Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)

Глава 27

Дни в лазарете текли медленно, как густой мед, пропитанный болью и запахом лаванды. Каждое утро начиналось с ритуала: осторожная смена повязок сестрой милосердия, ее твердые, но бережные пальцы, мучительная гимнастика под присмотром сурового доктора, каждое движение ногой – испытание на прочность, и главное – зелья.

Их приносила Юлиана. Каждый день, ровно в полдень, она появлялась в дверях палаты, ее лицо чуть менее измученное, но тень тревоги все еще бродила в глазах. В руках она держала маленький, аккуратно завернутый сверток. Не домашний настой, а покупное, аптекарское зелье – багрово-янтарную жидкость в толстостенной склянке, стоившую, как я догадывался, целое состояние. Запах от нее был терпким, горьковато-сладким, с нотками корня мандрагоры и толченого лунного камня – "Регенератор Костей и Плоти III степени". Самое сильное, что можно было достать без особого разрешения.

– От Варламова? – спросил я в первый раз, увидев дорогую склянку. Юлиана отрицательно мотнула головой, избегая моего взгляда.– Нет... Мы с Артёмом. Он... заложил свою серебряную цепочку, фамильную. А я... ну, кое-что отложила. – Ее голос дрогнул. Я знал, что "кое-что" – это, скорее всего, деньги, отложенные на новое платье или книги. Артём же с его гордостью за бедный аристократический род... Отдать фамильную вещь...

Я пил зелье, глотая ком благодарности и горечи вместе с обжигающе-холодной жидкостью. Эффект был немедленным и жестоким. Сначала – ледяные иглы по всем венам, заставляющие содрогнуться. Потом – глубокое, пульсирующее тепло, разливающееся от центра груди, как расплавленный свинец, но не жгучий, а... живительный. Оно проникало в сломанное ребро, в разорванные мышцы плеч, в исковерканные связки ноги. Я чувствовал, как кость шевелится, срастаясь, как ткани стягиваются, как синяки меняли цвет с лилового на желтый с пугающей скоростью. Это был не просто процесс – это была маленькая магия исцеления, купленная ценой их жертв. Каждый глоток был глотком их заботы, их верности. И каждый раз после приема я засыпал тяжелым, безотчетным сном, с кошмарами о демоне, пожирающем всё, что я люблю, но просыпался чуть более целым, чуть менее прикованным к койке.

Через неделю я уже мог сидеть без помощи, осторожно передвигаться по палате, опираясь на костыль, грубую деревяшку, подарок Артёма, вырезанную им самим – кривоватую, но надежную. Боль стала фоновой, терпимой. На смену острой тревоге пришла усталая апатия выздоравливающего. Лазаретная жизнь обрела рутину: чтение скучных трактатов по метамагии, которые приносил Варламов, старые, или лучше сказать классические, "Основы Эфиродинамики" – словно умышленно скучнейший выбор, тихие разговоры с Юлианой о пустяках – о погоде, о глупом анекдоте Артёма, о запахе весны, пробивающемся сквозь больничную стерильность, о ее новых успехах в контроле над огнем, она с гордостью показывала крошечное, послушное пламя на ладони, обращающееся в конкретные образы. Артём навещал реже – его отстранили от занятий на две недели за "нарушение порядка" во время бойни, из-за того, что он слишком громко ругался на жандармов, когда меня несли, и он отбывал наказание уборкой аудиторий, но всегда приносил весточки извне: то пирожок от тетки, то слух о том, что ректора вызывали "на самый верх", то просто похабную частушку про охранку.

Именно Артём, запыхавшийся и возбужденный, влетел однажды с новостью:– Гриш! Варламов! В коридоре с ректором! Говорят про тебя! И про стипендию! И про "Кристалл"! Кажись, пробил!

Через час после его визита в палату вошел сам профессор Варламов. Он выглядел, как всегда, – подтянутый, в безупречном сюртуке, но в глазах светилось редкое удовлетворение. За ним следовал секретарь ректора с папкой.

