Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 38 страниц)

СЕРИЯ

ЛИТЕРАТУРНЫХ

МЕМУАРОВ

П о д о б щ е й р е д а к ц и е й

В . Э . В А Ц У Р О

Н. К. Г Е Я

С. А. М А К А Ш И Н А

А. С. М Я С Н И К О В А

В . Н . О Р Л О В А

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

1980

А Л Е К С А Н Д Р

Б Л О К

В ВОСПОМИНАНИЯХ

СОВРЕМЕННИКОВ

В ДВУХ ТОМАХ

ТОМ

ПЕРВЫЙ

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

1980

8P1

Б70

Вступительная статья, составление,

подготовка текста и комментарии

ВЛ. ОРЛОВА

Оформление художника

В. МАКСИНА

Состав, статья, комментарии,

Б

50-80 4702010200

издательство «Художественная

литература», 1980 г.

БЛОК ВО ВСЕЙ ЦЕЛЬНОСТИ, ОРГАНИЧ

НОСТИ СВОЕГО ВНУТРЕННЕГО ПУТИ, СА

МОЙ СВОЕЙ ЛИЧНОСТЬЮ, СВОИМ ОТНОШЕ

НИЕМ К ДЕЛУ ПИСАТЕЛЯ И КО ВСЯКОМУ

ДЕЛУ, ОТНОШЕНИЕМ К ЛЮДЯМ, ВПЛОТЬ

ДО ОБРАЩЕНИЯ С НИМИ, САМОЙ МАНЕРОЙ

ДЕРЖАТЬСЯ, САМОЙ ВНЕШНОСТЬЮ СВО

ЕЙ – ВСЕМ ЭТИМ ВМЕСТЕ ПОУЧИТЕ

ЛЕН...

Юрий Верховский

АЛЕКСАНДР БЛОК В ПАМЯТИ СОВРЕМЕННИКОВ

1. ПОЧВА И СУДЬБА

Решительно ни у кого из русских писателей начала

XX века не было таких прочных жизненно-биографических корней

в глубинных пластах национальной культуры, как у Блока.

Даже родиться ему довелось в доме, принадлежащем Петер

бургскому университету, где самые стены как бы излучают свет

русского просвещения. А приняла его на руки прабабка, в мо

лодости тесно связанная со многими из близких друзей Пушки

на. И оба эти в общем-то случайные обстоятельства в отноше

нии Блока приобретают значение поистине символическое.

С младенчества дышал он атмосферой живого культурного

предания. Окружение его родных – Бекетовых и К а р е л и н ы х , —

это Баратынские, Тютчевы, Аксаковы, Коваленские, Рачинские,

Соловьевы – наследственная, можно сказать «столбовая», интел

лигенция России.

Гоголь, Аполлон Григорьев, Некрасов, Григорович, Турге

нев, Полонский были в семье Бекетовых, воспитавшей Блока,

не только почитаемыми писателями, но и добрыми знакомыми.

Всю жизнь у Блока в кабинете стоял старинный диван, на

котором сиживали Достоевский и Щедрин.

В семье царил культ науки, литературы и искусства, господ¬

ствовали высокие представления об их ценностях, идеалах и

традициях. Здесь все не покладая рук трудились во славу и на

благо русской культуры, русского просвещения.

Дед – крупнейший ученый, «отец русской ботаники», актив

нейший общественный деятель, гуманист и либерал, профессор

и ректор Петербургского университета. Бабка – неутомимая,

широко известная переводчица, женщина обширного и ориги

нального ума. Старшая тетка в свое время обратила на себя

внимание как одаренный поэт и прозаик. Младшая – постоянно

что-то писала, компилировала, переводила.

7

Кровную связь свою с воспитавшей его средой Блок всегда,

с юношеских лет, ощущал с особенной остротою. А в зрелые

годы нашел в ней прочную опору для своих духовных, идей

ных, литературных исканий: «Чем более пробуждается во мне

сознание себя как части... родного целого, как «гражданина своей

родины», тем громче говорит во мне кровь» 1.

На какое-то время «голос крови» был заглушен иными идей

но-художественными воздействиями. Но это продолжалось не

долго.

