Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)

или просто промолчать. Но эта легкость согласия или

несогласия с чужим суждением происходила от бессозна

тельной самозащиты, от желания поскорее отделаться от

легкомысленной плоскости взятия мысли легкомысленным

«да» или «нет», которые и не «да» и не «нет», ибо под

линный ответ блоковский – «да» или «нет» (большая

глубинная рыба) – еще вынашивался, еще не сложился.

И наоборот, что Блок знал твердо, что у него было го

тово, выношено, проведено сквозь строй его с у щ е с т в а , —

это он или таил, или если высказывал, то высказывал

в повелительной, утвердительной форме (внешне —

с особой мягкостью, с присоединением осторожного «а мо

жет быть», «пожалуй», «я думаю»). Если вы тут начнете

его убеждать, то он упрется, но опять мягко, с макси

мальной деликатностью: «а я все-таки думаю», «нет,

знаешь, пожалуй, это не так». И с этого «знаешь», «по

жалуй», «не так» не сдвинет его никакая сила. Все это

я пережил при первом, весьма кратковременном, визит

ном свидании с А. А. Все это было лейтмотивом наших

будущих отношений и встреч. Я почувствовал инстинк

тивно важность, ответственность и серьезность этой

встречи. Серьезность отдалась во мне как своего рода

тяжесть, как своего рода грусть, сходная с разочарова

нием. Так ощущаем мы особую, ни с чем не сравнимую

грусть перед важными часами жизни, когда мы говорим:

«Да будет воля Т в о я » , – так слышим мы поступь судьбы,

независимо от того, несется ли к нам радость или горе.

«Блок», восемнадцатилетнее личное знакомство с ним

есть важный час моей жизни, есть одна из важных ва

риаций тем моей судьбы, есть нечаянная большая ра

дость, и, как всякая большая радость, она не радость,

а что-то, для чего у нас нет на языке слов, но что вклю

чает в себе много горечи.

Все это прозвучало мне издали в первую встречу и

в первый миг в передней. Отсюда впечатление грусти

и тяжести, отсюда отражение этой тяжести как разоча

рования: нет, тут не отделаешься, тут испытуется душа,

тут или все, или ничего. Помнится, как ни интересовался

240

я Л. Д., по в это первое наше свидание она промелькну

ла где-то вдали: А. А. занимал все мое внимание.

Светский «визит» продолжался недолго. Супруги Блок

с тою же непроизвольной «визитностью» распростились.

Мы решили встретиться в тот же день у С. М. Соловье

ва. Мне запомнились морозный солнечный январь, взвол

нованность, грусть. Не знаю, почему захотелось поделить

ся впечатлением от встречи с Блоком с очень мне близ

ким А. С. Петровским, поклонником его поэзии; я зашел

к нему, мы с ним куда-то пошли; помню Никитский

бульвар и мое неумение выразить смутное и значитель

ное впечатление от встречи с А. А., смутное до того, что

мне стало даже смешно. Я вдруг рассмеялся и развел

руками: «Да знаете – вот уж неожиданным оказался

Блок». И, в стиле наших тогдашних шалостей определять

знакомых и даже незнакомых (прохожих, например)

первой попавшейся ассоциацией, совершенно далекой и

парадоксальной, всегда карикатурной, всегда гротеск

(таков был наш «стиль»), я прибавил: «А знаете, на

что похож Блок? Он похож на морковь». Что я этой не

лепицей хотел сказать, не знаю. Может быть, продолго

ватое лицо А. А., показавшееся мне очень розовым, креп

ким и лучезарным, вызвало это шутливое сравнение:

«На морковь или... на Гауптмана». А. С. весело рассме

ялся. Мы продолжали шутить и каламбурить. Так я на

рочно расшутил то важное и ответственное, что я почув

ствовал в А. А. Помнится, с Никитского я прошел на

Поварскую, в квартиру, где жил С. М. Соловьев (тогда гим

назист восьмого класса), и застал супругов Блок у него.

