Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

всеми, не делая скидок и надбавок ни на возраст парт

нера, ни на умственный его уровень, ни на социальный

ранг.

На нем черный корректный сюртук, крахмальный

стоячий воротничок, темный галстук. Студенческая ще

голеватость сменилась петербургским уменьем носить

штатское платье. Ничего богемного, ничего похожего на

литературный мундир. Никакого парнасского грима.

И тем не менее наружность его в то время была такова,

что всякий узнал бы в нем поэта. Такой наружности не

могло быть ни у чиновника, ни у коммерсанта, ни у ак

тера, ни у ученого, ни у офицера, ни у живописца. Б оль

шего соответствия между внешним обликом поэта и сущ

ностью его стихов я не могу себе представить.

Лавры занимательного рассказчика и остроумного со

беседника никогда не прельщали Блока. Он был очень да

лек, принципиально далек от стремления овладевать

разговором. Человек, стяжавший положение «души обще

ства», вызывал в Блоке не зависть, а обратное чувство,

не лишенное брезгливости. Но в юморе Блок знал толк,

и временами, словно против воли, ронял убийственно

жестокие эпиграммы. Не могу забыть, как он сказал мне

однажды про некоего весьма популярного писателя:

«А я все-таки продолжаю любить его, несмотря на то, что

давно с ним знаком» 2.

Но, произнеся сквозь зубы что-нибудь подобное, он

потом всегда как будто раскаивался. Гораздо больше лю

бил он простые домашние шутки, которые смешили его

своей наивной традиционностью. Они-то чаще всего и

вызывали его детский хохот.

Шутливость и легкость выражений исключались на

чисто, когда Блок говорил о своей поэтической работе.

Тон его в этих случаях становился таков, будто он тол

ковал не о себе, а о другом человеке, отданном на

его попечение. Так мог бы говорить отец о сыне, профес

сор о любимом ученике, честный врач о трудном пациен

те. Речь шла в этих случаях не о «поэтическом даре», а

о поэтическом долге и о поэтической ответственности.

Это, на мой взгляд, одна из самых характерных черт

Блока. <...>

Он видел мир не таким, каким видим его мы.

В этом я убедился воочию, встретив или, точнее го

воря, подглядев как-то раз Блока на улице. Это длилось

не больше одной минуты. Я ехал на площадке трамвая

108

по Троицкому мосту. Он шел пешком навстречу и не за

метил меня. Было это летом, кажется, 1918 года.

Он глубоко заложил руки в карманы серого летнего

пальто. Ноги в белых полотняных брюках двигались

быстро, но как-то разбросанно и очень уж легко. Прямой,

как всегда, бодро подняв курчавую голову, он весело

посматривал по сторонам и то ли бормотал про себя, то

ли напевал. С ним происходило что-то до того интимное,

что я, наблюдая за ним исподтишка, почувствовал даже

некоторую неловкость.

Это шел поэт, но не «поэт, изучающий нравы», и не

Чехов с записной книжкой. Было совершенно ясно, что

он находится в состоянии творчества, что он весь во

власти каких-то только что «принятых в душу» ритмов,

которые несомненно совпадали с ритмом его неестествен

но легких шагов. Он смотрел на свой «железно-серый»

город 3, видел его и не видел, то есть видел в нем то, чего

реально нет, но что, по его представлению, должно быть

и некогда будет. Вокруг каждого предмета, вступавшего

в поле зрения Блока, возникал нимб его поэтической

мечты. Только эти «нимбы без числа» 4 он и видел. Перед

светлыми глазами поэта был тот новый мир, который, по

его словам, «неудержимо плывет на нас» 5, та новая,

омытая Революцией Россия, что «глядит на н а с , – как он

г о в о р и л , – из синей бездны будущего и зовет туда» 6.

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ

1

Мне лет восемь, и я еду вдвоем с отцом от станции

Подсолнечная. Колокольчик весело звенит, кругом – кру

тые овраги, горы с зелеными квадратиками молодой ржи.

Проехали темный еловый лес, и как-то неожиданно на

пригорке появилось небольшое Шахматово: несколько до

мов, деревни рядом не видно. Наконец осуществилась меч

та моего детства: я увижу моего троюродного брата Сашу

Блока, о котором мне так много рассказывали и который

представляется мне каким-то прекрасным мифом.

