Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)

того, что есть специально Христос».

То, что недавно нас связывало, уже казалось Блоку

«односторонним».

В январе 1905 года он усиленно звал меня в Петер

бург. Отношение его к Мережковским изменилось, он пи

сал, что они «совсем другие, чем когда-то. Дмитрий Сер

геевич и говорить нечего – ничего, кроме прозрачной бе

лизны, нет. Зинаида Николаевна тоже бела, иногда

(часто) – совсем». Я не поехал. А летом 1905 года была

моя последняя юношеская поездка в Шахматово.

Пути наши с Блоком круто разошлись. Переписка

оборвалась. Скоро она сменилась ожесточенной журналь

ной полемикой.

10

<...> Мы ожесточенно нападали друг на друга от 1907

до 1910 года. Затем полемика затихла. Появились стихи

Блока «На поле Куликовом», где я радостно узнал мощ

ные и светлые звуки прежнего певца «Прекрасной

Дамы». <...>

Осенью 1910 года я написал Блоку приветливое пись

мо, с предложением ликвидировать наш раздор. Он ра

достно отозвался. 23 ноября 1910 года он писал мне:

«Твое письмо очень радостно мне. Да, надо и будем гово

рить... Я был бы рад видеть тебя скорее».

Но прежней дружбе не суждено было воскреснуть. Мы

продолжали смотреть в разные стороны. Встречи наши

были ласковы, дружелюбны, но внешни. Вместо первона

чальной любви, последовавшей вражды, наступила благо

склонная отчужденность.

124

11

В апреле 1911 года я навестил Блока в Петербурге.

Его не было дома. Я сел подождать в кабинете и вникал

в стиль его комнаты. Все было очень просто, аккуратно

и чисто. Никакого style moderne, ничего изысканного.

Небольшой шкап с книгами, на первом месте – много

томная «История России» Соловьева.

Пришел Блок. Из передней я услыхал его обрадован

ный голос: «Ах! пришел!»

Очень он был нежен. Вся семья – Любовь Дмитриев

на, мать Блока Александра Андреевна и вотчим его,

полковник Франц Феликсович К у б л и ц к и й , – встретили

меня как воскресшего из мертвых. Не могу не помянуть

добрым словом ныне уже покойного Кублицкого. Худой,

поджарый, высокий, с черными усами и кроткими черны

ми глазами, мягкий, деликатный и в то же время убеж

денный военный, бравый, смелый, обожаемый солдатами.

В 1915 году он командовал но южногалицийском фронте

и вернулся в Петербург в шинели, забрызганной кровью.

При этом он всегда болел туберкулезом легких и кашлял.

Мы условились с Блоком, что я приеду летом в Шах-

матово. Не веселый это был приезд. Блок жил с матерью

в большом доме. Любовь Дмитриевна была где-то далеко

на гастролях. Незадолго перед тем Блок получил наслед

ство от отца, профессора Блока, умершего в Варшаве, и

перестроил большой шахматовский дом. Появились но

вые, комфортабельные верхние комнаты, и здесь все было

чисто, аккуратно, деловито. Блок сам любил работать

топором: он был очень силен.

«Хорошо, что ты п р и е х а л , – встретила меня Александ

ра А н д р е е в н а . – Саша страшно скучает. Сегодня мы гово

рили: хоть бы страховой агент приехал!»

В заново отделанном доме нависала тоска. Чувство

вался конец старой жизни, ничего от прежнего уюта.

Блок предавался онегинскому сплину, говорил, что Пуш

кина всю жизнь «рвало от скуки», что Пушкин ему осо

бенно близок своей мрачной хандрой.

Зачем, как тульский заседатель,

Я не лежу в параличе? 29

На столе у Блока лежали корректурные листы чет

вертого сборника стихов 30, он давал мне их на утренние

прогулки. Здесь были «Итальянские стихи», написанные

Блоком во время поездки в Италию, год назад, летом 31.

125

Путешествие по Италии имело для Блока большое

значение. Уже в его ранних стихах было много от италь

янских прерафаэлитов: и золото, и лазурь Беато Анже-

лико, и «белый конь, как цвет вишневый» 32, как на

фреске Беноццо Гоццоли во дворце Риккарди, и что-то

от влажности Боттичелли. И действительно, в Умбрии в

нем ожили напевы стихов о Прекрасной Даме.

