Текст книги "Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса"

Автор книги: Брайан Д'Амато

Пришлец прошептал в ответ «спасибо, хозяйка», присел на корточки и удалился тем же путем, которым пришел. Пингвиниха последовала за ним.

Значит, вот как это у них устроено, подумал я. У Кох и других Кругопрядов нет прямого доступа ко всем составляющим порошка. У системы два ключа. Полный эффект ты мог получить, только если принимал два разных компонента. Главные складыватели дома Утренней Славы знали, как приготовить один из них, а гадатели Ласточкиных Хвостов умели делать второй, и ни один из них за сотни лет, что прошли с тех пор, когда какой-то гений придумал эту систему, не проник в тайну чужого клана.

Да, Джед, мог бы и догадаться. Неудивительно, что этот город так долго не знал потрясений. Проклятье, ну почему я не додумался до этого? Похоже, предстоит нелегкая работенка.

Меня охватило разочарование. Я сжал кулаки, и ногти впились мне в ладони. Успокойся, подумал я. Соберись. Истинная сила – у того, кто в финишной черте видит очередной старт. Дыши глубже.

Кох оставалась неподвижной. Я тоже. Тут я моргнул. Мои глаза закатились, словно опустились сумерки, а потом, как после долгой ночи, наступил рассвет. Стояла тишина, если не считать шорохов в туннеле за дверью. Раздался низкий свист, словно подала голос плачущая горлица. Кох встала, подошла к ширме-экрану, проскользнула через него, нагнулась ко мне (у меня даже не было времени вернуться на мое прежнее место) и ухватила меня за волосы, но не за ложную косичку, а за чуб, и страстно поцеловала. Она обвила своим гладким языком мой, потерлась им изнутри о мои щеки, о десны, прошлась между моими заточенными зубами, по свежим ссадинам и старым шрамам на моих губах, достала до гланд, побывала всюду…

(52)

Я в жизни не ощущал во рту такой томной вязкости – ни в одном б’ак’туне, – как будто бы съел уни – сырого морского ежа… Только этот вкус темнее, древнее, в нем сильнее металлическая составляющая. Ну и ну, крепко она меня облобызала. Вот уж чего я никак не ожидал в данном контексте; у коренных американцев не существует культуры поцелуя.

Неужели Кох ждет, что вот сейчас я сорву с нее одежонку и мы оттянемся по полной программе? Я уже принялся размышлять, с какого места начать ее оглаживать (вот только никак не мог сообразить, где у нее эрогенная зона), но тут она отпустила мои волосы, с влажным чмоканьем оторвалась от моих губ и вернулась на свое место – с другой стороны жаровни. Карлица пришла, выставила из корзинки набор кружек и кувшинчиков и дала Кох чашку с какой-то жидкостью. Госпожа выпила ее, словно хотела прополоскать рот после меня. Я снова уселся на свою рогожку, стараясь смирить дыхание. Кох смотрела так, словно не произошло ничего необычного. Странно, я будто изменил Марене, хотя мы с ней на самом деле и не были парой. Остынь, придурок, у тебя бред. Этим девочкам нужен принц, а не какой-то замызганный маленький… а, да бог с ним…

Опа. У меня во рту появилось послевкусие – онемение, будто от рыбы фугу. Меня немного покачало, потом я снова сел прямо.

Так вот, значит, в чем дело. Она дала мне попробовать наркотик. Чисто профессиональный прием. Классно.

Вероятно, колония ос производила химическое вещество X (может, их кормили чем-то особенным), и это называлось порошком Старого Солильщика. И процесс этот курировали Кругопряды. А в сочетании с порошком Рулевого (тополитическим веществом, принесенным посланником дома Пумы) Старый Солильщик давал тебе необходимое состояние для работы с девятью камнями.

Эх, черт. Вот ведь разочарование. 2ДЧ думал, что у Кох есть запасец этого снадобья. А ей приходится выписывать рецепт и принимать порошок только под присмотром кошачьих. Судя по тому, что она говорила прежде, даже это являлось исключением из правил – Пумы не давали порошка просто по просьбе, госпожа могла получить лишь крохотную дозу в качестве услуги. Незадача какая!