Мы входим в дом. Появляются две незнакомые мне

тети – тетя Аля и тетя Маня Бекетовы – ласково увлека

ют меня за собой и спрашивают у прислуги, где Саша.

Кухарка отвечает: «Ушли за грибами, не скоро придут».

Я первый раз в чужом месте, и мне как-то не по себе...

Но Сашура возвращается скорее, чем его ждали. Высо

кий, светлый гимназист, какой-то вялый и флегматичный,

говорит в нос. Но мне сразу становится интересно. Он

издавал журнал «Вестник», при участии своих двоюрод

ных братьев Кублицких. Тогда уж меня поразила и

пленила в нем любовь к технике литературного дела и

особенная аккуратность. Тетради журнала имели образ

цовый вид, на страницах были приклеены иллюстрации,

вырезанные из «Нивы» и других журналов. Он подарил

мне несколько таких картинок. Когда я дал ему в «Вест

ник» рассказ, он прислал мне коробку шоколадных сар

дин, написав, что это – в подарок, а не в виде гонорара,

который будет выслан после.

Желая поговорить со мною на интересующую меня

тему, он завел речь о богослужении. Предложил отслу-

110

жить вместе утреннюю литургию в саду и достал отку

да-то подобие ораря 1. Утром жители Шахматова были

неожиданно разбужены довольно странными возгласами,

доносившимися из сада.

2

Гнездо, из которого вылетел лебедь новой русской

п о э з и и , – Ш а х м а т о в о , – было основано дедом Блока по

матери, ботаником А. Н. Бекетовым. Помню его стари

ком. Некрасивый, но удивительно изящный, в серой кры

латке, «старик, как лунь седой», мягкий, благородный,

во всем печать французской культуры:

Сладко вспомнить за обедом

Старый, пламенный Париж 2.

В молодости, как убежденный натуралист, ненавидел

классицизм, возмущался развратностью древних поэтов,

но потом с гордостью говорил: «Саша переводит Горация

в стихах».

Жена его, Елизавета Григорьевна, урожденная Каре

лина, приходилась мне двоюродной бабушкой. Это был

сплошной блеск острот. Больная, прикованная к креслу,

она не теряла прежней доброты и остроумия. Неустанно

работала: переводила с английского Теккерея, Брет Гар

та и др. Относилась с отвращением ко всякой метафизи

ке и мистицизму. Терпеть не могла немцев, особенно

Гете, и говорила, что он написал вторую часть «Фауста»

для того, чтобы никто ничего не понял. Единственным

приличным немцем считала Шиллера. В отношении церк

ви была настоящий Вольтер и называла церковную ут

варь «бутафорскими принадлежностями». И так неожидан

но в этой обстановке прозвучали стихи молодого поэта:

Входите все. Во внутренних покоях

Завета нет, хоть тайна здесь лежит.

Старинных книг на древних аналоях

Смущает вас оцепеневший вид.

Здесь в них жива святая тайна бога,

И этим древностям истленья нет.

Вы, гордые, что создали так много,

Внушитель ваш и зодчий – здешний свет.

Напрасно вы исторгнули безбожно

Крикливые хуленья на творца.

Вы все, рабы свободы невозможной,

Смутитесь здесь пред тайной без конца 3.

111

3

В августе 1898 года я встречал Блока в перелеске, на

границах нашего Дед ова. Показался тарантас. В нем —

молодой человек, изящно одетый, с венчиком золотистых

кудрей, с розой в петлице и тросточкой. Рядом – ба

рышня 4. Он только что кончил гимназию и веселился.

Театр, флирт и стихи... Уже его поэтическое призвание

вполне обнаружилось. Во всем подражал Фету, идей еще

не было, но пел. Писал стереотипные стихи о соловьях

и розах, воспевал Офелию, но уже что-то мощное и ча

рующее подымалось в его напевах. Помню, как совсем

околдовали меня его стихи: «Из потухавшего камина

неясный сумрак ночи плыл» 5 и «Полный месяц встал

над лугом».

В то время он увлекался декламацией шекспировских

монологов. Декламировал на лужайках сада монологи

Гамлета и Отелло, громко крича, отчаянно жестикулируя.

В театральном отношении он был петербургским патрио

том: презирал Ермолову и обожал Савину и Далматова.

