Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)

залось, что других выступающих, кроме нас, нет. Мы

добросовестно прочли и стали собираться уезжать. Нас

усиленно приглашали остаться ужинать, и лица устрои

телей выразили разочарование, когда мы наотрез отка

зались от такой чести. Мы поняли, что великосветское

общество устроило вечер с «декадентами»; с нами хотели

познакомиться из любопытства.

На Рождество нам предстояло играть по два раза

в день почти ежедневно, остался только Сочельник, когда

не было спектакля, и этот вечер мы провели на Галер

ной. Нас было немного: H. Н. Волохова, моя сестра, и

потом пришел Евгений Павлович Иванов, который по

стоянно бывал у Блоков. Евгения Павловича я принима

ла как должное, но разговоров их почти не понимала.

Они говорили с Александром Александровичем на эзо

терическом языке. Юмор Евгения Павловича совершенно

ускользал от меня. Только впоследствии, когда я позна

комилась с ним близко, я сумела оценить его.

Мы сидели за чайным столом и ели традиционные

орехи с синим изюмом. Отлично помню, что говорили все

время о Лермонтове и Пушкине. У Блоков эта тема час

то появлялась в наших разговорах. Александр Алексан

дрович сам постоянно заводил о них речь. Кажется,

Лермонтов был ему всего ближе. Тот Лермонтов, кото

рого любишь в детстве, уже перестал пленять меня,

а мрачная красота поэзии настоящего Лермонтова в ту

пору меня пугала. Я предпочитала Пушкина. Александр

Александрович, чтобы поддразнить меня, говорил: «Если

бы Лермонтов жил теперь среди нас, с вами, Валентина

Петровна, он наверное бы ссорился, у него ведь был

мрачный характер». На задорный тон Блока я отвечала,

что меня это нисколько не трогает. Пусть Лермонтов

гениален, все же он юнкер в маске Чайльд-Гарольда.

Блок в долгу не остался. «А ваш Пушкин пыхтел, как

самовар, когда т а н ц е в а л » , – отчеканил он, чуть-чуть

прищурившись. На это я сказала, что о нем говорил так

его враг, и мало ли что можно рассказать о человеке

после того, как он умер. «Еще неизвестно, что будут

454

говорить о вас». Александр Александрович поднял квер

ху подбородок и с юмористическим огоньком в глазах

спросил важным тоном: «Разве я Лермонтов, Валентина

Петровна?» На это я ответила, что для меня он выше

Лермонтова. Он рассмеялся, и на этом мы примирились,

но разговор в юмористическом духе не продолжался.

Помню, как мы много говорили о Пушкине, сожалея

о том, что он жил в холодном обществе, среди предрас

судков: нам казалось, что мы сберегли бы его. Никто из

нас не предчувствовал, что ранняя смерть унесет и

Блока.

После чая перешли в кабинет и занялись рассматри

ванием старинных журналов. В какой-то момент Алек

сандр Александрович сделал мне знак следовать за ним

и вышел. С самым серьезным видом он выдвинул стол

из столовой и, пододвинув его к двери кабинета, забар

рикадировал ее. На стол водрузил маленький столик и

стулья. Затем подсунул под низ французскую булку,

сказав мимоходом: «Чтобы они не умерли с голоду».