– Григорий, – кивнул Варламов, его взгляд оценивающе скользнул по моей фигуре на костылях, по менее бледному лицу. – Прогресс налицо. Рад. – Это "рад" прозвучало так искренне. Он взял папку у секретаря. – По моему ходатайству и учитывая твои… заслуги в деле восстановления порядка восьмого февраля… – он чуть поморщился, произнося это, – Ректорат постановил назначить специальную повышенную стипендию имени Лобачевского. До конца учебного года. – Он положил на тумбочку у койки толстый конверт. – Исключительно для покрытия медицинских расходов и… нужд академических. – Его взгляд стал жестче, предупреждающим.

– Профессор… – я попытался встать, но он жестом остановил. – Сиди. Это не все. – Варламов выдержал паузу, его глаза загорелись знакомым фанатичным блеском. – Проект "Кристалл". Помнишь? Фундаментальные исследования структуры эфира на субквантовом уровне. Прорыв. – Он говорил страстно, забыв на мгновение о больном студенте перед ним. – Работы замерли без тебя, Гриша. Твои предыдущие расчеты по устойчивости эфирных матриц… они были гениальны. Безыскусно сыры, но гениальны. – Это была высшая похвала от Варламова. – Как только доктор разрешит минимальную нагрузку… твоё место в лаборатории "Кристалл" ждет. Без отлагательств. – Он посмотрел на меня, ожидая немедленного восторга, готовности ринуться в бой с формулами.

Юлиана сидела тихо, ее рука легонько сжала мою. Я чувствовал ее напряжение. Она знала цену "Кристалла" – бессонные ночи, полное погружение, отрешенность от мира. Мира, который мы едва начали отстраивать после кошмара.

– Я… благодарен, профессор, – произнес я осторожно. – За стипендию. И за доверие. Как только смогу… – Я кивнул на костыль.

– "Смогу" – это завтра, Грановский! – отрезал Варламов. – Доктор Смирнов говорит, вы крепки. Голова – ваш главный инструмент. А она, слава Богу, цела. Формулы не требуют беготни. Читайте. Думайте. – Он ткнул пальцем в лежащий на стуле "Основы Эфиродинамики". – Начните с этого. Освежите базис. Завтра пришлю вам текущие данные по "Кристаллу". Жду ваших мыслей. Не разочаровывайте меня. И науку. – Он кивнул, резко развернулся и вышел, унося с собой запах старой бумаги и непоколебимой уверенности в своем праве распоряжаться чужими жизнями ради "великой цели".

Конверт со стипендией лежал на тумбочке, тяжелый и… двусмысленный. Плата за лояльность? Инвестиция в гений? Или просто искреннее желание помочь, от которого я уже начал отвыкать?

Покинуть лазарет было и радостью, и новой болью. Воздух Академии, обычно пахнущий пылью, озоном и амбициями, теперь казался невероятно свежим. Я дышал полной грудью, игнорируя остаточную боль в ребре. Моя каморка в общежитии встретила меня знакомым хаосом – книгами, разбросанными по полу, пылью на столе, футляром с орденом Святой Анны, тускло блестевшим в углу. Юлиана и Артём помогли навести минимальный порядок. Артём приволок ведро воды и тряпку, неуклюже смахивая пыль и что-то бормоча. Юлиана разложила мои книги на полке, ее движения были точными, хозяйственными. Она принесла веточку сушеной лаванды и поставила в стакан на окно – крошечный островок уюта среди хаоса.

Стипендия Варламова решила проблему зелий. Теперь я пил "Регенератор" каждый день, не чувствуя гнетущего долга перед друзьями, но с новой горечью – осознанием, что обязан Варламову. Зелье делало свое дело: ходить с одним костылем стало легче, боль в груди почти отступила, оставалась лишь ноющая слабость в травмированной ноге и общая, фантомная усталость – следствие истощения и колоссальных перегрузок магией.

И я погрузился в "Кристалл". Сначала осторожно, по часу в день, сидя за столом в своей каморке, окруженный книгами и присланными Варламовым чертежами. Потом – дольше. Лаборатория "Кристалл" находилась в самом сердце корпуса Метамагии, в подвальном помещении с толстыми свинцовыми стенами, глушившими внешние эфирные помехи. Туда я пришел на четвертый день после выписки, опираясь на костыль.