Нам всем сразу полегчало – стало проще, теплее, сердеч

нее. От того ли, что в квартире С. M. не было никого

из «взрослых», т. е. людей другого поколения, и созда

вался веселый, непринужденный приятельский тон бесед,

от того ли, что С. М. был родственником Блоку, его

знавшим давно, и одновременно моим большим другом,

оттого ли, что стиль наших интересов ориентирован был

вокруг Влад. Соловьева, созданный нами троими так,

что мы образовали естественно какой-то треугольник

с «оком», вспыхивающим между нами, с единственной,

неповторимой темой Влад. Соловьева, с нашей темой

о Ней, о Прекрасной Даме (Конкретной Теократии, в

жаргоне С. М., «Жены, облеченной в Солнце» – в жар

гоне моем). Да, вероятно, С. М., вызвавший к жизни

наши отношения с А. А., был необходимым цементом,

241

спаявшим наши внешние отношения друг с другом.

Кроме того, экспансивный, веселый темперамент С. М.,

всегда переходившего от серьезного тона к детской без

заботной шутке, под которой чувствовалось недетское

молчание, облегчал нашу беседу. Где стоят два человека

друг перед другом, внутренне близкие и извне далекие,

там всегда чувствуется стесненность, что-то сходное со

стыдом. Где появляется третий, одновременно знающий

и по-внешнему этих обоих, там появляется нить обще

ственности, братства, т. е. естественности, непринужден

ности, доверчивости. Мы боимся «замаскированных», но

нам с ними весело, когда мы знаем, что под масками

наши друзья.

Отсюда естественно, что в наших первых свиданиях

с А. А. С. М. нас связывал и, будучи младшим, несколь

ко доминировал, создавал тон и стиль наших бесед втро

ем, как бы деспотически правил кораблем нашего обще

ния. Он был рулевым корабля, на который мы сели а

который, казалось, должен был нас вывезти в новый

свет, т. е. в соловьевскую «Будущность теократии», отно

сительно которой у юного С. М. было настолько готовое

и ясное представление в то время, что он мог вообразить

себе будущее устройство Р о с с и и , – ряд общин, соответ

ствовавших бывшим княжествам с внутренними совета

ми посвященных в Тайны Ее, которой земное отражение

(или женский Папа) являлось бы центральной фигурой

этого теократического устройства. Но для этого нужно

было свергнуть самодержавие, т. е. революция была не

обходима, как переход к царству свободы, к Ней,

к Заре 52. Перед революцией С. М. не останавливался

и в шутливой форме высказывал предположение о том,

что, кто знает, может быть и нам предстоит сыграть в

этом деле немаловажную роль *.

Помнится мне, что в эту вторую встречу у С. М. я

разглядел пристальнее А. А.: он чувствовал себя проще,

уютнее, и проступало в нем то лукаво-детское, несколько

юмористическое выражение, с которым он делал свои

краткие замечания и подавал реплики, отчеканивая слова

резким, медленным, несколько металлическим голосом.

Юмор А. А. был чисто английский: он выговаривал с

* Но он это высказывал несколько позднее, в начале револю

ционного движения, во время которого он ощутил себя внутрен

ним эсером. ( Примеч. А. Белого. )

242

совершенно серьезным лицом нечто, что вызывало шут

ливые ассоциации, и не улыбался, устремив свои боль

шие бледно-голубые глаза перед собой. А между тем не

уловимый жест его отношения к словам и тембр голоса

подмывал на смех. Из нас троих – я шутить не умел.

Мой стиль был стилем лирических излияний, но слушать

шутки других было для меня наслаждением. С. М. Со

ловьев шутил по-«соловьевски», то есть в стиле шутли

вых стихов Влад. Соловьева. Это был шарж, гротеск, не

вероятность, вызывающая пресловутое «ха-ха-ха» —

грохочущий хохот Влад. Соловьева. А. А. не был шутни

ком, а тонким юмористом. Он сравнивал, не характери

зовал, а отмечал черточки в человеке. Было что-то дик

кенсовское в этих отметках. Так, однажды впоследствии

определил он в двух словах все наше сходство и раз

ность: «А знаешь, Боря, ты мот, а я кутила». Этим он

хотел сказать, что я легко истрачивался словами, исходил

словами, проматывал в них свое душевное содержа

ние. А он кутила – т. е. он способен был отдать самую

свою жизнь неожиданно налетевшему моменту стихий

ности. Этим он отметил свой максимализм и мой мини

мализм. Недаром мама мне раз сказала: «А должно быть,

А. А. большой шутник – когда он говорит, мне всегда

хочется смеяться». Он говорил серьезно, жестом, движе

нием папиросы, плечами, легко склоненной головой от

мечая юмор. Помнится, поразило меня и чисто грамма

тическое построение его фраз: они были коротки, эпи-

грамматичны, тая темный смысл под слишком четким и

ясным построением. Между прочим, поразило меня, что

А. А. употреблял в речи «чтобы» и там, где его можно

было бы пропустить. Например, все говорят – «иду ку

пить», а А. А. говорил: «иду, чтобы купить себе»...

