Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

Глава 13

Ледяная игла страха вонзилась в самое нервы, парализуя. Гул элементаля – низкий, булькающий рокот воды и грязи – слился с навязчивым шумом Невы в ушах. Темнота. Холод. Бессилие. Он знал.С самого испытания знал. Меншиков стоял в тени, его лицо было лишь бледным пятном и холодной усмешкой в полумраке. Расчет. Жестокий расчет. Он не просто хотел победить. Он хотел сломать. Затоптать самым глубоким страхом.

Элементаль ревел, глиняная лапища, больше моей головы, обрушилась вниз. Я рванулся вбок, спотыкаясь о корни, холодная жижа брызнула в лицо. Горло сжал спазм. Не могу дышать! Инстинкт кричал: беги! Но ноги предательски замешкались, вязли в грязи страха.

ШВЫРЬ!

Ледяной шип, тонкий и смертоносный, просвистел у виска, прорезав его небольшой царапиной, вонзился в гнилую пальму с хрустом. Меншиков не ждал. Он атаковал с двух фронтов. Холодный адреналин ударил в кровь, смешиваясь с паникой. Нет! Не сейчас!

Я вскинул руки, не думая, на чистой воле к жизни. Огонь! Яростный, неконтролируемый вихрь пламени вырвался навстречу грязевой тушке. Вода шипела, грязь трескалась, элементаль взревел от боли, но не остановился. Пар окутал меня едким облаком, шпаря руки и заставляя зажмуриться. Слева – еще ледяные иглы! Барьер! Сжатый воздух, рваный, неточный, рожденный паникой. Лед крошился, осколки резали щеку, теплая кровь смешалась с холодной водой. Боль. Резкая, отрезвляющая.

Элементаль навалился. Холодная, зловонная стена воды и ила. Я откатился, едва избежав удара, который оставил в земле воронку. Дышал, как загнанный зверь. Страх сжимал легкие. Но где-то там, в глубине, за этой паникой, шевелилось что-то иное. Ярость. Азарт. Он думает, что я сломан? Сейчас.

Я выпрямился, вытирая кровь с лица. Взгляд нашел Меншикова. Не на элементаля. Нанего. В его глазах – предвкушение конца. Моя рука снова метнула огонь – не в монстра, а в точку на стене оранжереи за спиной Меншикова. Камни рухнули с грохотом, заставив его инстинктивно отпрыгнуть, нарушив концентрацию. Элементаль замедлился, заколебался.

Мгновение. Я рванул навстречутвари. Не от страха. От ярости. Она замахнулась. Я нырнул подудар, скользя по мокрой грязи, чувствуя, как ледяная водяная лавина проносится над спиной. И оказался внутри ее мерцающего, полупрозрачного водяного кольца – не в самом теле, а в эпицентре его энергии, в сердцевине бури.

Холод.Абсолютный. Мрак. Давление. Черная вода Невы хлынула в сознание. Тону!Паника, черная и липкая, схватила за горло. Сердце бешено колотилось, пытаясь вырваться из груди. Воздух! Нужен воздух! Я захлебывался... но не водой. Страхом. Глаза закатились...

И вдруг – Тишина.

Не внешняя. Внутренняя. Глубокая, бездонная. Как в момент самого чистого понимания формулы. Вечность в микросекунде. Страх не исчез. Он был. Но он стал…объектом наблюдения. Как переменная в уравнении. Я виделего. Видел его структуру – хаотичную, рвущуюся, основанную на памяти о смерти. Но память – не реальность. А здесь и сейчас... вода вокруг была не врагом. Она была средой. Сложной, но описываемой. Потоки. Давление. Температура. Кинетика. Эфирное напряжение в самом ядре элементаля – грубое, нестабильное, как криво собранный реактор.

Вот он. Корень.

Внезапное, ясное как алмаз, понимание ослепило. Не стихия против стихии. Знание.Уравнение его уничтожения сложилось в голове мгновенно, красиво и неотвратимо. Я не боролся со страхом. Я его принял. И использовал как топливо для чистой, холодной ярости разума.