Запах здесь был иным – не лавандовым, а резким, химическим: озон, кристаллическая пыль, горячий металл и что-то еще, неуловимо "чистое" – запах самой фундаментальной магии. Гулкие шаги по каменному полу, монотонный гул изолированных генераторов эфирных полей. В центре зала стоял главный артефакт проекта – "Фокусный Решетчатый Интегратор". Неуклюжее название для устройства потрясающей сложности: сеть из чистого кристалла кварца, оправленная в серебро и платину, опутанная тончайшими проводами из орихалка, подключенная к батареям конденсаторов и сложнейшим метамагическим схемам. Он напоминал гигантского, замерзшего хрустального паука. Вокруг него суетились ассистенты Варламова – молодые метамаги с серьезными лицами, в защитных очках и перчатках.

Варламов встретил меня у входа, не улыбаясь, но с одобрительным кивком. – Опоздал на три минуты, Грановский. Но для начала… Вот ваше рабочее место. – Он указал на стол в углу, заваленный стопками бумаг, испещренных сложнейшими формулами, графиками и схемами. – Текущие данные по стабильности матрицы в секторе "Тета". Ваша задача – проверить расчеты Смирнова. Он… допустил ряд грубых ошибок в аппроксимации. – В его голосе прозвучало презрение к некомпетентности. – Начните с уравнений Максвелла-Эфирного. Без базиса – никуда. – Он бросил последний взгляд на мою ногу и костыль. – Не мельтеши. Мозг – не нога.

И я работал. Погружался в знакомый, упорядоченный мир формул, интегралов, тензорных уравнений. Мир, где все подчинялось логике, где хаос был лишь нерешенной переменной, где не было крови, предательств, демонов. Мир Варламова. Мир "тихой гавани".

Сначала было трудно. Мысли путались, цифры плыли перед глазами, остаточная слабость брала свое. Но постепенно, как скрипач, настраивающий инструмент после долгого перерыва, я входил в ритм. Пальцы сами находили знакомые символы на бумаге, мозг выстраивал цепочки логических заключений, находил ошибки в расчетах Смирнова – грубые, как и говорил Варламов. Чувство удовлетворения от найденной неточности, от изящного решения сложного уравнения – оно было чистым, острым, почти забытым. Я ловил на себе одобрительные взгляды Варламова, когда докладывал о найденных ошибках. Его "Хм. Адекватно" звучало как орден.

Возвращался я в свою каморку поздно, уставший умственно, но как-то… пусто. Физическая усталость от сидения за столом была иной, нежели изнеможение после боя. Юлиана часто ждала меня с чаем и тихим разговором. Артём забегал, таща какую-нибудь еду или очередной слух: охранка закрыла дело о "студенческих беспорядках" как "спровоцированное экстремистами", Шереметева и Оболенского отправили в ссылку, Меншиков ходит героем и хвастается орденом, который якобы должен получить. Я слушал, кивал, пил чай, чувствуя тепло ее руки на своей. Это было хорошо. Мирно. Безопасно. "Дом" обретал черты.

Но что-то было не так. Недостаточно. Как тонкий, назойливый фоновый шум, которого не замечаешь, пока не наступит тишина. Сидя за сложнейшими расчетами "Кристалла", ловя восхищенный взгляд Варламова на решении особенно изощренной задачи, я вдруг ловил себя на том, что ищу… остроты. Адреналина. Той самой опасной грани, где расчет встречается с хаосом, где ставка – жизнь, а победа пахнет не чернилами и озоном, а кровью и свободой. В тишине лаборатории, нарушаемой только гудением генераторов и скрипом перьев, мне вдруг слышался свист хлыста тьмы Алисы. Запах озона смешивался в воображении с запахом горелой плоти и черной воды Невы. Даже удовлетворение от безупречно решенного уравнения казалось… пресным по сравнению с экстатическим ужасом подключения к Мировому Источнику.

Однажды вечером, разбирая особенно запутанный раздел о квантовании эфирных потоков в кристаллической решетке интегратора, моя рука сама потянулась не к перу, а к чистому листу. И начала выводить не формулы "Кристалла", а сложные, переплетенные знаки – попытку реконструировать ту самую кошмарную пентаграмму Призыва, что виделась мне в квартире на Фонтанке. Я поймал себя на этом, сжал лист в комок, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Юлиана, сидевшая рядом и читавшая книгу по стихийной магии, подняла голову: – Что-то не так, Гриша? Устал?