«Готов?» – сделала знак Кох.

Я выпрямился. Жестом ответил утвердительно. Кох взяла сигару и глубоко затянулась. Затем произнесла:

 
Мое дыхание красное, мое дыхание белое…
 

Когда ты укореняешься перед игрой, то должен внушить себе, что находишься в центре Вселенной. Но на сей раз мне не пришлось долго медитировать. Я чувствовал необыкновенную уверенность в себе. Жало гравитации пронзало меня сильнее, чем когда-либо, но в то же время она подпитывала меня, заряжала громадной энергией. Я явственно ощущал каждый слой материи подо мной – хлопчатник, тростник, глину, землю, камень, расплавленную породу – вплоть до раскаленного кристаллического ядра. Вокруг нас вращались подводные миры, небесные миры. Я был дома.

Карлица просунула коготок в петлю из тесьмы на крышке жаровни, без особого труда подняла тяжелый деревянный квадрат, отодвинула в сторону. Внизу вместо костровой чаши находилась почти идеальной формы квадратная яма со стороной около сорока дюймов и глубиной дюймов в пятнадцать. На плоском днище я разглядел высеченные очертания игрового поля – тринадцать на тринадцать дюймов. Кох сидела на юго-западе, я – на северо-востоке. Карлица положила тростниковые лучины с северо-западной и юго-восточной сторон каменного углубления, чтобы осветить его. Камень напоминал темный мелкозернистый гнейс с налетом патины, которая может образоваться только от прикосновения бесчисленных рук, которые в течение многих лет дотрагивались до него, терли, гладили. Когда Кох пять раз постучала палочкой мухобойки по стенке, по резонансу я догадался, что нишу вырубили в живой породе. Мы сидели на вершине захороненной горы, которая провалилась в аллювиальные отложения долины на фундаменте Сьерра-Мадре Восточной. [680]680
  Сьерра-Мадре Восточная – горная система на восточном краю Мексиканского нагорья.


[Закрыть]

– Йа’нал Вак Кими, – сказала Кох.

 
Сегодня 6 Умирания, 14 Оленя одиннадцатого туна, по счету лет,
Близко к концу одиннадцатого к’атуна в десятом б’ак’туне, по счету лет,
Сегодня я беру взаймы дыхание сегодняшнего солнца,
Сегодня я возьму взаймы дыхание завтрашнего дня,
Сегодня я возьму взаймы ветер солнц, которые наступят завтра.
 

Она взяла щепоть влажного табака из одной из маленьких корзинок и засунула руку под свою накидку, чтобы втереть его в бедро. Я не особо представлял, что там происходит под всеми этими складками материи, но движения Кох выглядели довольно сексуально.

Я чуть подался назад. Мне стало ужасно не по себе. Я был уверен, что меня вот-вот вырвет – не только содержимым моего желудка, но всей пищеварительной системой. Все, начиная от пищевода и заканчивая прямой кишкой, вывернется у меня изо рта и кучей уляжется на игровом поле. Я плотно стиснул зубы и сел прямо, отклоняясь от вертикали не больше чем на один-два градуса. Держись, Хоакинито. Ты хотел играть с большими ребятами – флаг тебе в руки.

 
Теперь мое дыхание – желтый ветер,
Теперь мое дыхание – красный ветер,
Теперь мое дыхание – белый ветер,
Черный ветер, изумрудно-зеленый ветер.
Ты, который из дома моего дядюшки,
Ты далекий, а теперь близкий мне,
Вот мы сидим вдвоем
Между четырех высот, четырех вулканов,
Здесь, на сине-зеленой вершине,
В пяти солнцах от северо-восточной белой горы,
В пяти солнцах от твоих юго-восточных высот,
От твоей семейной красной горы,
В пяти солнцах от желтого юго-западного вулкана
И в пяти солнцах
От темноты,
От струпно-черного северо-западного вулкана.
 