Мы играли с ним сцену из «Орлеанской Девы»: он был

граф Дюнуа, я – король Карл.

Несколько лет потом мы не видались. Когда встрети

лись, я заметил в нем большую перемену. Стал серьезен

и задумчив, в стихах появилась метафизика —

* 6, – эротические мотивы смолкли. Перешел с

юридического факультета на филологический, серьезно

принялся за Владимира Соловьева, за «Чтения о богоче-

ловечестве»: «Заперся в храме и молится», говорила о

нем мать. Начинался период «Прекрасной Дамы». На

первой странице толстой тетради его стихов его крупным,

каменным почерком было написано в виде эпиграфа:

Он имел одно виденье,

Непостижное уму 7.

Собирался писать кандидатское сочинение о чудотвор

ных иконах божьей матери 8. Потом охладел к этой теме,

одно время думал заняться письмами Жуковского и нако

нец подал кандидатское сочинение о «Записках» Боло

това 9.

* Неписаные догматы ( греч. ) .

112

Пятого ноября 1902 года Блок писал моему отцу

о своем намерении собрать для печати шуточные стихи

Владимира Соловьева: «Этим делом я бы лично себе при

нес духовное очарование и, может быть, одоление той,

которая тревожит меня более чем когда-либо, вознеслась

горделиво и кощунственно. Перед ее лицом я еще дрожу

и зябну, потому что не знаю ее, а другая посещает ред

ко и мимолетно».

Здесь уже намечена двойственность стихов о Пре

красной Даме. Рядом с «ангелом-хранителем» Беатриче

возносится другая, которую он тогда называл «Астартой».

Рядом с «Тремя свиданиями» Владимира Соловьева воз

никают соблазны «Воскресших богов» и гностических

концепций Мережковского. Часто лик Беатриче в душе

поэта подменяется ликом Астарты, и у него является

роковое предчувствие:

О, как паду – и горестно и низко,

Не одолев смертельные мечты!

Как ясен горизонт! И лучезарность близко.

Но страшно мне: изменишь облик Ты 10.

4

В 1900 году умер Владимир Соловьев. Именно в это

время некоторым молодым людям открылась его мистика

и его поэзия – поэзия Софии. Андрей Белый написал

свою вторую «Симфонию», всю овеянную мистикой Со

ловьева, с грезами Мусатова о «Жене, облеченной в

солнце», со старцем Иоанном, с весенним Новодевичьим

монастырем.

23 декабря 1902 года Блок писал моему отцу: «Мне

особенно важно, что мои стихи будут помещены в

московском сборнике 11, – оттого, что ваша Москва чи

стая, белая, древняя, и я это чувствую с каждым

новым петербургским вывертом Мережковских и после

каждого номера холодного и рыхлого «Мира искусства».

Наконец, последний его номер ясно и цинично обна

ружил, как церемонно расшаркиваются наши Дягилев,

Бенуа и проч. и как, с другой стороны, с вашей, действи

тельно страшно и до содрогания «цветет сердце» 12 Андрея

Белого. Странно, что я никогда не встретился и не обмол

вился ни одним словом с этим до такой степени близким

и милым мне человеком. По Москве бродил этой осенью

и никогда не забуду Новодевичьего монастыря вечером.

113

Ко всему еще за прудами вились галки и был «гул желез

ного пути» 13, а на могиле 14 – неугасимая лампада и ли

лии, и проходили черные монахини. Все было так хорошо,

что нельзя и незачем было писать стихи, которые я тщет

но пытался написать тут же».

В этот период у Блока несомненно было нечто от под

линной мистики Соловьева, стихи его были полны лазу

ри, света и белизны лилий. <...>

5

В марте 1903 года я получил от Блока радостное

письмо. Оно звучало как вариант к его стихам:

Вот они – белые звуки

Девственно-горних селений...

Девушки бледные руки,

Белые сказки забвений... 15

Блок писал: «Тебе одному из немногих и под непре

менной тайной я решаюсь сообщить самую важную вещь

в моей жизни. Я женюсь. Имя моей невесты – Любовь

Дмитриевна Менделеева. Срок еще не определен, и не

менее года» 16.