После этого мы отправились в комнату Любы. Блок на

дел на себя белую кружевную мантилью, взял в руки

ручное зеркальце и сел в кокетливой позе, положив одну

ногу на колено. Я встала на окно за занавески. Через

некоторое время мы услышали грохот рухнувшей барри

кады и смех. Пленники направились к нашей двери. Она

оказалась запертой. Мы слышали, как они шептались за

дверью и что-то громоздили. Через несколько секунд я

увидела через стекло над дверью лицо Наташи Волохо-

вой. Она сказала стоявшим внизу: «Где же она? Тут

только какая-то испанка с зеркальцем». Тогда полезли

и остальные смотреть на испанку. Мне было видно лицо

Блока в профиль, полузакрытое белым кружевом, с опу

щенными ресницами и отчаянно веселым улыбающимся

ртом. Я прыгнула с подоконника на пол. Все, бывшие за

дверью, отпрянули от неожиданности. Александр Алек

сандрович сбросил мантилью и открыл передо мною га

лантно дверь с какой-то нестерпимо банальной любез

ностью. В этот вечер он изображал «господина в котел

ке», нанизывал одну «общую» фразу на другую, и было

невероятно смешно это слышать из его уст. С серьезным,

важным видом он говорил общие места, острил, по при

меру «испытанных остряков», но, несмотря на смелый

тон, Блок умел оставаться на грани учтивости. Он как-то

едва уловимо отмечал в своей собеседнице даму. Это

455

не значит, что мы были кавалером и дамой в общепринятом

смысле: ни тени увлечения ни с той, ни с другой сторо

ны. Я даже как-то выразила удивление по поводу того,

что не могу им увлечься, и получила довольно дерзкий

ответ: «Я тоже никак бы не мог в вас влюбиться».

Я рассмеялась, потому что эта фраза была произнесена

таким тоном, в котором слышалось: «И не дожидайтесь,

сударыня». То же самое, но в более мягкой форме ска

зал Блок обо мне Волоховой на ее вопрос: неужели ни

когда никакого более сильного чувства, чем дружба и

юмор, не могло бы появиться у него ко мне. «Валентина

Петровна пленительна, а я не мог бы увлечься ею». Мне

кажется, что благодаря отсутствию увлечения-флирта

нам и было так особенно легко в весело вместе. Блок

видел во мне даму, с которой он мог блуждать по лаби

ринту шуток, где-то в отражении. Это была та же воз

душная карусель, только без влюбленности.

Мы доигрывали в театре свои роли в постановках

Мейерхольда, а репетировали на квартире Мунт пьесы

для гастролей: Мейерхольд и второй режиссер Унгерн

предпринимал поездку по западным и южным городам.

Всеволод Эмильевич пригласил Любовь Дмитриевну Блок

на роль Клитемнестры в «Электре» Гофмансталя. Она с ра

достью дала согласие и стала посещать репетиции. Лю

бовь Дмитриевна раньше была уже на драматических

курсах Читау, а в этом сезоне усиленно занималась по

становкой голоса, декламацией и танцами. В ней дремал

громадный стихийный темперамент. Блок знал это, и

ему сделалось страшно, когда она захотела пойти своей

дорогой 48. Его муза вспомнила о ней. Он написал чу

деснейшее стихотворение:

О доблестях, о подвигах, о славе

Я забывал на горестной земле,

Когда твое лицо в простой оправе

Передо мной сияло на столе.

К сожалению, оно огорчило Любу: в нем была обидная

неправда:

Но час настал, и ты ушла из дому,

Я бросил в ночь заветное кольцо.

Кольцо бросил поэт раньше, когда взор его обратился

в сторону Незнакомки, а затем Волоховой.

H. Н. Волохова мне говорила, что Блок хотел ехать

с нашей труппой, чтобы не расставаться с ней. Н. Н.

456

тогда запротестовала, находя, что это недостойно его —

ездить за актерами, а также сама не хотела показывать¬

ся в будничной обстановке между репетициями и спек

таклями, когда приходится возиться с тряпками и утю

гом. Она хотела уберечь его от вульгарного. Наталья

Николаевна говорила мне, что сказала Блоку нарочно

в очень резкой форме. Она слишком уважала поэта для

того, чтобы позволить ему унижаться. Однако он не по

нял ее и обиделся – это была их первая размолвка.

В поездке Волохова постоянно получала от него письма

в синих конвертах. К сожалению, все они сгорели вместе

с портретами поэта в доме родственников H. Н. в ее от

сутствие. Уцелела только подаренная ей книга «Земля

в снегу» – с надписью:

Наталии Николаевне

Волоховой.

Позвольте поднести Вам

эту книгу – очень несовершенную,

тяжелую и сомнительную для меня.

Что в ней правда и что ложь,

покажет только будущее. Я знаю

только, что она неслучайна, и то, что

в ней неслучайно, люблю.

Александр Блок.

3 ноября 1908 г.

СПб.

В письмах было много лирики и милой заботливости

о ее здоровье. Она как раз писала ему, что устает, а он

жалел ее, негодуя на обстоятельства и людей. Последняя

переписка отразилась в некоторых из его стихотворений,

например, в следующих строчках:

И в комнате моей белеет утро.

