Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

погибнете». Помню один характерный разговор мой с

Брюсовым, когда В. Я. воскликнул с совершенно искрен

ним пафосом: «Что же, Борис Николаевич, ведь в Апо

калипсисе сказано, что гад будет повержен в смерть.

Итак: вы против гада, против слабейшего? Мне – жаль

гада, бедный гад, я – с гадом!» Свою «гадологию» того

времени В. Я. Брюсов утверждал вплоть до защиты пси

хологии «гадости» с проведением гада в жизнь. Все эти

встречи и отношения 1904 года вызывали в душе моей

густой, непроницаемый туман, сгущавшийся от грозного

рокота приближающейся революции 1905 года, которая

уже чувствовалась.

Словом, к концу 1904 года я был и нервно и физиче

ски измучен. В то время я получал частые приглашения

от Мережковских приехать к ним в Петербург. С другой

стороны, звал меня и А. А. После одного очень грустного

письма я получил телеграмму от А. А. и Л. Д., вместе

настойчиво меня звавших в Петербург. Я поехал вместе

с матерью моей, желавшей проведать свою петербургскую

подругу. Мы уезжали в день усиливающейся, как лавина,

всеобщей петербургской забастовки и прочли за день до

отъезда о роли Гапона в ней. Восьмого января выехали

мы в Петербург: девятого января утром п р и б ы л и , – в зна

менательный день, окончившийся избиением рабочих.

293

Помню, что мы с матерью разъехались в разные стороны

с вокзала – она отправилась к своей подруге, я к знако

мому офицеру, гостеприимно предоставившему мне у себя

в квартире приют. Проживал он в казармах лейб-гвардии

Гренадерского полка на Петербургской стороне. Я с боль

шой готовностью согласился на это гостеприимство: в том

же доме, чуть ли не в том же каменном проходе находи

лась и квартира отчима А. А., полковника лейб-гвардии

Гренадерского полка. Возможность видеться с Блоками,

жить рядом с ними особенно привлекала меня.

Помнится, как поразил меня вид улиц: еще на Нико

лаевском вокзале парикмахер, бривший меня, сообщил,

что сегодня все рабочие пойдут к царю с требованием их

принять, что они правы, что дольше жить так нельзя.

Тон этих слов лежал на в с е м , – на том, как прохожие

оглядывали друг друга, чувствовалось что-то чрезвычай

ное; полиции нигде не было видно; отряды солдат, по

скрипывающие по морозу, тащились с походной кухней,

дымя в мороз. Все это поразило меня на Литейном мосту.

Наконец, я был в Гренадерских казармах. Отыскав квар

тиру офицера, я узнал от денщика, что помещение мне

готово, но что их высокоблагородие и з в и н я ю т с я , – они на

службе. Казармы, как тотчас же я узнал, были п у с т ы , —

полк был отведен и расставлен в виде небольших отрядов

по всему Петербургу. Умывшись с дороги, я тотчас же

отправился к Блокам и нашел их всех (Александру Ан

дреевну, А. А. и Л. Д.) в сильном волнении. Я не запом

нил, как мы встретились – А. А. провел меня в столовую

к завтраку, и я попал в цепь разговора о петербургских

событиях, сильно волновавших Блоков. А. А. и Алек

сандра Андреевна были в революционном настроении.

Александра Андреевна беспокоилась за мужа, вынужден

ного долгом службы защищать какой-то мост и вместе

с тем с глубоким отвращением относившимся ко всем

видам репрессий *. Александра Андреевна беспокоилась,

придется или не придется Ф. Ф. встретиться с рабочими.