А. А. в разговоре не очень двигался, он больше сидел

в кресле, не развалясь, а сохраняя свою естественную

статность и выправку, не двигая руками и ногами, изред

ка склоняя или откидывая свою кудрявую голову, мед

ленно крутя папиросу или отряхивая пепел, изредка

меняя положение ног. (С. М. Соловьев и я – мы много

жестикулировали). Иногда лишь, взволнованный раз

говором, он вставал, переминаясь как-то по-детски, или

тихим, мерным шагом пройдясь по комнате чуть-чуть

с перевальцем, открывая на собеседника свои большие

глаза, как голубые фонари, и, глядя на него с доверчи

вой детскостью, делал какое-нибудь дружеское призна-

243

ние или открывал портсигар и молча предлагал папи

росу. Все его движения были проникнуты врожденной

вежливостью и уважением к собеседнику: если тот гово

рил перед ним стоя, то А. А. непроизвольно вставал с

кресла и слушал его стоя же, наклонив голову набок

или уставившись глазами себе в носки, терпеливо ожи

дая, пока собеседник не догадается и не сядет. Этой веж

ливостью он естественно умерял порывы московских

«аргонавтов», очень пылких, подчас размахивающих ру

ками и забывающих кстати и не кстати о пространстве

и времени. Поэтому некоторым он мог показаться холод

н ы м , – он, который весь был внутренний мятеж.

У С. М. Соловьева, при втором нашем свидании, и

мне было уютно и весело с А. А. и Л. Д. Что-то прос

тое и приятельское водворилось между нами: мы гово

рили о «Весах», первый номер которых должен был

выйти со дня на день, об инциденте между «Грифом» и

«Скорпионом», о З. Н. Гиппиус, с которой я дружил в

ту эпоху, к которой А. А. относился с сдержанной

и благожелательной объективностью, т. е. двойственно,

в конце концов сочувственно, но с чуть-чуть добродуш

ной улыбкой, признавая ее необыкновенность, даже лич

ную (отнюдь не писательскую) гениальность. Л. Д. и

С. М. относились к З. Н. Гиппиус – первая отрицатель

но, второй – резко отрицательно.

И у нас возник спор, где я был? На стороне А. А.,

или, вернее, он был на моей стороне.

Л. Д. говорила мало: в нашей триаде, в узоре наших

взаимных отношений она была гармонизирующим фоном.

Она аккомпанировала понимающим молчанием нашим

словам и подводила как бы итог всему тому, что проис

ходило между нами. Она была как бы носительницей

того целого, что объединяло дружбою нас троих в эти

далекие, незабвенные годы. Когда кто-то из нас, в этом

первом свидании вчетвером, спросил ее о каком-то важ

ном вопросе, она замахала руками и с шутливым добро

душием рассмеялась: «Я говорить не умею, я слушаю...»

Но это слушание ее всегда было активным. В сущности,

она держалась как «старшая», немного сестра, немного

инспектриса, умеющая, где нужно, взять нас в ежовые

рукавицы.

Впоследствии А. А. написал стихотворение, в котором

описываются друзья, возвращающиеся с прогулки, в ко

тором строгая сестра каждому говорит: «будь весел»

244

(«Скажет каждому: «Будь весел») 53. Помню ее в крас

ном домашнем капоте, сидящую у морозного окна, за

которым розовели закатные снега: она действительно

выглядела доброй и чуткой сестрой нашего дружеского

молодого коллектива, как бы самой судьбой складываю

щейся духовной коммуны. Весь этот стиль наших взаим

ных отношений сразу определился в первый вечер у

С. М. По-моему, мы расстались просто и дружески. Впе

чатление «стесненности» между мной и А. А. рассеялось

(оно возникало опять и опять, когда мы оставались

вдвоем с А. А., до самого 1905 года).