Оно на всем: на книгах и столах,

И на постели, и на мягком кресле,

И на письме трагической актрисы:

«Я вся усталая. Я вся больная.

Цветы меня не радуют. Пишите...

Простите и сожгите этот бред...»

И томные слова... И длинный почерк

Усталый, как ее усталый шлейф,

И томностью пылающие буквы,

Как яркий камень в черных волосах 49.

457

На четвертой неделе Великого поста некоторые из

наших товарищей поехали в Москву, в числе их были

и мы с Волоховой. Блок не выдержал и явился тоже в

Москву. H. Н. получила от него письмо с посыльным.

Поэт умолял ее придти повидаться с ним. Они встрети

лись и говорили долго и напрасно. Он о своей л ю б в и , —

она опять о невозможности отвечать на его чувство, и на

этот раз также ничего не было разрешено. Об этой встре

че говорится в стихотворении:

Я помню длительные муки...

И утро длилось, длилось, длилось,

И праздный тяготил вопрос,

И ничего не разрешилось

Весенним ливнем бурных слез 50.

Теперь поэт был еще больше раздосадован: между

ним и Волоховой появилась даже некоторая враждеб

ность. Мы уехали с Натальей Николаевной в Херсон, где

должна была опять собраться вся наша труппа. Поездка

продолжалась еще месяца полтора.

Александр Александрович ждал Волохову с нетерпе

нием в Петербурге. Но когда, по окончании мейерхоль-

довских гастролей, она явилась туда, он ясно увидел,

что H. Н. приехала не для него, и отошел от нее окон

чательно 51. Впоследствии Блок отзывался о Волоховой

с раздражением и некоторое время почти ненавидел ее.

Я уже говорила о том, что он написал стихотворение,

в котором зло искажен ее образ. Между прочим, все

стихотворения, посвященные Волоховой, Блок приносил

всегда первой ей, и когда в них бывало что-нибудь не

соответствующее действительности, например, хотя бы

такие строки:

Я ль не пела, не любила,

Поцелуев не дарила

От зари и до з а р и , —

он с опущенными глазами просил ее простить его, го

воря, что поэт иногда позволяет себе отступить от прав

ды и что sub specie aeternitatis (под знаком вечности)

это простительно.

Единственное стихотворение, а именно: «У шлейфа

черного...», написанное в тот же период 52, он скрыл от

нее. Очевидно, оно вылилось в момент мучительной до

сады на холодность H. Н. Последующие стихи опять

458

говорят о рыцарском поклонении и преданности. «У шлей

фа черного...» было напечатано позднее. Ссылаться на

это стихотворение и утверждать, что год, проведенный

у шлейфа черного, Блоку ничего не дал, как это сделал

кто-то из критиков, никак нельзя. Среди многих других

стихотворений того периода оно случайно.

Впоследствии Наталья Николаевна встречалась с

Блоком раза два и всегда замечала волнение и смущение

которых он не мог скрыть. В последний раз она увиде

лась с ним в Художественном театре в 1921 году, неза

долго до смерти поэта 53. Волохова заметила в нем ка

кой-то порыв навстречу ей. Они условились встретиться

в следующий антракт, но когда окончилось действие и

H. Н. стала искать глазами Блока, его не оказалось в

зрительном зале. Дама, с которой он был в театре 54,

сказала, что он заметно нервничал во время этого дей

ствия и ушел.

Кончился зимний сезон, мы уехали в последний раз

вместе с тем, чтобы после поездки разлететься в разные

стороны. Кончилась пленительная, фантастическая игра

юности. Блок всегда вспоминал ее с нежностью и

грустью. «Прошла наша юность, Валентина П е т р о в н а » , —

повторял он впоследствии все те же слова.

С сезоном 1908 года как будто бы действительно кон

чилась юность Блока, хотя на самом деле он был еще

очень молод:

Уж не мечтать о нежности, о славе,

Все миновалось, молодость прошла 55.

Вышли из круга игры, столкнулись с обыденным,

скукой, страшным.

Утешающая творческая игра возникает не часто меж

ду людьми. Такое счастье выпадает на долю немногих.