– Нет, – ответил я слишком быстро, пряча скомканную бумагу. – Просто… сложный раздел. Голова гудит.

Она улыбнулась, ее зеленые глаза были полны тепла и доверия. – Тогда отдохни. Завтра разберешься. – Она протянула мне чашку чая с веточкой мяты. – Все наладится. Ты же дома.

Я взял чашку, вдыхая знакомый, успокаивающий аромат. "Дома". Это было правдой. Тепло каморки, ее присутствие, надежность Артёма, даже строгая, упорядоченная работа на "Кристалле" – все это было желанной гаванью после шторма. Но в глубине души, там, где жила память об игре со смертью и океанской силе Источника, что-то тихо шевелилось. Тосковало. Скучало по грозовому запаху настоящего риска. По азарту, где ставкой была не стипендия или одобрение профессора, а все. И это "что-то" напоминало о себе тихим, настойчивым зудом, как незажившая рана под повязкой, обещая, что тишина "тихой гавани" – лишь передышка. И что кристаллы чистого разума, какими бы совершенными они ни были, не смогут навсегда затмить блеск темного, запретного кода, зовущего в бездну. Я допил чай, чувствуя, как сладкий покой смешивается с горьковатым привкусом неутоленной жажды. И тишина в комнате вдруг показалась не такой уж безмятежной, а гулкой, как пространство перед ударом молнии.

Тишина каморки после ухода Юлианы оказалась обманчивой. На следующее утро, едва я допил горьковатый остаток «Регенератора», эффект уже был слабее – тело затягивало раны, душа цеплялась за рутину, в дверь постучали. Не жизнерадостный грохот Артёма и не мягкий стук Юлианы. Три отмеренных, сухих удара. Как приговор.

За дверью стоял незнакомец в темно-сером пальто и такой же фетровой шляпе. Лицо – вытянутое, бледное, с бесцветными глазами и тонкими, плотно сжатыми губами. Ни тени эмоции.

– Григорий Аркадьевич Грановский? – Я, – ответил я, опираясь на костыль. Сердце ныряло куда-то вниз, в холодную пустоту под ребрами. – Капитан Седов просит пожаловать. Отделение по Охране. Немедленно. – Голос был ровным, как линия горизонта. Приказ, а не просьба. Он не представился. Просто ждал.

Немедленно. Слово висело в воздухе, тяжелое и неоспоримое. Я кивнул, глотнув комок сухости в горле. «Тихая гавань» треснула по швам.

Путь до здания Охранки на Гороховой был немым маршем по февральскому Петербургу. Серое небо давило низкими облаками. Колдобины, припорошенные грязным снегом, норовили выбить трость, на которую ещё приходилось опираться. Мой спутник шел рядом, не предлагая помощи, не заговаривая. Его присутствие было физическим гнетом. Я чувствовал на себе его бесстрастный взгляд, сканирующий каждый мой неуклюжий шаг, каждую гримасу боли. Город вокруг – извозчики, торговки, чиновники в шинелях – казался бутафорским, ненастоящим. Настоящим был лишь холодный камень нарастающей тревоги в груди.

Само здание Охранки – мрачная громадина из темного кирпича – втягивало в себя, как пасть. Высокие окна с мелкой расстекловкой смотрели слепо. У входа – жандармы с винтовками, лица каменные, глаза пустые. Запах – смесь дешевого табака, пота, пыли, дезинфицирующего средства и чего-то еще… металлического. Запах страха и власти.

Внутри было еще хуже. Низкие сводчатые потолки, выкрашенные грязно-зеленой масляной краской, поглощали свет тусклых газовых рожков. Воздух – спертый, пропитанный той же гремучей смесью, только гуще. Пол – каменные плиты, стертые до блеска тысячами ног. По бесконечным коридорам с голыми стенами сновали люди: чиновники в мундирах с озабоченными лицами, жандармы с бумагами, фигуры в штатском – все двигались быстро, тихо, с подчеркнутой деловитостью. Шаги гулко отдавались под сводами, сливаясь в монотонный, угнетающий гул. Где-то глухо стучал телеграф, доносились приглушенные голоса из-за закрытых дверей. Ни смеха, ни оживленных разговоров – только функциональный шепот и электрический гул ламп.

