Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

Глава 35

Металлический скрежет впился в уши, резкий, как нож по стеклу. За спиной толпы, на перекрестке, выросла стена. Не метафорическая. Реальная. Переплетение острых штыков, блестящих на тусклом свете фонарей, как чешуя стального змея. За ними – ряды серых шинелей, лица, застывшие в каменном равнодушии. И впереди – он. Петров. Его фигура, высокая и неподвижная, казалась вырубленной из того же гранита, что и тротуары Петербурга. Его голос, привычно глухой, сейчас гремел, налитый холодной властью:– Сто-о-ой! По распоряжению Градоначальника, сборище запрещено! Немедленно разойтись!

Толпа замерла. Секунду. Одна. Две. Воздух сгустился, пропитанный запахом пота, страха, дешевого табака, снежной пыли и конским навозом от подтянувшихся всадников. Запах внезапной смерти надежды. Потом – взрыв. Не крик. Вой. Животный, полный ярости и отчаяния. Рабочие рванулись не вперед, на штыки, а в стороны, пытаясь прорвать фланги, смешаться с переулками. Кто-то швырнул комок замерзшей грязи. Шлепок о шинель. Темное пятно. Еще крик.

– Шашки! Нагайки! – рявкнул Петров. Голос – как удар обухом по льду.

Серые шинели ожили. Пешие городовые у штыковой стены выхватили длинные кавалерийские шашки – больше для устрашения, блеск стали в полутьме резал глаза. Но главная сила была сбоку. Конные. Дюжина всадников в синих шинелях с красными петлицами, с лицами, обветренными и тупыми от рутины подавления. В их руках – нагайки. Длинные, гибкие, с свинцовыми утяжелителями на концах. Оружие, но не воинов. Орудие боли.

Первый удар. Свист. Глухой, мокрый хлопок по спине мужчины в рваной телогрейке. Крик, переходящий в стон. Второй удар – по лицу женщины, заслонившей ребенка. Кровь брызнула алой каплей на снег. Третий. Четвертый. Хаос поглотил улицу. Крики смешались с ржанием взвинченных лошадей, лязгом стали, диким воем толпы, загнанной в угол. Нагайки взмывали и падали, оставляя на телогрейках, лицах, руках темные полосы, рвавшие ткань и кожу. Кровь, алая на грязно-белом, запекалась на морозе. Запахло железом, конским потом, страхом и мочой. Рабочие отбивались кулаками, хватались за стремена, пытаясь стащить всадников, кидали камни, комья снега. Городовые рубились плашмя шашками, тупыми ударами по головам, плечам. Звон. Стон. Проклятья. Город гноился новой раной.

Демикин орал что-то нечленораздельное, яростное. Его лицо, искаженное бешенством, пылало. Он вскинул руки – не для удара кулаком. Ладони уперлись в промерзший воздух. Земля под ногами у переднего ряда конных вздыбилась. Асфальт треснул с сухим, громким хрустом, выбросив фонтан мерзлой земли и щебня. Конь одного из всадников встал на дыбы с диким ржанием, сбросив орущего городового в снежную кашу. Штыковая стена дрогнула, нарушив строй, когда пешие бросились помогать конникам.

– Грановский! Веди их! Назад! Через дворы! – завопил Демикин мне, не отрывая взгляда от петровских людей. Его пальцы сжались в кулаки. Уличный фонарь над головой Петрова лопнул с резким хлопком, осыпая искрами и осколками стекла. Стеклянный дождь на шинели начальника охранки. Петров даже не дрогнул, лишь холодно скользнул взглядом по Демикину, отмечая цель.

Рядом метнулся Вадим. Щуплый младшекурсник, лицо белое, как бумага, но глаза – два уголька страха и истеричной решимости. Он выбросил руку вперед, пальцы дрожали, выписывая неуверенную руну в воздухе. Из кончиков вырвались три тонких, шипящих языка пламени – огненные стрелы. Жалкие, неточные. Одна шипела, гасясь о шинель коня, другая чиркнула по сапогу всадника, заставив животное дернуться. Третья прожгла дыру в брезентовом чехле нагайки у другого. Но это всё был сигнал. Магия! Открытая, дерзкая!

