Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)

Не спрашивая согласия, Юлиана двинулась к выходу из Зала Испытаний. Мы с Артёмом, слегка ошарашенные ее напором, последовали за ней в прохладный, пропитанный запахом старых книг, мела и слабого озона коридор Главного корпуса Академии. Напряжение экзамена начало спадать, сменяясь усталостью и странным возбуждением. Мы шли мимо высоких окон, отбрасывающих длинные полосы света на каменный пол, мимо закрытых дверей аудиторий с табличками "Лекция по Эфиродинамике", "Практикум: Геомантия".

"Значит, Северный корпус для тебя, Гриша," – размышлял вслух Артём, заглядывая в открытую дверь просторной библиотеки, где на массивных дубовых столах лежали стопки фолиантов в темных кожаных переплетах с латунными застежками. "Я – в Восточный, к стихийщикам. А вы, Юлиана Ивановна, тоже туда?" Он вопросительно посмотрел на девушку, шагавшую чуть впереди.

"Конечно," – она обернулась на ходу, ее коса качнулась. "Восточный корпус. Лаборатории там... адекватные. Хотя и душновато порой." Она слегка сморщила нос. "Но огонь требует жара, не так ли?"

"А мы можем... ну, иногда пересекаться?" – спросил я, опережая мысль. "Обмениваться опытом? Как вы верно заметили – теория без практики мертва. И наоборот." Я вспомнил цитату Гёте, мелькавшую в книгах Григория: "Суха теория, мой друг, лишь древо жизни пышно зеленеет."

Юлиана остановилась, повернулась ко мне. Солнечный луч из высокого окна упал на ее рыжие волосы, зажег в них медные искры. В ее зеленых глазах мелькнуло что-то живое, заинтересованное. Уголки губ дрогнули в подобии улыбки, но более озорной, чем раньше."Библиотека – нейтральная территория," – заявила она, ткнув пальцем в сторону читального зала. "Я часто бываю там вечерами. На третьем этаже, у окон на восток. Если ваше метамагическое любопытство заведет вас туда..." – она сделала паузу, ее взгляд стал вызовом, – "...можем поспорить о природе эфира. Или," – ее глаза блеснули, – "ты можешь попробовать объяснить, как тебе удалось это," – она кивнула в сторону Зала Испытаний, – «без сжигания собственных мозгов?»

Она резко развернулась. "Мне пора. До завтра, господа. И не провалите устный экзамен!" – бросила она через плечо и зашагала прочь быстрым, энергичным шагом, ее синее платье мелькало в полумраке арки, ведущей во внутренний двор.

Артём присвистнул. "Ну ты даешь, Гриша! Леди Огонь сама назначила место встречи! В библиотеке! И это после того, как назвала ее болтовней!"

"Она интересуется феноменом," – отмахнулся я, но чувствовал, как глупо улыбаюсь. Мысль о споре с этими зелеными, полными огня глазами под сводами библиотеки волновала неожиданно сильно.

"Феномен – это ты," – засмеялся Артём. "Ладно, пойдем, найдем эту столовую. А то после такого выстрела," – он кивнул на мою руку, – "надо подкрепиться. Надеюсь, кормят лучше, чем у меня в имении."

Мы зашагали дальше по бесконечным коридорам Академии, уже ощущая себя не чужаками, а частью этого величественного, дышащего знанием и молодостью мира. Я машинально сунул руку в карман, нащупывая Дашин платок. И вдруг почувствовал... легкое покалывание. Тепло. Как будто крошечный огонек коснулся пальцев изнутри ткани. Я резко выдернул руку, удивленно глядя на карман. Отголосок магии? Или просто эхо встречи с Юлианиным огнем?

Вопрос повис в воздухе. А завтра предстоял устный экзамен по истории магических дисциплин... и вечер в библиотеке, который обещал быть жарким.

Глава 7

Северный корпус Академии Магических Наук дышал тишиной библиотеки и скрипом перьев. Здесь, в аудиториях с высокими потолками, увешанными портретами бородатых магосов-теоретиков прошлого, царил иной мир. Мир метамагов. Наш курс набрал всего двенадцать человек – все мужчины, все с сосредоточенными лицами и томами Эйлера или Гаусса под мышкой. Я, Григорий Грановский, был тринадцатым. И белой вороной.