Остановились Блоки в пустующей квартире Марко-

нет, в доме В. Ф. Марконета, учителя истории Первой

гимназии, свойственника С. М. Соловьева, милейшего

староколенного человека, не понимающего «новых вея

ний», смеющегося над декадентами и иронизирующего

над моей поэзией, при личных прекрасных отношениях.

А. А. Блока неожиданно он каким-то нутряным чутьем

понял вплоть до любви к его стихам. Я думаю, что пре

бывание А. А. в его доме (он часто навещал Блоков в

их квартире) необыкновенно расположило его добрую

душу к А. А. вплоть до приятия его поэзии. Помню, не

сколько лет спустя, он с восторгом вспоминал о време

ни, когда Блоки гостили в его доме, и всегда спрашивал:

«Что Блоки? Как? Ах, какая прекрасная, гармони

ческая пара!» Об А. А., помню, он рассказывал мне с

необыкновенной теплотою: «А вот Саша Блок (он назы

вал А. А. Сашей) – это поэт. Что?» – поднимал он на

меня свои безбровые брови. («Что» прибавлял он почти

к каждому слову.) «Что? Поэт до мозга костей: стоит

с ним провести несколько дней, как сейчас же

узнаешь – это вот поэт. Что?.. Бывало, выйдем мы на

улицу, а он уж голову кверху поднимает и в один миг

отметит, какое небо, какая заря, какие оттенки на ту

чах, какие тени – весенние ли или зимние... Что?.. Все,

все заметит: ни одна мелочь на улице не ускользнет:

все запомнит... Не надо его и читать... Сразу видно, что

действительный, настоящий поэт... Что?.. Только поэты

могут так понимать природу... Что?» Пребывание А. А.

в марконетовском доме видимо оставило неизгладимый

след в чуткой душе В. Ф. Всякая встреча наша с ним

на протяжении десяти лет (очень часто на улице) начи

налась одними и теми же стереотипными фразами:

«А, как вы? Что Сережа? Какую дикость написал Брю-

245

сов... Ну – как Б л о к и ? » , – и лицо его все прояснялось,

и начинался разговор о том, какая они пара и какой

«Саша» поэт: «Что?» И мы прощались до следующей

встречи, до, слово в слово, повторявшегося диалога.

А. А. того времени внушал какую-то особую нежность

людям старого поколения. В то время как «отцы» скеп

тически пожимали плечами при имени А. А., почтенные

древние старушки из стародворянских семейств, сохра

нившие остаток энциклопедического воспитания, чуть

ли не с первых десятилетий истекшего века (это по

коление уже вымерло), часто с особою нежностью отно

сились к А. А. Может быть, они воспринимали его

сквозь призму для них еще близкого Жуковского, свя

занного с их молодостью. Так, например, к А. А. относи

лась покойная С. Г. Карелина, дочь известного русского

путешественника, общего прадеда С. М. Соловьева и

А. А. со стороны их матерей. «Видела Блоков... Была

у них в Шахматове... Ах, какая пара!.. Что им делается!

Здоровы, молоды: цветут... Саша написал прекрасные

с т и х и » , – бывало, рассказывает она, приезжая из Шах

матова в Дедово, где мы с С. М. Соловьевым проживали

вместе лето 1905—1906 годов.

Помнится, в 1905 году я встретился с почтенным,

образованным старообрядцем, миллионером и собирателем

икон, который объявил мне, что в России есть единствен

ный гениальный поэт – Александр Блок *. Его пленяла

особая религиозная атмосфера его стихов того периода.

А. А., отойдя от этого своего периода очень далеко,

не далее как во второй половине 1920 года сделал одно

му дружественному к нему лицу необыкновенно важное

признание: он признался, что «Стихи о Прекрасной

Даме» не принадлежат лично ему, что он считает мно

гое в этих стихах открывшимся ему непосредственно и

что он лишь проводник какой-то духовной интуиции, по

том ему закрытой, что он не понимает, как многие могут

понимать его стихи, что истинное ядро их не может

быть понятно 54. (Думаю, вряд ли оно было до конца

понято и А. А., как и нам, его комментаторам...) При

знание это характерно для А. А. эпохи «Двенадцати».

