рыжие волосы, обычно собранные в тугой узел, сегодня были распущены по плечам, обрамляя бледное, напряженное лицо. Глаза, зеленые и глубокие, как лесное озеро, были огромны от сдерживаемых эмоций. Она выглядела хрупкой, потерянной, и в то же время в ее позе чувствовалась решимость, собравшаяся в кулак.

– Гриша, – прошептала она, не двигаясь с порога. – Я... принесла тебе. Мамино зелье. От костей и... и от испуга. – Она сделала шаг внутрь, осторожно, будто боялась спугнуть тишину или меня. Запах тонкий, знакомый – цитрус и дым, смешанный с ароматом сушеных трав из свертка.

– Юль... – Я попытался улыбнуться, но получилось криво. – Спасибо. Ты не должна была... Это дорого.

– Должна! – вырвалось у нее резко, и она тут же смутилась, потупив взгляд. Она подошла к кровати, поставила сверток на тумбочку рядом. Ее пальцы нервно перебирали бахрому шали. – Я видела тебя тогда... в лазарете. Бледного... с перекошенным лицом от боли. Думала... – Голос ее сорвался. Она сжала губы, заставив себя продолжать. – Думала, что если ты... уйдешь, так и не узнав... – Она замолчала, не в силах договорить. Воздух между нами сгустился, наполнившись всем несказанным за эти месяцы: моими подозрениями, ее ревностью, ледяной стеной, моей жестокостью, ее обидой.

Я протянул руку – не к зелью, а к ее руке, лежащей на тумбочке. Она вздрогнула, но не отдернула. Ее пальцы были холодными.

– Юль, прости, – прошептал я. Голос звучал чужим, сдавленным. – Прости за всё. За туман, в который я нас завел. За Алису. За то, что не видел... не видел тебя. По-настоящему.

Она подняла на меня глаза. В них стояли слезы, но она не давала им упасть. Взгляд был прямым, честным, обжигающе открытым.

– Я боялась, Гриша. Не из-за нее... ну, не только. – Она сделала шаг ближе. – Я боялась, что ты... что тот парень, с которым мы столько смеялись, который тайком подсовывал мне правильные формулы, который помог победить в испытании... что он исчез. Заменился этим... холодным игроком. Который все просчитывает. Даже людей.

Ее слова ударили в самую точку. Я сглотнул ком в горле.

– Он не исчез, Юль. Он... заблудился. Испугался. Пытался выжить любой ценой. И забыл, что дом – это не стены. И не победа в игре.

Я сжал ее холодные пальцы. Она не отняла руку. Наоборот, ее пальцы дрогнули и ответили нажатием. Тепло, крошечное и робкое, начало растекаться от точки соприкосновения по моей иззябшей руке.

– Дом... – она прошептала, и слезы наконец скатились по щекам, оставляя мокрые дорожки. – Дом – это где тебя ждут. Где не ставят условий. Где можно быть... собой. Даже глупым. Даже слабым.

Она наклонилась. Медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление. Запах цитруса и дыма смешался с ароматом ее волос – чего-то чистого, как первый снег. Ее дыхание коснулось моей щеки. В ее глазах не было ни игры, ни расчета, ни политики. Только чистая, незащищенная нежность и боль, которую она больше не могла носить в себе.

– Я ждала, Гриша. Все это время. Потому что знала – где-то там, под холодной маской, ты все тот же. Тот, кто боится воды, но идет сквозь страх. Тот, кто ищет дом.

Наши губы встретились. Нежно, осторожно, как будто боялись разбить хрупкое стекло, только что склеенное. Ее губы были мягкими, чуть солоноватыми от слез. Никакой страсти Алисы, захватывающей и опасной. Это было другое. Тепло. Принятие. Тихая гавань после долгого шторма. Ощущение... дома. Того самого, что я искал с первого дня в этом теле, в этом мире. Оно было здесь, в этой тесной комнате, в ее дрожащих руках, коснувшихся моих щек, в этом простом, нежном поцелуе, смывающем горечь интриг и страх черной воды. Я обнял ее, притягивая ближе, чувствуя, как ее тело прижимается ко мне, доверчиво и жадно. Впервые за долгие месяцы я не думал о расчетах, о врагах, о демонах. Я просто был. И был дома.

Мы просидели так, молча, в лучах заходящего солнца, пока тени не стали длинными. Мы долго молчали, просто смотрели друг другу в глаза. Потом она встала, поправила платье. Лицо ее сияло умиротворением, но в глазах затаилась тревога.

– Не лезь больше в опасное, Гриша, – тихо попросила она, беря пустой сверток. – Побереги себя. Хотя бы ради... ради дома. Ради нас.

Я взял ее руку, прижал к губам. Ее кожа пахла травами и надеждой.

– Я постараюсь, Юль. Обещаю. Но кое-что... кое-что нужно закончить. Чтобы этот дом был в безопасности.

Она вздохнула, поняв, что не отговорит. Кивнула. Еще один быстрый, теплый поцелуй в лоб – и она выскользнула за дверь, оставив в комнате запах цитруса, дыма и щемящее чувство обретенного и такого хрупкого счастья.

Тишина после ее ухода была гулкой. Ощущение дома, тепла, чистоты – оно было реальным, как боль в ноге. Но именно поэтому его нужно было защитить. Демон пришел за мной. Кто-то знает о моем интересе к темным иерархиям? Или о моих связях? Или просто увидел в орденоносце-выскочке угрозу? Алиса знала ответы. Или часть их.

