Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)

ник обязан относиться к ее неизбежным издержкам «без всякой

излишней чувствительности», видеть в них историческую необ

ходимость. По поводу антикрепостнической повести Лермонтова

«Вадим», где речь идет о «кровавых ужасах» Пугачевского вос

стания, он заметил (в 1920 г.): «Ни из чего не видно, чтобы

отдельные преступления заставляли Лермонтова забыть об

историческом смысле революции: признак высокой культуры» 1.

1 А л е к с а н д р Б л о к . Собр. соч., т. XI. Л., 1934, с. 421.

32

Во всем, что Блок думал, говорил, писал после Октября, этот

признак высокой культуры присутствовал неизменно и с на¬

глядностью, можно сказать, демонстративной.

О большинстве людей, окружавших в это время Блока, ска

зать так нельзя. Опасения Блока, вызванные некоторыми явле

ниями тогдашней жизни, взбудораженной до самого дна, люди

эти воспринимали с обывательской точки зрения, плоско и пря

молинейно. Не в оправдание, но в объяснение невольных (по

большей части) заблуждений насчет истинной позиции Блока,

которые отразились в иных воспоминаниях о последних годах

его жизни, следует добавить, что люди, поделившиеся этими

воспоминаниями, смотрели на поэта со слишком короткой дистан

ции, а это часто мешает увидеть целое за деталями.

Большое видится на расстоянии, в исторической перспективе.

То, что людям, жавшим непосредственными и разрозненными

впечатлениями, казалось существенным и даже значительным,

сейчас, по прошествии шестидесяти лет, в свете нашего исто

рического взгляда, оказывается не более как мелким и случай

ным штрихом на общем фоне.

Несколько слов необходимо сказать о небольшой поминаль

ной заметке В. В. Маяковского. Она проникнута чувством не

поддельной любви к Блоку и ясным пониманием его места в

русской поэзии. Но в истолковании подхода Блока к Октябрь

ской революции Маяковский допустил досаднейшие промахи,

отчасти объясняемые тем, что в ту пору, когда он писал свою

заметку, он, по-видимому, не был достаточно знаком с публици

стической и критической прозой Блока и вовсе не знал ни его

дневников, ни его писем, то есть, по существу, не имел сколько-

нибудь отчетливого представления об его общественно-политиче

ской позиции после Октября.

Иначе Маяковский не отдал бы Блока целиком «эпохе не

давнего прошлого», не пришел бы к совершенно неправильному

заключению, будто Блок «раздвоился» – с одной стороны, радо

вался, что горят Октябрьские костры, с другой – сокрушался, что

в Шахматове сожгли его библиотеку. (Очень может быть, что

Блок и упомянул о гибели библиотеки в разговоре с Маяковским,

но из многих достоверных источников известно, что отнесся он к

этому печальному событию с высоты своего исторического, сверх

личного понимания издержек революции.) Наконец, совершенно

необоснованным и просто странным кажется утверждение Маяков

ского, будто поэту-символисту с его изысканным и хрупким язы

ком не под силу оказались тяжелые, грубые образы революции.

О какой хрупкости языка можно говорить, коль скоро речь идет

о «Двенадцати» с ее «площадным» просторечием, широким разливом

2 А. Блок в восп. совр., т. 1

33

народно-песенной стихии и энергией чеканных революционных ло

зунгов?

Однако будем благодарны Маяковскому за то, что его память

сохранила Александра Блока в солдатской шинели в студеную

и метельную октябрьскую ночь у красногвардейского костра на

Дворцовой площади... «Блок посмотрел – костры г о р я т . – «Очень

хорошо»...

Наиболее близкое к истине понимание позиции Блока в

последние его годы находим в интереснейших воспоминаниях

К. И. Чуковского (они известны в различных, существенно до¬

полняющих друг друга редакциях) и в непритязательных, но

удивительно сердечных и совершенно достоверных записках

С. М. Алянского.