* Тогда вышла лишь книга его «Стихов о Прекрасной Даме».

При ближайшем разговоре выяснилось, что старообрядец ценил

поэзию Блока с сектантски-религиозной точки зрения (он был

одним из двигателей какого-то крупного старообрядческого толка).

( Примеч. А. Белого. )

246

Оно бросает совсем иной рельеф на его душевный мир

последнего времени. Признание это лишь подчеркивает

физиологичность для него факта зорь. Это-то и делало

A. А., с самого начала его поэтической деятельности,

поэтом, не вмещающимся в партии того времени, и груп

пировавшим вокруг его музы избранный кружок самых

разнообразных людей (мы, молодежь, декаденты, сек

тантка А. Н. Шмидт, почтенный старообрядец, староко

ленный домовладелец и вечный член дворянского клуба

B. Ф. Марконет, старушка С. Г. Карелина и др.).

Это – необыкновенность его стихотворений, особая остро

та ни у кого но бывших переживаний, подымающая как

бы волну озаренного розово-золотого, душевно-духовного

воздуха. Этим воздухом он и был пропитан, когда мы

встречались с ним в 1904—1905 годах. Это был кусочек

того особого мира, как бы солнечный загар (а не внешняя

лишь озаренность), который ложился опять-таки как

бы физиологически на него и на темы, связанные с

его п о э з и е й , – темы уже погасающие, Видение, уже от

ходящее; но Видение, бывшее ему, он носил в себе,

в своем сердце: и это сердце еще посылало порою ему

эти, не ему принадлежащие лучи. Отсюда «загар», т. е.

не то духовная опаленность, не то лучезарность, о кото

рой я говорил выше. Но он сознательно не присутствовал

при этом, он, вероятно, лишь констатировал, что его

темы, строчки, его личное присутствие вызывает в лю

дях какие-то неведомые волны, осознаваемые различно.

Одни ощущали А. А. особенно связанным с темою ли

рики, другие ощущали его «рыцарем», иные каким-то

самопосвященным мистиком, третьи испытывали просто

чувство необыкновенной симпатии к нему, этому Фаусту,

Парсифалю, Мужу-ребенку, скептику Сведенборгу, Апол

лону-Дионису. В одних поднимались дионистские волны,

другие слышали воздух радений и хлыстовства вокруг

его тем, третьи ощущали волну розово-золотой атмо

сферы, действенного соловьевства, о которой я говорил

выше. Наконец, были и такие, которые считали его спе

циально опасным и мистически подозрительным с орто

доксально-христианской точки зрения. Все это было в

высшей степени чуждо декадентским кружкам «Скорпи

она» и «Грифа», которые брали его лишь как поэта,

т. е. мастера слагать строчки, и не понимали иного, бо

лее глубокого отношения к антропософской проблеме,

которой он был бессознательным носителем в то время.

247

Отсюда родилась легенда о средневековой стилизации,

отсюда же балаганное восприятие темы «Прекрасной

Дамы» со стороны тех, кто давал А. А. приют как поэту

в их «новых» литературных органах *.

Нов был А. Л. Блок, начиная с поэзии и кончая лич

ностью. Кто близко не встречался с ним до 1905 года,

тот не имеет представления о Блоке по существу. Блок

1905—1907 годов большой, большой человек. Блок

1908—1912 годов опять-таки большой Блок. Блок послед¬

него периода опять-таки новый. Но Блок 1904 года —

Блок незабвенный, неповторяемый, правда, присутству

ющий всегда в других «Блоках», но как бы выглядыва

ющий из-за них, как из-за складок тяжелой, прекрасной,

то зелено-фиолетовой, то серо-пурпурной, то желто-чер

ной мантии бархата (желтые закаты III тома). Мне

удалось застать Блока еще не в этих тонах, а в налете,

подобном загару, розово-золотого воздуха, сохранивше

гося на нем, как живое воспоминание духовных событий

1900—1901 годов (пожалуй, и 1902 года). И этот

Блок – неповторимый, единственный. Я помню не

сколько наших бесед втроем в присутствии нам молча

аккомпанирующей Л. Д., бесед, переходивших в язык.