С детских лет – видения и грезы,

Умбрии ласкающая мгла.

На оградах вспыхивают розы,

Тонкие поют колокола.

Особенно тонко почувствовал он Равенну, где «тень

Данта с профилем орлиным» пела ему о «новой жизни».

В стихотворении «Успение» он воспроизвел всю прелесть

треченто: 33

А выше по крутым оврагам

Поет ручей, цветет миндаль,

И над открытым саркофагом

Могильный ангел смотрит вдаль!

Здесь вновь дыхание миндальных цветов, как в юно

шеском подражании Экклесиасту:

Миндаль цветет на дне долины,

И влажным зноем дышит степь 34.

Но в некоторых из итальянских стихов меня неприят

но поразили мотивы «Гавриилиады» 35. Когда я сказал

об этом Блоку, он мрачно ответил: «Так и надо. Если б

я не написал «Незнакомку» и «Балаганчик», не было бы

написано и «Куликово поле».

За обедом мы говорили о моей предстоящей поездке в

Италию. Был серый, сырой день, белый туман окутывал

болота. «Поезжай в У м б р и ю , – сказал Б л о к . – Погода

там обыкновенно вот как здесь теперь».

На стене висела фотография Моны Лизы. Блок ука

зывал мне на фон Леонардо, на эти скалистые дали, и

говорил: «Все это – она, это просвечивает сквозь ее

лицо». Но в общем разговор не клеился. Мы больше шу

тили. Я уехал из Шахматова очень скоро и больше не

видал его.

Летом 1912 года, когда в моей жизни произошел весь

ма радостный для меня перелом 36, я, вспомнив старое,

написал Блоку интимное письмо, напоминавшее нашу

прежнюю переписку. Он отвечал мне с большим чувст

вом, но это было его последнее письмо ко мне 37.

126

Мы виделись еще несколько раз в Петербурге. Раз он

увез меня к себе пить чай после моего доклада в Рели

гиозно-философском обществе. Он жил тогда вместе с

матерью и отчимом Кублицким 38, который был генера

лом и занимал прекрасную квартиру на Офицерской, так

непохожую на бедную и темную квартиру казарм Гре

надерского полка, где протекала юность Блока и первые

годы его брачной жизни. Оба мы были тогда всецело

поглощены войной и Галицийский фронтом.

Грусть – ее застилает отравленный пар

С галицийских кровавых полей...

Было то в темных Карпатах,

Было в Богемии дальней... 39

То же пелось и мне, я уезжал во Львов...

Последний раз виделись мы с моим троюродным бра

том в октябре 1915 года. Он жил вдвоем с Любовью

Дмитриевной, которая играла на сцене в театре Явор

ской. Очень он был грустен. Говорил, что совсем не пи

шет стихов и что, может быть, ему, как Фету, суждено

петь только в юности и старости. Когда я отказался от

третьей котлеты, он вдруг как-то взволновался и испуган

но проговорил: «Это ужасно, это ужасно! ты ничего не

ешь». О «главном» мы не говорили, зато в некоторых

вопросах «не главных» очень поняли друг друга. Блок

был страшно увлечен Грибоедовым, говорил даже: «Он

мне дороже Пушкина». Развивал мысль о «пушкинско-

грибоедовской культуре», которая, по его мнению, была

уничтожена Белинским, отцом современной интеллиген

ции. Он готовил к печати издание стихов Аполлона Гри

горьева, где в предисловии порядком доставалось «неисто

вому Виссариону».

Больше мы не встречались. В августе 1921 года в

Отнаробе 40 городка Балашова, где я жил, была получе

на телеграмма о смерти Блока. Вскоре я получил от

Белого письмо с подробным описанием последних меся

цев жизни друга моего детства. Образ молодого Блока

возник передо мною, и мне захотелось поделиться моими

воспоминаниями с теми, кому дорога память преждевре

менно угасшего поэта.

Декабрь 1921

M. A. РЫБНИКОВА

БЛОК В РОЛИ ГАМЛЕТА И ДОН-ЖУАНА

1

Это было летом 1898 года.

В семье профессора Менделеева, в Боблове, барышням

хотелось устроить спектакль. Но не было партнера на

мужские роли. И вот однажды к дому подъехал всадник,

вошел и познакомился.