– Бунтовщики! Колдуны! Вяжи их! – заорал кто-то из городовых, и страх сменился звериной яростью. Шашки нацелились конкретно. В Демикина. В Вадима. Конные развернули лошадей, нацеливаясь прорваться к ним сквозь толпу, нагайки свистели, расчищая путь.

– Вадим! К стене! Прикрой спиной! – ревел Демикин, отбиваясь. Он махнул рукой – кусок отколотого булыжника с тротуара взлетел, как пушечное ядро, сбив с ног еще одного пешего полицейского. Грохот. Визг. Пыль. Земля вокруг него шевелилась, как живая, образуя мелкие рвы и бугры, пытаясь схватить за ноги врагов. Камни мостовой вибрировали под его властью.

Оля вцепилась в мой рукав мертвой хваткой. Ее пальцы ледяные, ногти впивались сквозь ткань. Дыхание частое, прерывистое, как у загнанного зверька. Глаза огромные, полные ужаса, следили за тем, как огненная стрела Вадима едва не задела женщину с ребенком. Чижов, стоявший рядом, просто завыл, высоко и тонко, закрыв лицо руками, сжавшись в комок посреди бушующего ада, неспособный двинуться. Николай, коренастый и сильный, пытался оттащить его, ругаясь сквозь стиснутые зубы, отбиваясь локтем от толкотни. Вадим отстреливался лихорадочно, огненные вспышки мелькали, как судорожные сигналы бедствия, привлекая все больше внимания. На него уже скакали двое конных, нагайки занесены для удара.

Хаос. Идеальный хаос. Дым от погасших стрел смешивался с паром от дыхания и коней, с пылью, с едкой гарью от лопнувшего фонаря. Крики, стоны, лязг металла, треск нагаек по коже и ткани, дикое ржание, плач детей, ругань. Рабочие били кулаками, хватались за ноги коней, падали под ударами, под копытами. Магия Демикина и Вадима только подливала масла, делая расправу целенаправленнее, ожесточеннее. Петров стоял чуть сзади, на небольшом возвышении у тумбы, наблюдая, как его отлаженный механизм перемалывает плоть. Его взгляд, методичный, как у бухгалтера, скользнул по лицам, отмечая активных. По мне. Мимо. Без интереса. Я был никто. Статист. Топливо для отчета.

Время.Сейчас.

– Оля! Николай! Чижов! – мой голос, резкий, командный, как удар хлыста, пробился сквозь гвалт. – За мной! Вон в ту подворотню! Быстро! Тащи его!

Я рванул Олю за собой, не глядя, почувствовал, как она спотыкается, как Николай, с силой выругавшись, подхватил под локоть оцепеневшего, почти обмякшего Чижова, буквально поволок его. Мы нырнули в темный провал между домами, в вонь помоек, старого камня и крысиного гнезда. Холодная тьма обняла после ослепляющего мельтешения огней и стали.

Именно в этот момент, на пороге подворотни, я обернулся. На долю секунды. Ровно столько, чтобы пронзить взглядом бушующий ад площади.

Демикин стоял спиной к стене облупленного дома, отбиваясь камнями и земляными щупальцами от троих жандармов – не городовых, а именно охранки, в темных шинелях. Лицо – маска ярости, кровь текла из разбитого виска. Но глаза… глаза на миг нашли меня сквозь дым, пыль и мельтешение фигур. В них было не просто бешенство. Былопонимание. Глубокое, леденящее, как взгляд мертвеца в морге «Вечного Покоя». Он видел мой легкий, почти незаметный кивок в сторону Петрова, когда тот только появился на перекрестке. Видел, как я отвел взгляд, делая вид, что не заметил сигнала. Сложил пазл. Поздно.

Наши глаза встретились через два десятка шагов хаоса. В его взгляде не было вопроса. Только проклятие. Немое, огненное, прожигающее душу. Предатель.Потом жандармская нагайка – тяжелая, с кожаной оплеткой – хлестнула его по лицу со всей дури. Он вскрикнул, отпрянул, потеряв концентрацию. Земляные щупальца ослабли. И в этот момент двое других набросились, как псы, сбивая с ног, прижимая к грязному снегу. Вадим уже лежал ничком метрах в пяти, его руки грубо скручивали за спину веревкой, лицом в красную от крови лужу. Петров, неспешно подойдя к месту схватки с Демикиным, что-то сказал, указывая на него пальцем в кожаной перчатке. Приказ. Добыча опознана.