В следующем письме, где он просил меня быть у него

шафером, Блок писал: «Радостно упрекать друг друга в

«несвоевременном» (как полагают!) «прерафаэлитстве»

(как говорят!). Но дело в том, что

Суровый Дант не презирал сонета,

В нем жар любви Петрарка изливал,

Его игру любил творец Макбета 17

и многое другое все о том же... Тихий белый цвет, падаю

щий с весенних яблонь, дает о себе весть».

Лето этого года Блок тихо проводил в Наугейме, с ма

терью, лечившейся от болезни сердца. Там написано пре

лестное стихотворение «Скрипка стонет под горой».

Свадьба была назначена на 17 августа. Я писал, что

по некоторым обстоятельствам не могу быть. Блок при

слал мне огорченное и ласковое письмо 18. В последние

дни дела сложились так, что я поехал.

Вечером 15 августа я неожиданно вошел в гостиную

шахматовского дома, где Блок сидел с матерью и други-

114

ми родными. На пальце его уже блестело золотое кольцо.

На другой день мы вдвоем с ним поехали в соседнее

имение Менделеевых Боблово, где жила невеста Блока.

Любовь Дмитриевна встретила нас на крыльце и пока

залась мне олицетворением стихов:

Месяц и звезды в косах,

Выходи, мой царевич приветный 19.

Ее кузины убирали балкон зеленью. В крепко строен

ном доме Дмитрия Ивановича Менделеева мы обедали.

Я сидел недалеко от великого химика, и мне как-то

странно было видеть в натуре лицо, столь известное по

картинкам в журналах. Рядом со мною сел шафер

невесты, молодой польский граф Развадовский, которого

Блок называл «петербургским мистиком». Мы сразу с

ним сошлись. Оба мы были настроены крайне ортодок

сально и враждебно к новому религиозному движению,

которое возглавлялось тогда Розановым и Мережковским.

Граф был вегетарьянец. Д. И. Менделеев начал критико

вать вегетарьянство. «Нельзя есть живое! – иронически

говорил о н . – Ну, а рожь, разве не живое?» Затем он на

чал смеяться над метафизикой. Он плохо видел, и сын

читал ему вслух историю древней философии. Дмитрий

Иванович в первый раз узнал системы Пифагора и

Платона, и все это ему казалось порядочными глупостя

ми. Развадовский отмалчивался, иногда возражал тихо и

сдержанно. «Главное – с м и р е н и е , – говорил он мне

в п о л г о л о с а . – Надо не выделяться, быть незаметным,

сливаться с окружающей средой».

Уже стемнело, когда подали лошадей. Блок, низко

поклонившись, поцеловал руку своей невесте, и мы отъ

ехали. Еще раз, в эту знаменательную для него ночь, ехал

он через тот лес, через который привык проезжать вер

хом, глухою ночью. Ведь его роман начался очень давно,

в лето после окончания им гимназии.

На другой день я приехал с розовым букетом к неве

сте, чтобы везти ее в церковь. «Я г о т о в а » , – сказала Лю

бовь Дмитриевна и поднялась с места. Я ждал у дверей.

Начался обряд благословения. Старик Менделеев быстро

крестил дочь дряхлой, дрожащей рукой и только повто

рял: «Христос с тобой! Христос с тобой!»

Наш поезд двинулся.

115

Священник церкви села Тараканова был, по выраже

нию Блока, «не иерей, а поп», и у него бывали постоян

ные неприятности с шахматовскими господами. Это был

старичок резкий и порывистый. «Извольте к р е с т и т ь с я » , —

покрикивал он на Блока, растерянно бравшего в пальцы

золотой венец, вместо того чтобы приложиться к нему

губами. Но после венчания Блок сказал мне, что все было

превосходно и священник особенно хорош. За свадебным

столом, уставленным майонезами, я опять был рядом с

графом Развадовским. Никогда его не забуду. Маленький,

беленький, худой и неврастеничный, но упорный и силь

ный в своей слабости. Скоро мы уже пили на «ты». Он

говорил мне, что климат Петербурга ему вреден и что

он едет в южные страны. Речь зашла о Польше, о ка

толичестве и пресвятой деве. Граф готовился к по

стрижению в монахи. Осенью того же года Блок, со

своей загадочной манерой выражаться, писал Белому

о Развадовском: «Теперь один из нас, «верных испан

ской звезде», быть может, уже идет по дороге к Кракову

в черной рясе» 20.