Бедность висела на мне, как неудачно подобранный мундир. Мой сюртук, старательно вычищенный Дашей, все равно был поношеннее, чем у других. Чернильница – простая жестяная, а не хрустальная с серебряным пером, как у соседа по парте, отпрыска какого-то сибирского горного магната. Взгляды, скользившие по мне, были разными: от безразличных до откровенно презрительных. Особенно выделялся профессор Голубев, читавший «Основы Эфирного Анализа». Человек с лицом, как у высохшего яблока, и манерами старой, злобной дворняги. Его взгляд, когда он вызывал меня к доске по дежурству или вручал задание, всегда содержал немой укор: «Что ты забыл среди настоящих дворян, нищеброд?»

Лекции были сложны, но… знакомы. Дифференциальные уравнения в частных производных, описывающие распространение магических полей; теория групп, примененная к симметрии защитных барьеров; тензорный анализ для расчета деформаций эфира под воздействием заклинаний. Это был язык, на котором я всегда думал. Для моих однокурсников это были горы, на покорение которых отводились годы. Для меня – холмы, которые я брал почти с ходу, по памяти прокладывая тропы, проторенные в прошлой жизни. Я молчал, старался не высовываться, записывая решения в тетрадь аккуратным, экономным почерком.

Но однажды Голубев решил «прощупать» новичков. Он вышел к доске, огромной грифельной поверхности, испещренной прошлыми формулами, и нарисовал схему: сложный лабиринт из линий, представляющих эфирные токи разной плотности и вязкости в некоем гипотетическом артефакте.

«Господа, – его голос скрипел, как несмазанная дверь. – Перед вами модель эфирного контура «Сердце Ворона» – крайне нестабильного артефакта XVII века. Ваша задача, как будущих метамагов, – найти оптимальный путь для стабилизирующего импульса магии. Импульс должен пройти от точки Альфа до точки Омега, преодолев зоны сопротивления (здесь он ткнул в участки с густой штриховкой) и используя зоны усиления (тут же показал на более светлые участки). Минимизировать энергозатраты, избегая при этом критических резонансов, обозначенных вот этими красными крестами. Уравнения движения импульса в таком поле…» Он начал выводить на доске чудовищно сложную систему дифференциальных уравнений с двойными интегралами и частными производными. «…и представляют собой основную трудность. Над этой задачей бились лучшие умы Академии целый год после обнаружения артефакта. Она идеальна для вашего первого серьезногоисследования. Срок – к концу учебного года. Работайте в группах или индивидуально. Конечно, ваш успех отразится на академической карьере в дальнейшем, поверьте, об этом я позабочусь. Удачи.»

В аудитории воцарилась гробовая тишина, нарушаемая только поскрипыванием перьев. Лица однокурсников побледнели. Кто-то нервно сглотнул. Голубев наблюдал за реакцией с едва скрываемым удовольствием, его взгляд задержался на мне с особым, ядовитым любопытством.

Я смотрел на схему. Лабиринт. Плотность. Вязкость. Резонансы. Минимизация энергии. В голове Дениса мгновенно всплыли аналогии: задача о брахистохроне, кривой наискорейшего спуска, но с переменной плотностью среды; принцип наименьшего действия в механике; методы вариационного исчисления. Формулы, которые Голубев с таким пафосом выводил на доске, казались мне громоздкими и неэлегантными. «Зачем так усложнять? Это же очевидно…» – промелькнула мысль.

Не думая о последствиях, поднял руку, на что Голубев тут же поднял бровь. – Грановский? Вопросы уже есть? – сказал раздражённо Голубев – Задача только что поставлена. – Нет вопросов, профессор. Я… полагаю, могу предложить подход к решению. Сейчас.

В аудитории замерли. Кто-то фыркнул. Голубев усмехнулся коротко и сухо.– Очень самонадеянно, юноша. Но раз уж вы так уверены… Пожалуйста, к доске. Покажите нам это чудо прозрения.