Юноша в бархатной блузе 1, с хлыстиком в руках,

Александр Александрович Блок. Ему семнадцать лет, он

только что кончил гимназию, живет в семи верстах, в

Шахматове. Он, по привычке, пропадает целые дни, до

заката, из родимой усадьбы.

Встречает жадными очами 9

Мир, зримый с высоты седла.

(«Возмездие»)

Теперь, попав в эту среду шумного молодого общест

ва, он будет возвращаться домой еще позже, при звездах

ночью.

Спектакль решен. В нем принимает участие Анна Ива

новна, супруга профессора Менделеева, мать Любовь Дмит

риевны; она первая радуется, что найден нужный актер.

На вопрос, что ставить, у юноши готов ответ: «Гам

лета». Монологи Гамлета знает он наизусть, так же как

монологи Ромео и Отелло *, но «Гамлет» привлекает

неодолимо. Из трагедии выбирают несколько сцен, и роли

распределяются так: Гамлет – Александр Александро

вич, он же и король Клавдий, Офелия – Любовь Дмит

риевна, Полония – нет, королева – Серафима Дмитриев

на Менделеева, Лаэрт – Лидия Дмитриевна, ее сестра.

* Свидетельство М. А. Бекетовой, стр. 55 написанной ею био

графии. ( Примеч. М. А. Рыбниковой. )

128

Обе они внучки профессора и подруги Любовь Дмитри

евны *.

В доме, конечно, находятся и враги спектакля, млад

шие братья артисток, которые строят козни и подсмеи

ваются, их не пускают на репетиции и ведут с ними

борьбу; но есть и друзья – это сама Анна Ивановна; она

руководит репетициями, делает замечания, готовит

костюмы и гримирует. Она внутренно ближе всех пока

что понимает постановку «Гамлета» и мечты о нем Алек

сандра Александровича. Девицы Менделеевы еще очень

юны, и новый член труппы смотрит на них чуть-чуть

свысока, но с ней, с Анной Ивановной, он беседует по

долгу. Б этой семье она первая знает об его стихах

и выражает ему сочувствие 2.

Что касается самого профессора Менделеева, он очень

далек от этой суеты. Этот постоянный гость, студент Блок,

занимает его лишь постольку, поскольку он является вну

ком его товарища по университету профессора Бекетова.

На репетициях ждут с волнением, кто как прочтет,

особенно он – Гамлет. И артистки несколько разочарова

ны его декламацией; кажется, что читает немного в нос

и нараспев. Потом это впечатление сгладилось, и пришло

признание его манеры чтения.

Вот произносит Гамлет свой монолог «Быть иль не

быть?».

Является Офелия.

Офелия! о нимфа! помяни

Мои грехи в твоей святой молитве!

И вдруг неожиданность: артистка, которой, кстати

сказать, всего пятнадцать лет, отвечает ему скороговор

кой: она не хочет играть на репетициях. То же и в сле

дующей сцене, где она является сумасшедшей. Всеоб

щий протест. Но Любовь Дмитриевна заявляет, что она

сыграет свою роль на спектакле, а пока она проведет ее

лишь вчерне.

Общее разочарование, но она непреклонна; ее подруги

знают, что она действительно уходит иногда в лес, чтобы

там наедине прорепетировать Офелию, и потому стано

вятся отчасти на ее сторону.

Конечно, и Александр Александрович отделывал свои

монологи дома. Он вспоминает в своей автобиографии об

* Рассказы двух последних лиц и дали биографическую осно

ву моего очерка. ( Примеч. М. А. Рыбниковой. )

5 А. Блок в восп. совр., т. 1 129

этом периоде своей жизни: «Внешним образом готовился

я тогда в актеры, с упоением декламировал Майкова,

Фета, Полонского, Апухтина, играл на любительских

спектаклях, в доме моей будущей невесты, Гамлета,

Чацкого, Скупого рыцаря и... водевили».

Участницы этого спектакля подтверждают, что дейст

вительно самим репетициям придавали значение сравни

тельно малое, и устраивали их немного, наполняя их

шумом, смехом и милым дурачеством. Это был самый

обычный любительский спектакль, и устраивался он, как

полагается, в сенном сарае.