Давно уже стало очевидным, что творчество Блока не укла

дывается в рамки русского символизма как художественного ми

ровоззрения и литературной школы, что к вершинам своего

творчества он пришел не в силу своей причастности к символиз

му, но вопреки ей.

И при всем том нет у нас оснований полностью элимини

ровать Блока от русского символизма, поскольку как поэт он сло

жился в лоне этого течения, дышал его воздухом, был связан

с ним на протяжении достаточно длительного отрезка своего ли

тературного пути.

Суть дела в природе этой связи, в тех противоречиях, кото

рые в ней обнаружились.

В Блоке были заложены как громадная сила отталкивания

от того мира, в котором ему суждено было начинать, так и му

чительное ощущение своей зависимости от него. В этом состоя

ла диалектика связи Блока с символизмом, – она изнутри взры

вала пленившую молодого поэта метафизику.

Лидеры и теоретики русского символизма (за исключением

разве одного В. Брюсова) меньше всего склонны были рассмат

ривать его только как литературную школу и даже шире того —

как художественное направление. Нет, они видели в символизме

путь к «творчеству жизни», жадно стремились обрести в нем

некую целостность, полное слияние жизни, религии и искусства,

и тем самым – гармоническое разрешение реальных противоре

чий действительности, которые они ощущали хотя и в мистифи

цированной форме, но по-своему остро.

«Собственно символизм никогда не был школой искусства, —

утверждал Андрей Б е л ы й , – а был он тенденцией к новому ми

роощущению, преломляющему по-своему и искусство... А новые

формы искусства рассматривали мы не как смену одних только

форм, а как отчетливый знак изменения внутреннего восприятия

1 А л е к с а н д р Б л о к . Собр. соч. в 8-ми томах. М.—Л., 1960—

1963. Том 8, с. 274. В дальнейшем ссылки на это издание даны в

тексте (римская цифра обозначает том, арабская – страницу).

8

мира» 1. Андрей Белый собирался даже написать целую книгу

о символизме как особом типе сознания и новом этапе культу¬

ры, обозначивших «духовную революцию в мире», и хотел

назвать эту книгу: «Символизм как жест жизни».

Такая широта подхода к искусству оказалась приманчивой

для юного Блока. И прошло не мало времени, прежде чем,

умудренный опытом не придуманной, а действительной жизни,

он очень верно и глубоко вскрыл всю иллюзорность подобных

стремлений, поставив над ними точный исторический знак:

мысль, разбуженная от химерического сна «сильными толчками

извне», уже не могла удовлетвориться «слиянием всего воедино»,

что казалось возможным и даже легким «в истинном мистиче

ском сумраке годов, предшествовавших первой революции, а

также – в неистинном мистическом похмелье, которое наступило

вслед за нею» (III, 296).

Мощное движение русской жизни в начале XX века захва

тило и Блока. Бурный ветер времени, идущее со всех сторон

брожение, явные симптомы кризиса и разлома старой культуры,

стремительный водоворот событий – все это нахлынуло на Бло

ка, ворвалось в его внутренний мир, создало музыку, краски,

атмосферу его тревожной поэзии.

В том-то и сказалось душевное величие Блока, что он су

мел достаточно быстро убедиться в лживости всякого рода мифо

логических преображений «грубой жизни» в «сладостные леген

ды» и сделал из этого убеждения решительные выводы.

Но сделать их было не просто и не легко. Для этого Блоку

нужно было переоценить и отвергнуть многое из того, чему он

на первых порах поверил. И прежде всего – собственное «дека

дентство», которое притягивало его своими соблазнами и которое

он научился ненавидеть. «Поскольку все это во мне самом – я

ненавижу себя и преследую жизненно и печатно сам себя...

отряхаю клоки ночи с себя, по существу светлого», – писал он

Андрею Белому (VIII, 209).

Общее поветрие декадентской «одержимости» коснулось и

Блока, не могло не коснуться. Здесь нельзя не сказать о том,

что по самому своему психическому складу он был недостаточ

но защищен от натиска враждебных ему (по существу его нрав

ственных взглядов) «темных», «ночных» воздействий.

Из воспоминаний жены поэта, Любови Дмитриевны, и дру

гих хорошо знавших его людей известно о крайней нервозности

Блока, о резкой переменчивости его настроений, о нередко

овладевавших им приступах глухой тоски, надрыва, отчаянья.