Обед подвигался к концу. Пили «за науку», пили за

«работающего на духовной ниве», т. е. за приходского

дьякона. Молодые должны были уезжать в Петербург с

ближайшим поездом. Любовь Дмитриевна скоро показа

лась из своей комнаты, но уже не в белом, а изящном се

ром дорожном костюме. Отъехала коляска. Мы долго еще

говорили с графом и жали друг другу руки. К вечеру я

вернулся в опустевшее Шахматово, где около пруда бро

дили гуси – свадебный подарок местных крестьян.

6

Осенью 1903 года я продолжал с Блоком оживленную

переписку. Но его настроение уже заметно менялось,

«белая лилия» его поэзии отцветала. Прежние строгие,

мистические ноты сменялись чем-то жутко-демоническим,

к идеям Соловьева он охладевал. Но еще далеко было до

полного расхождения наших путей.

В ноябре 1903 года 21 он мне писал: «Все перемены

жизни, и мои лично, и твои, и наши, и те, и другие, и

еще, и еще!.. все обвили меня белой пеленой, обязали к

чему-то. Все, что было, отрезало пути к отступлению в

116

детство жизни. И это прекрасно, и к лучшему. Прежде,

когда-то мне удавалось прожить твою строфу:

Тревога жизни отзвучала

И замирает далеко.

Змеиной страсти злое жало

В душе уснуло глубоко.

Теперь я почти поручусь, что это когда-то стоящее

рядом навсегда остановилось в воспоминании только, и я

бессилен понять такую близкую минуту. Тем более это

издали поется мне каждый день теперь. И рядом с этим,

например, Врубель, который меня затягивает и пугает

реально, особенно когда вспомнить, что с ним теперь» 22.

Этой осенью нас обоих совершенно раздавила новая

книга Брюсова «Urbi et Orbi». «Я едва выкарабкиваюсь

из-под тяжести его с т и х о в » , – писал Блок о Брюсове.

«Скоро сам напишу стихи, которые все окажутся дубли

катом Брюсова». «На языке до сих пор Брюсов. Он не

змеею сердце жалит, а как пчела его сосет». «Брюсов

мучает меня приблизительно с твоего отъезда, ибо тогда

я стал читать его книгу».

Здесь Блок говорит о моем приезде к нему в ноябре

1903 года, когда я останавливался у него в казармах

Гренадерского полка. Тогда уже он показался мне не та

ким, каким я ожидал его встретить после августа. Про

щаясь с ним в Шахматове, я усиленно советовал ему

заняться чтением «Истории теократии». Но вместо этого

нашел у него на столе «Будем как солнце» и «Только

любовь» Бальмонта. В новых его стихах уже не было

ничего похожего на «конец всеведущей гордыне», «ангель

ские крылья» и «леса лилий». Вместо этого появилось:

В роще хохочет под круглым горбом

Кто-то косматый, кривой и рогатый.

Но нашей дружбе, нашему единению в мистической

идее Владимира Соловьева еще суждено было пышно рас

цвести на рождестве 1903 года, когда Блок с женой при

ехал ко мне в Москву.

7

И теперь еще в начале Спиридоновки, недалеко от

Большого Вознесения, можно видеть белый двухэтажный

дом, принадлежавший братьям Марконет. Когда-то в

117

уютной квартире первого этажа собиралось большое и

веселое общество у моего дяди А. Ф. Марконета. Теперь

хозяина уже не было в живых, вдова его была больна и

временно находилась в лечебнице. В квартире жила

только старая кухарка Марья. За неимением места у

меня, я предложил Блоку остановиться в квартире Мар-

конет. Прямо с вокзала Блок приехал ко мне и поспел

к утреннему чаю. Здесь произошла первая встреча Блока

с Белым – начало знакомства, имевшего такие важные

последствия для них обоих. Они не видались раньше, но

излишне было их знакомить. «Здравствуйте, Борис Ни

к о л а е в и ч » , – твердо сказал Блок, пожимая руку Белому.

Сели. Блок закурил и начал внешний разговор о Петер

бургском университете, о поэте Леониде Семенове, ко

торый ораторствует на митингах «в консервативном духе».