Карлица протянула Кох черный камушек, скругленный конус шириной у основания около двух дюймов и высотой около семи, отполированный до глянца. Она поставила его в ячейку на красном квадранте (хотя на поверхности игровой доски оставались лишь следы красного пигмента, но Кох, конечно, знала, где какой цвет), хотя, если точнее, это было только маленькое углубление, соответствовавшее нынешнему дню. Выемка в донышке точно отвечала форме камушка, и тот сел в нее надежно и устойчиво. Пингвиниха подавала госпоже камушки один за другим, пока на доске не появилось девять столбиков, образовавших звездную карту данного конкретного дня в данном месте, с Плеядами, Луной, Венерой, которая поднималась на восточной кромке. Потом госпожа добавила пять камней – они, как я догадался, обозначали пять гор Теотиуакана, то есть установили наше точное местоположение на земле.

Кох вытянула темную руку и медленно раскрыла ладонь. Это означало: «Ну, что ты хочешь узнать?»

Так. Нужно сформулировать ответ как можно лучше.

Я не до конца уверен, что могу рассчитывать на Кох. Надо, чтобы она проявила все свое искусство. Если госпожа не сумеет идентифицировать апокалипсника, то пусть хотя бы покажет, как играть с девятью камнями. А если для этого необходимы снадобья, то пусть объяснит, как их достать.

– Ты, которая равна мне, пожалуйста, скажи, – начал я, – как мне сохранить род моих одновременников после последнего солнца тринадцатого б’ак’туна и на тринадцать б’ак’тунов, которые придут после него.

Кох не прореагировала. Пауза затянулась настолько, что мне стало ясно: она недовольна моей просьбой. Ну, по крайней мере, она не выбрасывает меня на улицу, подумал я. Молчание.

Пингвиниха (наверное, она, словно гомункулус, телепатически воспринимала знаки Кох) появилась в поле зрения с новым набором плетеных шкатулок. Из одной она вытащила кувшинчик и кисточку и обмазала стенки утопленной доски жиром или маслом. Вещество пахло странновато. Потом карлица нанесла его на поверхность камушков…

Опа. Меня повело.

Истома разлилась по всему телу. Вкус во рту напоминал мясо краба и был кисловатый (но не муравьиный), а потом его усилил этакий кокаиновый гул, а затем потянулся длинный неестественный шлейф послевкусия – я припомнил аромат лимонада, который пил в детстве, поганенького изобретения химиков тех времен, когда еще не наступила эпоха натуральных продуктов питания, вот только название я забыл…

Да, о чем это я?

Карлица дала Кох корзинку, та вытащила какую-то маленькую вертлявую розовато-коричневую каракатицу и усадила в сине-зеленый кружок в центре игровой доски. Создание присело, повернуло голову и моргнуло на свету. Обезьянка, меньше лабораторной мыши (наверное, если бы она встала во весь рост, то была бы не выше двух дюймов), почти безволосая, с выкрашенным черной краской пахом – как в набедренной повязке – и с нарисованной на голове шапочкой, для пущего сходства с человеком, своими пропорциями и правда походила на взрослого гомо сапиенс. Ничего общего с ребенком, пусть в миниатюре, я не нашел. Я не мог точно сказать, к какому виду она принадлежит, но по ее худобе, удлиненному тельцу и закрученному хвосту предположил, что животное относится к паукообразным обезьянам Ateles, темношерстным существам, которые едят много фруктов и никогда не спускаются на лесную подстилку. Паукообразные обезьянки растут быстро, значит, эта была практически новорожденной, но шкурка ее уже потемнела. Пигалица дважды обежала доску по периметру с резвостью взрослой обезьяны. Она попыталась взобраться по уголку отполированной стены, потом втиснуться между двумя стоящими близко друг к другу камушками, но удержаться не смогла – скользила по смазанной жиром поверхности. Потом малютка попыталась выпрыгнуть, но успеха опять не достигла – ей не хватало силы мышц и координации взрослой обезьяны, а потому преодолеть высоту в два своих роста она не сумела. Наконец она успокоилась, присела и помочилась в центре красного квадранта. Разглядеть обезьянку получше мне не удалось (для этого потребовалась бы лупа часовщика), но, судя по всему, это был самец. Он поднял мордочку, но нас, конечно, не увидел – его крохотные глазки не фокусировались. Обезьяний младенец забрался в красно-черный угол и, дрожа, съежился там. Кох накрыла его одной из сухих чашек для шоколада и передвинула в белый сегмент над неглубокими ячейками, соответствовавший нынешнему дню и находившийся в четырех линиях от дня затмения на границе черного квадранта.