Я вышел. Запах мела и пыли. Десятки глаз, полных недоверия и злорадства. Взял мел. На чистом участке доски начал писать. Не громоздкие уравнения Голубева, а компактную, изящную формулировку на основе принципа наименьшего действия, адаптированную для магического поля с переменными параметрами. Я ввел функционал, описывающий «стоимость» пути импульса в терминах эфирного сопротивления и риска резонанса, и записал условие его минимизации – уравнение Эйлера-Лагранжа для данного конкретного случая. Потом, почти не задумываясь, начал выписывать его решение – оптимальную траекторию, прямо поверх схемы Голубева, плавную кривую, огибающую зоны риска и использующую усилители.

«…и интегрируя это, получаем параметрические уравнения пути. Скорость импульса здесь будет максимальной, а диссипация энергии – минимальной, избегая при этом критических частот вот в этих точках…»– комментировал я, пока мел скрипел по грифелю. В аудитории стояла абсолютная тишина. Даже Голубев перестал усмехаться. Его лицо стало каменным. Я закончил, отряхнул руки от мела. «Вот оптимальный путь, профессор.»

Молчание. Потом робкий вопрос с задней парты:– А… а как вы вывели это уравнение? Оно… не похоже на то, что писал профессор…

– Это стандартный вариационный подход, – ответил я просто. – Более универсальный и менее громоздкий для задач такого типа. Он позволяет сразу получить траекторию, минуя промежуточные интегралы.

Голубев медленно подошел к доске. Он долго смотрел на мои записи, его желтоватые глаза бегали по строкам. Потом он обернулся. Лицо его было не читаемо.– Достаточно… – он замялся, пытаясь не говорить что-то совершенно неуместное. – неординарно, Грановский. Хотя и… спорно. Мы еще проверим вашу «оптимальную» траекторию на практике. Садитесь.

В его тоне не было ни одобрения, ни восхищения. Была холодная злоба человека, которого публично обошли. Но в аудитории что-то изменилось. Некоторые взгляды потеряли презрение, сменившись настороженным уважением. А кое-кто продолжал смотреть с еще большей неприязнью.

После лекции я искал уединения в главной библиотеке Академии – огромном зале с дубовыми галереями, где царил вечный полумрак и запах старых фолиантов, воска и пыли. Я устроился в своем углу на третьем этаже, у окна, выходящего на внутренний двор с памятником Ломоносову, держащему не свиток, а модель атома эфира. Листал трактат по неевклидовой геометрии в применении к пространственным искажениям при телепортации – сложно, но чертовски интересно.

– Опять зарылся в теоретические дебри, Грановский?

Я вздрогнул. Юлиана стояла рядом, положив стопку книг на соседний стол. На ней был практичный костюм из темной ткани – юбка до лодыжек и жакет с высоким воротником, но без лишних бантов. На груди – эмблема Стихийного факультета. Ее рыжие волосы были убраны в тугую косу, на щеках играл легкий румянец, вероятно, от практики в лаборатории.

– Дебри – это единственное, что не пытается меня укусить здесь, – ответил я, откладывая книгу. – В отличие от некоторых профессоров.

Она села напротив, ее зеленые глаза изучающе скользнули по моему лицу.– Слышала про ваш подвиг у Голубева. Весь корпус Стихий трещит. «Нищий гений метамагов поставил Голубева в тупик». – Она произнесла это без злорадства, скорее с деловитым интересом. – Правда, что решили задачу за год вперед?

– К счастью, не за год, – пожал я плечами. – За пятнадцать минут. И не решил – нашел более простой путь решения. Голубев… не оценил.

– Он и не оценит, – Юлиана фыркнула. – Он из тех, кто считает, что знание должно пахнуть нафталином и стоить дорого. Ты ему кость в горле, Грановский.» Она открыла свою книгу – что-то про термодинамику горения.

– А что за метод? – спросила она погодя. – Тот, который ты применил?

Я начал объяснять суть вариационного подхода, на пальцах, без формул. Она слушала внимательно, кивая, иногда задавая вопросы, показывающие, что она спрашивает скорее чтобы просто спросить, а не по-настоящему понимает суть.