Мы рванули дальше, вглубь лабиринта задворок, оставив за спиной клокочущий котел площади. Крики, стук копыт, удары, два молодых голоса – один хриплый, захлебывающийся яростью , другой – тонкий, полный боли и ужаса. Их заглушал рев толпы и методичный свист нагаек. Колесо провернулось. Остановилось. Раздавило всех, кто стоял на моём пути.

Мы выбежали на пустынную, узкую улицу, освещенную лишь одним мигающим газовым фонарем. Где-то далеко, за спиной, еще доносился приглушенный гул бойни, но здесь было тихо. Мертво. Только наши хриплые вздохи, прерывистый стон Чижова и всхлипывания Оли нарушали гнетущую тишину. Фонарь через дорогу мигал, будто подмигивая цинично, освещая струйки пара от нашего дыхания. Оля прислонилась к холодному, облупленному забору, вся дрожа крупной дрожью. Ее платок съехал, каштановые волосы растрепались, прилипли ко лбу и щекам. Лицо было мокрым от слез, грязи и – я заметил – брызг чужой крови на подбородке. Она смотрела на меня. Не с упреком. С вопросом. С надеждой. С тем же слепым, безрассудным доверием, что и в ее уютной комнатке под крышей. Доверием к спасителю.

– Григорий… – прошептала она, задыхаясь, голос сорвался в истерической дрожи. – Иван… Вадим… Они же… Их… – Она не могла договорить, сжалась, обхватив себя руками, будто от холода, которого не было.

Я подошел, шаг за шагом, костыль глухо стучал по мерзлой земле. Взял ее холодные, дрожащие руки в свои. Смотрел прямо в ее серо-зеленые глаза, полные страха, слез и ожидания спасения. От меня. Железо внутри сжалось холоднее самого лютого февральского ветра. Но лицо оставалось спокойным. Твердым. Лицом лидера.

– Они отвлекли, Оля, – сказал я тихо, но так, чтобы слышал Николай, тащивший Чижова. Голос – скала посреди шторма. – Отвлекли внимание, огонь на себя, чтобы мы могли уйти. Чтобы кружок не погиб весь. Чтобыделожило. Они… герои. – Слова падали, как тяжелые, кованые гвозди. Ложь, обернутая в фольгу подвига. Горькая, необходимая, цементирующая власть. – Теперь наша очередь. Держаться. Работать. Ради них. Ради будущего.

Она всхлипнула, глухо, как раненый зверек, кивнула, не в силах говорить. Потом внезапно прижалась лбом к моему плечу, ища опоры, защиты. Доверяла. Всегда. Николай стоял, оперевшись о забор, мрачно смотрел в темноту, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. На его скуле темнел синяк. Чижов тихо стонал, обхватив голову руками, его тщедушное тело сотрясали судороги страха.

Я обвел их взглядом. Выжившие. Израненные. Испуганные. Потерявшие товарищей. Смотрящие на меня. Без Демикина с его опасной горячностью. Без сомневающегося щупляка Вадима. Ядро. Послушное. Управляемое. В сумраке пустынной улицы, под мигающим фонарем, пахло гарью, кровью, потом и победой. Горькой. Липкой. Как сажа на пальцах после пожара, сжегшего все старое.

– Идем, – приказал я, отпуская Олю, но давая ей опереться на мою руку. Голос не терпел возражений. – Быстро. Пока не перекрыли квартал. Николай, поддержи Чижова. Оля, держись.

И повел их дальше. В темноту. В будущее. Построенное на крови и предательстве. Костыль отстукивал мерный такт по мерзлой земле: Тук. Тук. Тук. Отсчитывая шаги в новую, еще более глубокую пропасть. Но теперь – мою. И моих верных.

Мы петляли по лабиринтам промозглых улиц и вонючих дворов-колодцев больше часа. Каждый шаг отдавался болью в ноге, каждый шорох за углом заставлял сердца колотиться чаще. Чижов почти обвис на плече Николая, его ноги волочились, дыхание было прерывистым, как у загнанной собаки. Оля шла рядом, крепко держась за мою руку, ее пальцы все еще ледяные, а плечи вздрагивали от подавленных рыданий. Николай молчал, но его тяжелые шаги и хмурый взгляд, блуждающий по темным окнам, говорили о ярости и беспомощности. Запах страха витал вокруг нас гуще вечернего тумана – кислый, животный.