Я заметил, что меня клонит влево. К этому моменту вещество, которым Кох начинила меня во время поцелуя, привело мой мозг в дремотное состояние. Я не мог сосредоточиться, сказать, кто я такой. А ведь я получил малую толику порции, доставшейся Кох. В ее организме, наверное, столько порошка, что можно убить синего кита. К тому же она так субтильна. Неудивительно, что девятикаменных складывателей приучали к порошку с пятилетнего возраста. Должно быть, моя физиономия расплылась в идиотской улыбке, какая появляется у накурившегося. Эта крутая дамочка еще решит, что я полный псих. Ну, в первый раз так всегда бывает.

Пингвиниха протянула Кох шкатулку в форме квадратного домика, увенчанного хохолком из бечевок. Она поставила ее в центр черного квадранта, развязала узел и потянула за одну из веревочек. Стенка коробочки поднялась, как дверка у китайской клетки для сверчков.

Кох положила руку ладонью вверх перед открытой дверкой.

Мы застыли в ожидании. Ну и что теперь?

Из тени появилась пара сегментированных рожек, они застыли, развернулись в разные стороны, а потом по руке госпожи Кох заструилась шипастая ленточка. Это была многоножка неизвестного мне вида, хотя явно пещерная – безглазый альбинос. Ее предки, должно быть, обитали в затхлых подземельях еще в те времена, когда самым продвинутым позвоночным на планете являлась латимерия. Бесцветное, почти прозрачное членистоногое с коричневатыми по краям хитиновыми пластинками напоминало выложенные в ряд, чуть подпаленные меренги. Длина его составляла около двенадцати дюймов – вполне себе прилично. Мне понадобилось немало времени, чтобы подсчитать: у многоножки двадцать одна пара ног. Вместо глаз – четыре бугорка. В стороны торчали шипы, а точнее, ядовитые коготки, длинные и слегка искривленные, как кавалерийские шашки. А ощупывающие впереди дорожку щетинки на рожках были чрезмерно большими, как иголки кактуса окотилло. Общее впечатление: будто Вселенную сжали в полоску и застегнули на молнию.

Левой семипалой рукой Кох стремительно (мой взгляд не успел за ее движением) ухватила многоножку за второе сочленение, за ее головой, положила на центр небольшой тарелки и прижала большим пальцем. Она (многоножка; и Кох называла ее именно местоимением женского рода) попыталась высвободиться, вздыбила заднюю часть, поскребла мотающимися ножками по запястью Кох.

– Ей исполнился один к’атун и много тунов, – сказала Кох и убрала свой палец. – Она очень умная.

Я поменял положение, скрестив ноги. Раньше я ничего подобного не видел и не слышал. Откровенно говоря, я ждал, что Кох достанет свои камни и семена и сразу начнет играть. Что ж, uno nunca sabe. [681]681
  Всего никогда не узнаешь ( исп.). ( Прим. ред.)


[Закрыть]

Кох постучала ногтями рядом с многоножкой, явно общаясь с ней на языке вибраций. Та подняла свою сенсиллу, словно прислушиваясь. Потом уставилась на меня незрячим взором. У меня мурашки побежали по коже – она ощущала, что мы здесь. Членистоногое скользнуло в ладонь Кох и свернулось свободной спиралью. Кох заговорила новым, тихим голосом и на другом языке, насыщенном гласными и шипящими. Я склонился слишком близко, и это существо, почуяв тепло моего лица, издало своими лабиальными щупальцами пару двойных щелчков.

– Твой хребет должен сместиться к северо-западу, – произнесла Кох.

Она приказывала мне подвинуться назад, что я и сделал. Госпожа слегка улыбалась, видя, какое действие произвел на меня наркотик. Наверное, мои глаза стали шальными, как у двенадцатилетнего мальчишки после первого косячка.