Поэзия Блока и его веселый двойник, а также сочетание

индивидуальностей создали эту игру. Высокая влюблен

ность... новые рыцари и дамы – ни клятв, ни страданий,

ни женских слез, ни обязанностей – фантастическая

чудесная пляска среди метелей. «Сны мятели светло-

змейной, Песни вьюги легковейной, Очи девы чародей

ной...»

Мы встретились с Блоком через год. Это не была уже

встреча веселых, нереальных масок: мы были людьми

в серьезном жизненном плане. Хотя юмористический тон

и появлялся порой, но баутта была снята навсегда.

ОПЯТЬ У БЛОКА

Так дуновенья бурь земных

И нас нечаянно касались.

Пушкин

Постом 1908 года я подписала контракт на зимний

сезон в театре Корша и попала в чужой мне мир.

Из близких вместе со мной служила только одна Н. И. Ко-

маровская, моя подруга по школе Художественного теат

ра. Мне очень недоставало петербургских друзей.

В Москве я продолжала жить впечатлениями преды

дущего сезона настолько, что не выдержала и в середи

не зимы поехала в Петербург на два дня. Приехав туда,

сейчас же отправилась к Блокам. Александр Александ

рович, снимая с меня шубу, заявил с полуулыбкой:

«Ну, Валентина Петровна, я стал с е р ь е з н ы м » , – на что

я ответила: «Сейчас увидим». Оказалось, что серьезное

настроение его быстро покинуло – через минуту мы шу

тили по-прежнему. Любовь Дмитриевна очень обрадова

лась мне, но показалась грустной. Блок рассказывал о том,

как он проводил эту зиму: читал доклады, много гово

рил с литераторами и поэтами – все о серьезном. Этот

вечер прошел как будто бы так же, как прежние вече

ра, но, уезжая, я почувствовала ясно, что время снеж

ных масок прошло безвозвратно.

В 1909 году я приехала опять в Петербург осенью и

пробыла больше месяца. Почти все вечера проводила у

Блоков. Они вернулись из Италии. Александр Александ

рович написал цикл «Итальянских стихов»; читал их нам

с Любовью Дмитриевной наизусть и особенно хорошо

«Равенну». Блок сидел обычно на диване один, мы —

в больших креслах напротив.

Когда мы рассматривали фотографии и открытки,

привезенные Блоком из Италии, он, между прочим, ука

зал на одну из фресок, изображающую Благовещение,

и сказал: «Как раз это Благовещение в моих стихах» 56.

Действительно, ангел на той картине был демоничный

«темноликий ангел с дерзкой ветвью», в темно-красных

развевающихся одеждах. После чтения «Итальянских

стихов» являлось особое настроение, как будто мы пере

носились в иной мир. То были образы и картины «его»

Италии. В такие вечера я чувствовала себя отделенной

от внешнего мира как бы завесой и заключенной в про

странстве, где царят только чары поэта. Такие моменты

460

искупали все дневные неприятности – мелочи жизни от

ступали далеко. Большею частью подобное настроение

приходило, когда мы бывали втроем. Иногда, кроме

меня, заходил еще кто-нибудь, часто Анна Ивановна

Менделеева. Случалось, что Александр Александрович

бывал веселым. В ту пору он изощрялся в стиле Ната

Пинкертона. Например, приглашая нас с Любовью Дмит

риевной в кинематограф на Петербургскую сторону, го

ворил: «Пойдемте через Темзу в Сити», а однажды, ког

да мы втроем шли по мосту через «Темзу» и впереди

нас оказался пьяный оборванец, едва державшийся на

ногах, Блок повернул ко мне голову и спросил с необык

новенно значительной интонацией: «Вы не находите, что

от этого джентльмена сильно пахнет виски?» В кинема

тографе Александр Александрович продолжал с нами

разговаривать в том же духе, мы смеялись и почти со

вершенно не обращали внимания на экран. Возвратились

домой очень веселые. За чаем Блок предложил мне пере

писываться и тотчас же написал письмо, которое, к со

жалению, пропало. Помню из него только несколько стро

чек; начиналось оно следующими словами: «Дорогая моя!