В тот же день Блок переехал на Спиридоновку, и

в течение нескольких недель почти каждый вечер мы со

бирались в пустой квартире Марконет и просиживали с

Блоком до глубокой ночи. Успех Блока и Любови Дмит

риевны в Москве был большой. Молчаливость, скром

ность, простота и изящество Любови Дмитриевны всех

очаровали. Бальмонт сразу написал ей восторженное

стихотворение, которое начиналось:

Я сидел с тобою рядом,

Ты была вся в белом 23.

Ее тициановская и древнерусская красота еще выиг

рывала от умения изящно одеваться: всего более шло к

ней белое, но хороша она была также и в черном, и

в ярко-красном. Белый дарил ей розы, я – лилии. Пора

жало в ней отсутствие всякого style moderne. Она была

очень милой и внимательной хозяйкой. Блок бегал в угло

вую лавочку за сардинками, Любовь Дмитриевна разли

вала великолепный борщ.

Днем я водил Блоков по кремлевским соборам, мы

ездили в Новодевичий монастырь. Мы бродили между мо

гил Новодевичьего монастыря в морозный, голубой ян

варский день. Маковки собора горели, как жар. Весь

собор был белый, полукруги икон под куполом – из ясной

бирюзы с золотом. Мы долго смотрели на эти иконы.

Визжал дикий ветер января, крутя снежинки. Блок го

ворил: «Особенно хороши эти иконы через дерево» (вы

сокие, обнаженные дерева колыхались перед храмом).

Наступала морозная, рдяная заря. Мы, иззябшие, возвра-

118

щались в город, на Спиридоновку. Вечером – интимное

собрание в доме Марконет с Белым или вывоз в свет

петербургских гостей.

Во дворе дома Марконет, во флигеле, жил одинокий

старичок Владимир Федорович Марконет, учитель истории

в отставке, на пенсии. Русское добродушие сочеталось в

нем с веселостью и галантностью француза. Он сразу стал

поклонником Блоков, не без кавалерства раскланивался

перед Любовью Дмитриевной и каждый день забегал к

нам со двора, чтобы бросить несколько шуток. Блок вспо

минал его потом в письме: «Бывало, пройдет за окном Вла

димир Федорович в высокой шапке». Любовь Дмитриевна

собиралась вышить ему подушку, но так и не собралась...

Казалось, нам с Блоком и Белым открывается дол

гий путь втроем, заключался прочный триумвират. А в

действительности это была вспышка перед концом...

8

В январе Блок вернулся в Петербург завзятым моск

вичом. Петербург и Москва стали для него символами

двух непримиримых начал. Все в Москве ему нравилось:

и Белый, и Брюсов, и Рачинский, а Петербург продол

жал олицетворяться «астартическими» Мережковским и

Гиппиус. Но если раньше он писал о Москве «белая,

древняя», то теперь из Петербурга она представлялась

ему «розовой». Вообще белые краски исчезали с его

палитры, заменялись розовыми, чтобы скоро погаснуть в

черно-фиолетовых сплавах, в диком врубелевском колори

те. Вскоре после возвращения в Петербург Блок написал

длинное стихотворение 24, где изображалась борьба

Петербурга с Москвой, антихриста Петра с патроном

Московской Руси св. Георгием Победоносцем, кончающая

ся победой «светлого мужа» и явлением «Девы алых

вечеров». Блок остался недоволен этим стихотворением,

находил его искусственным и наивным. Вот некоторые

строфы:

Вдруг летит с отвагой ратной

– В бранном шлеме голова —

Ясный, кроткий, златолатный,

Кем возвысилась Москва.

Ангел, мученик, посланец

Поднял звонкую трубу.

Слышу коней тяжкий танец!

Вижу смертную борьбу!

119

Светлый муж ударил деда!

Белый – черного коня!

Пусть последняя победа

Довершится без меня.

Я бегу на воздух вольный,

Жаром битвы упоен.

Бейся, колокол раздольный!

Разглашай веселый звон!

Чуждый спорам, верный взорам

Девы алых вечеров,

Я опять иду дозором

В тень узорных теремов.

Не мелькнет ли луч в светлице?

Не зажгутся ль терема?

Не сойдет ли от божницы

Лучезарная сама?