К. И. Чуковский пишет: «Не то чтобы он разлюбил револю¬

цию или разуверился в ней. Нет, но в революции он любил толь

ко экстаз, а ему показалось, что экстатический период русской ре

волюции кончился. Правда, ее вихри и пожары продолжались,

но в то время, как многие кругом жаждали, чтобы они прекра

тились, Блок, напротив, требовал, чтобы они были бурнее и

огненнее. Он до конца не изменил революции. Он только невзлю

бил в революции то, что не считал революцией...» 1

Однако и К. И. Чуковский делает из сказанного излишне

категорический, слишком прямолинейный вывод, когда утверж

дает, что Блок будто бы «оказался вне революции, вне ее празд

ников, побед, поражений, надежд, и почувствовал, что ему оста

лось одно – умереть».

Вообще в рассказах о последних годах Блока, даже самых

дружественных, иногда слишком сгущены темные краски. Все,

казалось бы, достоверно, факты точны, но даны они в таком

освещении, при котором правильная перспектива нарушается.

Так, например, вряд ли есть основания столь настойчиво, как

делают это иные авторы, говорить о медленном и постепенном

умирании Блока, начавшемся чуть ли не сразу же после «Две

надцати». Ведь многие осенью и даже зимой 1920 года запомнили

его «юным, и сильным, и радостным». Только весной 1921 года,

неожиданно для окружающих, как-то сразу и непоправимо под

ломились его душевные и физические силы.

Но до этого он еще успел сказать людям в защиту и во

славу поэзии самые важные, самые нужные слова, которые оста

лись его вечным заветом. Разве мог бы опустошенный, потеряв

ший волю человек создать такие шедевры русской литературы,

1 К. Ч у к о в с к и й . Александр Блок как человек и поэт. П.,

1924, с. 21.

34

как грозно-вдохновенная речь «О назначении поэта» и гневно-

презрительная статья «Без божества, без вдохновенья»!

«Уходя в ночную тьму», Блок сказал: «Мы умираем, а искус

ство остается». И провозгласил три простых истины, поклявшись

в них «веселым именем Пушкина»:

«Никаких особенных искусств не имеется; не следует давать

имя искусства тому, что называется не так; для того чтобы соз

давать произведения искусства, надо уметь это делать» (VI, 168).

Истины столь же простые, сколь и неотразимые, подтвержден

ные всей жизнью, всем опытом гения...

4. БЕССМЕРТИЕ

Идет шестидесятый год, как нет Александра Александровича

Блока на земле. За это время наша страна, наш народ пережи

ли неслыханные испытания и невиданные победы. Вместе со

страной, с народом, с его культурой рос в эти годы и прошел

через свои, именно ему сужденные испытания и Александр Блок.

История, как всегда, все поставила на свое место, всему дала

истинную цену, все назвала настоящим именем. Теперь мы зна

ем твердо и повторяем убежденно: Александр Блок – великий

национальный поэт России.

«Талант рождается в тиши; характер – в мировом потоке».

Слова Гете вполне применимы к Блоку. Этот гигантский поэтиче

ский характер вырос на почве истории, в бурях и катаклизмах

своего великого и трудного века. Судьба гения поставила поэта в

центр литературного движения его времени.

Совершенно прав был Андрей Белый, когда утверждал, что

«биография Блока не будет ясна вне огромного фона эпохи и вне

музыкальных напоров ее».

Шумом времени полна и лежащая перед читателем разного¬

лосая книга. В ней одно более, другое менее значительно, но в

целом из нее отчетливо видно, откуда вышел и куда пришел Блок,

какой длительный, сложный, но целеустремленный, а главное,

верный путь должен был пройти он – прежде чем сказать, обра

тившись ко всему миру: «Всем телом, всем сердцем, всем созна

нием – слушайте Революцию».

Когда читаешь подряд этот свод воспоминаний современников

о Б л о к е , – воспоминаний, написанных людьми очень разными,

разных биографий и судеб, разных общественных взглядов и

художественных вкусов, то именно в этой разноголосице и воз

никает широта, объемность картины общественно-литературной

жизни в душные, предгрозовые годы начала нашего века и в пер-

2*

35

вые героические, но и труднейшие годы Октябрьской э р ы , – кар

тины, в центре которой оказывается Александр Блок.