А. А. более волновался тем, что будут расстрелы, и вы

ражал свое возмущение и негодование по адресу прави

тельства, превращавшего манифестацию в восстание. При-

* Франц Феликсович Кублицкий-Пиоттух от всего нашего с

ним общения оставил впечатление нежнейшего, чуткого, прекрас

нейшего человека, деликатного до щепетильности; он и ходил и

сидел с таким видом, будто боялся невзначай обидеть кого-нибудь

или задеть что-нибудь. ( Примеч. А. Белого. )

294

ходили смутные слухи о том, что огромные толпы рабо

чих шли к царю, что были уже столкновения. Я недолго

пробыл у Блоков, отправился к Мережковским, у которых

застал целую ассамблею людей, волновавшихся события

ми. Были точные известия о расстрелах, слухи о смерти

Гапона. Помню, что у Мережковских я застал философа

студента Смирнова, Е. Г. Лундберга (с которым мы гово

рили о хаосе), приехал с <баррикад> Васильевского остро

ва Минский и рассказал точно о происходящем. Помню,

после обеда мы втроем – Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус

и я – отправились к Д. В. Философову и оттуда по

пали на знаменитое ныне собрание Вольно-экономиче

ского общества, где обсуждалось положение вообще Пе

тербурга, раздавались призывы к вооружению, деланию

бомб и указывалось, что движение в Петербурге револю

ционное, а отнюдь не поповское. Общее впечатление этого

собрания – растерянность перед неожиданным размахом

событий. Помню, что Мережковский исчез куда-то *.

Я остался один. В этой пестроте и шумихе я встретил

К. И. Арабажина (отдаленного свойственника) и чуть-

чуть не решил переночевать у него. Помню, как сквозь

туман, появление взволнованного Горького и переодетого

бритого Гапона, которого тогда никто не узнал и кото

рый хриплым голосом восклицал: «Нам нужно воору

жаться!». В этом смятения и шуме я потерял из вида

К. И. Арабажина и не помню, как очутился на темных,

пустынных улицах Петербурга, не охраняемых полицией,

полных зловещей тьмы. Только багровые вспышки кост

ров на морозе и тяжелая поступь патрулей нарушали ти

шину. Кое-как добрался я до Гренадерских казарм и на

шел их запертыми. Часовые не пропускали меня. Напрас

но я указывал на то, что остановился у офицера – я был

отрезан от казарм, и мне предоставлено было провести

ночь, блуждая по морозным улицам Петербурга. Вдруг

появился обход с офицером, которому я и объяснил свое

положение. Этот офицер оказался полковником Коротким,

в будущем, кажется, московским полицмейстером или чем-

то в этом роде, снискавшим себе печальную известность

в Москве. Короткий весьма ажитированно заявил мне:

«Хорошо, я вас пропускаю, но, помните, казарма пуста,

* Д. С. Мережковский был с каким-то присяжным поверенным

делегирован закрывать Мариинский театр в знак национального

траура. ( Примеч. А. Белого. )

295

к ней идет толпа рабочих, и, впуская вас, я должен вас

предупредить, что вы подвергаетесь всем опасностям воз

можной осады». С этим напутствием он меня пропустил,

и я, перегруженный впечатлениями дня, наконец добрал

ся до своего вынужденного обиталища, которое уже то

гда, ввиду своего настроения, решил покинуть, перебрав

шись в квартиру Д. С. Мережковского, который гостепри

имно предоставил мне свою спальню. Нисколько не бес

покоясь об ужасах возможной «осады», я проспал как

убитый и на другой день уже с утра очутился у Блоков,

где рассказал обо всем виденном и слышанном, вплоть

до последнего инцидента с Коротким. Тут А. А. улыбнул

ся тою шутливою улыбкою, которая ему была свойствен

на, и сказал мне: «А знаешь, он трус – вчера вечером

он устроил переполох, бегая по офицерским квартирам

и пугая офицеров и их семейства ужасами «осады».

И разговор перешел на мне знакомого офицера, которого

я знал с детства и который принадлежал к семейству,

отличительной чертой которого была «импровизация». От

крылся один миф этого офицера об имении с оранжерея

ми, которого будто бы обладателем он был, имении, в ко

тором я живал и которое не имело никакого отношения

к офицеру. Мы с А. А. весело шутили на этот счет.

Александра Андреевна выглядела спокойнее: ее мужу не

пришлось пока участвовать в столкновениях войск с ра

бочими, его отряд стоял в этом смысле в благонадежном

месте. Тут же я познакомился и с супругом Александры

Андреевны: это был худой, некрасивый военный с пре

краснейшими глазами. Он скромно появлялся за стол,

скромно садился и молча выслушивал наши полные не

годования речи. Я помню, что я старался быть умерен

ным, входя в трудное, щекотливое положение Франца

Феликсовича, а А. А. наоборот: выражался кратко, резко

и беспощадно вплоть до несочувствия лицам, вынужден

ным хотя бы грубою силою поддерживать правительство.