Наконец, знакомый облупленный фасад вырос из темноты. Спасительный подъезд. Мы почти ввалились внутрь, сбившись в кучку у скрипучей лестницы. Запах капусты и мышей, вечный спутник этого дома, на миг показался уютным. Поднимались медленно, прислушиваясь. Тишина. Только наши шаги да стук костыля по шатким ступеням. Дверь в комнату Оли отворилась с привычным скрипом.

Внутри было холодно. Печурка-голландка в углу давно потухла. Тусклый свет одинокой керосиновой лампы, стоявшей на столе, отбрасывал дрожащие тени на побеленные стены. Воздух был спертым, пахнул остывшей пылью и чем-то затхлым. Книги на полках стояли неровно, как будто их торопливо ставили обратно. Узкая кровать была не заправлена, лоскутное одеяло сбито в комок. На столе – пустая кружка и тарелка с засохшими крошками. Уют, теплившийся здесь прежде, испарился, оставив после себя лишь оболочку – маленькую, бедную, пронизанную страхом и усталостью.

– Садитесь… – прошептала Оля, машинально скидывая платок. Ее движения были заторможенными, как у лунатика. Она потянулась к печке, потом вспомнила, что дров нет, и опустила руки. Беспомощно огляделась. – Чай… сейчас поставлю…

– Не надо, Оль, – сказал я, опускаясь на единственный стул. Боль в ноге наконец заявила о себе в полный голос. – Присядь. Отдышись.

Николай почти бросил Чижова на табурет у двери. Тот съежился, уткнув лицо в колени, тихонько постанывая. Николай сам прислонился к стене, скрестив руки на груди. Его лицо в полумраке казалось высеченным из камня – сжатые губы, глубокие тени под глазами, синяк на скуле, теперь отчетливо проступивший. Он смотрел в одну точку на полу, но взгляд был острым, как заточенный нож.

Тишина повисла тяжко. Давящая. Прерываемая только тиканьем старых часов с маятником на стене и прерывистым дыханием Чижова. Страх преследования медленно отступал, сменяясь оцепенением, шоком от увиденного и содеянного. Оля стояла посреди комнаты, обхватив себя руками, будто замерзла. Ее глаза, опухшие от слез, блуждали по стенам, не находя пристанища. Она поймала мой взгляд.

– Григорий… – голос ее сорвался. – Что теперь? Иван… Вадим… Охранка… Они же все расскажут… Нас найдут…

– Не найдут, – ответил я твердо, опираясь руками на костыль, стоявший рядом. Голос звучал спокойно, уверенно. Как у человека, который знает. – Они не видели, куда мы скрылись. Петляли долго. След простыл. Главное – не паниковать. Не делать глупостей.

Николай мрачно хмыкнул, не отрывая взгляда от пола.– Не паниковать? После этого? – Он резко выпрямился. – Демикина схватили! Вадима! На наших глазах! Жандармы! А мы… мы сбежали. Как крысы.

– Мы выжили, Коля, – поправил я, глядя ему прямо в глаза. – Чтобы бороться дальше. Чтобы их жертва не была напрасной. – Слова о жертве давили на грудь гирей, но я произнес их четко, вкладывая в них нужный смысл. – Кружок уцелел. Ядро. Это главное.

Оля кивнула, ухватившись за эту мысль, как утопающий за соломинку.– Да… да, Григорий прав. Мы должны… держаться. Работать. Ради них. – Она подошла к столу, трясущейся рукой поправила фитиль в лампе. Пламя выровнялось, стало чуть ярче, отбрасывая более четкие тени.

Чижов поднял голову. Его лицо было серым, изможденным, глаза – огромными, полными немого вопроса.– Работать? – прошепелявил он. – Как? Кругом слежка… Нас ищут… Кружок… нас четверо…

– Пятеро, – автоматически поправила Оля, глядя на меня. В ее взгляде – все та же слепая вера.

– Четверо активных, – уточнил я. – Чижов прав. Кружок обескровлен. Ослаблен. После такого удара… – Я сделал паузу, давая осознать масштаб потерь. – Нам нужны новые силы. Свежая кровь.