Приготовления больше велись по части костюмов,

эстрады, декораций и освещения. Нужно было сделать

подмостки, экран, устроить скамьи для зрителей, найти

достаточное количество ламп. И вот молодежь в суете с

плотниками, столярами, домашними художниками. Эти

дни, последние перед спектаклем, Александру Александ

ровичу и приехать нужно пораньше, и уехать попозже.

В день спектакля сарай битком набит зрителями. Всё

окрестные помещики, родственники Менделеевых и

крестьяне. У экрана целых пятнадцать ламп, настоящий

громадный занавес. Театр!

Вид настолько необычный в деревне, что среди зрителей

даже ходит легенда, что это настоящие актеры из Москвы.

Труппа гордится этим мифом и волнуется еще сильнее.

Гримируются и одеваются в доме. И вот нужно, на

кинув шаль или плащ, пробежать через аллеи парка и

юркнуть незаметно мимо зрителей за кулисы. Последние

минуты, нетерпение растет, наконец, последняя запоздав

шая актриса на месте, и можно начинать.

Начинает Александр Александрович. Он выступает

перед закрытым занавесом и сообщает зрителям основное

содержание пьесы. В отрывках она рискует остаться не

понятной.

Наконец, взвивается занавес, и на сцене проходят

один за другим монологи Гамлета.

Блок почти не загримирован для роли Гамлета, на нем

темная куртка, белые отложные воротнички и манжеты,

черные чулки и туфли; шпага придает ему новый отте

нок – он датский принц. С этой шпагой через год он бу

дет играть и Дон-Жуана и Скупого рыцаря. Взволнован

но и напряженно проходят эти сцены.

Как вел тогда поэт эту роль – об этом с трудом вспо

минают его сверстницы. Одно только свидетельство

130

показательно и любопытно. Смотря через много лет Кача

лова в роли Гамлета, игравшая когда-то королеву

Серафима Дмитриевна подумала: «Нет, у нас было луч

ше. Качалов дает слишком много простоты. Блок был

царственнее и величавее, это был действительно принц

датский».

Особенно проникновенно прозвучала тогда эта фраза:

Офелия, о нимфа, помяни

Мои грехи в твоих святых молитвах.

Он произнес ее медленно-медленно, раздельно и мо

литвенно; какая-то связь с той, кому ее говорил здесь

Гамлет, переполняла эти слова чувством и мыслью.

Но вот, в ходе действия, Блок уже должен явиться

королем. Это очень просто: на голове корона, прикрепля

ются борода и усы, на плечи наброшена королевская ман

тия. Он сидит на сцене рядом с королевой, и врывается

бурно Лаэрт. Он в берете с пером, со шпагой, за ним

вбегает два-три человека, за сценой шум, звуковые эф

фекты, производимые двиганьем стульев, но, наконец,

тишина; и все сосредотачиваются на бедной Офелии. Она

в белом платье с лиловой отделкой, волосы распущены,

на голове венок из искусственных роз, в руках целый

сноп настоящих свежих цветов. Лаэрт, король и короле

ва, актеры и зрители одновременно, устремлены взорами

к ней; из уст Лаэрта раздается:

Тоску и грусть, страданья, самый ад —

Все в красоту она преобразила.

2

Роль Офелии удалась. И мы знаем: в стихах этого

1898 года Блок много раз вспоминает это имя. <...>

Зимой он встречается с Менделеевыми в Петербурге,

там собирается та же шумная театральная труппа, и в

один из веселых вечеров, когда особенно захотелось по

шутить и подурачиться, написали все вместе, во главе с

Блоком, «Оканею», драму в двух актах, действие коей

происходит на планете Венере. Оканея – имя героини.

Драма полна комических неожиданностей, написана

незамысловатыми стихами; действуют в ней влюбленные

герои и героини, духи и ведьмы. Пьесу эту вся менделе

евская молодежь знала наизусть и собиралась ставить.

5*

131

Сколь она ни малозначительна (она не напечатана, и

вряд ли нужна она печати), но связь ее с шекспировским

театром – очевидна. Особенно со «Сном в летнюю ночь»:

те же неожиданности и нелепости, комическая влюблен

ность и духи 3.