Помнится, мне было жаль бедного Франца Феликсовича.

Вообще я заметил в А. А. некоторую беспощадность к

его трудному положению в ту эпоху.

Эти первые дни моего пребывания в Петербурге я ма

ло воспринимал общение с А. А. Мы все переживали со

бытия этих дней, толковали об арестах знакомых, о пере

менившемся отношении к царю со стороны тех, кто девя

того января еще сочувствовал самодержавию. Кроме того,

я был слишком занят все увеличивающейся близостью с

296

Мережковскими. У них я жил, проводя ночи напролет в

непрекращающихся разговорах с З. Н. Гиппиус на рели

гиозно-философские темы у ее камина, помешивая желез

ной кочергой с треском рассыпавшиеся уголья и прислу

шиваясь к поздним звукам (мы ждали, что Д. С. Мереж

ковского арестуют за его участие в закрытии т е а т р а , —

он был об этом предупрежден). Наконец целый ряд лиц, с

которыми я впервые познакомился, заняли все мое внима

ние. Это было время первых встреч и бесед с Ф. К. Сологу

бом, В. В. Розановым, Н. А. Бердяевым, С. Н. Булгаковым,

А. С. Волжским, А. В. Карташевым, В. А. Тернавцевым,

А. Н. Бенуа, Бакстом и целым рядом деятелей искусства

и пера. Естественно, что я был перегружен впечатлениями

и временно несколько рассеянно относился к моему об

щению с А. А. Шумные воскресные вечера у Розанова,

монотонные у Сологуба, воскресные чаи у Мережковских

от четырех до семи: собрания, в которых объединялась

группа «Нового пути» с тогдашнею группою «Проблем

идеализма», и та интенсивная, с одной стороны, религиоз

но-философская жизнь, с другой – религиозно-обществен

ная, которую развивали М е р е ж к о в с к и е , – вот что погло

щало меня, тем более, что в ту пору моя трехлетняя

переписка с Мережковским, прерываемая редкими личны

ми и очень интимными днями встреч в Москве, перешла,

можно сказать, в совместную жизнь, в то, событиями взвол

нованное, время. Что меня соединяло с Мережковским,

в том именно не соприкасались мы с А. А.; ему была

гораздо более чужда историческая проблема религии в ее

отношении к новой христианской эпохе. Он всегда стоял

несколько вдали от того специфически христианского гно-

сиса, который выдвигала проблема конкретного восприя

тия логоса. Можно было сказать, что логос воспринимал

он лишь сквозь ризы Софии, Той, которую он осязал в

эпоху своих зорь. Вся линия устремления Мережковского

была линией выявления Христова импульса. Потому-то

Мережковский и упирался всем центром своих устремле

ний в проблему исторической церкви, в проблему крити

ки и оценки. Для А. А. не существовало этой проблемы.

В своих религиозных чаяниях он был более катастрофи

чен, а в своем ощупывании ему самому не до конца по

нятного нового веяния он был более физиологичен и эм

пиричен, отправляясь от данного, внутри осязаемого, ко

торое гораздо труднее измерить и взвесить, чем, напри

мер, историческую проблему. А. А. как будто отрывал

297

все хвосты исторического познания и волил к такому ду

ховному опыту, который был бы проницаем всегда здесь,

нами, безотносительно к тому, как он мог выглядеть в

истории. Для физика, химика возможность произвести

опыт во всякое время есть боязнь убедиться в том, что

его наука есть действительно точная, а история, завися

щая от субъективных свидетельств, для него не была уже

точной наукой.