Тишина стала еще громче. Николай медленно перевел на меня тяжелый, недоверчивый взгляд. Чижов заморгал, будто не понял. Даже Оля замерла, рука застыла над лампой.

– Новые… силы? – Николай произнес слова с усилием, как будто они были написаны на незнакомом языке. – Вербовать? Сейчас? После… после сегодняшнего? Когда Охранка рыщет, вынюхивает? Ты же сам, Грановский! Ты же был против! В библиотеке! Ты Демикина останавливал! Говорил – осторожность, конспирация! А теперь… вербовка?

Я встретил его взгляд. Не отводя глаз.– Тогда кружок был цел. Силен. Демикин рвался в бой, не думая. Сейчас все иначе. Мы – горстка. Нас выбили из колеи. Нам нужны надежные люди, чтобы восстановить сеть, связи. Чтобы продолжить дело. – Я сделал еще одну паузу, решающую. – Иван… он бы понял. Он сам бы рвался вербовать новых бойцов после такого удара. Чтобы ответить. Чтобы не сдаваться.

Имя Демикина, брошенное так, прозвучало как последний аргумент. Громко. Цинично. Неопровержимо. Николай сжал кулаки, его челюсть напряглась, но он не нашелся, что возразить. Как можно спорить с волей погибшего героя? Оля быстро кивнула, ее глаза снова загорелись тем опасным огоньком готовности служить делу… и мне.

– Да… – прошептала она. – Иван бы так и сделал. Он был… храбрый. Нам нужны такие же.

Чижов просто смотрел на меня, его рот был приоткрыт. В его глазах мелькало смятение, страх, но и капля облегчения – раз Григорий говорит, значит, так надо. Значит, есть план.

Я медленно обвел взглядом их лица: Олю с ее фанатичной готовностью, Николая с подавленным гневом и сомнением, Чижова с вечным страхом. Хрупкое, треснувшее, но моеядро. Выжившее. Послушное.

– Отдохните, – сказал я, вставая. Голос был усталым, но твердым. – Завтра обсудим детали. Кого, как, где. Сейчас главное – переждать бурю. Оля, можешь налить нам воды? Горло пересохло.

Оля встрепенулась, бросилась к кувшину, стоявшему на комоде. Николай мрачно отвернулся к окну, за которым царила непроглядная питерская ночь. Чижов снова съежился на табурете. Тиканье часов заполнило комнату, отмеряя секунды передышки в войне, которую я вел на два фронта. Войне, где каждое слово, каждый жест был оружием. И где предательство стало моим главным козырем. Я смотрел, как Оля наливает воду в простые фаянсовые чашки, ее руки все еще дрожали, но движения были уже осмысленнее. Хрупкое спокойствие, купленное кровью, опустилось на комнату под самой крышей. Я знал – оно было обманчивым. Как и все в этой игре. Но пока оно было моим.

Глава 36

Холод. Не питерский февральский, пробирающий до костей, а внутренний. Ледяная тяжесть, осевшая где-то за грудиной, под ребрами. Она разбудила меня раньше звона колокола с академической колокольни. Лежал на жесткой койке в своей каморке общежития Императорской Академии Магии, вслушиваясь в тиканье дешевого будильника на тумбочке. Тик-так. Тик-так. Ровно, методично. Как шаги часового под окном. Как стук костыля по мерзлой мостовой вчера... в ту самую подворотню.

Вчерашняя грязь, запах страха и крови казались нереальными здесь, в серых стенах, пропахших пылью, старым деревом и щелочным мылом. Но они въелись глубже, чем запах. Вонзались в память кинжалами: немое проклятие Демикина, алые брызги на снегу, истеричный вой Чижова, слепое доверие Олиных глаз… Предатель. Слово висело в тишине комнаты, тяжелое, осязаемое.