1 «Эпопея» (Берлин), 1922, № 3, с. 254.

9

У поэта была тяжелая наследственность, и она сказалась в его

психике.

Люди, составлявшие тесное окружение Блока, в большинст

ве не только не помогали развеивать наплывавшее на него ма

рево тоски и отчаянья, но, напротив, еще больше сгущали

атмосферу. Мать Блока (самый близкий и дорогой ему человек),

тетка (М. А. Бекетова) и те, кого он считал своими «действи

тельными друзьями», – Евгений Иванов, В. Пяст, В. Зоргенфрей, —

все это люди с более или менее нарушенной психикой, особен

но болезненно переживавшие (каждый по-своему) состояние

«одержимости».

Чего стоит в этом смысле хотя бы переданный в воспоми

наниях В. Пяста его первый разговор с Блоком – об «экстазах»

как «выхождении из чувственного мира». Недаром даже мать

Блока, существо более чем нервозное, считала, что Пяст «убий

ственно влиял» на него своим «мраком».

Сам Блок отчетливо видел душевное неблагополучие своей

среды: «...все ближайшие люди на границе безумия, как-то боль

ны и расшатаны» (VII, 142).

Ценой больших усилий, не без отступлений и потерь, Блок

высвобождался из плена нервной, утомительной, ненатуральной

жизни. Обобщая, конечно, свой личный опыт, он размышлял о

том, что когда люди, «долго пребывавшие в одиночестве», выхо

дят в широко распахнутый общечеловеческий мир, они, чтобы

устоять в «буре жизни» (Блок подчеркивает: « русской жизни»),

должны обрести в себе «большие нравственные силы» (VII, 117).

В обретении нравственных сил и заключался пафос идейно-

литературных исканий зрелого Блока.

Решительный перелом в его настроениях, взглядах, убежде

ниях обозначился в 1907—1908 годах. Сильным толчком к пере

оценке старых ценностей послужила первая русская револю

ция – страстный отклик на ее победы и трагическое пережива

ние ее поражения.

То борение души за «право на жизнь», о котором Блок го

ворил в связи с первыми своими книгами и которое до поры

до времени протекало подспудно, теперь вырвалось наружу

с громадной и совершенно неожиданной для окружающих силой.

Вот тут-то особенно громко и заговорил в нем «голос крови».

Им всецело овладело «сознанье страшное обмана всех прежних

малых дум и вер». Он пришел к убеждению, что думать и го

ворить следует «только о великом».

Он и заговорил – о самом большом, насущном и неотврати

мом. О России, о приобщении к народной душе, о побежденной

и снова набирающей силу революции, о судьбе несчастного,

10

обездоленного и униженного человека, о гражданском долге и

общественной ответственности русского писателя.

Поразительны энергия его мысли и прямота высказываний.

«Ведь тема моя, я знаю теперь это твердо, без всяких со

мнений – живая, реальная тема... Все мы, живые, так или иначе

к пей же придем... Откроем с е р д ц е , – исполнит его восторгом,

новыми надеждами, новыми силами, опять научит свергнуть про¬

клятое «татарское» иго сомнений, противоречий, отчаянья, само¬

убийственной тоски, «декадентской иронии» и пр. и пр., все то

иго, которые мы, «нынешние», в полной мере несем. Не откроем

сердца – погибнем... В таком виде стоит передо мной моя тема,

тема о России (вопрос об интеллигенции и народе, в частности).

Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь...

Ведь здесь – жизнь или смерть, счастье или погибель» (VIII,

265).

«Современная русская государственная машина есть, конечно,

гнусная, слюнявая, вонючая старость... Революция русская в ее

лучших представителях – юность с нимбом вокруг лица... Если

есть чем жить, то только этим. И если где такая Россия «му¬

жает», то уж к о н е ч н о , – только в сердце русской революции в

самом широком смысле, включая сюда русскую литературу,

науку и философию, молодого мужика, сдержанно раздумываю¬

щего думу «все об одном», и юного революционера с сияющий

правдой лицом, и все вообще непокладливое, сдержанное, грозо

вое, пресыщенное электричеством. С этой грозой никакой громо

отвод не сладит» (VIII, 277).

«Народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы

произвести из среды своей всякого, даже некрупного писателя...»

Писатель – должник народа. Он обязан передать людям то, что

нужно им, как воздух и хлеб, более того – «должен отдать им

всю душу свою, и это касается особенно русского писателя» – по

тому что «нигде не жизненна литература так, как в России, и

нигде слово не претворяется в жизнь, не становится хлебом или

камнем так, как у нас» (V, 246—247).

«В сознании долга, великой ответственности и связи с наро

дом и обществом, которое произвело его, художник находит силу

ритмически идти единственно необходимым путем» (V, 238).

Вот как он заговорил!

Верность великим заветам русской мысли и культуры, их жи

вотворным традициям, неотступная дума о России и ее будущем,

трагическое переживание ее невыносимого настоящего с диким и

варварским режимом прогнившего самодержавия, бесчеловечной

властью капитала, бездуховной пошлостью буржуазного быта, бес

стыдным нигилизмом декадентства – все это интегрируется в чет-

11

кой формуле, коротко и ясно выражающей выношенное в самом

сердце убеждение Блока: «Современная жизнь есть кощунство пе

ред искусством, современное искусство – кощунство перед жизнью» 1.

Такова была богатая, благодатная почва, на которой высоко

поднялась великая поэзия Александра Блока.

Только на такой почве и могла сложиться феноменальная

судьба поэта.

Она уводила Блока прочь от его первоначального литератур¬

ного окружения. Уже в январе 1908 года он сообщает матери:

«Я должен установить свою позицию и свою разлуку с декаден

тами...» (VIII, 224).

Во всех откровенных признаниях Блока с особенной настой¬

чивостью и последовательностью звучит мысль о том, что он,

Александр Блок, существует в литературе сам по себе, в оди

ночку проходит сужденный ему путь, один несет ответственность

за свое дело, неизменно следует правилу «оставаться самим

собой». И ни с кем не собирается делиться своим сокро

венным.

Вот всего лишь несколько тому свидетельств, но как они

красноречивы!

«Вы хотели и хотите знать мою моральную, философскую,

религиозную физиономию. Я не умею, фактически не могу от

крыть Вам ее без связи с событиями моей жизни, с моими пе¬

реживаниями; некоторых из этих событий и переживаний не

знает никто на свете» (Андрею Белому, август 1907 г о д а . —

VIII, 196);

«...все ту же глубокую тайну, мне одному ведомую, я ношу

в себе – один. Никто в мире о ней не знает» (жене, июль

1908 года. – VIII, 246);

«Один – и за плечами огромная жизнь – и позади, и впере

ди, и в настоящем... Настоящее – страшно важно, будущее —

так огромно, что замирает с е р д ц е , – и один: бодрый, здоровый,

не «конченный», отдохнувший» (Андрею Белому, март 1911 го

да. – VIII, 334—335);

«Пора развязать руки, я больше не школьник. Никаких

символизмов больше – один отвечаю за себя, один...» (дневник,

февраль 1913 г о д а . – VII, 216).

Это обстоятельство надобно иметь в виду, читая книгу,

в которой собраны воспоминания о Блоке его современников.

Никто из них не мог бы поручиться, что посвящен в тайное

тайных поэта.

1 А л е к с а н д р Б л о к . Записные книжки. 1901—1920. М.,

1965, с. 132.

12

Делом жизни Блока была литература, оружием – стихотвор

ное олово. И всю силу своей души, весь свой могучий талант,

все свое отточенное мастерство он отдал не мелочной и скоро

преходящей суете литературных салонов, но тем, ради кого шил

и т в о р и л , – родине и людям.

В сложном переплетении и постоянном противоборстве тос

ки и восторга, презрения и гнева, отчаянья и надежды в Блоке

год от года крепнет гуманистическое и демократическое чувство,

складывается концепция призвания художника душевно твер¬

дого, бесстрашного, «мужественно глядящего в лицо миру», веру

ющего в жизнь и благословляющего ее смысл.

Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы. Ты знай,

Где стерегут нас ад и рай.

Тебе дано бесстрастной мерой

Измерить все, что видишь ты.