А. А. в темпе своих исканий как бы бессознательно

стремился к точному духовному знанию, не распыленно

му домыслами, а Мережковские, смешавшие опыт с ка

завшимися ему схоластическими схемами, были чужды,

абстрактны и неприемлемы для Блока. В этом разрезе

взятый А. А. так относился к устремлениям Мережковских,

как какой-нибудь Гельмгольц к устремлениям гегельяни-

зирующего историка, вплетавшего в факты истории отжив

шую метафизику. И А. А. был безусловно прав. Мереж

ковские глубоко не понимали фактичности, реальности,

трезвости, с которой относился он ко всем оформлениям

новой эры. Но были правы и Мережковские с своей точки

зрения: не понимая физиологичноста, фактичности, опыта

миросознания А. А., не доверявшего словесным схемам,

они видели в устремлениях поэзии А. А. мистику, субъек

тивизм и неоформленный логосом хаос, способный подме

нить подлинный опыт в сплошной медиумический сеанс,

и всякую общину, построенную на такой мистике, они об

виняли в подмене истинно христианских начал радением,

хлыстовством. Поскольку проблема конкретизации опыта

и проведение его в жизнь была моей центральной проб

лемой, постольку я разрывался между Мережковскими и

Блоками, и этот разлом я нес мучительно, понимая пра

воту и неправоту обоих возможных форм выявления но

вого сознания, нового коллектива, новой жизни. Вот что

меня сближало с Мережковскими: Христос, история,

проблема новой церковности, ясное членораздельное сло

во, желание «последнее» провести сквозь строй «предпо

следнего», к первому шагу, хотя бы этот первый шаг вы

ражался весьма приблизительно. Наоборот, с Блоком ме

ня связывали следующие темы: София, Вечность. Вне

временность, Молчание, проблема мистерии, т. е. органи

зации коллектива, прорастающего в общественность из

подлинной организации опыта, музыкальность, неизречен

ность, нежелание распылять «последнее» заезженными

словами и суетой мыслительных а с с о ц и а ц и й , – наконец,

298

личная дружба и большая, я бы сказал, непосредствен

ная любовь и доверие к тому, что мы называли Главным.

Все это соединяло А. А., Л. Д., С. М. Соловьева и

меня.

Таким я себя застаю в то время. Моя жизнь и непре

кращающееся сближение с Мережковскими делают мне

лично достижимым общение с коллективом друзей, в ко

торый я попадаю и к которому я подготовлен нашей трех

летней перепиской с Мережковским. Ядро этого кружка:

Д. С. Мережковский, Д. В. Философов, З. Н. Гиппиус,

Т. Н. Гиппиус, Н. Н. Гиппиус, А. В. Карташев и близкий

к ним профессор Успенский, В. А. Тернавцев, Н. А. Бер

дяев, заглядывающий в эту сторону А. С. Волжский.

Но в этом новом коллективе я чувствую одно время

некоторое насилие, принужденность, отсутствие свободы,

обязанность вместе с Мережковскими выполнять функции

их религиозной общественности. Они мне как бы гово

рят: «Вы наш, ваш опыт – наш опыт». А я чувствую, что

это правильно, но лишь наполовину, что они не понима

ют того главного, музыкально нежного, в чем я всегда

встречал понимание в А. А.

Единственности наших отношений я не ощущал до

конца, и чем более ощущал я невозможность сделать это

явным, т. е. сделать явным, что я принимаю их – плюс

еще что-то, без чего все приятие есть еще «приятие так

сказать», тем более создается в моем сознании трудность,

почти грех перед Мережковскими высказать им, что этого

плюса-то им и недостает. Я ощущаю в нашем, т. е. в

моем, общении с Блоком именно этот плюс, и этого не по

нимают Мережковские, считая, что мои постоянные «убе

гания» к Блокам и просиживание там целыми днями, есть

sui generis болезнь, декадентство, мистика, ибо к линии

A. A. – Мережковский в ту эпоху относился с резким не

доброжелательством: сколько раз он указывал мне на

опасность для меня отдаваться беспочвенной «блоковской»

м и с т и к е , – «Боря, тут у вас безумие» – неоднократно го

ворил он мне. Бывало, я пробираюсь в переднюю из квар

тиры Мережковских (угол Литейного и Пантелеймонов-

ской, дом Мурузи), а З. Н. провожает меня вопросом из

гостиной: «Куда?» – «К Б л о к а м » . – «Опять? Завиваться в

пустоту?» Мои сидения с А. А. и Л. Д. в уютном кабине

те А. А. на Петербургской стороне и наши беседы З. Н.