Мой проводник вел меня без слов, его каблуки отбивали четкий ритм по камню. Мы миновали дверь с табличкой «Регистратура», где за решеткой виднелись стопки дел и усталое лицо писаря. Прошли мимо комнаты, откуда доносился сдержанный, но настойчивый мужской голос и тихие всхлипывания женщины. Дальше – лестница вниз. Сырость ударила в нос, смешавшись с запахом плесени и… чего-то сладковато-приторного, вызывающего тошноту. На площадке – тяжелая железная дверь с глазком. «Процедурная», – мелькнула леденящая догадка. Я резко отвел взгляд, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Мы поднялись на второй этаж. Здесь коридоры были чуть шире, двери массивнее, с табличками: «Кабинет N7», «Архив», «Следственная часть. Капитан Седов».

Проводник остановился у нужной двери, постучал все теми же тремя отмеренными ударами.

– Войдите! – Голос из-за двери был знакомым – тот самый, ровный и холодный, что звучал в лазарете.

Кабинет капитана Седова был невелик и донельзя утилитарен. Стол, заваленный папками и бумагами. Два стула – один за столом, один перед ним. Шкаф с решетчатыми дверцами, тускло поблескивающий стеклами. На стене – портрет Императора в тяжелой раме да карта Петербурга, испещренная цветными булавками. Ни ковра, ни картин, ни фотографий, ни намека на что-то личное. Воздух здесь был чуть чище, но все равно пропитан запахом бумажной пыли, чернил и непререкаемой власти.

Седов сидел за столом. Он не выглядел злым или угрожающим. Просто… сосредоточенным. Как хирург перед операцией. Его бесцветные глаза поднялись на меня, оценивающе скользнули по костылю, по моему, вероятно, слишком бледному лицу.

– Садитесь, господин Грановский, – указал он на стул перед столом. – Благодарю, Петров, – кивнул он моему проводнику. Тот бесшумно исчез, закрыв дверь. Тишина в кабинете стала плотной, звенящей.

Я опустился на стул, стараясь не задеть ребро. Трость поставил рядом. Руки сами сжались на коленях, чтобы скрыть дрожь. Седов неторопливо переложил несколько бумаг, вынул из стопки тонкую папку с грифом «Совершенно секретно».

– Надеюсь, ваше здоровье позволяет уделить нам время? – спросил он риторически, открывая папку. – Требуются некоторые… уточнения. По делу Ливен. Алисы Сергеевны.

Он произнес имя безо всякой интонации. Я кивнул, не в силах выдавить звук. Горло пересохло.

– Тело обнаружено на месте событий на Васильевском острове. Состояние… – Седов на секунду замолчал, его взгляд стал чуть острее, – …неоднозначное. При жизни подверглась значительным… изменениям. Биологическим. Несовместимым с человеческой природой. – Он вынул из папки фотографию, положил ее передо мной лицевой стороной вниз. Я не потянулся перевернуть. Мне не нужно было видеть то, что осталось от Алисы, чтобы вспомнить обрубки крыльев и рваные раны на спине. – При ней найден обгоревший фрагмент пергамента. Со следами сложного демонического пентакля. Запрещенного типа. – Он положил рядом с неназванной фотографией прозрачный пакет. В нем лежал обугленный клочок кожистого материала с обрывками багрово-черных знаков. Даже сквозь пластик от него веяло ледяным, чуждым злом. – Знакомо?

Я покачал головой, заставив себя встретиться с его взглядом. «Не знаю. Не видел». Ложь горела на губах.