Твой взгляд да будет тверд и ясен.

Сотри случайные черты —

И ты увидишь: мир прекрасен.

Именно эта упрямая вера лежала в основе отношения Бло

ка к жизни, как бы порой она ни отвращала его своими урод

ливыми «случайными чертами».

«О, я хочу безумно жить!» – по-гамлетовски восклицал

поэт, подавляя свои мрачные, «ночные» настроения.

Да, жизнь и поэзия Александра Блока трагичны. Но иначе и

не могло быть для честного художника, волею судьбы творившего

в условиях катастрофического крушения целого миропорядка.

Блок твердо стоял на том, что, живя в трагическую эпоху,

кощунственно радоваться, веселиться или обольщать себя и дру

гих какими-либо иллюзиями. Его нравственное чувство не мири¬

лось ни с какой утешительной ложью.

Пускай зовут: Забудь, поэт!

Вернись в красивые уюты!

Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!

Уюта – нет. Покоя – нет.

В жертву делу и долгу была безраздельно отдана и на удив

ление несчастливая, поросшая бурьяном личная жизнь, о которой

знало, пожалуй, несколько человек, самых доверенных, очень не

многие что-то слышали, а большинство даже и не догадывалось.

«Красивые уюты», утверждал Блок, способны лишь увести

человека от настоящей жизни, парализовать его волю, а в ху¬

дожнике – погасить тот огонь, без которого искусство превра

щается «в один пар» (VIII, 417).

13

Из этого убеждения Блок с присущей ему категоричностью

делал общие и крайние выводы: чем неустроеннее, неблагопо

лучнее личная жизнь художника (с точки зрения обыватель

ского «здравого смысла»), тем выше, подлиннее, полноценнее

его искусство. Вот его признания: «Чем хуже жить – тем луч

ше можно творить, а жизнь и профессия несовместимы»; «Чем

холоднее и злее эта неудающаяся «личная» жизнь... тем глуб

же и шире мои идейные планы и намеренья» (VIII, 217 и 224).

Не станем поправлять Блока и упрекать его в декадент

ских шатаниях. Примем это как факт. Тем более что он не де

лал решительно ничего, чтобы как-то наладить свою непоправи

мо испорченную личную жизнь. С величайшим удовлетворением

записывает он в дневнике, что некто высказался о нем как о

человеке, который «думает больше о правде, чем о счастьи»

(VII, 123).

Дорогой ценой – ценой утраты счастья и вечной, неотпуска-

ющей тревогой души покупаются верность правде, восторги

творчества и союз с миром.

И вновь – порывы юных лет,

И взрывы сил, и крайность мнений...

Но счастья не было – и нет.

Хоть в этом больше нет сомнений!

Пройди опасные года.

Тебя подстерегают всюду.

Но если выйдешь цел – тогда

Ты, наконец, поверишь чуду,

И, наконец, увидишь ты,

Что счастья и не надо было,

Что сей несбыточной мечты

И на полжизни не хватило,

Что через край перелилась

Восторга творческого чаша,

И все уж не мое, а наше,

И с миром утвердилась связь...

Жить можно только будущим, а за будущее нужно бороть

ся. «Мир движется музыкой, страстью, пристрастием, силой...»

И – «надо, чтобы жизнь менялась» (VII, 219 и 224).

В предощущении «неслыханных перемен» были написаны

«Страшный мир» и «Стихи о России», «Возмездие», и «Ямбы»,

и все остальное, что ознаменовало путь и цель Блока, о которых

лучше, чем кто-либо, сказал он сам: «...какое освобождение и

какая полнота жизни (насколько доступной была она): вот я —

до 1917 года, путь среди революций; верный путь» (VII, 355).

14

Этот верный и в перспективе своей неуклонный путь при¬

вел последнего из величайших поэтов старой России к созданию

январской трилогии 1918 года – «Интеллигенция и Революция»,

«Двенадцати», «Скифов», которыми открывается заглавная стра

ница русской литературы новой, октябрьской эры.

Обнаженная совесть, абсолютное чувство правды, святая

верность патриотическому, гражданскому долгу, сейсмографиче

ская чуткость к подземному движению истории (свойство ге

ния) – все это в самый ответственный и решающий час жизни

Александра Блока подняло его на высоту нравственного и исто

рического подвига.