полутеней, полуслов, поднимавших присутствовавшее

между нами молчание. Помню розово-золотой воздух, как

атмосферу, фимиам тишины, поднимающийся между

нами троими: будто вспыхивало «Око» треугольника и,

выражаясь словами Влад. Соловьева, «Поднималась мол

ча Тайна роковая» 55 – т. е. тайна нашего, нас бессло

весно связующего, физиологического почти знания, что

Она, эпоха Третьего Завета, идет и что камня на камне

не останется от внутренне себя изжившей старой куль

туры «сократиков». Серьезное и глубокое, не прочитанное

нами и по сию пору, смешивалось как-то непроизвольно

с нашей молодостью, во многом ребячливостью (нам с

А. А. было по двадцать три года, но душой мы были

старше и моложе наших лет; Л. Д. был двадцать один

год, а С. М. Соловьев был еще восемнадцатилетний юно

ша). И понятно: мы были мечтателями «по-глупому»,

* Уже старых, т. е. не соответствующих духу эпохи. «Весы»,

«Мир искусства» и «Новый путь» были бы подлинно революцион

ными новыми журналами, если бы время их появления на свет

было не 1899—1903 и 1904 годы, а примерно 1882—1885 годы, ко

гда Врубель уже создавал эпоху подлинно новую демонической

философией своего стиля и красок. ( Примеч. А. Белого. )

248

Казалось: проблема мистерии и гармонизации человече

ских отношений уже подошла и вот-вот прямо в руки

дается, что голубиные крылья спускаются, и вот Голубь

Жизни Глубинной сам сядет к нам в руки. С. М. Со

ловьеву мечтались громовые горизонты последней бли

стательной эры и роль России в н е й , – даже более

того – наша роль в ней. (Писал же Мережковский неза

долго перед этим: «Или мы, или никто».) Мне мечталась

тихая праведная жизнь нас всех вместе, чуть ли

не где-то в лесах или на берегу Светлояра, ожидающих

восстания Китежа (или Грааля) 56. И однажды, в квар

тире Марконет, у меня сорвалась подобная фраза: «Ах,

как бы хорошо там зажить нам вместе». И казалось, что

нет в этом ничего н е в о з м о ж н о г о , – да и не было ничего

невозможного: ведь ушел же Добролюбов, ушел к Добро

любову светский студент Л. Д. Семенов через два с лишком

года после этого, ушел сам Лев Толстой, пришел

оттуда, из молитвенных чащ и молелен севера, к нам

сюда Николай Клюев, наконец я сам уходил (не на Вос

ток, правда, а на Запад) уже в 1912 году 57, ища

не старцев, не Китежа, а, может быть, рыцаря Грааля...

Не удивительно, что на заре «символизма», на заре на

шей культурной жизни, нам казалось, что уйти всем

вместе из старого мира и легко и просто, потому

что Новый Мир идет навстречу к нам. Помнится, как в

поздний час синей лунной январской ночи ясные лучи

озаряли затемненные комнаты старой квартиры Марко

нет, и лежали лунные косяки на полу. Л. Д. сидела у

окна и ласково молчала в ответ на наши утопии. Мол

чал и А. А. Блок, но с невыразимой, мягкой, ему одно

му свойственной в те минуты, нежностью, одновременно

строгий и снисходительный, с доверчиво выжидательным

видом, весь слух и зрение, направленные на понимание

ритма наших разговоров: и целое, атмосфера, розово-зо

лотой воздух – веял, веял же, реально, конкретно, не с

горизонта, а из наших душ, от сердца к сердцу!

Естественно, что речи, сидение вместе и тихое молча

ние о Главном за чайным столом – все это носило ха

рактер особого непроизвольного эзотеризма, не могущего

быть понятым «непосвященными». У нас был свой жар

гон, свои слова, стиль говорить о виденном, о подслушан

ном вместе. Нет, в эти минуты мы не были «мистиками»

из «Балаганчика». Я, по крайней мере, до сего времени

не считаю себя «мистиком» в то время, а бессознатель-

249

ным антропософом, т. е. тем, кто не в «мистике» чувств,

а в «духовном знании» ищет соединения головы и серд

ца. Думаю, что «мистиком» не был С. М. Соловьев, ни

А. А. Блок, когда писал:

Молча свяжем вместе руки,

Отлетим в лазурь.