Кох опустила руку в юго-восточной части игрового поля. Многоножка скатилась с ее ладони, словно ртутный ручеек, и устроилась в уголке. Потом переориентировалась. Казалось, ей знакома игровая доска.

– Прости меня, веди меня, сияющий гость, – сказала Кох.

Ловким движением наперсточника она накрыла многоножку второй чашкой для шоколада. Во мне шевельнулись неприятные воспоминания о развлечениях моих приемных братьев в Юте, о гладиаторских схватках американских варанов и лабораторных крыс в телевизионных ящиках. Кох положила светлую руку на чашку с многоножкой, а темную – на чашку с обезьянкой и проговорила:

 
Мое дыхание черное, мое дыхание желтое,
Мое дыхание красное, мое дыхание белое, мое дыхание
Теперь сине-зеленое…
 

Она подняла обе чашки.

Питомцы Кох не шелохнулись. Я смотрел на многоножку, смотрел на нее недели, месяцы и годы. Наконец ее рожки шевельнулись, поднялись и медленно описали дугу в сто пятьдесят градусов, изучая обстановку; они подергивались, словно молоточки маримбиста. «Она» замерла. Что-то почувствовала. Может, доска игрового поля была своего рода сейсмографом? Или многоножка реагировала на движение потоков лавы в двух милях под нами? Или она измеряла приливную силу Луны?

Двух существ разделяло поле, а стоящий посредине ряд камушков мешал им обнаружить друг друга. Многоножка медленно прошуршала, ориентируясь в пространстве, потом сделала три осторожных шажка на восток, под углом девяносто градусов в сторону от обезьянки, и прощупала поверхность красного квадранта. Она двигалась по неглубоким ячейкам – скорее всего, территория была ей знакома. Обезьянка напряглась. Сейчас что-то случится.

С точки зрения габаритов она проигрывала членистоногому. Но я видел, как обезьяны ревуны убивают змей, превосходящих их размерами. И если малютка не захочет драться, она сможет ускакать в другое место. А многоножка слепа. Мой прогноз почти не оставлял ей шансов.

Обезьянка чуть склонила голову налево, и в том же направлении повернула свою головогрудь многоножка. Я не слышал, чтобы малявка произвела хоть малейший звук. Но предки многоножки долго жили под землей и научились воспринимать малейшие вибрации. Последовала еще одна долгая пауза, а потом обезьянка чуть подалась влево, проверяя возможность отхода на юг. Многоножка мгновенно дернулась. Ее противник замер и крадучись двинулся вперед. Я отсчитал четыре биения. Членистоногое огладило ножками игровую доску, не трогаясь с места, а потом поползло au pas de loup [682]682
  Крадучись ( фр.).


[Закрыть]на юг наперерез обезьянке; коготки волнообразно прикасались к поверхности. Я почти слышал ритмичное постукивание хитина по камню. Сколопендра подобралась к камушку, обозначающему нынешний день. Ее рожки высунулись за угол – для разведки. Я вспомнил Марену на фотографии – на той, где она карабкалась по отвесной скале, нащупывала трещинки в камне у себя над головой. Обезьянка подошла поближе. Многоножка заскользила вперед, и, глядя на ее движения, можно было подумать, что она прогрызает коридор в пространстве; потом остановилась, пробуя воздух антеннами-рожками. Она напоминала разверстый рот зубами наружу. Хищная улыбка чеширского ягуара. Хвостатая кроха сделала маленький прыжок влево, выходя из-под прикрытия камушка.

Многоножка застыла.

Самец обезьянки увидел ее. И стал разглядывать.

Неужели он не знал, кто перед ним? Все млекопитающие инстинктивно побаиваются членистоногих. С другой стороны, обезьяны вроде этого паренька плотоядны и поедают всяких жуков. А он производил впечатление голодного. Его явно давно не кормили. Глаза его сузились, и по загоревшемуся в них предвкушению было понятно, что он готов атаковать кого угодно. Что он собирается сделать – схватить многоножку за хвост и размозжить ей голову о камень? Или будет молотить по ней лапками, пока не расплющит, как лиса скорпиона?