Моя рука, все еще в кольце элементаля, не сжалась в кулак. Она раскрылась. Ладонью вперед. Не огонь. Не лед. Не воздух. Чистый, сфокусированный до невероятной плотности импульс эфирной энергии. Не разрушающий. Резонирующий. Направленный точно в тот нестабильный узел энергии в ядре элементаля, который я увидел.

БА-БАХ!

Не взрыв. Имплозия. Глухой, мощный хлопок изнутри. Элементаль замер. Его водяное тело дрогнуло, как желе. Мутные глаза-лужицы расширились в немом вопросе. Потом – он просто... распался. Не в пар, не в грязь. В миллионы капель чистой, безвредной воды, которые обрушились вниз, как внезапный ливень, окатив меня с головы до ног.

Я стоял по колено в луже, мокрый, с кровью на щеке, дыша тяжело, но ровно. Холодная вода стекала по лицу, по шее, за воротник. И... ничего. Ни паники. Ни ужаса. Только пронзительная, ледяная ясность. Чистота после бури. Страх был смыт. Не побежден – превзойден. Оставлен позади, как старая, ненужная шкура. Сила, новая и безграничная, била ключом из самой глубины. Знание было оружием. И я владел им в совершенстве.

Я поднял голову. Сквозь завесу дождя из остатков элементаля я увидел Меншикова. Его ледяная маска треснула. В глазах – сначала шок, потом – первобытный, животный страх. Он видел невозможное. Видел, как его оружие обратилось в прах, хотя это был его главный козырь против меня. Видел, как я стою в воде и смотрю на него не сломленным, а спокойным.

"Ваш ход, Дмитрий Александрович," – мой голос прозвучал спокойно, почти любезно, но с лезвием стали внутри. Я сделал шаг вперед, вода хлюпнула под сапогом. Мои пальцы даже не сложились в боевой жест. Они были расслаблены. Готовы. Мгновение – и я превращу его гордую позу в жалкое месиво на мокром полу. Азарт горел во мне холодным, чистым пламенем. Игра только начиналась. И теперьяустанавливал правила.

Ледяная ярость в глазах Меншикова сменилась диким, неконтролируемым бешенством. Шок от распада элементаля переплавился в свирепое желание стереть меня в пыль. Его рука взметнулась вверх – но не для изящных ледяных игл. Жест был резким, рубящим, призывающим саму энтропию холода вокруг нас.

Ты… ЧЕРВЬ! – прошипел он, и воздух в оранжерее завыл.

Не стрелы. Не щит. Вокруг него, от мокрых стен, от луж, от самого моего мокрого тулупа, потянулись струйки пара, мгновенно кристаллизующиеся в миллионы острых, невидимых глазу ледяных бритв. Они вихрем понеслись ко мне – не для простого убийства, для измельчения. Хладовая стружка, способная содрать кожу до кости. Он отказался от изящества, от дисциплины. Он бросил в бой грубую, неистовую мощь своей обиды и ярости.

Я уже был в движении. Не назад – вперед, сквозь смертоносную завесу. Мои руки описывали не защитные барьеры, а сложные фигуры Лиссажу в воздухе, создавая зоны контрдавления и турбулентности. Ледяные бритвы завихрялись, сталкивались, крошились в безвредную пыль передо мной, как волны о скалу. Моя ясность была абсолютной. Я видел потоки его магии своим разумом – мощные, но хаотичные, лишенные прежней ледяной точности. Страх сделал его сильнее в гневе, но грубее.

Я оказался в трех шагах от него. Его глаза, широко раскрытые от ярости и неверия, отражали не страх, а ненависть. Он вскинул обе руки – уже не для льда. Из его ладоней рванули сгустки багрового, пламени – отчаянная попытка магического удара, имитация огня, основанная на грубом разрыве эфирных связей. Грязная, разрушительная энергия.

Время замедлилось. Вместо паники – холодный расчет. Я не стал парировать. Я перенаправил. Ладонь с раскрытыми пальцами описала спираль Архимеда. Мой импульс, тонкий и точный, как луч лазера, прошел сквозь его хаотичный выброс, не разрушая его, а сдвигая его фокус, меняя вектор. Багровый сгусток рванул мимо меня, врезался в остатки стены оранжереи с оглушительным грохотом, осыпав нас градом кирпичей и искр.