Так в целокупности почвы и судьбы возникает то единство

духа, мысли и бытия художника, которое есть сама субстанция

подлинного и великого искусства.

2. ЛИЦО И МАСКА

Нет искусства без художника, нет поэзии без личности

поэта.

За всем, что написал Блок за свою короткую и стремитель

ную жизнь, стоит его громадная и прекрасная личность, горев

шая неугасимым костром, но для всех окружающих закованная

в стальной панцирь.

Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух,

Да, таким я и буду с тобой:

Не для ласковых слов я выковывал дух,

Не для дружб я боролся с судьбой.

Об этом человеке, строгом и замкнутом, углубленном в свои

невеселые думы, об этой жизни, трудной и одинокой, рассказы

вают многие и очень разные люди – приятели, случайные встреч

ные, тайные недруги. Мало о ком из русских писателей нашего

века образовалась такая обильная мемуарная литература 1.

И это при том, что Блок вел уединенный образ жизни, редко

появлялся на людях.

Оно и понятно: очень уж неординарна, обаятельна и притя

гательна была сама личность Александра Александровича Блока.

Корней Чуковский, повстречавший на своем долгом веку мно

жество людей, заверил: «Никогда ни раньше, ни потом я не

видел, чтобы от какого-нибудь человека так явственно ощутима

и зримо исходил магнетизм».

1 Перечень относящихся к Блоку материалов мемуарного ха

рактера насчитывает более 160 названий.

15

Совершенно не похожие друг на друга люди с одинаковой

силой ощущали человеческую уникальность Блока. Иные в его

присутствии сами чувствовали себя чище, благороднее. Вот что

сказал известный советский писатель Иван Новиков, встречав

шийся с Блоком в молодости: «Люди менялись у вас на глазах,

когда глядели на Блока: точно на них падал отсвет ого внутрен

него сияния» 1.

Уж на что прожженным и падшим типом был некий А. Ти-

няков – мелкий циничный стихотворец и совершенно бесприн

ципный критик, но и он признался: «Знакомство с Блоком внес

ло в мою жизнь нечто несомненно значительное и столь свет

лое, что я прямо склонен назвать его счастьем» 2.

Дошедшая до нас мемуарная литература о Блоке дает кар

тину достаточно широкую и многоцветную, воссоздающую в жи

вых рассказах всю жизнь поэта, начиная с детских лет.

Конечно, далеко не все в этой литературе одинаково содер

жательно и достоверно. Да и характер, объем, сама форма вос

поминаний очень разные – от круговой панорамы целой литера

турной эпохи, которую создал Андрей Белый, до таких «момен

тальных фотографий», каковы, к примеру, миниатюрные заметки

А. Ахматовой, П. И. Лебедева-Полянского. Г. Арельского или

К. Арсеневой, дополняющие портрет Блока выразительными штри

хами.

Дело, понятно, не в объеме: две страницы, написанные мастер

ской рукой Всеволода Иванова, стоят пространного о ч е р к а , – на

столько героически выглядит на этих страницах усталый и не очень

сытый поэт, когда в тревожнейший день Кронштадтского мятежа

читает своему единственному слушателю лекцию о романтизме.

И все же нельзя сказать, что при всем своем обилии мему

арная литература о Блоке дает о нем исчерпывающее и вполне

верное представление. Причины для этого были разные.

Во-первых, в обильной литературе этой есть досадные и не

восполнимые пробелы. Несколько человек, связанные с Блоком

жизненно или стоявшие к нему особенно близко, не успели или

не удосужились написать о нем.

Легко представить себе, насколько интересны и содержатель

ны были бы записки о Блоке его матери, про которую он гово

рил: «Мы с мамой – одно и то же».

Очень уж беглы и отрывочны незавершенные (вернее —

только начатые), носящие черновой характер записки Любови

Дмитриевны Блок.

1 И. Н о в и к о в . Писатель и его творчество. М., 1956, с. 516.

2 «Последние новости» (Петроград), 1923, 6 августа.

16

Ничего сколько-нибудь путного не сумела рассказать Любовь

Александровна Д е л ь м а с , – ее «воспоминания» даже нельзя напе

чатать.