Боль при вставании была острой, но терпимой. Трость стала продолжением руки. Орден Святой Анны остался лежать в футляре – сегодня он не нужен. Нужны были ясная голова и осторожность. Я вышел в коридор, хромая, но с новой решимостью. Не ради игры. Ради дома.

Корпус теологии тонул в предвечерних сумерках. Высокие стрельчатые окна пропускали последние багровые лучи, рисующие длинные тени на каменном полу. У дальнего окна стояла она. Алиса Ливен. Ее белые волосы, зачесанные назад, светились в косых лучах, как серебро. Она была окружена тремя студентами-теологами в строгих сюртуках – два юноши и девушка. Они о чем-то оживленно спорили, жестикулируя. Алиса слушала, слегка откинув голову, одна рука в кармане мужских брюк, другая держала потрепанный томик – возможно, того же Дамаскина. На ее лице играла привычная полупренебрежительная полузаинтересованная улыбка светского льва, снисходительно наблюдающего за возней котят.

Я подошел, опираясь на трость. Шум моих шагов и стук трости заставил их обернуться. Спор стих. Теологи смотрели на меня с любопытством, смешанным с неловкостью – орденоносец, хоть и хромой. Алиса же встретила мой взгляд через головы студентов. Ее светлые глаза за стеклами очков мгновенно стали острыми, как скальпель. Ни тени удивления. Только вопрос: «Ну? Принял решение?».

...Я остался стоять, сжимая рукоять трости, чувствуя, как тепло от поцелуя Юлианы медленно вытесняется знакомым холодком предстоящей игры. Игрой, в которой ставкой мог быть мой едва обретенный дом. Алиса повернулась к студентам, но ее внимание все еще висело на мне, как невидимая нить. Легкая, едва уловимая улыбка тронула ее губы – не ученой дамы, а охотницы, видящей, что дичь сама идет в силки.

– Так вот, – ее голос, обращенный к студентам, внезапно стал ниже, чуть хрипловатым, обволакивающим, как дорогой коньяк. Она слегка наклонилась к ближайшему юноше, и луч заката заиграл в ее белых волосах, отбросил длинную тень от острых скул. – Иоанн Дамаскин, конечно, глыба... – она сделала театральную паузу, – но его ангелы, милые мои, слишком уж… правильные. Как гвардейцы на параде. А разве эфир – это парад? – Она провела пальцем по корешку книги в руке юноши, заставив его покраснеть. – Это стихия. Хаос, обернутый в узду формул. И те, кто в ней плавает... – ее взгляд скользнул ко мне, быстрый, как укол иглы, – должны обладать не только знанием устава, но и… вкусом к свободе. Не находите?

Студенты завороженно кивали, явно сбитые с толку этим внезапным поворотом от догматики к поэтике хаоса. Алиса выпрямилась, ее глаза снова нашли меня. Теперь в них читалось не только ожидание, но и вызов. И тот самый, опасный флирт, превращавший любое слово в двусмысленность.

– Григорий, дорогой, – ее тон стал интимным, словно они были одни в зале, несмотря на слушателей. Она сделала шаг в мою сторону, движения плавные, как у большой кошки. – Ты выглядишь… очаровательноизраненным. Героически. Но деловая женщина ценит пунктуальность даже в героях. – Она поднесла тонкие пальцы к виску в шутливом салюте. – Знаешь квартиру на Фонтанке? Там, где Шереметев потчевал нас этим ужасным шампанским? Восемь. Не опаздывай. – Ее губы растянулись в улыбке, обещающей что угодно – от лекции по демонологии до опасной авантюры. – Припасла кое-что…наглядное. Думаю, оценишь.

Не дав мне ответить, она плавно развернулась обратно к ошеломленным студентам, снова переключившись на них с обезоруживающей легкостью:

– Ну а мы, тем временем, продолжим разбирать, почему стройность небесных рангов – это прекрасная, но опасная иллюзия... Как и любая другая стройность, между прочим.

Я стоял, ощущая, как адреналин смешивается с раздражением и... любопытством. Ее игра была виртуозной: легкий флирт, полунамек на совместное прошлое, подчеркнутая "деловость", приправленная обещанием чего-то запретного и "наглядного". Она дразнила, провоцировала, напоминая, что знает мои страхи и интересы лучше, чем кто-либо. И приглашала в ловушку, в которую я шел добровольно. Квартира на Фонтанке. Восемь. "Наглядное". Путь в бездну или ключ к спасению? В ее улыбке не было ответа, только отблеск петербургских сумерек в холодных глазах.

Квартира на Фонтанке пахла пылью, дорогими, но давно не чищенными коврами и слабым ароматом ладана, забитым под вальяжный дух старого барства. Гостиная, где Шереметев когда-то потчевал нас тем самым праздничным шампанским, теперь была полутемной. Тяжелые портьеры были задернуты, лишь одна лампа под абажуром из цветного стекла бросала на стены тревожные пятна кроваво-красного и ядовито-зеленого света. Алиса стояла у резного буфета, наливая в два бокала что-то игристое и бледно-золотое. На ней был тот же мужской костюм – строгий пиджак, брюки, подчеркивающие ее худобу и грацию.