В этот миг, когда он был открыт, шокирован собственной неудачей, я нанес свой удар. Не огнем, не льдом. Чистым, сконцентрированным импульсом кинетической энергии, направленным не в него, а в точку под его правой ступней. Расчет был безупречен: угол, сила, сопротивление грунта.

Земля под его ногой взорвалась фонтаном грязи и ледяной крошки. Меншиков с оглушительным воплем, больше похожим на визг, грохнулся на спину, потеряв равновесие и достоинство одновременно. Он лежал в луже, облепленный грязью, его безупречный мундир был испорчен, лицо перекошено от бессильной ярости и унижения. Он попытался подняться, рука снова метнулась к магии – но это уже была агония.

Я стоял над ним, дышал ровно, вода с моих волос капала ему на сапог. В глазах не было триумфа. Было холодное превосходство знания над силой. Я поднял руку, пальцы сложились в начало жеста, способного раздавить его грудь, как скорлупу, или обратить его кровь в лед – выбор был за мной. Азарт горел во мне ледяным пламенем. Сломать его? Унизить до конца?

«Вот и всё, Дмитрий Александрович, – мой голос был тише шипения пара, но он резал, как лезвие. – Пора подводить итоги. Каковы условия сдачи?»

Он плюнул в сторону, смесь крови и грязи. «Никогда! Ты… недо…»

ШВАРК!

Массивная, окованная железом дверь оранжереи с грохотом распахнулась, ударившись о стену. В проеме, заливаемом тусклым светом фонарей сквозь пелену тумана, стояла фигура. Не Артём. Не Юлиана. Даже не патруль охранки.

Голубев. И осознание, что это был именно он, прозвучало внутри как приговор.

Мой вечный преследователь, правая рука ректора, ходячее воплощение устава и сухого формализма. С момента решения той несчастной задачи он мечтал найти что-то, что даст меня исключить и сейчас я сам преподнёс ему как на блюдце такой повод для исключения. Его длинное, бледное лицо с вечно недовольным выражением сейчас было подобно маске ледяного гнева. Его острый взгляд мгновенно оценил картину: полуразрушенную оранжерею, лужи, грязь, обломки, меня, стоящего с поднятой рукой над поверженным, грязным и яростным Меншиковым. Запах озона, гари и магии витал в воздухе.

Тишина.

Она длилась лишь мгновение, но была оглушительнее любого взрыва. Даже Меншиков замер, его ярость на миг подавлена шоком от появления самого нежеланного свидетеля. Голубев не кричал. Его голос, когда он заговорил, был низким, ровным и страшным в своей абсолютной, ледяной определенности.

– Грановский. Меншиков. – Каждое имя звучало как приговор. – Немедленно. Следовать за мной. К ректору. Он не спрашивал. Он констатировал факт. Его пальцы в белых перчатках нервно постукивали по переплету толстой книги, которую он держал под мышкой – вероятно, сводом академических правил. – Попытка уклониться будет расценена как отягчающее обстоятельство.

Время словно споткнулось. Азарт, ярость, холодная ясность – все это разом вытекло из меня, оставив только леденящую пустоту и тяжелую, липкую усталость. Артём, если он был рядом, не покажется. Юлиана не придет. Алиса растворилась в тумане. Остались только грязь, последствия и Голубев с его каменным лицом.

Меншиков с трудом поднялся, отряхиваясь с брезгливым видом, но тщетно. Его мундир был безнадежно испорчен, на щеке – ссадина от падения. Он бросил на меня взгляд, полный такой немой, концентрированной ненависти, что казалось, воздух снова мог заледенеть. Но даже он понимал – битва кончена. Проиграны были оба.

Мы шли за Голубевым по мокрым дорожкам Западного сада, как приговоренные. Туман затягивал раны оранжереи. Шаги Голубева отмеряли роковые секунды. Стыд, гнев, леденящее предчувствие беды – все смешалось в одну тяжелую глыбу под сердцем. Голубев не произнес ни слова за весь путь. Его молчание было страшнее любой отповеди.

Кабинет ректора давил своей атмосферой. Даже сквозь дубовую дверь чувствовалось напряжение. Голубев открыл ее без стука.