Он изучал ее. Многоножка шевельнулась, осторожно переползла на желтый квадрант и направилась дальше по часовой стрелке к красному. Напряженное тельце обезьяньего малыша не шелохнулось, но глазами он следил за ней. Членистоногое достигло красной зоны. Самец дрогнул. Неожиданно со скоростью, неуловимой для глаз, многоножка метнулась вперед. Обезьянка отпрыгнула и притаилась за одним из камушков. Сколопендра притормозила и повернулась.

Пока ни одна из сторон не получила перевеса. Я отсчитал пять биений, потом десять. Малец стал понемногу отступать так, чтобы между ним и его врагом оставался камень. На четырнадцатом биении на поле боя началась сумятица. Бойцы заметались взад и вперед, как шарики в пинболе или субатомные частицы на видео в диффузионной камере. У меня возникло впечатление, что самец обезьянки преследует многоножку. «Запах женщины», – усмехнулся я про себя. Однако членистоногое, в свою очередь, погналось за противником, двигаясь против часовой стрелки, преодолевая камушки-ограждения, которые образовывали своеобразную полосу препятствий. С каждым кругом многоножка подбиралась все ближе и ближе к самцу обезьянки. Вот он на красном, а теперь на красном сколопендра, она переметнулась на белое, а обезьяна скакнула на черное, многоножка следом, но вот она взяла и развернулась – и поползла в обратном направлении, словно заранее рассчитав, где окажется враг, и, прежде чем я успел сообразить, что случилось, многоножка почти прижала обезьянку к одному из стоячих камушков. Но ловкий малец перепрыгнул через нее. Обошел ее на повороте, решил я. Многоножка застыла. Ее враг, казалось, набирался мужества. Он прыгнул, схватил многоножку сзади, поднял и собрался было хлестнуть удлиненным телом о камень, но не успел – она мгновенно изогнулась, и ее голова оказалась у спины малыша. У меня появилось неприятное ощущение, что многоножка спланировала все это заранее. Она обхватила туловище несчастного и вонзила лезвия ножек в его шею.

Самец обезьянки оторвал от себя многоножку, отпрыгнул назад и споткнулся. Было очевидно, что он поражен ядом. Бедняга с трудом двинулся на запад, ковыляя на всех четырех руках, но к 8 Тростнику стал оступаться. Он перебрался через Венеру, а потом побрел назад на север к 13 Ветра. Я не одно десятилетие играю в игру, и меня осенило: ужас жертвы очень важен для раскладки доски.

Я поднял глаза на Кох. Она со жгучей, я бы сказал, сосредоточенностью следила за происходящим, анализируя панику обезьянки.

Многоножка замерла в ожидании. Я обратил внимание, что она остановилась в самом центре поля, на зеленой нулевой дате, которая также символизировала Теотиуакан – ведь доска отображала и карту мира. Прошло тридцать секунд. Малютка тащился вперед, еле перебирая лапками, желая уйти подальше от своей убийцы. Ему не должно быть очень больно, подумал я, скорее – ужасно холодно. Две минуты спустя он добрался до дальней стороны черного квадранта, где упал навзничь, как опрокинутая маленькая статуэтка. Кроха все еще мог сжимать и разжимать кулачки, но вскоре яд парализует его полностью. Многоножка приблизилась к нему, на сей раз почти не таясь, неторопливо постукивая коготками, – так неспешно двигаются весла галеона. Она осторожно ощупала обезьянку своими щетинистыми рожками, протягивая их как можно дальше. Потом сколопендра обвилась вокруг жертвы. Окоченевшее тельце перевернулось, но пальчики сжали две членистые ножки в попытке оттолкнуть противника. Сражались два маленьких существа, но сцена представлялась гигантской, словно мы наблюдали реальную схватку святого Георгия с драконом.