Сегодня приходил зет! Я ответил ему ударом кулака по

столу...» Дальше шли намеки на какие-то таинственные

события и ни с того, ни с сего фраза: «NN падает

в непрестанные обмороки». Кончалось письмо так: «Се

годня вечером я приеду за тобой на своем автомобиле,

в «Лештуков переулок» (там было совершено какое-то

преступление), и мы отправимся на мои золотые приис

ки. Постарайся обмануть тетку... Твой Александр Блок».

Передавая письмо через стол, Блок сказал: «Ответьте

мне, Валентина Петровна». Я немедленно исполнила его

просьбу и между прочим, когда дошло дело до обморока

NN, я написала «она». Александр Александрович спро

сил меня: «Разве NN – женщина?» Я удивилась тому,

что у него мужчина падает в непрестанные обмороки.

Александр Александрович чистосердечно сознался, что

он просто не думал, о ком писал. Так мы шутили весь

вечер, не предчувствуя мрачного периода в жизни Блока,

наступившего через несколько дней.

Александр Александрович совершенно неожиданно

серьезно заболел. Люба была настроена довольно мрачно

еще до этого. Основной тон ее был грустный, уже когда

я приехала. Она решила бросить сцену, но решение это

461

явилось, мне кажется, под влиянием Блока. Люба ничем

определенным не занималась. На мой вопрос, что она

делает, ответила: «Да ничего, книжки читаю». Такое

ничегонеделание было плохим знаком. Обычно Люба

чем-нибудь интересовалась. То изучала старую архитек

туру Петербурга, то фарфор, то кружево, то разыскивала

старинные журналы, причем все это делала основатель

но и серьезно, в ней сказывалась кровь ученой семьи.

Итак, незадолго до моего отъезда Блок заболел. Однаж

ды я пришла днем, он был дома, но сразу ко мне но вы

шел, появился только к обеду с завязанной щекой, го

ворил, что болят десны. После обеда сейчас же ушел

к себе. Через несколько дней я зашла проститься. Алек

сандр Александрович не вышел совсем. От Любови Дмит

риевны я узнала, что он очень страдает. Я уехала в Моск

ву, кажется, в начале ноября и встретилась с Блоками

только через два года.

ТЕРИОКСКИЙ ТЕАТР

Кто молод —

Расстанься с дольнею жизнью.

Блок

В благословенный день вздохнула

Душа у синих вод Невы.

Княжнин 57

Весной 1912 года, после зимнего сезона в провинции,

я приехала в Петербург вместе со своим мужем

Н. П. Бычковым. Он кончил Московское техническое

училище и получил место в Петербурге. Мы поселились

на Мытнинской набережной – на берегу Невы, против

Зимнего дворца и Адмиралтейства. Перед глазами у нас

была всегда волнующаяся Нева, стянутая каменным

поясом. Вдали на крыше дворца «только мнился» бло

ковский рыцарь. Мы постоянно смотрели в ту сторону.

Иногда у нашего окна сидела Любовь Дмитриевна. Она

часто бывала у нас, и, когда я приезжала к ней, я за

ставала ее большей частью одну. Первую встречу с Бло

ком этой весной не помню. С Любой мы вели бесконеч

ные разговоры о театре, о ролях. В ней опять просну

лось желание играть. Она расспрашивала меня о моей

462

работе в провинции и, наконец, не в ы д е р ж а л а , – пред

ложила что-нибудь устроить летом под Петербургом,

собрав компанию из своих знакомых актеров. Я сейчас

же согласилась на это. С Александром Александровичем

мы пока не говорили, Люба не сообщила вначале, как

он относится к нашей затее. Я лично с ним виделась

редко и как-то не улавливала его настроения. Стихи

его, разумеется, по-прежнему глубоко меня интересовали,

и Любовь Дмитриевна дала мне два новых стихотворе

ния – «Пляску смерти» и «Шаги Командора». С этих

пор я ощутила реально, что Блоком все чаще овладе

вает «последнее отчаяние», и мне стало страшно за

поэта.

Однажды я пришла к Любови Дмитриевне, не рас

считывая застать Блока дома, и неожиданно увидела

его в столовой, стоящего у окна в солнечном весеннем

освещении. Он показался мне таким, как был весной

1907 года. На лице то же юношеское выражение, та же

задорная улыбка, та же дружественная приветливость

по отношению ко мне. В эту минуту ничто в его суще

стве не говорило о «последнем отчаянии». На этот раз

мы втроем чувствовали себя совсем прежними. Блоков

ский юмор и шалости нас веселили и смешили в течение

нескольких часов.