Но «мистики» были в Москве. Они водились и среди «ар

гонавтов», и о них я писал уже в 1906 году в «Весах».

«Мистиков» было особенно много в эпоху «мистического

анархизма», который одно время так возненавидели мы

с С. М. Соловьевым (в 1907—1908 г.).

Сами же мы набрасывали покров шуток над нашей

заветной зарей, как «Аполлонов ковер» над бездной, как

покрывало на лик Новой Богини, Культуры, и начинали

подчас дурачиться и шутить о том, какими мы казались

бы «непосвященным» людям и какие софизмы и пара

доксы вытекли бы, если бы утрировать в преувеличен

ных схемах то, что не облекаемо словом, т. е. мы видели

«Арлекинаду» самих себя. И С. М. с бесконечным остро

умием разыгрывал пародию на нас же самих в утриро

ванном виде. Он то устраивал мистерии в стиле «ночной

тишины» Кузьмы Пруткова, то называл нас сектой «бло-

ковцев», то выдумывал историка религиозной культуры

из XXII века, француза Lapan, на основании стихов

Блока, деятельности А. Н. Шмидт, сочинений Влад. Со

ловьева решавшего вопрос, существовала ли секта «бло-

ковцев», и умаривал нас со смеху, изображая филологи

ческий спор ученых будущего о том, была ли «София»

идеологии В. С. Соловьева ни чем иным, как С. П.,

с которой покойный философ дружил, или, наоборот,

С. П.-де криптограмма вроде христианской р ы б ы , – про

читываем: С. П. X. – «София Премудрость Христова». Но

тут появлялся другой комментатор, доказывавший, что

С. П. прочитывали: «София Петровна» в аллегорическом

смысле, как София, Церковь III Завета, возникшая на

Петре, Камне 58, или исторической церкви, и т. п.

В этих шутках пародировалась теория солнечного мифа.

Доставалось всем: А. А., мне, С. М. Соловьеву и даже

Л. Д., ибо, в противоположность солярной теории истол

кования соловьевства французом Lapan из XXII столе

тия, возникала геологическая теория истолкования, «бло-

кизма» каким-нибудь «Pampan», который имя супруги

поэта Л. Д. тоже истолковывал терминами ранней мифи-

250

логии: «Любовь» – как конкретное отображение земной

Софии, и потому «Дмитриевна», т. е. испорченное «Де-

метровна» (Дочь Деметры). Л. Д. весело отмахивалась

от этих гротесков. А. А. с веселым удовольствием выслу

шивал шутки – не любо, и не слушай, а врать не ме

шай. Это были послеобеденные часы в Шахматове, где

мы одно время все вместе проводили время 59.

Но и в 1904 году, в Москве, С. М. Соловьев каламбу

рил, хотя он переживал максимум своего увлечения ле

вым соловьевством и действительно пытался строить дог

маты этого нового, скорее не учения, а религии, врезаясь

неудержимой стремительностью в гущу неразрешимей-

ших религиозно-философских проблем, которые не гре

зились ни «Новому пути», ни А. Н. Шмидт

(А. Н. Шмидт – автор «Третьего Завета» и «Исповеди»),

и несколько смущал этим Блока. Между тем он переживал

максимум доверия к А. А. не как к другу, брату и

родственнику, но как к тому, кто волею судеб призван

быть герольдом, оповещающим шествие в мир нашей ре

лигиозной революции (третьей, духовной, а не только по

литической или социальной).

В ту пору помню его с развевающимися волосами, в

коротком сюртуке, с болтающимся белым галстуком, осы

пающим меня градом своих стремительных наблюдений

и мыслей. Между прочим, он меня увлек своим тогдаш

ним настроением и заставил нас вместе сняться за сто

лом перед поставленным портретом В. Соловьева, подле

которого лежала Библия 60.

Если бы «староколенные люди», нас окружающие,

подозревали о той горячке, которая нас охватывала по

рой, то они сказали бы: «Сумасшедшие, видите – мы го

ворили!» Но если бы декадентские и модернистические

круги подглядели нас в наших чаяниях, они сказали бы

то же, что и сократики: «сумасшедшие». А наиболее

левые из них написали бы, конечно, статью о необходи

мости создания театра новых и с к а н и й , – о театре-храме,

что фатально случилось через два года 61. Помню мое

негодование на «символический» театр того времени.