В этот момент к нашему столу подкатил Артём, весь сияющий, с запахом озона и свежего ветра в волосах.– Ага! Поймал вас! Метамаг и Пиромантка, вам теперь надо зайти в какой-нибудь бар, чтобы было совсем как в анекдоте! – Он плюхнулся на стул рядом. – Юлиана Ивановна, не верьте ему! Он хочет притворяется умным, скрывая, что на самом деле ещё умнее.

Каком таком анекдоте? – недоумевающе спросила Юлиана с легкой ухмылкой, но в глазах мелькнул огонек.

Артём засмеялся.– Да это неважно, в любом анекдоте. – сказал он, немного замявшись, осознавая, что его шутку не поняли. – А я вот сегодня научился завихрять воздух так, что бумажные кораблики плавают по аудитории! Профессор чуть не лопнул, но ЭСЗ было приличное. А ты что, кроме как Голубева злить, сегодня делал?

Я рассказал о задаче. Артём присвистнул.– Святой Георгий! Да тебя сожгут на костре от зависти старшекурсники! Голубев, конечно, козел, но ты… – Он покачал головой с уважением. – Аккуратнее с ним, он вроде как один из ближнего круга ректора. Ладно, хватит формул. Идемте в столовую, а то после завихрений я голоден, как чёрт!

Мы спустились в шумную, пропахшую щами и жареным луком академическую столовую. Артём беззастенчиво тыкал пальцем в самые дорогие блюда в меню, настаивая, что сегодня платит он – «за гениальность и будущие консультации по проклятой термодинамике». Юлиана ела аккуратно, но с аппетитом, вступая в наши споры о преимуществах теории перед практикой и наоборот. За соседним столом сидел Меншиков с компанией таких же вылощенных юнцов с Военно-Магического. Они громко обсуждали тактику «огневого подавления бунтующих деревень», бросая в нашу сторону высокомерные взгляды. Юлиана лишь презрительно поджала губы, а Артём громко начал рассказывать анекдот про гусара и неудачливого пироманта, явно перекрывая их разговор.

Сидеть здесь, среди гомона, запахов еды и дружеского подтрунивания Артёма, чувствуя на себе не только враждебные, но и – благодаря Юлиане – заинтересованные взгляды, было… ново. Я больше не был призраком в теле Григория или изгоем-бедняком. Я был Григорием Грановским, метамагом, который мог поставить в тупик профессора. Академия медленно, но верно становилась не только местом учебы, но и ареной, где предстояло бороться не только с формулами, но и с предрассудками. И, глядя на Юлиану, ловящую мой взгляд над чашкой чая, я понимал, что эта борьба может быть не такой уж одинокой. Артём, заметив этот взгляд, только подмигнул и громко потребовал еще пирожков – «для подпитки мозгового центра метамагии».

Были и совсем вводные лекции – местные профессора не доверяли обучению в остальных частях империи, а потому проговаривали самую базу через курс скромного профессора Фрейндлиха, поволжского немца, который читал на огромную аудиторию из почти всего первого курса кроме зельеваром и артефакторов невнятным голосом Уинстона Черчиля то, что знали все. Конечно, кроме меня: «Всем вам известно, что основа магии – эфир или, в некоторых других культурах, ци, прана или пневма, как раньше называли магическую энергию великие маги прошлого. Однако, всё это были примитивные практики, которые сейчас сохранены в аборигенных сообществах на краях разных империй. Первым, кто сделал магию чем то большим, чем красивые, но пустые пассы руками, был Пифагор. Именно он через великое прозрение увидел связь математики и фундаментальных эфирных структур. Однако, как и все греки, Пифагор тяготел к самому фундаментальному в магии – мировому эфиру. Это мощнейший источник магии, но едва ли кто-то, даже с современными знаниями, может им управлять. Римская же цивилизация сделала фундаментальный скачок к теургической магии, в первую очередь Юпитера и Марса. Конечно, грекам тоже она была известна, но они стремились теоретизировать магию в отличие от прагматичных римлян. Теургия выгодно отличалась как от родовых, но в контексте плёмен варваров той эпохи, точнее было бы говорить племенных источников магии, так и от личных, которые едва ли могли сравниться с божественными силами. Впрочем, практики поклонения божествам смешивались и всё менялось до нынешнего момента… – он говорил, говорил и говорил, пока не перешёл от затхлой истории к интересным показателям. – для понимания разницы между источниками магии, следует привести исследование по замерению ЭСЗ, проведённое французским учёным д’Аламбером, где он сравнивал максимизированные заклинания, черпающие силу из разных источников: личный – 3,7, что, как известно, не слишком сильно, но для личного источника, в действительности, весьма неплохо; родовой – 12,2; божественный, но если вы будете смотреть его работы, то предупреждаю, что он говорит о нём как о «седьмом» источнике, но это не тема для нынешней лекции – 49,8, отметьте феноменальную разницу с одной стороны, но учитывайте и уровень его подготовки; и, наконец, мировой, который, как он отмечал, колеблится больше всего и в среднем составляет 111 ЭСЗ. Однако, эти цифры являются скорее верхней планкой, чем тем, чего стоит ждать в начале своей практики...»