Атмосфера внутри ударила по лицу, как печной жар после ночного холода. Воздух был густым от невысказанных упреков, страха и гнева. За массивным столом, покрытым зеленым сукном, сидел сам ректор Корф. Его обычно невозмутимое, аристократическое лицо было темно от гнева. Пальцы сжимали ручки кресла так, что костяшки побелели.

Перед столом, как мальчишки, пойманные на месте преступления, стояли двое: Варламов и декан военного отделения, Винберг Виктор Фёдорович. Варламов выглядел запыхавшимся и смертельно усталым, его густые волосы растрепались, очки съехали на кончик носа. Он только что прибежал, судя по всему. Его глаза, полные тревоги и немого вопроса, мгновенно нашли меня, просканировали мою измятую, мокрую, запачканную грязью и кровью форму. В них мелькнуло что-то – ужас? Разочарование? Отчаяние? Он знал. Чувствовал, куда я пошел. И вот результат.

Рядом с ним высился Винберг, бывший боевой маг, грузный и краснолицый. Его багровое лицо было искажено яростью, направленной, казалось, и на ректора, и на Варламова, и на весь мир. Его кулаки были сжаты. Он явно только что выслушал что-то очень неприятное. На его мундире сияли ордена, но сейчас они выглядели просто кусками металла.

«…абсолютно недопустимо, Михаил Богданович!» – гремел голос Виктора Фёдоровича, когда мы вошли. Он обернулся, и его взгляд, полный свирепого торжества, упал на нас. «А! Вот и наши дуэлянты! С позволения доложить, ваше превосходительство, птички прилетели! Весьма потрепанные!»

Ректор Корф медленно поднял голову. Его взгляд, тяжелый и пронизывающий, скользнул сначала по Меншикову, потом по мне. В нем не было ни капли снисхождения, только холодное, бездонное разочарование и гнев. Он не видел победителя и побежденного. Он видел двух преступников, осмелившихся нарушить священный покой Академии в самое смутное время.

«Молчите, Виктор Фёдорович – тихо, но с такой силой, что Винберг мгновенно сглотнул очередную тираду, произнес ректор. Его взгляд вернулся к нам. – Голубев. Доложите.»

Голубев шагнул вперед, щелкнул каблуками. Его отчет был сух, точен и безжалостен, как протокол ареста: «Застал на месте происшествия в Западной оранжерее. Оранжерея частично разрушена: повреждены стены, крыша, уничтожены остатки растительности. Признаки интенсивного магического противостояния: термические повреждения, кристаллизация влаги, эфирные аномалии. Грановский Григорий находился в боевой стойке над поверженным Меншиковым Дмитрием. У обоих следы участия в поединке: грязь, повреждения одежды, у Грановского – кровь на лице. Никаких иных лиц не обнаружено. Доставил в ваш кабинет.»

Каждое слово Голубева ложилось гирей. Варламов закрыл глаза на мгновение, его лицо осунулось. Винберг фыркнул, бросая на Меншикова взгляд, в котором ярость смешивалась с презрением: его лучший боец, наследник славной фамилии, валялся в грязи перед метамагом-выскочкой.

Ректор медленно встал. Его фигура, обычно внушающая уважение, сейчас казалась грозной и неумолимой.

«Дуэль, – произнес он, и слово повисло в воздухе, как гильотина. – На территории Императорской Академии Магических Искусств и Наук. В то время, когда представители Охранного Отделения проводят расследование убийства государственного чиновника!» Он ударил кулаком по столу. Чернильница подпрыгнула. «Вы оба… Вы оба слепые идиоты?! Или просто не понимаете, в какую бездну вы толкаете не только себя, но и всю Академию?!»

Он обошел стол, подойдя так близко, что я почувствовал запах дорогого табака и холодный гнев, исходящий от него. Его взгляд буравил меня, потом Меншикова.

– Меншиков! Сын своего отца! Наследник имени! И ты… – он повернулся ко мне, и в его глазах горело что-то, похожее на горькое разочарование, – Грановский. Подающий надежды ученик. Тот, кому доверяли доступ к закрытым фондам. Кто должен был умом выделяться, а не кулаками!