Когда нам вздумалось перейти из столовой в каби

нет, Блок пошел впереди и вдруг с силой ударился го

ловой об дверь. Мы с Любовью Дмитриевной вскрикну

ли от неожиданности. Александр Александрович вскрик¬

нул тоже, но совершенно бесстрастным голосом: «Ай,

ай». Оказалось, что он ударил рукой по двери, мгновен

но приблизив к ней лоб почти вплотную. Получалось

впечатление, что он по-настоящему колотится головой

об дверь. Он проделал свой фокус несколько раз, и мы

каждый раз не могли удержаться от того, чтобы не

вскрикнуть. Сам Блок повторял свое «ай, ай» и смеялся

коротким смешком, искренним, как всегда в минуты своих

дурачеств. Ни о чем серьезном мы не говорили, так и про

хохотали до самого моего ухода, а под конец Блок вдруг

сказал с грустью, о которой я упоминала выше: «Про

шла наша юность, Валентина Петровна». Впоследствии

он повторял мне это несколько раз. Кажется, в этот же

день Блок подарил мне «Ночные часы» с надписью: «Ва

лентине Петровне Веригиной с приветом и уважением

Александр Блок. Март 1912. СПб.».

463

Кроме встреч у нас и у Блоков, мы с Любой посто

янно виделись в «Бродячей собаке» Пронина.

«Бродячая собака» являлась местом, где собиралась

художественная, литературная и артистическая богема.

Любови Дмитриевне, мне и Н. П. <Бычкову> очень

нравилось бывать там. Мы встретили много старых зна

комых, между прочим – художника Сапунова, с кото

рым я была дружна еще в театре Коммиссаржевской.

Теперь мы рассказали ему о наших мечтах и планах на

лето. Николай Николаевич очень загорелся и согласился

принимать участие в нашем театральном предприятии.

Он, Н. П. Бычков, Пронин и А. А. Мгебров с азар

том взялись за это дело. Любовь Дмитриевна предло

жила передать им все полномочия по организационной

части. О Мейерхольде, которому потом некоторые газе

ты приписали эту затею, вначале не было речи. В то

время он разошелся с Прониным и не бывал в «Бродя

чей собаке». Кому-то пришла мысль выбрать Териоки.

В один чудесный весенний день мы отправились

туда вчетвером: Любовь Дмитриевна, Пронин, Н. П. Быч

ков и я.

Казино и театр в Териоках арендовал В. И. Ионкер,

молодой швед, с которым Н. П. и Пронин быстро сгово

рились. Ионкер сдал нам театр на процентных условиях,

причем его предупредили, что будет ряд экспериментов

и рассчитывать на спектакли для дачной публики не

придется.

Виктор Иванович произвел на нас очень хорошее впе

чатление. Он был культурный и симпатичный человек.

Кажется, в этот же раз мы смотрели дачу для актеров.

Вернулись в Петербург в радужном настроении. Мне

запомнился этот солнечный день, Любино розовое, неж

ное лицо, такое счастливое, и золотистые бананы, кото

рые мы ели по дороге. Труппу набрали из актеров, по

сещавших «Бродячую собаку», из тех, кто более или

менее подходил для ролей в намеченных пьесах. Сняли

большую дачу на берегу моря с чудесным парком. Тут

должны были жить актеры. Все в одном месте. Перед

переездом в Териоки возник вопрос, какой пьесой на

чать. Любовь Дмитриевна сказала, что, по ее мнению,

надо попросить Мейерхольда что-нибудь поставить, пока

он еще не уехал. Так и решено было сделать. Всеволод

Эмильевич начал работать над двумя пантомимами.

464

В первый раз он пришел в «Бродячую собаку» днем и

снова встретился с Прониным по-дружески. Почти одно

временно с Мейерхольдом вошел в наш кружок Н. Куль-

бин, который привел впоследствии Юрия Бонди как ху

дожника. Александр Александрович не присутствовал

ни на наших репетициях, ни на собраниях, но все же

был с нами 58. Он интересовался делом Любови Дмит

риевны.