– Господин Грановский, – Седов откинулся на спинку стула, сложил пальцы домиком. Его голос оставался спокойным, но в нем появилась стальная нить. – Вы утверждаете, что не знали Алису Ливен близко. Что ваше присутствие на Васильевском – результат несчастного стечения обстоятельств. Ранение – следствие хаоса. – Он сделал паузу, давая словам повиснуть. – Однако. Следы магического противостояния на месте… уникальны. Мощные теургические выбросы. Следы высокоуровневой метамагии. И… нечто иное. Совсем иное. – Он ткнул пальцем в сторону фотографии и пакета. – Студентка-теолог, пусть и из обеспеченной семьи, не могла самостоятельно раздобыть артефакт такого уровня и знания для его активации. Не могла обладать такой силой. Кто ее… снабдил? Кто ее… направлял? Кто знал?

Он смотрел на меня, не мигая, словно рептилия. Его вопрос висел в воздухе, тяжелее свинца. Он не спрашивал, участвовал ли я в ритуале. Он спрашивал, знал ли я. Знакомы ли мы были достаточно близко, чтобы она доверила бы такое? Или чтобы я мог догадаться? Подозревал? Молчал?

Я сглотнул. Мысль металась, как загнанный зверь. Лоялист. Просто лоялист, оказавшийся не в том месте. Но слова не шли. Горло сжалось. Я открыл рот, чтобы повторить заезженную мантру, но Седов вдруг поднял руку, остановив меня.

– Не торопитесь с ответом, господин Грановский. Подумайте. Внимательно. – Он встал, прошелся за спиной моего стула. Его шаги были бесшумны по ковровой дорожке. – Видите ли, мы провели беседы с некоторыми… вашими знакомыми. Из того самого кружка «просветителей». Те, кто еще… доступен для диалога. – Он остановился у шкафа, взял со стопки еще одну папку, тоньше. – Имена всплывают. Связи. Встречи. Не всегда… академические.

Он положил новую папку рядом с первой. Я не видел, что в ней, но знал – там могли быть доносы Меншикова, показания арестованных студентов, упоминания о спорах на сходках, о моих прошлых разговорах с Алисой до того, как все пошло прахом. Пыль подозрений, которую можно сгрести в доказательную кучу.

– Мы не обвиняем вас ни в чем, – продолжил Седов, возвращаясь к столу и садясь. Его голос снова стал ровным, почти вежливым. – Пока. Ваши действия на площади восьмого февраля заслуживают уважения. Орден Святой Анны – тоже свидетельство вашей одарённости. Но истина требует полноты картины. Вы были… рядом. И с ней. И с ними. – Он кивнул на вторую папку. – Возможно, вы слышали что-то? Видели кого-то? Подозреваете? Любая мелочь может быть важна. Для Империи. И… для вас лично.

Это был не вопрос. Это был ультиматум, обернутый в шелк. Сотрудничай. Или последствия могут перевесить твой орден. Давящая тишина кабинета сгущалась, становясь физически ощутимой. Я чувствовал холодную испарину на спине, учащенный стук сердца, отдававшийся болью в едва зажившем ребре. Что сказать? Как выкрутиться? Мысль лихорадочно работала, но натыкалась на ледяную стену страха и образ обугленного обрывка свитка.

И тут дверь кабинета тихо открылась. Вошел младший – поручик Климчук, тот самый с нервной губой. Он что-то пробормотал на ухо Седову, протягивая ему листок. Капитан взглянул, его брови чуть приподнялись – единственный признак удивления.

– Понятно. Приведите его, поручик. Сюда.

Климчук кивнул и вышел. Седов посмотрел на меня, и в его бесцветных глазах мелькнуло что-то… оценивающее. Как будто он ставил последнюю фигуру на доску.

– Кажется, у нас будет возможность для… очной ставки, господин Грановский. С человеком, который, возможно, знает больше о кружке Ливен, чем нам рассказывали.

Шаги в коридоре. Тяжелые, волочащиеся. Дверь открылась снова.

Поручик Климчук ввел в кабинет другого человека. Тот шел сгорбившись, опираясь на руку жандарма. Одежда – поношенный студенческий сюртук – висела на нем мешком, будто он сильно похудел. Лицо было мертвенно-бледным, исчерченным синяками под глазами и свежим, еще не зажившим порезом на скуле. Волосы спутаны. Взгляд, когда он поднял голову, был мутным, отрешенным, полным животного страха и глубочайшей усталости. Но когда его глаза – эти знакомые, всегда такие уверенные и чуть насмешливые глаза – встретились с моими, в них мелькнула искра. Искра невероятного изумления, а потом – леденящего, бездонного ужаса и немого вопроса, который прожёг меня насквозь.