Неизмеримо больше других мог бы вспомнить «друг един

ственный» Евгений Павлович И в а н о в , – с ним Блок делился са

мым сокровенным. Но Иванов совсем не умел писать, и то, что

он оставил в качестве начала своих воспоминаний, это настоя

щий сумбур, в котором даже трудно разобраться. Интереснее и

содержательней отрывки из дневника Евгения Иванова, где заре

гистрированы его встречи и беседы с Блоком, к сожалению,

только самые ранние.

Совсем ничего не написали люди, в разное время находи

вшиеся с Блоком в тесных отношениях: А. В. Гиппиус, Вячес

лав Иванов, Федор Сологуб, В. Э. Мейерхольд, В. И. Княжнин,

М. И. Терещенко, П. С. Соловьева (Allegro), Ал. Н. Чеботарев-

ская, В. Н. Соловьев.

Слишком скупо рассказали о Блоке Сергей Соловьев, Сергей

Городецкий, Алексей Ремизов, Р. В. Иванов-Разумник.

Далее: люди, встречавшиеся с Блоком, запомнили по боль

шей части внешнее, бытовое: как выглядел Блок, как он дер

жался, и гораздо реже – то, что он утверждал и доказывал.

Но тут виноваты не столько мемуаристы, сколько сам Блок.

По натуре он был так сдержан и замкнут, что лишь в редких

случаях, с немногими людьми, к которым был особенно распо

ложен, пускался в откровенные, доверительные беседы.

Поэтому для того, чтобы в полную меру узнать, чем и во имя

чего жил Александр Блок, надобно прежде всего погрузиться

в его сочинения, дневники, записные книжки, письма. А воспо

минания современников вносят дополнения в общую картину

(в иных случаях – весьма существенные) и создают тот истори

ческий, идейно-литературный, бытовой фон, на котором прошли

жизнь и работа поэта.

Наконец, нельзя не заметить, что одни просто не видели на

стоящего Блока, другие – не хотели видеть. Ведь каждый мему

арист смотрел на поэта с высоты своего роста. А рост этот, как

правило, не поражает величием.

В зрелую пору жизни Блок был очень одинок.

С наиболее видными и авторитетными деятелями русского

символизма он к тому времени разошелся бесповоротно. С Вале

рием Брюсовым его отношения с самого начала так и не нала

дились и всегда оставались корректно холодноватыми. «Истери

ческая дружба» с Андреем Белым, пройдя через десятилетние

личные и идейно-литературные испытания, в конце концов при

обрела форму далековатой, никак не пересекавшейся и ни

17

к чему но обязывавшей приязни. С Зинаидой Гиппиус поддер¬

живались отношения крайне неровные, перемежавшиеся то не

долгими сближениями, то резкими расхождениями. Таких в про

шлом находившихся рядом людей, как Вячеслав Иванов и Геор

гий Чулков, для Блока, говоря его же словами, уже «просто не

было». В сущности, все связи разорваны.

А ближайшее окружение составляли фигуры совсем мало

заметные.

В 1916 году, собираясь на войну, Блок сделал такую запись:

«Мои действительные друзья: Женя (Иванов), А. В. Гиппиус,

Пяст (Пестовский), Зоргенфрей. Приятели мои добрые: Княжнин

(Ивойлов), Верховский, Ге. Близь души: А. Белый (Бугаев),

З. Н. Гиппиус, П. С. Соловьева, Александра Николаевна (Чебо-

таревская)» 1.

Маловато для окружения первого поэта России! И среди

перечисленных – всего лишь два значительных писателя: А. Бе

лый и З. Гиппиус, да и те названы скорее как воспоминание

о прошлом («близь души»).

Все это не могло не сказаться на характере и на уровне мно

гого из того, что написано о Блоке.

Иным мешала чрезмерная любовь к Блоку. Прежде всего

относится это к многоречивым писаниям его тетки и биографа

М. А. Бекетовой. Ее широко известные книги «Александр Блок»

(1922) и «Александр Блок и его мать» (1925) содержат множе

ство драгоценных подробностей (главным образом о юных годах

Блока), но сбиваются на благостно-умиленное «житие».