Предатель. Я сжал кулаки под тонким одеялом. Нет. Реалист. Выживающий. Они были порохом – Демикин неистовым, Вадим – ненадежно тлеющим. Порох взрывается, сжигая все вокруг. Я – направляющая сила. Расчет. Кто-то должен был выжить, чтобы нести идею дальше. Их жертва... их арест... это был необходимый тактический ход. Цена за сохранение ядра. За возможность действовать дальше. Петров получил свою добычу, я – послушную, управляемую группу, лишенную опасной харизмы Демикина. Оля, Николай, даже Чижов – теперь они мои. Их страх, их горе, их вера в меня – цемент для новой, более прочной структуры. Сибирь была реальной. Ссылка. Забвение. Конец всему. Я выбрал жизнь. Дело. Будущее, которое построю я, без глупой бравады и ненужного героизма. Да, путь в пропасть. Но моя пропасть. Мои правила. Тук. Тук. Тук. – уже не костыль, а молоток, забивающий гвоздь в крышку гроба сомнений. Необходимость. Железная необходимость.

Попытался пошевелить больной ногой. Острая, знакомая боль пронзила икру – отголосок той дуэли, когда я перенапряг хрупкие магические каналы этого тела, пытаясь совладать с силами, фундаментальная теория которых была мне ясна, но практическое воплощение требовало тренировки. Но... что-то было иначе. Боль была острой, но... чистой. Без той разлитой, изматывающей ломоты. Без ощущения, что мышцы вот-вот порвутся. Я осторожно согнул ногу в колене. Скрипнуло, стрельнуло, но – согнулась. Легче. Значительно легче. Заживает. Скоро костыль станет ненужным атрибутом. Символ слабости, который пора отбросить. Как и слабость сомнений.

Встал, опираясь сначала на спинку стула, потом – лишь слегка прикасаясь к нему для баланса. Прошел несколько шагов по комнате. Хромота оставалась, но это уже была хромота, а не беспомощное ковыляние. Прогресс. Физический. Моральный... шел тяжелее. Вчерашние картины лезли в голову, как назойливые мухи. Я подошел к умывальнику, плеснул ледяной воды в лицо. Резкий холод отрезвил. Сосредоточься. Настоящее. Академия. Маска нормальности.

Одевался механически: белая сорочка, жилет, сюртук студента старших курсов физико-магического факультета. В зеркальце над умывальником – бледное лицо с темными кругами под глазами. Лицо человека, плохо спавшего. Лицо человека, занятого сложным учебным проектом. Ничего более. Я потренировал легкую, усталую улыбку. Неубедительно. Лучше просто спокойная сосредоточенность.

В коридоре общежития уже слышались голоса, шаги, смех – обычная утренняя суета. Мир, не знающий о крови на снегу у Сенного рынка. Я влился в поток, стараясь идти ровно, маскируя остаточную хромоту под неторопливую походку. Направлялся на лекцию профессора Свечина по истории метамагических концепций XVIII века. Сухая теория. То, что нужно, чтобы заглушить внутренний шум.

Не доходя до аудитории, услышал за спиной быстрые, легкие шаги. Знакомые. Оборот.

– Гриша!

Юлианна. Она стояла передо мной, немного запыхавшись, рыжие волосы, выбившиеся из-под скромной шапочки, ярким пятном в сером коридоре. Ее обычно живые, чуть насмешливые глаза сейчас смотрели серьезно, с неловкостью.

– Юля. Здравствуй, – сказал я, стараясь держать тон нейтрально-приветливым.

– Я... я тебя искала, – начала она, теребя край своей сумки. – Я... извини, что накричала. У библиотеки. Я была не права.

Вспомнил. Минутная стычка пару дней назад. Я был погружен в расчеты для Варламова и мысли о предстоящей акции кружка, отмахнулся от ее вопроса резче, чем следовало. Она обиделась, бросила что-то вроде "Ты стал совсем другим, Гриша!" и убежала. Мелкий эпизод, затерявшийся на фоне вчерашнего ада.

– Пустяки, Юля, – махнул я рукой, пытаясь вложить в голос легкость. – Я сам был на взводе. Этот проклятый проект... – Вздохнул с нарочитой усталостью. – "Кристалл" профессора Варламова съедает все время и нервы. Формулы, эксперименты, отчеты... Голова кругом.

Ее лицо смягчилось. Она шагнула ближе, заглядывая в глаза с тем смешанным выражением заботы и любопытства, которое было так ей свойственно.

– Правда? Так сложно? – В ее голосе прозвучало искреннее сочувствие. Она всегда впитывала мои, даже надуманные, трудности как свои. – Я видела, ты ходишь весь измученный последние дни. И нога... как она?