Самец обезьянки закричал. Писк такой высоты трудно уловить, как скрежет алмазного резца по стеклу. Это был негромкий звук, но такой пронзительный, что я подумал: его услышали Хун Шок со товарищи во дворе, а на другом конце города – 14 Раненый, казалось, вопль предсмертного ужаса разнесся далеко за всеми пустынями в Ише, на Северном полюсе и на Марсе. Прошло сто четыре биения, стекло треснуло, крик смолк. Тонкий скрип повторился, потом прервался навсегда. Рот обезьянки раскрывался беззвучно, губы натянулись, обнажив крошечные зубы. Три тысячи биений спустя ее тельце изнутри начали распирать пищеварительные соки, но она все еще подергивалась. Многоножка приступила к трапезе, ее маленькие челюсти и щупальца двигались вдоль трупика то в одну, то в другую сторону – так ребенок объедает кукурузный початок, членистоногое безъязычно облизывало его, напитывая студенистой слюной. Многоножки неаккуратные едоки, и вскоре тело обезьянки покрыла слизь и под ним собралась целая лужица. Шестьдесят тысяч биений спустя энзимы многоножки в основном разложили мышцы и внутренние органы жертвы – теперь останки больше походили на шкурку, наполненную водой, чем на еще недавно живое существо. Многоножка вгрызлась в основание шеи, потом через мягкий череп пробралась в мозг, а оттуда назад в туловище. Мы наблюдали эту сцену в удушающей тишине. Зрачки Кох настолько расширились, что карие радужки напоминали венчик вокруг солнца во время затмения. Прожорливая сколопендра быстрыми, точными движениями перевернула добычу, повадки выдавали в ней опытного охотника и мясника, челюсти работали хватко. Она принялась обрабатывать обезьяний желудок. По моим оценкам, всего за час и сорок минут от обезьянки остались клочок шерсти и зубы.

Я мельком взглянул на Кох. Одним глазом она смотрела на меня, другой не сводила с многоножки. Опа, подумал я. Разговаривать с косым человеком – не самое приятное занятие. Но в отличие от людей, страдающих страбизмом, Кох могла поворачивать зрачки независимо друг от друга. Я снова уставился на доску. Целую вечность ничего не происходило. Мы словно окаменели на своих местах. Я решил, что наступил финал трагедии на игровом поле, но Кох вдруг вздрогнула. Я оглянулся. Вокруг ничего не изменилось. Но… С победительницей творилось что-то странное…

Многоножка напряглась, словно чувствуя приближение врагов. Она затрясла головогрудью, ринулась вправо, влево, дважды щелкнула челюстями. Потом, ударившись в панику, побежала по часовой стрелке, затем в обратном направлении, через красную землю, желтую землю, из восьмого б’ак’туна метнулась в черную землю, устремилась назад через белую и желтую, на сей раз далеко-далеко, в тринадцатый б’ак’тун, назад, вперед, туда-сюда, снова и снова пересекая зону настоящего времени, пока наконец не остановилась в центре северного квадранта, на 14 Ночи. Там она стала крутиться на месте против часовой стрелки. Мне на ум сразу пришло: спятила. На двадцать восьмом развороте многоножка будто приняла какое-то решение и замерла с поднятым хвостом. Ее рожки подрагивали, ножки молотили по доске со сверхъестественной быстротой. Согласно ишианской пословице, человек двигается быстрее всего, когда его охватывает предсмертная дрожь.

Членистоногое сделало четыре осторожных шага на север, потом шесть медленных шажков на юго-восток и застыло в ячейке, которая вместе с цифровыми камнями указывала на 12 Движение, 5 Бирюзы в седьмом к’атуне двенадцатого б’ак’туна, 2 декабря 1773 года. Тогда произошло землетрясение, разрушившее Антигуа, в то время – столицу Никарагуа. Стоит ли говорить об этом госпоже? Или Кох уже знает? Я решил не предпринимать ничего по собственному почину. Многоножка снова двинулась вперед, прихрамывая на своих сорока двух ногах. Наконец она добралась до 2 Этц’наба, 1 К’анк’ина, 2 Бритвы, 1 Желтореберника – это в двух днях от даты конца.

Сегодняшний обед не пошел на пользу сколопендре. Она явно отравилась. Может, обезьянку специально чем-то покормили. Многоножка корчилась, извивалась, вытягивалась, перекидывалась через спину, затем шлепнулась на живот. Она укусила себя в основание левой восемнадцатой ноги. Сквозь ее экзоскелет проступили клочья белого мяса. С шипов полетели брызги, когда страдалица выпустила в воздух нейротоксины. Она снова перевернулась через спину, принялась рвать себя когтями. В середине ее спины открылся шов, который становился все шире, кутикула раскрывалась сегмент за сегментом. Многоножка линяла.