Варламов сделал шаг вперед, его голос дрогнул: «Ваше превосходительство, прошу… позвольте…»

«Молчите, Михаил Осипович! – отрезал ректор, не глядя на него. – Ваше доверие, увы, оказалось опрометчивым. Ваш протеже доказал лишь свое умение разрушать и буянить!» Варламов отступил, словно от удара, его лицо стало пепельно-серым.

Ректор снова уставился на нас. Его голос упал до опасного шепота, но каждое слово било, как молот: «Вы осмелились нарушить не просто внутренний распорядок. Вы бросили вызов самой сути этого учреждения! Вы поставили под угрозу репутацию Академии перед лицом Охранного Отделения, которое ищет любой повод для закручивания гаек! Вы доказали, что даже лучшие из студентов не способны на благоразумие!»

Он сделал паузу, окинув нас обоих взглядом полного презрения. В кабинете стояла мертвая тишина. Даже Винберг не решался дышать. Голубев стоял навытяжку, каменное лицо выражало лишь холодное удовлетворение служителя порядка. Варламов смотрел в пол, его плечи ссутулились. Меншиков стиснул зубы, глядя куда-то поверх головы ректора, но по его грязному воротнику пробежала нервная дрожь.

Ректор Корф глубоко вдохнул, собираясь с силами для приговора. Когда он заговорил снова, его голос звучал с ледяной, неумолимой окончательностью:

– За грубейшее нарушение Устава Академии, за создание угрозы ее репутации и безопасности в исключительно сложный период… Вы оба будете исключены за такое!

Эти слова ректора прозвучали набатом у меня в ушах. Исключен. Все. Лаборатория Варламова. Проект "Кристалл". Книги с серебряными звездами на корешках. Надежды. Будущее. Все рухнуло в одночасье. Оглушительный звон нарастал, заглушая возможные возражения Винберга, стон Варламова, даже собственное дыхание. Я видел, как побелело лицо Меншикова – теперь его ярость смешалась с настоящим, леденящим страхом. Отчисление для него, наследника и гордого аристократа, было немыслимым позором, крахом всех планов. Грязь на мундире казалась теперь мелочью. Кабинет, портреты императоров на стенах, тяжелые портьеры – все поплыло перед глазами. Оставался только гул набата, бивший в висках, и ледяная пустота, разверзавшаяся под ногами.

Глава 14

Слова ректора – «исключены» – повисли в кабинете, как ядовитый газ. Звон в ушах заглушил возмущенный возглас Винберга:«Ваше превосходительство! Меншиков-то…», подавленный стон Варламова и даже собственное дыхание. Я видел, как Меншиков резко побледнел под слоем грязи, его надменность сменилась животным страхом перед позором. Для него, наследника нового, но невероятно богатого и влиятельного рода, отчисление было крахом всех планов, социальной смертью.

Ректор Корф махнул рукой, его лицо выражало лишь ледяное презрение и усталость. «Голубев. Оформите необходимые бумаги. До окончания формальностей они остаются в стенах Академии, но без права посещения занятий и лабораторий. Наблюдать.» Голубев щелкнул каблуками. В его холодных глазах, скользнувших по мне, читалось не просто удовлетворение служителя порядка, а личная, глубокая неприязнь. Я вспомнил тот злополучный семинар в начале года, где я сходу решил его «нерешаемую» годовую задачу. Тогда его взгляд был точно таким же.

– Варламов, – ректор повернулся к нему, человеку, ставшему за это время добрым другом и наставником, чье лицо было пепельно-серым, – ваше ходатайство о допуске Грановского к закрытым фондам аннулируется. Незамедлительно. И обеспечьте… – он брезгливо кивнул в нашу сторону, – чтобы они привели себя в порядок. Вид их оскорбителен.

Михаил Осипович Варламов лишь кивнул, не поднимая глаз. Он казался внезапно постаревшим и невероятно усталым. Без слов он жестом велел нам следовать за собой. Мы вышли из кабинета ректора в гробовой тишине, нарушаемой только тяжелым дыханием Винберга и нервным постукиванием карандаша Голубева по его злополучной книге правил.