Когда пришел В. Э. Мейерхольд и с ним В. Н. Со

ловьев, оба старались увлечь нас в сторону «Комедиа

дель'арте», главным образом пантомимы. Блоку это

не нравилось. Он увлекался тогда Стриндбергом, увле

кался по-блоковски, до крайности. Все время говорил

о нем. Естественно, что все мы, близко стоящие к Бло

ку, тоже стали читать Стриндберга, и на нас его писания

произвели глубокое впечатление. Поэтому было не слу

чайно, что поэт Пяст дал нам свой перевод нигде не напе

чатанной пьесы Стриндберга «Виновны – не виновны».

Однако нас интересовала и «Комедиа дель'арте», благо

даря тому, что заключала в себе подлинную театральность.

После смерти Александра Александровича из его

дневника я узнала, что на открытии Териокского театра

поэту больше всего понравились «Два болтуна» (Любовь

Дмитриевна и Миклашевский) 59. Нам всем в вечер пред

ставления он хвалил исполнение пантомимы «Арлекин —

ходатай свадеб». Мне сказал: «Очень хорошо, Валентина

Петровна, очень профессионально».

Помню, что «испанская пантомима» «Влюбленные»,

очень интересно поставленная Мейерхольдом, не произ

вела впечатления на Блока. Очевидно, он увидел в ней

черты дилетантизма. Никто из нас не был профессиона

лен в испанском танце, который возникал по ходу дей

ствия, на короткие моменты.

Наше пребывание в Териоках омрачилось неожидан

ной гибелью Н. Н. Сапунова. 14 июня он приехал к нам

вместе с художницами – Л. В. Яковлевой, Бебутовой,

поэтом Кузминым и нашей общей приятельницей Б. На-

зарбек.

Ночью вся компания по настоянию Сапунова поеха

ла кататься на лодке без гребца. Кто-то устал грести,

и стали меняться местами. От неверного движения не

большая лодка сильно качнулась и опрокинулась. Финн,

возвращавшийся с рыбной ловли, услышал крики.

465

Все были спасены, но Сапунов утонул. Он не умел

плавать.

В тот роковой день Николай Николаевич звал Блока,

горячо убеждая его ехать в Териоки, но Александр Алек

сандрович почему-то не смог поехать.

Мне кажется, что последнее обстоятельство сыграло

печальную роль.

Если бы Александр Александрович согласился, ката

строфа не произошла бы. Блок приезжал главным обра

зом с целью навестить Любовь Дмитриевну и непременно

пришел бы на дачу после репетиции, а с ним, разумеет

ся, Сапунов и остальные. Эти соображения никогда не

были высказаны мной Блоку. Это огорчило бы его. Он

хорошо относился к Сапунову, который был из тех, ко

го Блок называл «настоящими».

Смерть Сапунова наложила горестную печать на дело,

которое мы начали с такой бурной радостью вместе

с ним.

Печальная улыбка его Арлекина на флаге нашего

театра напоминала об ушедшем художнике.

Однако мало-помалу время или, вернее, искусство

взяло свое.

Мы опять вошли в колею работы и испытали радость

творчества и удачи. Я не буду останавливаться на всех

наших постановках, потому что это увело бы меня от

темы Блока. Я хочу говорить о спектакле, на котором

сказалось его влияние.

«ВИНОВНЫ – НЕ ВИНОВНЫ»

Нахожусь под знаком Стриндберга.

Блок

Самой интересной постановкой сезона и одним из луч

ших созданий Мейерхольда нужно считать «Виновны —

не виновны» Стриндберга. Пьеса эта была рекомендована

Блоком.

Я уже говорила, что в тот период все его мысли были

обращены к Стриндбергу. Нашим делом Александр Алек

сандрович интересовался и, конечно, влиял на него. Не

все шло по его желанию, но главное, чем был отмечен

сезон, исходило от него. <...>

466

Я помню, как Александр Александрович Блок был

взволнован постановкой, как он прежде всего отметил

язык пьесы, со сцены звучавший как должно. В каких

выражениях он высказал мне это, не помню, знаю толь

ко, что он упомянул о математических формулах. При

вожу здесь слова, которые он потом написал: «Жизнь ду

ши переведена на язык математических формул, а эти

формулы в свою очередь написаны условными знака

ми» 60. Молодой художник Юрий Бонди, болезненный,

хрупкий, духовно не был ни немощным, ни вялым, его

творческая энергия, его интуиция очень помогли Мейер

хольду при постановке стриндберговской пьесы. Достоин

ство декораций Бонди заключалось главным образом в

том, что силуэт человеческих фигур был остро подан в

черной раме на фоне транспаранта.