называла тогда: «завиваться в пустоту», т. е. разговоры

о «несказанном», «не уплотняемом» никаким решением,

299

формулой, общественным или религиозным поступком.

А бывало, когда я возвращаюсь от Блоков (уже вече

ром) и попадаю в гостиную к Мережковским, к какому-

нибудь важному общерелигиозному разговору, где реша

ются вопросы – «или мы поднимем пожар, или никто»,

и сидит при этом непременно или Философов, или Бер

дяев, или Волжский, или Карташев, то Д. С, лукаво

взглянув на меня и сделав шутливую гримасу (т. е. да

вая мне понять, что я опять-таки «завивался» в пустоте),

вводит меня в курс разговоров, и я, в свою очередь, на

чинаю «поднимать» на своих плечах грузную, пудовую,

религиозно-общественную тему. Между домом Мурузи и

казармами я чувствую себя разорванным все недели мо

его петербургского жития. Жизнь у Мережковских была

интересна, кипуча, чревата вопросами и пронизана под

линным общением и великолепным, сердечным, подлинно

братским отношением друг к другу между членами наше

го маленького коллектива, но до чего утомительной, груз

ной мне казалась эта жизнь, приведшая-таки Д. С. Ме

режковского к струвенской «Полярной звезде» с самого

начала революции девятьсот пятого года и замкнувшая

его в полярном круге той общественности, к которой мы,

«аргонавты», относились тогда еще с предубежденностью,

как к кадетской общественности.

К Блокам я вырывался из этой интересно-тяжелой

жизни, как к себе домой, в отдых, в тишину, где никто

не нападает с вопросами о том, что «или мы, или никто»,

но где встречают всепонимающие глаза А. А., который,

мягкой рукой взяв меня за локоть, проведет к себе, уса

дит в удобное кресло, улыбнется и предложит из боль

шой деревянной папиросницы п а п и р о с ы , – мы сидим друг

перед другом и помалкиваем с добрыми, чуть-чуть ласко

выми улыбками, скользящими на лицах. В этих улыбках,

перерываемых затяжкой папирос, происходит между нами

немой разговор: «Что, измучился в проблемах? Опять

украдкой удрал?» Ответ: «И не г о в о р и » . – «Опять будет

нагоняй и Д. В. Философов прочтет тебе нотацию, что ты

у меня «завиваешься», и вечером, в присутствии Таты,

Наты, Антона будет разбираться вопрос о том, как быть

с Борей, преданным сектантскому безумию?» Все это мол

чаливо проходит между мной и А. А., ибо он с обычной

своей невыразимой чуткостью догадывается о всех карти

нах моей жизни у Мережковских, вплоть до разговоров

там о нем, и провоцирует своими смешками меня к из-

300

лишней откровенности с ним, на которую я иду, потому

что вижу его теплое, мягкое отношение к Мережковским.

Он, не перенося их как общественных деятелей, считая

их, как таковых, дотошными и слепыми, нарочитыми,

особенно отрицательно относясь к ним за компромисс

(брак с идеалистами), тем не менее с мягкой человече

ской симпатией подходит к ним как к людям. Разговор

наш с А. А. в то время часто вращался вокруг Мереж¬

ковских, потому что А. А. их любил и ценил, понимая

их в интимном быту, но поскольку они это свое интим

ное превращали в общественно обязательное, постольку он

видел в них лишь субъективистов, сломавших все ценное

в собственных устремлениях, в упорном хотении раздуться

до новых Лютеров и обреченных на неудачу. И во-вторых:

А. А. видел мое увлечение Мережковскими и, братски

любя меня, входил в мои интересы, видя меня, которого

он любил, в их среде, видя трудности, возникающие от

сюда для меня, понимая, что это все – «не то» для меня.

Это сочувствие, умение это перевоплотиться в мелочи

моих интересов происходило от большой нежности ко мне

и ясного понимания меня в моем внутреннем образе.

Я видел это. Уже одна несоизмеримость отношений А. А.

к Д. С. Мережковскому сравнительно с отношением Д. С.