Кроме «Гамлета», летом 1898 года сыграны были также

сцены из «Горя от ума». Любительский выцветший сни

мок хранит память об этом тоже весьма незамысловатом

спектакле. Балконная скамеечка, за нею горшок комнат

ных цветов: на скамейке Чацкий в студенческой тужурке

(лишь пуговицы изменены), с воротничками и галстуком

совсем не грибоедовских времен; молодая, веселая полу

улыбка на молодом лице – это Блок в «Горе от ума». Ря

дом Софья в более выдержанном стиле этой эпохи, при

ческа и костюм двадцатых годов, и сзади горничная

Лиза, наклоненная к своей барышне. Снимались в Боб-

лове на балконе, дня через два после спектакля.

Судя по стихам той поры, эти грибоедовские сцены не

произвели такого впечатления на Блока, как сцены шекс

пировские. Да и готовились к ним не так, как к «Гамле

ту», с меньшим подъемом.

На следующее лето, 1899 года, внимание актеров

останавливается на Пушкине. Эта столетняя годовщина со

дня рождения великого поэта, которая праздновалась по

всем городам и селам России, нашла также свой отклик

и в Боблове: задумали постановку пушкинских вещей.

Те же маленькие снимочки 9 на 12 передают нам молодо

го поэта в роли Самозванца, у ног Марины, в обличии

Барона, с монетой в руке у сундучка с деньгами, и, нако

нец, Дон-Жуаном, стоящим у кресла Донны Анны. Опять

та же простота в костюмах, особенно в костюме Дон-Жу

ана, который дан по внешности весьма примитивно, с явно

накладными усами и в одежде, только что снятой с Са

мозванца и тут же наскоро пригнанной к роли. (Это был

голубой атласный кунтуш, отделанный серебром, спе

циально сшитый мамой и тетей для роли Лжедмитрий.)

Воспоминание о «Каменном госте» хранит еще сле

дующий совсем деревенский анекдот: Командора играл

один из крестьянских подростков, и его появление, пере

одетого и напудренного, в самом драматическом финале

этой маленькой пушкинской трагедии вызвало ремарку

из публики: «Вишь, Ваньку-то мукой намазали». Взрыв

хохота, Донна Анна лежит в обмороке, потрясаемая

смехом, и бедный Дон-Гуан не знает, что ему делать:

132

смеяться ли вместе со всеми или трагически умирать на

подмостках.

Сцена у фонтана была внешне обставлена блестяще.

Один юный инженер, из партии враждебной бобловскому

театру, решил показать свое искусство: устроил на сцене

настоящий фонтан, который бил и играл при свете луны,

на фоне настоящих деревьев.

Но и здесь не обошлось без помехи. Когда поднимался

занавес, то он занес с собой вверх несколько травинок

(сцена была усыпана свежей травой), это мешало смот

реть, так как сцена была довольно низкой. И Дмитрию

все хотелось сделать такой жест, чтобы задеть как бы

нечаянно эту траву и смахнуть ее. Это отвлекало и ме

шало играть. И еще одно обстоятельство портило дело.

Однажды на репетиции Блок оговорился:

Монашеской неволею скукчая.

Поднялся смех, хохотал и он сам. Но всякий раз, дой

дя потом до этого места, он или останавливался, ИЛИ го

ворил «скукчая». На спектакле эту строчку он сказал на

рочно потише, чтобы не попасть впросак.

Одним словом, в этом Пушкинском вечере было не

без приключений, которым всегда полагается быть на

любительской сцене.

Играли в Боблове и на третье лето, 1900 года, но

Блок уже охладевал к этим затеям, почитая себя несколь

ко выросшим. В мае 1900 года он, видимо, под влиянием

возвращения в деревню, в Шахматово и Боблово, вспо

минает пережитое в третьем году уже как отошедшее:

Близка разлука. Ночь темна. 7,5

А все звучит вдали, как в те младые дни:

Мои грехи в твоих святых молитвах,

Офелия, о нимфа, помяни.

И полнится душа тревожно и напрасно

Воспоминаньем дальним и прекрасным.

У Менделеевых ставят сцену из «Женитьбы», он не

участвует, так как идут лишь женские роли. Затем в те

чение двух месяцев репетируют «Снегурочку», но не до

водят до конца. Блок – в роли Мизгиря, Любовь Дмит

риевна – Снегурочка. В это третье лето Александр Алек

сандрович играл только в водевиле «Художник Мазилка»,

вел главную роль и, говорят, был очень комичен.