– Нога лучше, спасибо, – ответил я, автоматически пряча остаток хромоты, отставив больную ногу чуть назад. – А проект... да. Сложный. Фундаментальные вещи. Метамагия, самоорганизация энергетических структур... Профессор Варламов гонит как скаковую лошадь. – Я попытался улыбнуться, чтобы снять напряжение. – Но ничего, справимся. Наука требует жертв, как говорится.

Она рассмеялась, коротко и звонко. Звук был неожиданно светлым в моем мрачном внутреннем мире.

– Ну уж, жертвовать собой полностью не надо! – Она шутливо ткнула меня пальцем в грудь. – И не дуйся больше, а? Я волновалась. Думала, ты всерьез на меня злишься.

В ее глазах светилась та самая смесь обиды, что прошла, и желания все исправить. Было что-то щемящее в этой простоте, в этой вере в то, что все наши размолвки – лишь мелкие недоразумения. Она не знала, какой ценой оплачена моя "усталость". Не знала о крови, о предательстве, о комнате Оли под крышей. Для нее я был просто Гришей, ее Гришей, загруженным сложной учебой.

– Да нет, конечно, не злюсь, – сказал я, и в голосе невольно прорвалась тень настоящего облегчения. Ее присутствие, ее обыденная забота были островком нормальности в море лжи и крови. Я взял ее руку. Ладонь была теплой, живой. – Просто времени в обрез. Но сегодня вечером... может, прогуляемся? Если сил хватит после лаборатории у Варламова.

Ее лицо озарилось улыбкой.

– Правда? Да! Конечно! Я тебя подожду у выхода из корпуса физики, ладно? После семи?

– После семи, – кивнул я. – Постараюсь не задержаться.

– Отлично! – Она встала на цыпочки, быстро поцеловала меня в щеку. – Удачи на лекции! И не перетрудись у Варламова! – И она заспешила прочь, обернувшись еще раз, чтобы помахать рукой. Яркое пятно рыжих волос скрылось за углом.

Облегчение, смешанное с горечью, накатило волной. Она верила. Верила в мой проект, в мою усталость, в то, что вечером мы просто пойдем гулять. Насколько проще было бы жить в этом мире, ее мире. Но моя дорога вела в другую сторону. В темноту. Тук. Тук. Тук. – уже не молоток, а счетчик, отсчитывающий время до следующей лжи.

Лекция Свечина прошла как в тумане. Сухие тезисы о забытых теориях фон Лейбница-Кандида о резонансных полях эфира проносились мимо сознания. Я сидел у окна, глядя на заснеженный двор Академии, и видел не его, а площадь у Сенного, лица в серых шинелях, взгляд Демикина. Предатель.Рука непроизвольно сжала перо, чуть не сломав его. Надо было держаться. Маска. Всегда маска.

После лекции – долгие часы в библиотеке, над конспектами по метаматематике. Цифры, символы, уравнения – мой родной язык, островок стабильности и контроля. Здесь я был в своей стихии. Здесь сложные дифференциальные уравнения были честнее людей. Они не предавали. Они просто были. Я погрузился в расчеты, пытаясь заглушить внутренний хаос строгим порядком интегралов и производных. На мгновение это почти удалось.

К вечеру, когда синеватые сумерки начали сгущаться за высокими окнами библиотеки, я направился в Физический корпус. В подвал. Туда, где в вечном полумраке, среди гудящих магических конденсаторов и пахнущих озоном приборов, располагалась лаборатория профессора Варламова.

Воздух здесь был другим – насыщенным статикой, запахом нагретого металла, камфоры и старой бумаги. Гул низкочастотных генераторов создавал фон, под который как-то легче дышалось. Лабиринт столов, заваленных приборами, чертежами, кристаллами в медных оправах. И в центре – он. Профессор Варламов. Невысокий, сухонький, с взъерошенными седыми волосами и глазами, которые горели невероятной, юношеской жаждой познания, несмотря на морщины и старческую сутулость. Он возился с каким-то сложным устройством из линз и проводов, что-то бормоча себе под нос.

– А, Грановский! Идеально! – Он оглянулся, заметив меня. Его лицо расплылось в широкой улыбке. – Как раз вовремя! Идемте сюда, коллега, идемте! У меня есть кое-что... невероятное! Ну, или почти невероятное! – Он потер руки, отложив паяльник.