Это был Оболенский. Александр Оболенский. Один из лидеров кружка. Тот, кого, как говорил Артём, отправили в ссылку.

Он стоял, едва держась на ногах, глядя на меня не как на товарища по несчастью, а как на призрак. Как на самое страшное, самое неожиданное видение в этом аду. Его губы беззвучно дрогнули, шепча что-то нечленораздельное. Но я прочел это в его взгляде, в этом немом крике, застывшем в расширенных зрачках:

«Ты? ЗДЕСЬ? С НИМИ?»

Капитан Седов наблюдал за нашей немой сценой с холодным, почти научным интересом. Его палец мягко постукивал по обложке папки с грифом «Совершенно секретно».

– Ну что ж, господа, – его голос прозвучал в гробовой тишине кабинета, – теперь мы можем поговорить по-настоящему.

Тишина после немого крика Оболенского длилась вечность. Капитан Седов наслаждался ею, как гурман редким вином. Его палец все так же мерно постукивал по папке.

– Ну что ж, господин Грановский, – наконец заговорил Седов, его взгляд скользнул с бледного лица Оболенского на мое. – Вы были столь любезны, что пришли по первому зову. Может, теперь проясните ситуацию? Господин Оболенский упорно твердит, что кружок Ливен был лишь… дискуссионным клубом. О вреде самодержавия и пользе просвещения. Но мы-то знаем, чем пахнут такие дискуссии. Особенно когда одна из участниц кончает демоническим уродцем с обугленным свитком в руках. – Он открыл папку, достал листок. – К примеру, где располагалась ваша типография? Тайная. Та, где печатали эти… – он бросил на стол листовку с призывом к солидарности, – …милые безделушки?

Типография. Слово обожгло. Название улицы вылетело из головы. Но это был шанс. Шанс откупиться мелочью, показать лояльность.

– Я… – мой голос прозвучал хрипло. Я кашлянул, выигрывая секунду. – Я могу сказать. Это был… подвал дома номер пятнадцать по Большой Зелениной. У часовщика Петрова. Вход со двора, через угольный погреб. – Я выпалил это, стараясь звучать уверенно, глядя Седову прямо в глаза. Пожалуйста, пусть это сработает.

Седов не изменился в лице. Он лишь медленно поднял взгляд от бумаги, в его бесцветных глазах мелькнуло… разочарование? Или презрение?

– Дом пятнадцать по Большой Зелениной. Часовщик Петров, – повторил он монотонно. Затем достал из папки другой листок – телеграмму. – Интересно. Ровно сутки назад наша группа обыска обнаружила и ликвидировала тайную типографию. В подвале дома номер пятнадцать по Большой Зелениной. У часовщика Петрова. – Он положил телеграмму поверх листовки. – Весь тираж и оборудование изъяты. Петров арестован. Так что, господин Грановский, вы опоздали. На целые сутки. – В его голосе впервые прозвучало что-то вроде холодной насмешки. – Ваша информация… устарела. Как и ваша ценность в этом вопросе. Это то, что нам уже рассказали товарищи по вашему кружку.

Ледяная волна прокатилась по спине. Продал ничто. Показал, что готов стучать, но опоздал. Ох, ну и дурак! Оболенский издал сдавленный звук – то ли смешок отчаяния, то ли стон. Его взгляд, полный ненависти и паники, впился в меня. Он понял игру капитана сразу: нас столкнули лбами, чтобы выбить больше, зная, что каждый будет стараться перекричать другого, спасая свою шкуру.

– Капитан, я… – начал было Оболенский, его голос дрожал, глаза бегали. – Это все ложь! Я не знаю никакой типографии! Грановский врет, чтобы оклеветать! Мы просто спорили о философии! Алиса… она была странной, но демоны… я не верил… – Он задыхался, слова путались, превращаясь в нелепый, жалкий лепет.