к А. А . , – трезвая любовная чуткость с одной стороны и

непонимание с другой, решило мой выбор: я влекся к

А. А. всей душой. Так убегал я от религиозной общест

венности к А. А., как к себе (каждый день убегал), и

отдыхал душою и духом в гостеприимном доме. Так что

за день до отъезда я простился с Мережковскими и пе

ребрался в гостиницу, чтобы провести мой последний пе

тербургский день нераздельно с А. А. и Л. Д. (после мне

«досталось» за это от Мережковских). Время моих путе

шествий к А. А. через Литейный мост – два-три часа

дня. Очень часто просиживал я у Блоков до семи-восьми

часов вечера. Квартира, в которой они жили, была свет

лая, чистая и просторная. Из передней вели две двери,

одна – в комнаты А. А. и Л. Д., в кабинет и спальню,

отделенные от всей квартиры и составлявшие как бы

квартиру в квартире. Другая дверь вела в просторную

комнату, поражающую чистотой паркетов и белизною стен.

Здесь была расставлена мебель, стоял рояль и, если па

мять мне не изменяет, небольшой книжный шкап. Отсю

да направо дверь уводила в столовую, откуда уже шла

в комнаты Ф. Ф. и Александры Андреевны, в коридор

301

и кухню. Очень часто дверь отворял мне сам А. А. и про

водил к себе в кабинет: узкую комнату в одно окно, кон

чавшуюся дверью в спальню, откуда часто к нам выходи¬

ла Л. Д. или куда скрывалась во время наших дол

гих сидений. Комнату занимали: большой письменный

стол, помнится красного дерева, диван. Перед столом сто

яло удобное кресло, у окна столик с креслами и против

стола узкий книжный шкап. А. А. в эту пору ходил до

ма в необыкновенно шедшей к нему черной шерстяной

рубашке без талии и не перетянутой пояском, расширяю

щейся к концу, с выпущенным широким отложным бе

лым воротником à la Байрон, с открытой шеей, напо

миная поэта начала столетия. Его курчавая голова, вы

сокая шея и вся статная фигура останавливали внима

ние. Я садился на диван, опершись рукою на край стола.

А. А. садился в кресло перед столом, а выходившая к

нам Л. Д. очень часто забиралась с ногами на кресло

около окна, и начинались наши молчаливые многочасовые

сидения, где разговора-то, собственно, не было, где он

был лишь случайными гребешками пены какого-то непре

рывного душевного журчания струй, а если и был раз

говор, то вел его главным образом я, а А. А. и Л. Д.

были ландшафтом перерезавших их ручья слов. Помнит

ся, что этот ручей был – для ландшафта, где взвивались

птицы, восходили и заходили зори. Помнится, З. П. Гип

пиус допытывалась у меня: «Ну, о чем вы у Блоков, на

пример, говорите? А. А. человек молчаливый, Л. Д. тоже,

я не понимаю, что вы делаете там каждый день». И я

должен был раз признаться, что разговора-то в обычном

смысле у нас нет вовсе. «Но это какое-то молчаливое ра

д е н и е , – даже возмутилась З. Н . , – все эти несказанности,

неизреченности, где-то, что-то и к т о – т о , – весьма опасная

вещь». Она не могла понять, что не было никакого «где-

то» и «что-то» у Блоков, а было подлинное, хорошее, че

ловеческое конкретное общение, самое представление о

котором испарялось в абстрактной, многословной, вырож

дающейся интеллигентской писательской среде, в кото

рой А. А. был уже в одном своем факте конкретного от

ношения к человеку подлинным революционером, явлени

ем непонятным, о котором нужно было непременно

судить вкривь и вкось. И я слышал эти разговоры об А. А.

вкривь и вкось в литературной среде тогдашнего Петер

бурга. Как в эпоху «Двенадцати» на него косились за

«большевизм», так в эпоху выхода «Стихов о Прекрасной

302

Даме» на него косились как на антиобщественного, как

на крайнего «субъективиста», ходящего с какою-то мис

тической невнятицею в душе. Его, конкретнейшего, трез

вейшего среди «абстрактов» тогдашнего времени, обвиня

ли в невнятице за то, что «невнятицу» часто жалких и

квази-ясных схем он не принимал, не понимал и выражал

откровенным коротким: «Не понимаю». С этим «не пони

маю» появлялся он в кружках тогдашней литературы.