Реальный облик мятежного и трагического Блока подменен

в этих книгах ангелоподобным ликом пай-мальчика, послушного

сына, любящего племянника, очаровательного баловня с у д ь б ы , —

так что остается просто непонятным, как столь благополучный

человек умудрился сочинить столь неблагополучные стихи.

В меньшей мере, но тенденция иконописания сказывается

и в других «семейных» воспоминаниях о Блоке.

С серьезной поправкой следует принимать и живо написан

ные воспоминания В. П. Веригиной. Поначалу они подкупают

безотказной точностью памяти, но чем дальше, тем больше на¬

чинают раздражать дамской болтливостью и глухим непонима

нием Блока.

Здесь Блок предстает целиком погруженным в «заботы су¬

етного света», этаким приятным весельчаком, «любимцем об

щества». Конечно, временами Блок бывал легким, задорным,

1 А л е к с а н д р Б л о к . Записные книжки. 1901—1920. М.,

1965, с. 309.

18

веселым. Но в рассказе В. П. Веригиной приоткрывается лишь

одна, боковая, отнюдь не главная сторона блоковского мира.

Из этих воспоминаний мы почти ничего не узнаем о том, чем

в действительности жил и мучился Блок в решающие для него

годы. Очевидно, он просто не считал нужным делиться своими

мыслями и переживаниями в кругу милых молодых женщин, с

которыми на время свела его судьба.

Сам Блок знал цену этому своему окружению. Про

В. П. Веригину он записывает: «Хорошая, милая, но актриса и

болтушка» (VII, 139). Во всяком случае, нельзя не согласиться

с Г. И. Чулковым, который с полным основанием заметил, что

«Блок не был таким невинным, милым шутником, каким его

видела В. П. Веригина» 1.

Большую ошибку сделает тот, кто поверит в такого Блока.

Для того чтобы уберечь себя от подобной ошибки, достаточно про

читать воспоминания другой женщины – серьезные, полные глу

бокого исторического смысла воспоминания Е. Ю. Кузьминой-

Караваевой (Матери Марии).

Есть, однако, в мемуарной литературе о Блоке и некая об

щая черта, проступающая в отдельных случаях то более, то

менее резко. Это – заданность образа Блока, связанная с особым,

«биографическим» прочтением его лирики. На такое прочтение

наталкивали и содержание и тон этой исповедальной лирики.

Лирическое «я» играет в стихах Блока громадную роль, пре

вращает их в откровенный и искренний «дневник одной жизни».

В центре этого «дневника» стоит литературная личность автора

(лирического героя); она служит как бы стержнем, вокруг кото

рого формируются и группируются лирические темы. За каждым

звеном «дневника» угадывается не просто какой-то безликий ли

рик, но именно Александр Блок – поэт с именем и фамилией,

со своей личностью, биографией, судьбой и даже обликом («Влюб

ленность расцвела в кудрях и в ранней грусти глаз...» и т. п.).

Тем самым подсказывалось подчас слишком прямолинейное

истолкование блоковской лирики: на поэта переносились не толь

ко портретные черты лирического героя (в данном случае они, в

самом деле, в значительной мере совпадали), но и та сложная

метаморфоза, которую герой претерпевал в ходе развития своих

лирических сюжетов.

Сперва это серафический «отрок», молитвенно зажигающий

свечи перед алтарем Прекрасной Дамы. Далее – грешный «пото

мок северного скальда», «завсегдатай ночных ресторанов», «пад-

1 «Ученые записки Тартуского гос. университета». Труды по

русской и славянской филологии, IV, с. 305.

19

ший ангел», спаленный цыганскими страстями. Наконец, в более

поздних стихах – трагический «стареющий юноша», «угрюмый

скиталец», «печальный, нищий», «жесткий» человек, рассказываю

щий о своей нелегкой жизни, которая обернулась одновременно

и «восторгом», и «бурей», и «адом»...

Эти лирические обличья проступают то более, то менее отчет

ливо во многих мемуарных рассказах о реальном Александре

Александровиче Блоке – в зависимости от того, каким предпочи

тал видеть его тот или иной мемуарист, то есть, в конечном сче

те, от вкусов и пристрастий самого мемуариста.