По приезде в Петербург Блок нашел письмо из-за гра

ницы от графа Развадовского, которое выписал мне це

ликом. Граф между прочим писал: «L'homme propose,

Dieu dispose *. К сожалению, нам не пришлось увидеть

ся. Случилось мне, что я покинул Петербург, и, веро

ятно, навсегда. Петербурга я не люблю, и мне его не

жаль. Слишком в нем много холода, много эгоизма. А

я все искал в людях сердца... Запад мне гораздо бо

лее по душе, чем Восток... Через месяц едем в Рим.

Что делает «Новый путь», что Мережковский, что

Розанов и их последователи? Расширяется ли власть

тьмы?»

Брюсов, с которым Блок познакомился в Москве 25,

произвел на него потрясающее впечатление. Брюсов был

в зените своего таланта, он читал свои новые стихи «Конь

блед» и старые «Приходи путем знакомым». Напев хо

реев «Конь блед» заметен в стихотворении Блока «Утром,

когда люди старались не шевелиться», «Жду я смерти

близ денницы» Блок сам назвал «Подражанием», разу

мея «Приходи путем знакомым». Вообще в этот период

Блок подошел к Брюсову как в темах, так и в ритмах

своей поэзии. Когда я написал ему небольшую сравни

тельную характеристику его поэтических приемов и при

емов Брюсова, он мне отвечал: «Я совершенно не могу

надеяться вырасти до Брюсова, даже теперешнего. А что

* Человек предполагает – бог располагает ( фр. ) .

120

будет его будущая книга! Буду ждать с восхищением и

надеждою».

И в том же письме: «Чувствую, что тут наступает что-

то важное для меня, и именно после наших мистических

встреч в Москве. Во всяком случае могу формулировать

(донельзя осторожно) так: во мне что-то обрывается а

наступает новое в положительном смысле, причем для

меня это желательно, как никогда прежде. Я чувствую

неразрывную связь с Мережковским только как с про

шлым и в смысле отучения от пошлости и пр. Теперь меня

пугает и тревожит Брюсов, в котором я вижу однако

неизмеримо больше света, чем в Мережковских. Вспоми

наю, что апокалиптизм Брюсова (т. е. его стихотворные

приближения к Откровению) не освещены исключитель

но багрянцем или исключительно рациональной белизной,

как у Мережковских. Что он смятеннее их (истинный

безумец), что у него есть детское в выражении лица, в

неуловимом, что он может быть положительно добр. На

конец, что он без сомнения носит в себе возможности

многого, которых Мережковский совсем не носит, ибо

большего уже не скажет! Притом мне кажется теперь,

что Брюсов всех крупнее – и Мережковского. Ах, да!

Отношение Брюсова к Вл. Соловьеву – положительное,

а М<ережковского> – вполне отрицательное. Как-то М<е-

режковский> сказал: «Начитались Соловьева, что ж —

умный человек» . Вообще, я могу припомнить много

словечек Дм<итрия> Серг<еевича>, не говорящих в его поль

зу. Но он важен и считаться с ним надо».

9

Весной 1904 года Блоки рано, в апреле, переехали в.

Шахматово, «главное для ландышей», как писал Блок

Белому. Я держал экзамен зрелости и между трудными

для меня экзаменами по математике успевал приезжать

в Шахматово, хотя от станции Подсолнечная приходилось

ехать на лошадях около двадцати верст. Блок и Любовь

Дмитриевна жили вдвоем во флигеле, никого из родных

не было. Имение было сдано в аренду латышу Мартину,

которого я называл «морским котом» из Фаустовой кухни

ведьмы.

Деревья еще едва распускались и свистали редкие

птицы, когда я в первый раз подъехал к шахматовскому

121

флигелю. Блок был одет в русскую рубашку, помолодев

ший, я назвал его «греческим мальчиком». Перед закатом

солнца мы ходили в лес за фиалками. Любовь Дмитри

евна, несмотря на свое цветущее здоровье, скоро устава

ла, садилась на пень и завертывала фиалки мохом.

На перекрестке, где даль поставила,

В печальном весельи встречаю весну.

На земле еще жесткой

Пробивается первая травка

И в кружеве березки —

Далеко – глубоко —

Лиловые скаты оврага.

Она взманила,

Земля пустынная! 26

В одну из этих весенних поездок в Шахматово я не

чаянно сел в поезд, не останавливавшийся до Клина.