Я помню А. А. где-то среди шумного собрания того вре

мени (может быть, у В. В. Р о з а н о в а ) , – замкнутый, не

мой, с окаменелым и казавшимся чем-то испуганным за

темненным лицом, с плотно сжатыми губами, сопровож

дая молчанием разливное море слов, всем видом своим

показывал: «не хочу», «не принимаю», «не п о н и м а ю » , —

вызывая любопытное, опасливое отношение к себе:

«Блок – он какой-то немой, провалившийся в своем субъ

ективизме». Помнится, я никогда не мог даже защищать

его, не мог выявить его таким, каким он был, именно

потому, что я ясно представлял себе бездну, отделявшую

живые устремления А. А. от слов, слов и слов, от кото

рых ныне не осталось и следа. Я только отмахивался на

все характеристики А. А., почти не оспаривая их, ибо

мне было так трудно приподнять для «внешних» людей его

подлинный образ, как отцу выразить то, что он испытывает

к сыну, как мужу, что он испытывает к жене, брату,

когда он без слов физиологически несет брата в душе

своей.

А. А. Блок, насколько я помню, в ту пору редко по

казывался на людях. Он все время сидел дома, и я не

мог его представить себе без Л. Д. Быть с А. А. значило

очень часто быть с Л. Д. Он имел вид домашний, семей

ный, уютный, разительно противоположный тому виду

одинокого, бездомного, каким он порою стал выглядывать

позднее. Неотразимый внутренний комфорт распростра

нялся вокруг него, и мне было приятно сознавать, что в

этот свой уют и комфорт он принимает меня. Ему было

легко со мной в то время, даже казалось, что минуты

недоговоренности и взаимной проверки друг друга, быв

шие между нами в Шахматове и Москве, отошли в дале

кое прошлое, что исчезали между нами все вопросы

(«нет вопросов давно и не нужно речей» 103), оставалась

ясная, тихая, незамутненная поверхность глубокого на

шего общения, И эту поверхность я зыбил как угодно

(словами, шутками, шалостями, молчанием).

303

Помнится, это ощущение духовной близости между

мною и всем семейством А. А. казалось при всей его па

радоксальности настолько ясным, что Александра Андре

евна раз сказала мне, как само собою разумеющееся:

«Как же нам быть без в а с » , – что я принял как аксиому.

И даже вставал вопрос о моем переселении в Петербург.

Изредка, когда А. А. не оказывалось дома (обыкно

венно тогда Л. Д. сопровождала его), я оставался с Алек

сандрой Андреевной, и мы вели с ней нескончаемые раз

говоры.

Эта общность бываний вместе не была абстрактной.

Каждый к каждому чувствовал своеобразную окраску от

ношений: у меня была своя окраска для А. А., другая

для Л. Д., для Александры Андреевны. Мы в эту пору

часто говорили в красочных символах и определяли тоны,

в которых мы воспринимали наших знакомых. Я импро

визировал, а А. А. реагировал, красочно меня исправляя.

Помнится, что отсутствие С. М. Соловьева, доселе всегда

участвовавшего в нашем общении, к удивлению, не толь

ко не препятствовало нам быть вместе, но даже как будто

и облегчало нас: не чувствовалось форсированности «тео

кратического» нажима, было шире, спокойнее, уютнее,

прочнее. Если мое пребывание в Шахматове извлекло во

мне звук «розово-золотых» зорь, то чувство совместно

проведенных с А. А. этих петербургских недель оставило

во мне след, как будто я находился под ласковым глубо

ким голубым небом, перерезанным немного грустными

облачками-барашками. Вместе с тем чувствовалась и

грусть. Ясно без слов осознавалось: зори ослепительного

дня суть зори далекого будущего, которого мы, вероятно,

никогда не у в и д и м , – ну что же, н и ч е г о , – оставались от

блески зорь в душах. И связь душ друг с другом в их

озарении оставалась единственными, ни с чем не сравни

мыми человеческими отношениями, которые были нам по

дарены, как жемчуг, и которые надо было достойно про

нести через жизнь.