Варламов шел быстро, почти не глядя по сторонам, его тщедушная фигура казалась ссутулившейся под невидимым грузом. Мы миновали роскошные, теперь казавшиеся чужими, коридоры административного корпуса, вышли в более скромный переход, ведущий к лабораторному крылу. Только здесь, в полумраке перехода, он остановился, обернулся. Его глаза за стеклами очков были полны не гнева, а глубочайшего разочарования и усталой горечи.

– Григорий… – его голос, обычно звонкий от энтузиазма или сосредоточенности, звучал приглушенно, – ну что же ты впрягся? В такую историю? В самое пекло?

Он тряхнул головой, словно отгоняя муху и сказал: «Я же говорил тебе. Ум – твое главное оружие. Береги его! Не расплескивай на… на эти академические дрязги, на выяснения отношений! Академия – это не только наука, увы. Это муравейник, где каждый норовит подставить ногу. Особенно таким, как ты. Особенно таким, как он. – Он кивнул в сторону удаляющейся грязной фигуры Меншикова, которого уже перехватил чей-то услужливый адъютант. – Я старался абстрагироваться… заниматься только кристаллами, формулами, эфирными потоками. И тебе советовал. Но ты… ты полез прямо в пасть льву.»

Я почувствовал, как жар стыда разливается по щекам. Вина перед этим человеком, открывшим мне двери в тайны метамагии, доверившим свои драгоценные записи, была острее страха перед отчислением. «Простите, Михаил Осипович, – проговорил я смущенно, глядя на свои грязные сапоги. – Я… я не мог иначе. Он…»

– Он спровоцировал, он подлец, он воспользовался твоей слабостью – я знаю! – Варламов махнул рукой. – Но твоя слабость, Григорий, не вода. Твоя слабость – это твоя гордость. Твоя неспособность иногда промолчать, отступить или стерпеть, чтобы сохранить главное. Проект "Кристалл"… доступ к архивам… твое будущее… Все это теперь под вопросом из-за дурацкой потасовки в разваленной оранжерее! – Он вздохнул, снял очки, протер их кончиком галстука. – Иди. Приведи себя в порядок. Тебе еще предстоит разговор с Голубевым и, вероятно, с охранным отделением. Будь осторожен. Осторожнее, чем был.

Его слова, полные не осуждения, а горькой заботы, уязвили сильнее любой брани. Я кивнул, не находя слов, и пошел прочь, чувствуя его усталый взгляд у себя в спине. Да, мне было жаль, что я подвел его. Но внутри, сквозь стыд и страх, упрямо пробивалось другое чувство: я был прав. Отступить перед Меншиковым, стерпеть то, что ни одному достойному человеку терпеть нельзя значило сломаться. И я не сломался. Даже перед элементалем. Эта мысль грела, но не могла растопить лед отчаяния, сковывавший грудь.

Путь в студенческое общежитие казался бесконечным. Каждый взгляд, брошенный в мою сторону, а их было много – новость разлетелась со скоростью лесного пожара, ощущался как укол. Шепот следовал за мной по пятам: «Грановский… дуэль… исключают… Меншиков… оранжерея…»

Едва я переступил порог своей скромной комнаты под самой крышей, как дверь распахнулась снова. На пороге стояли Юлиана и Артём. Юлиана – бледная, с лихорадочным блеском в зеленых глазах, Артём – красный от возмущения, с раздувающимися ноздрями.

– Гриша! – почти одновременно выдохнули они.

Артём ворвался первым, не обращая внимания на мой вид. «Ты… ты его размазал! Правда, что элементаля! Уф, кто бы мог подумать, да!? Говорят, взрыв был на весь сад! А этот подлец Голубев… я его видел, как он крался! Я хотел… – Он сжал кулаки, изображая удар. – …но побоялся тебе хуже сделать!

Юлиана молча подошла ближе. Ее взгляд скользнул по моей порезанной щеке, по грязному рукаву. В ее глазах не было упрека, только боль и тревога. «Дурак, – прошептала она, и голос ее дрогнул. – Огромный, несчастный дурак. Я же…» Она не договорила, сжала губы. «Что теперь? Исключают? Обоих?»

Я кивнул, с трудом находя голос. «Да. Обоих. Формальности.»

«Да чтоб их! – взорвался Артём. – Меншикова-то не исключат! У него папаша – золотые прииски! Он откупится, смажет, а ты…» Он замолчал, осознав, что его «поддержка» лишь подливает масла в огонь.