Сентябрь 1922

133

Л. Д. БЛОК

И БЫЛЬ И НЕБЫЛИЦЫ О БЛОКЕ И О СЕБЕ

Dichtung und Wahrheit.

Goethe *

И к былям небылиц без счету прилыгал.

<Крылов> 1

– Да, наверно все так и было!

– Мои рассказы, как все человече

ские слова, правдивы наполовину.

– Да, наверно все так и было. Да,

я это утверждаю! Потому что, слушая

вас, я страдал...

«Отелло» А. де Виньи

<Благословляю все, что> было.

Я лучшей доли не искал.

О, сердце, сколько ты любило!

О, разум, сколько ты пылал!

А. Блок

Непробудная... Спи до срока.

<А. Блок> 2

<1>

Когда писатель умер, мы болеем о нем не его скор

бью. Для него нет больше скорби, как отдаться чужой

воле, сломиться.

Ни нужда, ни цензура, ни дружба, ни даже любовь

его не ломали; он оставался таким, каким хотел быть.

Но вот он беззащитен, он скован землей, на нем лежит

* Поэзия и правда. Гете ( нем. ) .

134

камень тяжелый. Всякий критик мерит его на свой ар

шин и делает таким, каким ему вздумается. Всякий ху

дожник рисует, всякий лепит того пошляка или глупца,

какой ему по плечу. И говорит: это Пушкин, это Блок.

Ложь и клевета! Не Пушкин и не Блок! А впервые по

корный жизни, «достоянье доцента», «побежденный лишь

роком»... 4

Мне ль умножать число клеветников? Ремесленным

пером говорить о том, что не всегда давалось и перу ге

ниальному? А давно уж твердят, что я должна писать о

виденном. И я сама знаю, что должна: я не только ви

дела, я и смотрела. Но чтобы рассказать виденное, нужна

точка зрения, раз виденное воспринималось не пассивно,

раз на него смотрела. Годятся ли те прежние точки зре

ния, с которых смотрела? Нет, они субъективны. Я жда

ла примиренности, объективности, историзма. Нехорошо

в мемуарах сводить счеты со своей жизнью, надо от нее

быть уже отрезанным. Такой момент не приходит. Я все

еще живу этой своей жизнью, болею болью «незабывае

мых обид» 5, выбираю любимое и нелюбимое. Если я нач

ну писать искренно, будет совсем не то, что вправе ждать

читатель от мемуаров жены Блока.

Так было всю жизнь! «Жена Александра Александро

вича, и вдруг!..» Они знали, какая я должна быть, пото

му что они знали, чему равна «функция» в уравнении:

поэт и его жена. Но я была не «функция», я была чело

век, и я-то часто совершенно не знала, чему я «равна»,

тем более – чему равна «жена поэта» в пресловутом урав

нении. Часто бывают, что нулю. И так как я переставала

существовать как «функция», я уходила с головой в свое

«человеческое» существование.

Упоительные дни, когда идешь по полуразвалившимся

деревянным мосткам провинциального городка, вдоль за

бора, за которым в ярком голубом небе уже набухают

почки яблонь, залитые ясным солнцем, под оглушитель

ное чириканье воробьев, встречающих с не меньшим вос

торгом, чем я, эту весну, эти потоки, и солнце, и <шум>

быстрых вод тающего, чистого не по-городскому снега.

Освобождение от сумрачного Петербурга, освобождение

от его трудностей, от дней, полных неизбывным проби-

ранием сквозь путы. Легко дышать, и не знаешь, бьется

ли твое сердце как угорелое или вовсе замерло. Свобода,

весенний ветер и солнце...

135

Такие и подобные дни – маяки моей жизни; когда

оглядываюсь назад, они заставляют меня мириться со

многим мрачным, жестоким и «несправедливым», что уго

товала мне жизнь.

Если бы не было этой сжигающей весны 1908 года 6,

не было других моих театральных сезонов, не было в

жизни этих и других осколков своеволья и само

утверждения, не показалась ли бы я и вам, читатель, и

себе – жалкой, угнетенной, выдержал ли бы даже мой

несокрушимый оптимизм? Смирись я перед своей судь

бой, сложи руки, какой беспомощной развалиной была

бы я к началу революции! Где нашла бы я силы встать

рядом с Блоком в ту минуту, когда ему так нужна ока

залась жизненная опора?