«О чем пишете, о чем говорите? – способны и по сию

пору воскликнуть многие недоумевающие ч и т а т е л и . – И о

каком общении идет р е ч ь , – дружеском, идеологиче

ском?» – О том общении, которое есть мистерия челове

ческих отношений, которую так позорно затаптывают в

пыли ж и з н и , – о той мистерии отношений, которая и есть

мистерия собственно, или загадка, загадываемая и по сие

время филологии – чем была мистерия древности, о том

304

ощущении бессмертия, звуки которого извлекаются толь

ко тогда, когда души протянуты к душам, от Главного

к Главному, которое есть дух – «глаза в глаза: бирюзо-

веет... меж глаз – меж нас – я воскрешен, и вестью пер

вою провеет: не я, не ты, не мы, но Он» 104. К этому стре

мились Мережковские, но заглушали Главное суетой

«вопросов». И это чувствовал как атмосферу А. А. без вся

кого оформления: звуки далекого, все еще не углублен

ного нового отношения человека к человеку.

Помнится, в эти революционные дни в Петербурге

Айседора Дункан исполняла Седьмую симфонию Бетхо

вена и ряд номеров Шопена, и помнится, как мы (глав

ным образом Л. Д. и я) отдались этой звукоритмии, столь

близкой впоследствии для меня. Помню, мы были вместе

в концерте. Не забуду никогда появление Дункан в allegretto (вторая часть симфонии) и не забуду Двадцатой

прелюдии Шопена. Звуки Двадцатой прелюдии и жесты

Дункан были для нас символом новой, юной, зареволю-

ционной России, большого зеленого луга, на котором, как

цветы, развиваются новые песни и пляски. Этот звук

Двадцатой прелюдии сливался с звуками новой, еще не

достигнутой высоты человеческих отношений, той «ком

муны мечтателей», о которой впоследствии писал я 105.

«Коммуна» понималась мною тогда наивно-реалистиче

ски, понималась как своего рода «наша» коммуна, проти

воположная «коммуне» Мережковских. Помнится, в один

из периодов быстро промчавшихся недель Л. Д. обрати

лась ко мне с вопросом о том, как обосновать то, что

было предметом наших утопических разговоров в Шах

матове, т. е. если бы сфантазированный С. М. Соловье

вым мыслитель Lapan жил в наши дни, то в схемах ка

кой идеологии мог бы он выразить свою философию?

(Л. Д. была тогда курсистка-филологичка и интересова

лась философией.) Помнится, что я ответил на это це

лой попыткой развить новую систему философии и ряд

дней читал нечто вроде лекций перед А. А. и Л. Д., на

чиная с Канта, Вундта и других философов и кончая

смелейшими теологическими в ы в о д а м и , – целую филосо

фию символизма. Я хотел было ее написать (в эпоху

одиннадцатого – двенадцатого годов), но она встретилась

во мне с доктриной Рудольфа Штейнера, которой я от

дался в те годы.

Так жил я в Петербурге двойной жизнью, проводя

дни у Блоков, а вечера и ночи в общении с Мережков-

305

скими. Помнится, одно время часто приходил ко мне

Л. Д. Семенов и вызывал меня от Мережковских в Лет

ний сад, где рассказывал о своем потрясении, о резком

сдвиге с о з н а н и я , – он шел вместе с рабочими к царю, на

деясь, что царь выйдет к рабочим, и прямо попал на

р а с с т р е л , – вокруг него валились люди, и он переживал

бурный переворот от монархизма к эсерству. Одно время

его мечтой было убить кого-нибудь из царской фамилии.

Помнится, в это время к Мережковским явился из Моск

вы В. Ф. Эрн и В. П. Свенцицкий с проектом обращения

к Синоду от группы христиан, протестующих против по

крытия расстрелов именем церкви. Мережковский, Фило

софов, Карташев горячо откликнулись на это. Мы собра

лись в «Пале-рояле» на Пушкинской улице, в номере там

жившего П. П. Перцова, для обсуждения этого обраще

ния. Кроме упомянутых мною лиц, меня и П. П. Перцо-

ва, помню, что там были: В. А. Тернавцев, секретарь

Синода, В. В. Розанов. Тернавцев, выслушав речь Свенциц-

кого о том, что он готов лично явиться с этим обращени