Членистоногие меняют оболочку, совершая перистальтические движения. Линяющий паук похож на руку того, кто пытается освободиться от перчатки без помощи второй руки. Насекомые обычно срывают с себя по куску зараз. Многоножки вытягиваются, как нога человека, желающего сбросить тапочек. Обычно после линьки существо предстает во всей красе и в полном обмундировании, если можно так выразиться, и считается, что оно родилось заново. Помню, моя мать (или мать Чакала) говорила, что если бы мы могли менять кожу, то жили бы вечно.

Но эта многоножка линяла, не будучи готовой к этому. Под тем экзоскелетом, который она сбрасывала, не было нового, только голое мясо, испускающее пузырьки гемолимфы. Бедолага просто заживо сдирала с себя кожу. Она корчилась и ударялась о камень, агонизируя. Чешуйки ее хитиновой оболочки отделялись и падали на поле вместе с кусками белого мяса, прилипшего к ним. Брюшные части двух последних сегментов сперва сокращались, а потом отвалились, но их кусочки продолжали шевелиться – и я увидел, что это маленькие существа. Личинки? Нет, в стороны бросились сотни прозрачно-белых многоножек, похожих на стружки кокосового ореха, которыми в прежние дни посыпали мороженое. Я когда-то читал, что сколопендра откладывает яйца, но это относилось к иной разновидности. Детки злосчастной многоножки ползали, разбегались, корчились, собирались вокруг клочков мяса своей матери, засасывали сукровицу. Наконец та свернулась колечком и принялась глодать себя, пока не превратилась в осклизлый клубок, замерший на 9 Черепе 11 Ветра в белом квадранте доски. Двигались только ее рожки, выписывая в воздухе неторопливые восьмерки. Еще через тысячу биений успокоились и детки. С неба спустились пальцы Кох. Ее ногти сомкнулись на покалеченной многоножке, подняли ее – она была неподвижна, как подвяленный кусок бекона, – и Кох на ее место положила опаловый бегунок. Она счистила останки обезьянки и многоножки чистой тряпицей из хлопчатника. Карлица протянула глиняную шкатулку. Кох завернула ошметки в тряпицу, положила сверток в шкатулку и произнесла краткую фразу на двух языках. Пингвиниха унесла шкатулку, должно быть, для почетного захоронения. Прежде чем я понял, что она делает, Кох успела убрать крупные стоячие камни и начала раскладывать черепа, то есть камушки, по ячейкам, в которых побывали оба существа, вслух ведя счет на древнем языке. Ее манипуляции длились долго, и мне приходилось напоминать себе, что она двигается с обычной скоростью, просто я думаю быстрее.

А ведь схватка между маленькими противниками была столь короткой, что я не успевал следить за ее ходом. Но Кох запомнила весь сложный путь, проделанный обезьянкой и многоножкой, до последней детали. Она обозначила его вешками, используя камушки различных размеров в точках разных событий, положила плоский овальный череп в ячейку, где многоножка нанесла первый удар, и почти идеальную сферу в то место, где та испустила дух. Я за всю свою жизнь не сталкивался с таким умственным подвигом, хотя и повидал их немало. Для меня же на восемьдесят процентов случившееся было сплошным туманом. Уверен, Кох могла бы посмотреть десятиминутный ролик бильярдного матча, а потом воспроизвести все в мельчайших подробностях.

Наконец Кох пять раз постучала по доске и высыпала на нее маленькие камушки из мешочка. Все они отличались друг от друга. Каждый символизировал собой планету или крупную звезду. Некоторые были уплощенными, как леденцы. Она отобрала те, которые в настоящее время сияли в небесах, а остальные засунула обратно. Затем госпожа выложила на доске звездное небо, на сей раз немного иначе: Последний Владыка Ночи склонялся к западу, а Пожиратель Солнца, то есть Венера, находился на востоке. Луну представлял ровный сфероид из гидрофана – водяного опала. В Европе в Средние века его называли «глаз мира».