Блоку чрезвычайно понравился акт, где Морис встре

чается с Генриеттой в Люксембургском саду. Парк был

показан лишь тенью сучьев на золотом фоне заката. Чер

ная фигура Мориса и малиновое манто Генриетты на

этом же фоне. Они сидели на скамье, и их быстрые сло

ва без пауз ударялись друг о друга, как рапиры двух

врагов. Эта катастрофическая любовь во вражде не могла

иметь иного обрамления, иного фона. Александр Алексан

дрович вообще не обращал особенно много внимания на

декоративную, внешнюю сторону в театральных представ

лениях, но тут он отметил ее. «Заря и малиновый плащ,

грозное в Стриндберге этим подчеркнуто». Вообще, эта

сцена одна из самых главных. Тут заключено все роко

вое, вся неизбежность. Вот общий смысл сказанного мне

Блоком о картине в Люксембургском саду.

В декоративном отношении чрезвычайно интересно

было сделано действие в ресторане, о котором я уже

говорила. Большой диван посередине со столиком перед

ним, и на авансцене сбоку – маленький столик, на кото

ром стоял шандал с тремя свечами. За диваном против

зрителей – громадное окно, и за ним – занимающаяся

утренняя заря. Вначале окно завешено черным. Черный

костюм Мориса и белое вечернее платье Генриетты, све

чи, карты, бокалы с шампанским, желтые перчатки. Под

конец действия черный занавес отдергивался. Транспа

рантом, за рамой окна показывалась утренняя заря, и од

новременно слуга вносил вазу с желтыми цветами. Все

это было заключено, как я уже говорила, в черную раму,

и большое пространство еще оставалось впереди: широ-

467

кий просцениум, на котором сбоку помещался портрет

Стриндберга, прекрасно исполненный Кульбиным. Тут же

стоял рояль. Антракты заполнялись музыкой. Играл

И. Сухов, очень даровитый, но тогда совсем юный музы

кант. И его Мейерхольд сумел сделать причастным тра

гической атмосфере спектакля. Черная рама не только

создавала впечатление картины, но играла гораздо более

важную роль: она сделала действие на сцене сконцентри

рованным. Актеры не видели зрителей, были всецело по

глощены друг другом, но, играя для кого-то далекого, они

творческим инстинктом посылали себя далеко за просце

ниум. У меня лично было ощущение подобное тому, как

во время представления «Балаганчика»: зрители втягива

лись к нам за рампу. На первом представлении пьесы

«Виновны – не виновны» присутствовали дочь Стринд

берга и ее муж. Они были очень взволнованы спектаклем

и спрашивали, неужели такая замечательная постановка

не будет показана в Петербурге. Повторяю, Блок был

потрясен ею так же, как когда-то «Жизнью Человека».

Он принял все целиком. Особенно ему понравилась Люба

в роли Жанны.

МЕЧТЫ И ПРОЕКТЫ

Живи и верь обманам,

И сказкам, и мечтам.

Федор Сологуб

После териокского сезона я должна была служить в

провинции, но возвратилась оттуда уже в октябре. При

ехав в Петербург, я опять стала часто видеться с Бло

ком. В этот период у него появилось особое отношение

к искусству. Когда я по привычке делилась с поэтом

впечатлениями от прочитанного талантливого произведе

ния или игры даровитого музыканта, он неизменно гово

рил: «Да, но ведь это не имеет мирового значения». Блок

считал, что заслуживает внимания только то, что имеет

такое значение. Иногда это выводило меня из себя, и од

нажды я сказала ему: «Я сама прежде всего не имею

мирового значения, так вы самое лучшее не разговари

вайте со мной». Он рассмеялся и обещал в беседах со

мною не оценивать все с такой непомерной строгостью,

а потом сейчас же сказал: «Нет, я все-таки должен го

ворить так, ведь иначе нельзя думать». Помню, что в эти