– Спасибо, – сказал я тихо, искренне глядя на них обоих. Их присутствие, их забота были островком тепла в ледяном море отчаяния. – Спасибо, что пришли. Но… мне нужно побыть одному. Хотя бы немного.

Юлиана поняла сразу. Ее рука на мгновение легла мне на предплечье – быстро, как тогда в переходе. «Держись, Гриш. Мы… мы что-нибудь придумаем.» В ее голосе звучала решимость, но и безнадежность.

Артём хотел было возражать, но Юлиана взяла его за локоть. «Идём. Отдохни. Мы рядом.» Она увела недовольного Артёма, бросив на прощание полный беспокойства взгляд.

Дверь закрылась. Тишина комнаты, обычно уютной, с книгами, чертежами и скромными пожитками, обрушилась на меня всей своей тяжестью. Стены, заставленные полками, вдруг стали давить. Воздух показался спертым. Проект "Кристалл", формулы Варламова на столе – все это теперь казалось призрачным, недостижимым. Отчисление. Конец. Пустота.

Я не мог здесь оставаться. Скинув испачканный тулуп, умыв лицо и кое-как заклеив порезы на щеке и виске пластырем из аптечки, я вышел. Не зная куда. Просто идти. Прощаться.

Я бродил по знакомым местам, как призрак. Мрачные готические коридоры, где еще недавно спорили о метафизике эфира. Шумная столовая, где Артём смешил всех своими байками. Тихая библиотека – святая святых, куда я больше не войду. Каждый камень, каждое стрельчатое окно напоминало о потерянном будущем. Гнетущее чувство несправедливости смешивалось с горечью утраты. Меншиков выйдет сухим из воды. А я? Обедневший аристократ, пусть и с гениальным умом Дениса внутри, против его золота и связей? Шансов не было.

Туман снова сгущался, окутывая шпили Академии холодной пеленой. Я оказался у дальнего флигеля, возле старой, обвитой плющом беседки – места, куда редко заглядывали студенты. И тут, из-за колонны, словно материализовавшись из самого тумана, возникла она.

Алиса Ливен.

Она стояла, закутавшись в строгое темное пальто, белые волосы, залитые назад, казались призрачным сиянием в сумерках. Ее острый взгляд за стеклами очков сразу нашел мою порезанную щеку, усталость и отчаяние в моих глазах.

– Григорий, – ее голос прозвучал тихо, но отчетливо. В нем не было обычной игривой нотки, только сдержанное участие. – Я слышала. Это… возмутительно.

Я лишь горько усмехнулся: «Что именно? Моя дуэль или неизбежный итог?»

– И то, и другое, сказать по правде – парировала она, подходя ближе. От нее пахло морозом, дорогими духами с нотками орхидеи и… чем-то острым, как гвоздика. – Но особенно – лицемерие системы. Меншиков натравил на тебя элементаля. Это была попытка убийства под видом дуэли. А теперь? Его богатый папаша наверняка уже стучится во все двери, сметая любые обвинения золотыми монетами и влиянием. А ты? Ты – удобная жертва. Талантливый, но неудобный.

Ее слова резали правдой, обнажая всю гнусность ситуации.

– Что ж, система торжествует, – пробормотал я, глядя на мокрые плиты под ногами. – Я проиграл.

– Проиграл? – Алиса мягко, но настойчиво взяла меня под локоть. Ее прикосновение, даже через ткань, вызвало знакомый электрический разряд. – Ты выстоял против элементаля. Ты победил свой страх. Ты поверг Меншикова в грязь – в буквальном смысле. Разве это проигрыш? Это – повод.

– Повод? Для чего? – насторожился я, чувствуя, как ее игривость начинает пробиваться сквозь маску сочувствия.

– Для того, чтобы показать всем это лицемерие! – ее глаза загорелись знакомым огнем революционерки, трезвой и расчетливой. – Чтобы крикнуть на всю Академию: посмотрите! Того, у кого есть золото и связи, простят. Того, у кого есть только ум и смелость, выбросят на улицу! Разве это справедливо? Разве так должно быть?