Но какое дело до меня читателю? С теми же подня

тыми недоуменно бровями, которыми всю жизнь встреча-

пи меня, не «функцию», все «образованные люди» («Же

на Блока – и вдруг играет в Оренбурге?!»), встретил бы

и всякий читатель все, что я хотела бы рассказать о сво

ей жизни. Моя жизнь не нужна, о ней меня не спраши

вают! Нужна жизнь жены поэта, «функции» (умоляю

корректора сделать опечатку: фикции!), которая, повто

ряю, прекрасно известна читателю. Кроме того, читатель

прекрасно знает и что такое Блок. Рассказать ему друго

го Блока, рассказать Блока, каким он был в жизни? Во-

первых, никто не поверит; во-вторых, все будут прежде

всего недовольны: нельзя нарушать установившихся ка

нонов.

И я хотела попробовать избрать путь, даже как будто

подсказанный самим Блоком: «свято лгать о про

шлом»... 7 («Я знаю, не вспомнишь ты, светлая, зла...» 8)

Комфортабельный путь. Комфортабельно чувствовать се

бя великодушной и всепрощающей. Слишком комфорта

бельно. И вовсе не по-блоковски. Это было бы вконец

предать его собственное отношение к жизни и к себе, а

по мне – и к правде. Или же нужно подняться на такой

предел отрешенности и святости, которых человек может

достигнуть лишь в предсмертный свой час или в анало

гичной ему подвижнической схиме. Может быть, иногда

Блок и подымал меня на такую высоту в своих просвет

ленных строках. Может быть, даже и ждал такой меня в

жизни, в минуты веры и душевной освобожденности. Мо

жет быть, и во мне были возможности такого пути. Но

136

я вступила на другой– мужественный, фаустовский. На

этом пути если чему я и выучилась у Блока, то это беспо

щадности в правде. Эту беспощадность в правде я считаю,

как он, лучшим даром, который я могу нести своим

друзьям. Этой же беспощадности хочу и для себя. Иначе

я написать и не смогу, да и не хочу, и не для чего.

Но, дорогой читатель, не в ваших интересах знать,

кто пишет и как он берет жизнь? Это необходимо в целях

«критических», необходимо, чтобы оценить удельный вес

рассказов пишущего. Может быть, мы и согласуем наши

интересы? Дайте мне поговорить и о с е б е , – так вы по

лучите возможность оценить мою повествовательную до

стоверность.

И еще вот что: я не буду притворяться и скромни

чать. В сущности, ведь всякий берущийся за перо тем

самым говорит, что он считает себя, свои мысли и чувст

ва интересными и значительными. Жизнь меня постави

ла, начиная с двадцатилетнего возраста, на второй план,

и я этот второй план охотно и отчетливо приняла почти

на двадцать лет. Потом, предоставленная сама себе, я

постепенно привыкла к самостоятельной мысли, то есть

вернулась к ранней моей молодости, когда с таким жаром

искала своих путей и в мысли и в искусстве. Теперь ме

жду мной и моей юностью нет разрыва, теперь вот тут,

за письменным столом, читает и пишет все та же, вер

нувшаяся из долгих странствий, но не забывшая, не по

терявшая огня, вынесенного из отчего дома, умудренная

жизнью, состарившаяся, но все та же Л. Д. М., что в

юношеских тетрадях Блока. Эта встреча с собой на скло

не лет – сладкая отрада. И я люблю себя за эту найден

ную молодую душу, и эта любовь будет сквозить во всем,

что пишу.

Да, я себя очень высоко ц е н ю , – с этим читателю при

дется примириться, если он хочет дочитать до конца;

иначе лучше будет бросить сразу. Я люблю себя, я себе

нравлюсь, я верю своему уму и своему вкусу. Только в

своем обществе я нахожу собеседника, который с долж

ным (с моей точки зрения) увлечением следует за мной

по всем извивам, которые находит моя мысль, восхища

ется теми неожиданностями, которые восхищают и ме

ня – активную, находящую их.