Атмосфера на факультете Метамагии напоминала сложное уравнение с неочевидными переменными. После инцидента с Голубевым, лед тронулся, но раскололся неоднородно. Часть группы – потомки древних, но захиревших родов, вроде тихого Симеона Оболенского или болезненного графа Ливенского – стали относиться ко мне с осторожным, но растущим уважением. Они понимали ценность древнего имени Грановских, пусть и обедневшего, и видели в моих знаниях отблеск былой славыученойаристократии. Другие же – выскочки вроде купеческого сына Петра Строганова, чьи предки купили титул лет пятьдесят назад, или потомка фаворита прошлого царствования Владимира Юдина – смотрели свысока. Для них ценность измерялась текущим кошельком и связями при дворе, а мой поношенный сюртук и отсутствие слуги были клеймом.

Именно на этом фоне ярче засияла фигура профессора Константина Игнатьевича Варламова. Его лекции по «Введению в Теорию Магических Полей и Потоков» были образцом ясности и глубины. Человек с седой, аккуратной бородкой клинышком и пронзительными глазами за старомодными пенсне, он владел редким даром – объяснять сложнейшие концепции доступно, не упрощая сути. Он говорил о векторах магической напряженности, дивергенции эфирных потоков и роторах заклинательных вихрей так, будто описывал погоду. Его собственная страсть, как я узнал позже, лежала в области Квантовой Теории Эфира – невероятно сложной и спорной дисциплины, пытавшейся описать магию на уровне ее мельчайших, дискретных «зерен» энергии и их взаимодействий. Эта теория была на острие науки, почти ересью для консерваторов вроде Голубева, и Варламов упоминал о ней лишь вскользь, как о далекой перспективе для самых пытливых умов.

«Представьте, господа, – его голос, тихий, но заполнявший аудиторию, звучал как натянутая струна, – магический поток не как реку, а как… дождь. Мириады капель – квантов энергии. Каждая со своей траекторией, энергией, спином. Наша магия – это способность направлять этот дождь, собирать капли в ручьи и реки. Но фундамент – это понимание капли! Пока это лишь гипотеза, но гипотеза, способная перевернуть все!» Его глаза горели, когда он говорил об этом, но для первокурсников это оставалось красивой, но туманной метафорой.

Варламов заметил мой интерес – не столько к его словам, хотя они резонировали с моими знаниями о квантовой механике, сколько к той легкости, с которой я схватывал базовые принципы полей и потоков. Он начал задавать мне каверзные вопросы на семинарах, не из желания подловить, а чтобы раздвинуть границы обсуждения. И когда я отвечал, применяя нестандартные аналогии или математические подходы, чуждые учебникам Академии, но логичные и основанные на моём родном времени, достижениях современной математики, в его взгляде зажигалась искра одобрения.

Однажды после лекции он задержал меня:«Грановский, ваша работа над задачей Голубева… нестандартна. Спорна, но глубока. У вас есть дар видеть суть за формальностями. – Он снял пенсне, протер стекла. – Мой курс для вас, пожалуй, слишком… вводный. Если интересно заглянуть дальше, в те самые «капли», приходите ко мне в кабинет в четверг, после полудня. Есть кое-какие труды… не для широкого круга.»

Это был знак высшего доверия. Варламов видел не бедного студента, а ум. И это было ценнее любых титулов.