По-моему, наши переживания этого года были пре

красны, чисты, глубоки. То слишком юное и немного

смешное, что им сопутствовало, есть мешковатость отро

ков, которым выпала задача расти в мужество; и Гете

с ломающимся голосом, вероятно, был смешнее Гете-ре

бенка, но неужели же мы променяем Гете-бебе на авто-

251

pa «Фауста» и «световой теории»? А «световая теория»

наших зорь – все еще впереди, нами не разрешенная,

но не угасшая, а лишь временно затуманенная дымом

переходного времени. Она возникла, если не в детях, то

в сознании внуков, и признание А. А. Блока в

1920 году, по поводу «Стихов о Прекрасной Даме» —

мужественно подтверждает это.

А. А., тихий, светский и сдержанно ласковый, воз

буждал целые вихри сочувствий в дионисической среде

молодых «аргонавтов». И кроме того: возбуждал чисто ли

тературный интерес и любопытство в эстетических кру

гах Москвы в то свое появление. Одна дама (бальмон-

тистка) мне о нем говорила: «Блок, он такой нежный,

лепестковый, что-то в нем есть от розовых лепестков».

Другие, менее «изысканные», говорили проще и лучше:

«Александр Александрович, – он хороший, хороший...»

В А. А., обращенном к литераторам и поэтам в более

узком, техническом смысле, было много светского до

стоинства: он держался любезно, непринужденно, но

гордо и независимо. С свободным достоинством, с высоко

поднятою головой, стоял он перед теми, которые, считая

себя принцами Гамлетами поэзии, ждали, может быть

жаждали, в нем увидеть по отношению к себе хотя бы

один придворный жест Гильденштерна и Розенкран-

ца 62. К сожалению, новое направление в искусстве не

было свободно от старых привычек: лести и поклонения,

увы, не невыгодных для карьеры многих. Новые литера

турные «боги» порою сбивались с «божественного» лада

на лад «губернаторский» (в «боге» вспыхивал «мэтр»

или губернатор литературной провинции). А. А. задал

свой собственный независимый тон, который был «дипло

матически» усвоен и принят там, где он не усваивался

по отношению к «Розенкранцам и Гильденштернам».

А. А. сам в этих кругах выглядел если не Гамлетом,

то Фаустом. И уехал из Москвы, окруженный ореолом

любви и всеобщего уважения.

С теми же, кто был с ним прост, он был непосред

ственно прост.

Я останавливаюсь на некоторых чертах литературной

жизни Москвы потому, что в московской декадентской

среде, независимо от индивидуально высококультурных

людей, социальная среда складывалась по линии интере

сов крупного купечества к новой литературе. Миллионер

неизбежно входил, входил сам, в литературный салон,

252

входил осторожно, с конфузом, а выходил... уверенно и

без всякого конфуза. И создавался подчас неприятный,

случайный привкус во многих подлинных устремлениях

и вкусах. (Этой специфичности в Петербурге я не на

блюдал.)

Вскоре же по своем приезде в Москву А. А. был у

меня на воскресенье, где большинство «аргонавтов» со

брались его встретить. Из лиц, присутствовавших у меня

в тот вечер, были: Л. Л. и С. Л. Кобылинские, М. А. Эр

тель, К. Д. Бальмонт, С. М. Соловьев, В. В. Владимиров

с сестрами, теософ П. Н. Батюшков, А. С. Челищев (му

зыкант), С. А. Соколов, Нина Петровская, покойный

Поярков, всегда случайный И. А. Кистяковский с женой,

тоже случайный И. А. Каблуков, А. С. Петровский,

А. В. Часовникова (урожденная Танеева), К. П. Христо-

форова, Сильверсван, несколько поэтов из «Грифа»

и «Скорпиона», кто – не помню. Кажется, не было Брю

сова, с которым в то время тянулись у нас нелады,

вследствие нашего отхождения в сторону «Грифа»,

а может быть, Брюсов был – не знаю точно 63. Преоб