"Коллега". Он всегда так обращался к способным студентам, которых брал под свое крыло. В его мире не было чинов, только Идея. Чистая Наука. Иногда его наивный энтузиазм раздражал, сегодня – странным образом успокаивал. Здесь не было места вчерашнему кошмару. Только кристаллы, поля, уравнения.

– Что случилось, профессор? – спросил я, подходя к его столу. На нем, среди привычного хаоса, лежала стопка исписанных листов – мои же вчерашние расчеты по стабилизации энергопотока в кристаллической решетке для "Кристалла". Но поверх них Варламов положил еще один лист, свежий, с новыми, незнакомыми мне графиками и формулами.

– Случилось, дорогой мой, маленькое чудо! – воскликнул Варламов, тыча пальцем в новый лист. Его глаза сверкали. – Помните наш эксперимент с резонансным возбуждением кварцевого массива в камере №3? Тот, где мы пытались добиться когерентного излучения на частоте фонового эфирного поля?

Я кивнул. Стандартная процедура для "Кристалла" – попытка заставить искусственный кристалл генерировать и удерживать энергию стабильно, как природные магические фокусы.

– Так вот! – Варламов понизил голос, словно сообщая государственную тайну. – Когда мы повышали мощность, кристалл, как и ожидалось, начал вибрировать на грани разрушения. Но перед самым коллапсом... приборы зафиксировали не просто всплеск энергии. Они зафиксировали… паттерн. Структуру! Кратковременную, неустойчивую, но – структуру!

Он с торжеством постучал ногтем по графику. Я наклонился. Кривая показывала хаотические всплески, но в одном месте, на пике, действительно просматривался... повторяющийся узор. Сложный, напоминающий фрактал или интерференционную картину.

– Видите? – Варламов был взволнован. – Это не просто выброс! Это самоорганизация! Микроскопическая, спонтанная! Энергетическое поле, пульсирующее на грани коллапса, самосформировало устойчивую конфигурацию! Пусть на доли секунды! Но факт!

Я вглядывался в график. Самоорганизация... Термин из термодинамики, синергетики. Но здесь... в магии? В чистой энергии? Мысль работала быстро, отстраненно-аналитически, отсекая вчерашние эмоции. Принцип минимума энергии? Стремление хаотической системы к порядку при определенных условиях? Но в магии... это же фундаментально. Это могло бы объяснить...

– ...Образование структур? Как в артефактах без носителя или эгрегорах? – невольно вырвалось у меня. Мысль пришла сама собой, как озарение. Эгрегоры – те самые коллективные энерго-информационные структуры, питаемые верой и ритуалами, как православный, который упоминал подпитывается всей империей, – по сути, и есть гигантские самоорганизующиеся системы!

Варламов замер, его глаза расширились. Он посмотрел на меня с неподдельным восхищением.

– Браво, Грановский! Браво! – Он хлопнул себя по лбу. – Именно! Я шел к этому с другой стороны, но вы схватили суть мгновенно! Вот оно! Побочный эффект "Кристалла" – микро-модель того, как изначально хаотическая магическая энергия,конденсируясьвокруг некоего фокуса! – спонтанно образует устойчивые паттерны! Эгрегоры в миниатюре! Это... это ключ к пониманию самой природымагического поля! К его... бифуркационным точкам! Впрочем, совсем не ясно вокруг чего могла образоваться подобная структура, но вот её неустойчивость скорее интуитивна.

Он говорил страстно, размахивая руками. Его энтузиазм был заразителен. На мгновение я забыл обо всем – о Петрове, о Демикине, о крови. Здесь, среди искрящихся приборов и пахнущих мастикой формул, рождалось нечто грандиозное. Фундаментальное знание. То, ради чего стоило многое поставить на кон. Я чувствовал, как в голове щелкают шестеренки, выстраивая связи: уравнения нелинейной динамики, теория катастроф Тома, квантовая теория поля, точнее ее аналогии в этом мире, и вот этот крошечный, дрожащий паттерн на графике. Ключ. Возможно, к управлению самими основами магии. К власти, о которой Петров и его хозяева не могли даже мечтать.

– Это... поразительно, профессор, – сказал я искренне, глядя на график. – Но неустойчивость... Доли секунды...