Но академия жила не только лекциями. Конфликт с Меншиковым, тлевший с экзаменов, перешел в открытую фазу мелких пакостей. Его компания – такие же вылощенные «новые» аристократы с Военного и Дипломатического факультетов – считала меня выскочкой, а Артёма и Юлиану – бедными родственниками, позорящими сословие.

Развязка наступила банально. Вернувшись после семинара Варламова в общую для небогатых студентов «каморку» в мансарде Северного корпуса, я обнаружил свой учебный стол разгромленным. Дорогая по моим меркам тетрадь с конспектами по эфиродинамике была изорвана и залита чернилами. Перья сломаны. Даже скромный серебряный, а точнее, посеребренный, портсигар отца, единственная ценная вещь, которую я взял с собой, был погнут и валялся в углу. На столе лежала карточка из хорошей бумаги с гербом Меншиковых. Пустая. Но смысл был ясен.

Я стоял, сжимая кулаки, чувствуя, как гнев и бессилие смешиваются в комок в горле. Эти чернила были символом всего: презрения, безнаказанности, того, что даже в храме знаний место определяется толщиной кошелька.

На следующий день я пришел на лекцию Варламова с лицом тучи. Старался сосредоточиться, но мысли возвращались к испорченным вещам. После занятия профессор подозвал меня:

– Грановский, вы сегодня… рассеяны. Что-то случилось? – Его взгляд был проницательным.

Я, запинаясь, описал произошедшее, не называя имен, но он и так понимал о ком речь. Варламов выслушал молча, его лицо стало суровым.

– Хамство. Грубое и глупое, – отрезал он. – Знания – вот истинное дворянство, а не позолота на пустом месте. Подождите здесь.

Он вышел и вернулся через десять минут с небольшим пакетом. Внутри были: толстая, переплетенная в темную кожу тетрадь с качественной бумагой, набор острых, прочных стальных перьев, небольшая, но изящная хрустальная чернильница с серебряной крышкой и… новый портсигар, простой стальной, но добротный, с выгравированным знаком бесконечности – эмблемой метамагов.

– Это не подачка, Грановский, – сказал Варламов твердо, видя мое замешательство. – Это рабочий инструмент для талантливого студента, который не должен страдать от глупости других. Тетрадь – из запасов кафедры. Остальное… считайте авансом за вашу будущую диссертацию по квантовому эфиру.

Он положил руку мне на плечо и сказал: «Не позволяйте мерзавцам гасить ваш свет. Пишите. Думайте. А с хамами… – его глаза сузились, – мы разберемся иначе.»

Эта поддержка была не просто практичной – она была отеческой. Варламов давал понять: я под его защитой, и моя ценность для него – в уме и мне сразу же захотелось доказать, что он не ошибся в этом.

Вечером, уже с новыми вещами на столе, я пытался сосредоточиться на задаче Варламова по квантовым осцилляциям. Мысли путались: благодарность профессору, гнев на Меншикова, усталость. Отодвинув бумаги, я собрался готовиться ко сну. И тут заметил на подушке небольшой, сложенный треугольником листок дорогой, ароматизированной бумаги. На ней был выведен изящным, женским почерком всего один абзац:

Г.А. Грановскому.

Ваше присутствие потребуется в Главной Библиотеке. Вход через Южный Коридор второго этажа. Суббота. Час после полуночи. Приходите один. Интересное предложение требует… приватности.

P.S. Не опаздывайте. Ночь коротка.

Подписи не было. Но бумага источала тонкий, холодный и чуть пудряный аромат… орхидеи. Запах был едва уловимым, но отчетливым. Кто? Юлиана? Но ее духи пахли скорее цитрусом или теплой древесиной. Кто-то другой?

Сердце забилось чаще. Интрига? Ловушка Меншикова? Или что-то иное? Приглашение звучало таинственно и… опасно. Нарушение комендантского часа в Академии каралось строго. Но любопытство, это вечное топливо ученого и азартного игрока, живущего во мне, зашевелилось сильнее страха. Суббота была послезавтра. До нее оставалось пережить лекцию Голубева и очередную стычку с «золотой» молодежью в столовой. А пока… тайна с запахом орхидеи лежала на подушке, как нерешенное уравнение с неизвестной Х.