Уже вечерело, когда я слез в Клину и стал нанимать ло

шадей до Шахматова. Это было порядочно далеко. Холо

дело, а на мне было очень легкое пальто. Но что же де

лать? Не возвращаться же в Москву! Нанял лошадей и

поехал. Опять пошли горы, обрывы, овраги... Заря тускло

краснела. У меня в голове подымались строфы:

Отзовись, отзовись! Из-за тучи сверкни

Запоздалой зари огоньком.

О свидании нашем, как в прежние дни,

Не скажу, не скажу ни при ком...

Иль опять, не блеснувши, уйдешь за туман.

И во мраке измучаюсь я?

Иль последний обет – только новый обман,

Золотая царица моя? 27

Я проезжал мимо имения Менделеевых, Боблова, где

в прошлом году пировал на свадьбе Блока. Уже везде

были погашены огни, соловьи трещали в парках. Когда я

достиг Шахматова, конечно, там уже давно спали. Латыш

Мартин встретил меня грозным окриком. Вообще мы с

ним не очень ладили, и после одной моей выходки он за

явил: «Серега надо на большой кнут». У него была дочка

Катя, невзрачная и белоглазая, и я развлекал Блоков

стихами:

Там, там блаженство, там отрада,

Туда летит моя душа.

Где на заре скликает стадо

Младая дочка латыша.

122

Я к ней приду в начале лета

И, покрасневши, молвлю: Кет,

От декадентского поэта

Примите ландышей букет.

И станет жизнь блаженным раем:

Букет мой Катя примет, ты ж

Будь в это время за сараем

И не смотри на нас, латыш.

Я постучался в окошко Блоку. Он узнал мой голос,

оделся и впустил меня. Я начал рассказывать мое бедст

венное путешествие от Клина. Из другой комнаты раз

дался сострадательный голос Любови Дмитриевны: «Не

счастный!»

Она тоже оделась и напоила меня чаем. Блок прово

дил меня на место ночлега, в большой дом. Заря уже за

нималась, кричал петух. Блок с радостью смотрел на

зарю: эту ночь он чувствовал какую-то тревогу, которая

утихала с рассветом.

Немного поспав, я сел на балконе большого шахмато-

вского дома и принялся за математику. Блок с Любовью

Дмитриевной прошли гулять в лес. На Любови Дмитри

евне был надет черный берет, в котором Блок играл

Гамлета, в год окончания им гимназии, когда были на

писаны первые стихи к Офелии. Когда мне надо было

возвращаться в Москву, Блок и Любовь Дмитриевна про

водили меня до станции.

Этой весной, собственно, и кончаются светлые воспо

минания моей дружбы с Блоком.

Письма его становились холоднее. 21-го октября

1904 года он писал мне: «Почему ты придаешь такое

значение Брюсову? Я знаю, что тебя несколько удивит

этот вопрос, особенно от меня, который еле выкарабки

вается из-под тяжести его стихов. Но ведь что прошло,

то прошло. Год минул как раз с тех пор, как «Urbi et

Orbi» начало нас всех раздирать пополам. Но половины

понемногу склеиваются, раны залечиваются, хочешь

другого... Мне искренно кажется, что «Орфей» и «Медея»

далеко уступают «Urbi et Orbi». Почти так же немного

выше «Конь блед». И так должно быть всегда после за

траты чудовищных сил (а ведь Брюсов иногда тратил же

их «через силу»). После сильного изнурения пища сразу

в рот не полезет. Конечно, при М. Д. 28 «Орфей» разрос

ся перед тобой, но... прислушайся к его «субстанции»:

много перебоев, словом, то, что кажется «внешним нут-

123

ром», на «авось»; много перенятого у самого себя То же

в «Медее», которая, однако, выше».

Так резко изменилось его настроение за какие-нибудь

полгода. Вместо прежнего бодрого пафоса в тоне писем

зазвучало что-то мрачное и разочарованное. В том же

письме он говорит: «Конечно, после всех наших споров

о Мережковском, мне продолжает быть близко и необхо

димо «соловьевское заветное», «теократический принцип».

Чтобы чувствовать его теперь так исключительно сильно

(хотя и односторонне), как прежде, у меня нет пока огня.

Кроме того, я не почувствую в нем, вероятно, никогда