Ее слова падали на благодатную почву моей обиды и горечи. Они звучали правильно. «И… как?» – спросил я, невольно поддаваясь ее напору.

Тень улыбки тронула ее губы: «Доверься мне, Григорий. Я уже кое-что… запустила. Нужна лишь твоя санкция. Твое молчаливое согласие. И твое присутствие завтра утром. Позволь мне попытаться помочь. Не только тебе. Но и всем, кто сталкивается с такой несправедливостью.»

Она смотрела на меня прямо, ее светлые глаза казались бездонными. В них читалась и искренняя убежденность в своей правоте, и холодный расчет стратега, и… та самая опасная притягательность, перед которой я был бессилен. Я знал, что она использует ситуацию. Использует мою уязвимость и мою… симпатию к ней. Знание Бакунина, ее радикальные идеи – все это было частью ее игры. Но в этот момент, в ледяном тумане, под гнетом отчаяния, ее предложение было единственной соломинкой. И я был готов ухватиться за нее, даже зная, что она может обжечь.

– Хорошо, Алиса, – сказал я тихо, чувствуя, как что-то сжимается внутри. Не страх. Предвкушение новой бури. – Доверяю. Что мне делать?

– Ничего. Пока. Просто будь готов утром. И не падай духом, метамаг. – Ее пальцы слегка сжали мой локоть, потом отпустили. – Твоя война еще не проиграна. Она только принимает иной оборот.

Она повернулась и растворилась в сгущающемся тумане так же внезапно, как появилась, оставив после себя лишь запах орхидеи и чувство головокружительной опасности.

Я вернулся в свою комнату. Теперь она не давила. Теперь в ней витало напряжение ожидания. Я механически начал собирать немногие вещи в дорожный саквояж – книги Варламова, их придется вернуть, больно смотреть, скромные туалеты, чертежи «Кристалла», ставшие теперь лишь памятником несбывшимся надеждам. Мысли путались: Варламов, Юлиана, Артём, злобный взгляд Голубева, ледяной гнев ректора, грязное лицо Меншикова… и Алиса. Всегда Алиса. Что она задумала? Какой «иной оборот»?

Усталость, физическая и душевная, наконец сломила адреналин. Я погасил лампу, рухнул на узкую кровать. Темнота и тишина не принесли успокоения. За окном гудел ночной Петербург, а в голове гудели вопросы и смутные надежды. Последней мыслью перед тем, как провалиться в тяжелый, беспокойный сон, было: Что она запустила?

Утро пришло серое и промозглое. Официально я еще не был исключен, формальности требовали времени, но запрет на занятия был абсолютным. Тем не менее, инерция и смутная надежда на чудо Алисы заставили меня одеться и выйти, как на обычные пары. Я шел по почти пустому в этот ранний час центральному коридору, ведущему к Главному залу, стараясь не встречаться ни с чьим взглядом.

И вот, повернув за угол, я замер.

Перед массивными дверями в Главный зал, у подножия мраморной лестницы, кипел небольшой, но невероятно громкий митинг. Человек тридцать студентов – в основном старшие, но были и младшекурсники, – стояли плотной группой. Они не скандировали, но шум возмущенных голосов заполнял высокие своды. В центре группы, стоя на нижней ступени лестницы, как на трибуне, была Алиса Ливен.

Она говорила. Ее голос, обычно сдержанный и ироничный, сейчас звучал звонко, страстно и невероятно убедительно. Она не кричала. Она вещала.

– …и мы закрываем глаза? – ее слова долетали до меня сквозь гул. – На то, что привилегия богатства и связей ставится выше таланта и справедливости? На то, что один студент, наследник золотых приисков, спровоцировавшийпоединок и использовавший гнуснейшийприем, зная о слабости противника, скорее всего, отделается легким испугом и взяткой? А другой, доказавший невероятную силу духа и мастерство, будет выброшен на улицу? Разве это Устав Академии? Разве это справедливость? Или это – лицемериесистемы, которая громко говорит о чести и знании, а на деле пресмыкается перед золотым тельцом?

Она увидела меня. Наш взгляды встретились через толпу. В ее светлых глазах не было ни капли сомнения, только холодная решимость и… едва уловимая искорка вызова.Вот что я запустила, Григорий. Вот твой "иной оборот".