– Замолчите, господин Оболенский, – Седов отрезал резко, даже не глядя на него. Его внимание было приковано ко мне. Хищный, оценивающий взгляд. – Вы, господин Грановский, явно знали о типографии. Значит, были ближе к кружку, чем утверждали. Гораздо ближе. Значит, лгали. – Он сделал паузу, давая осознать тяжесть обвинения. – Это ставит под сомнение все ваши предыдущие показания.

Стены кабинета поплыли. Запах табака, пыли и страха стал удушающим. Крах. Все рушилось. Лазарет, Варламов, "Кристалл", Юлиана… Все это могло исчезнуть в стенах этого здания или в снегах Сибири. Инстинкт самосохранения, острый, как бритва, пересилил страх. Нужно было бросить большую кость. Очень большую. Пусть даже выдуманную.

– Я знаю не только про типографию, капитан, – вырвалось у меня. Голос звучал хрипло, но тверже, чем я ожидал. Я выпрямился на стуле, игнорируя боль в ребре. – Я знаю про него. Седов на мгновение замер. Даже Оболенский замолк, уставившись на меня в немом изумлении.

– Про кого? – спросил Седов ровным тоном, но я уловил едва заметное напряжение в его позе.

– Про контакт. Того, кто снабжал Алису. Кто дал ей свиток. Кто научил. – Я делал ставку на самое страшное, что могло заинтересовать Охранку больше студенческой мазни. На международный заговор. На демонов. – У нее был контакт. За границей. Связи с… немецкими демонологами.

Слово "немецкие" висело в воздухе тяжелым металлом. Враждебная держава. Запретная магия. Идеальная мишень для карьериста из Охранки.

– Продолжайте, – приказал Седов. Его взгляд стал пристальным, как у сокола.

Ври. Ври смело. Ври так, будто сам в это веришь и маши своей ложью, как куском мяса перед голодным псом. Он клюнет! Я наклонился вперед, понизив голос, придавая ему оттенок доверительности и стыда.

– Мы были… близки. Очень близки. Романтически. И… физически. – Я почувствовал, как Оболенский вздрогнул. Капитан не моргнул. – Однажды… после. Она была неосторожна. Разговорчива. Хвасталась. Говорила, что у нее есть могущественный покровитель. Не здесь. За границей. В Германии. Кто-то из круга тех, кто… изучает Темные Искусства всерьез. Кто-то, кто видит в России поле для экспериментов. Магических и… Социальных. Кто снабдил ее свитком. Обещал больше. За… определенные услуги. За информацию. За хаос. – Я сделал паузу, глотнув воздух. Ложь лилась удивительно гладко, подогреваемая адреналином. – Она не назвала имени. Боялась. Но… я видел, как она получала письма. Со штемпелем Берлина. Необычные конверты. С… странной сургучной печатью. Трезубец, обвитый змеей.

Я выдумал печать на ходу, но это звучало достаточно зловеще. Седов не отрывал от меня взгляда. Его лицо было непроницаемой маской, но я видел, как напряглись мышцы его челюсти. Он клюнул.

– И что же вы предлагаете, господин Грановский? – спросил он наконец. Его голос был тише, но опаснее.

– Я могу помочь его найти. Этого контакта. – Я говорил быстро, уверенно, продавая воздушный замок. – У меня… были связи с Алисой. Личные. Я знаю весь ее круг, ее привычки, как она общалась. Возможно, остались следы… письма, адреса, шифры. Я могу попытаться выйти на след. Под вашим контролем, конечно. – Я добавил последнюю фразу, глядя ему прямо в глаза. – Раскрыть сеть иностранных демонологов, действующих в Империи… Это же дело государственной важности, ваше превосходительство! Орденом здесь не отделаешься.

Я намеренно использовал "превосходительство", намекая на повышение. Седов не поправил меня. Он медленно достал из ящика стола папиросу, чиркнул спичкой. Пламя осветило его каменное лицо. Он затянулся, выпустил струйку дыма в потолок. Минуты тянулись мучительно долго. Только тиканье часов на стене нарушало тишину. Оболенский сидел, съежившись, его трясло. Я чувствовал, как холодный пот стекает по спине под рубашкой. Весь мой блеф висел на волоске.