Дорогой читатель! Не бросайте в негодовании под стол

это наглое хвастовство. Тут есть пожива и для вас. Дело

137

я том, что теперь только, встав смело на ноги, позволив

себе и думать и чувствовать самостоятельно, я впервые

вижу, как напрасно я смирила и умалила свою мысль

перед миром идей Блока, перед его методами и его под

ходом к жизни. Иначе быть не могло, конечно! В огне

его духа, осветившего мне все с такою не соизмеримою со

мною силой, я потеряла самоуправление. Я верила в Бло

ка и не верила в себя, потеряла себя. Это было малоду

ш и е , – теперь я вижу. Теперь, когда я что-нибудь нахо

жу в своей душе, в своем уме, что мне нравится самой,

я прежде всего горестно восклицаю: «Зачем не могу я

отдать это Саше!» Я нахожу в себе вещи, которые ему

нравились бы, которые он хвалил бы, которые ему ино

гда могли бы служить опорой, так как в них есть твер

дость моего основного качества – неизбывный опти

мизм.

А оптимизм как раз то, чего так не хватало Блоку!

Да, в жизни я, как могла, стремилась оптимизмом своим

рассеивать мраки, которым с каким-то ожесточением так

охотно он отдавался. Но если бы я больше верила в себя!

Если бы я уже тогда начала культивировать свою мысль

и находить в ней отчетливые формы, я могла бы отдавать

ему не только отдохновительную свою веселость, но и

противоядие против мрака мыслей, мрака, принимаемого

им за долг перед собой, перед своим призванием поэта.

И тут и ошибка его, и самый мой большой в жизни

грех. В Блоке был такой же источник радости и света,

как и отчаяний и пессимизма. Я не посмела, не сумела

против них восстать, противопоставить свое, бороться.

Замешалось тут и трудное жизненное обстоятельство:

мать, на границе психической болезни, но близкая и лю

бимая, тянула Блока в этот мрак. Порвать их близость,

разъединить их – это<го> я не могла и по чисто женской

мелкой слабости: быть жестокой, «злоупотребить» моло

достью, здоровьем и силой – было бы безобразно, было

бы в глазах всех – злом. Я недостаточно в себя верила,

недостаточно зрело любила в то время Блока, чтобы не

убояться. И малодушно дала пребывать своему антаго

низму со свекровью в области мелких житейских неувя

зок. А я должна была вырвать Блока из патологических

настроений матери. Должна была это сделать. И не сде

лала. Из потери себя, из недостатка веры в себя.

Так вот теперь, когда мне остается только возмож

ность рассказать, когда уже все непоправимо, пусть буду

138

я говорить о себе с верой. Все равно, когда я пишу, я

как будто все это читаю ему. Я знаю, что ему нравится,

я несу ему то, что ему нужно. Читатель! За это вы долж

ны мне многое простить, ко многому прислушаться. Мо

жет быть, в этом смысл моих «дерзаний»! Пусть это бу

дет новый, окольный способ рассказать о Блоке.

И вот что еще приходит мне в голову. Я была по

складу души, по способу ощущения и по устремленности

мысли другая, чем соратники Блока эпохи русского сим

волизма. Отставала? В том-то и дело, что теперь мне ка

жется – нет. Мне кажется, что я буду своя в ней и по

чувствую своей – следующую, еще не пришедшую эпоху

искусства. Может быть, она уже во Франции. Меньше

литературщины, больше веры в смысл каждого искусства,

взятого само по себе. Может быть, от символизма меня

отделяла все же какая-то нарочитость, правда, предре

шенная борьбой с предшествующей эпохой тенденциозно

сти, но был он гораздо менее от этой же тенденциозности

свободен, чем того хотел бы, чем должно искусству боль

шой эпохи.

Вот о чем я и скорблю: если бы я раньше проснулась

(Саша всегда говорил: «Ты все спишь! Ты еще совсем

не проснулась...»), раньше привела в порядок свои мысли

и поверила в себя, как сейчас, я могла бы противопоста

вить свое – затягивающей литературщине и бодлерианст-

ву матери. Может быть, <Блок> и ждал чего-то от меня,

ни за что не желая бросать нашу общую жизнь. Может

быть, он и ждал от меня... Но, я чувствую, читатель уже

задыхается от негодования: «Какое самомнение!..» Не са

момнение, а привычка. Мы с Блоком так привыкли нести

друг другу все хорошее, что находили в душе, узнавали

в искусстве, подсматривали в жизни или у природы, что

и теперь, найдя какую-то ступеньку, на которую <можно>

п о д н я т ь с я , – как вы хотите, чтобы я не стремилась нести

его ему? А раз я теперь одна, как могу я не горевать,