Книга читается с неослабевающим, более того – нарастаю¬

щим интересом. Это коллективное повествование о личности и

творчестве поэта идет как бы расширяющимися кругами: от

семейных воспоминаний о благонравном мальчике, затем о стран¬

ном юноше, замкнувшемся в своем индивидуальном существова¬

н и и , – к живым впечатлениям очевидцев духовно-нравственного

прозрения великого поэта, смело вышедшего в мир людей и дел.

Драматизм жизни и судьбы поэта раскрывается в рассказах

о нем со всей наглядностью. Какое борение светлых и темных

сил, добра и света – с угрюмством и отчаянием, какое вечное

беспокойство сердца!

Книга имеет свою композицию и обдуманно завершается

воспоминаниями А. М. Ремизова и К. А. Федина. Это как

бы реквием в два голоса.

Лирическая патетика Ремизова – голос блоковского поколе

ния, голос прощания и памяти: «А звезда его – незакатна. И в

ночи над простором русской земли, над степью и лесом, я вижу,

горит...»

У Федина, человека и писателя уже другого, следующего по

коления, глубокий исторический вывод: Блок – рубеж двух

эпох, двух миров, в нем и трагедия прошлого, и вера в правду

будущего, и потому он бессмертен.

Особое место в обширной мемуарной литературе о Блоке

занимают заметки А. М. Горького. Его короткий рассказ замеча

телен. Может быть, это самое глубокое из всего, что сказано о

Блоке его современниками.

Сидя ранней весной 1919 года на скамейке в Летнем саду,

Блок настойчиво, жадно выспрашивал Горького о бессмертии,

о возможности бессмертия. Его мятущаяся, разрушительная, тра

гическая мысль искала и не находила ответа на этот вопрос.

Ответ дала история. Не личное бессмертие, не «бессмертие

души», а бессмертие свершенного дела, творческого подвига осени

ло Александра Блока в предании и памяти народа.

Вл. Орлов

ЮНОСТЬ

П О Э Т А

Эта юность, эта нежность —

Чт о для нас она была?

Всех стихов моих мятежность

Не она ли создала?

M. A. БЕКЕТОВА

АЛЕКСАНДР БЛОК И ЕГО МАТЬ 1

1

А Л Е К С А Н Д Р Б Л О К

Воспоминания и заметки

Г л а в а I

РАННЕЕ ДЕТСТВО АЛ. БЛОКА

Жил Саша в то время в верхнем этаже ректорского

дома. Детская его помещалась в той самой комнате, вы

ходившей окнами на университетский двор (в части до

ма, более отдаленной от улицы), где он родился *. Здесь

он спал и кушал, но играл далеко не всегда. Пока няня

убирала его комнату, он проводил время то у прабабуш

ки А. Н. Карелиной **, комната которой была за стеной

его детской, то у тети Кати, нашей старшей сестры, ко

торая особенно его любила. <...> Около полудня часто от

правлялся Саша в бабушкину спальню, выходившую ок

нами на Неву. Здесь он совсем еще маленьким прыгал

на столе и на кресле и, стоя на подоконнике, поддержи

ваемый кем-нибудь из домашних, дожидался, пока уда

рит пушка. А весной смотрел на Неву, следя за яликами,

барками и пароходами. Войдешь, бывало, в эту комнату

в солнечный день и увидишь яркую полосу синей Невы,

сверкающую из-под белой маркизы, а на окне – веселый,

розовый мальчик и при нем кто-нибудь из взрослых. Все жи

тели ректорского дома принимали Сашу с распростертыми

* Ректорский дом теперь совершенно перестроен внутри, в

нем помещаются аудитории и канцелярии. ( Примеч. М. А. Беке

товой. )

** Наша бабушка по матери, которая жила у нас в первые

годы Сашиной жизни и присутствовала при его рождении.

( Примеч. М. А. Бекетовой. )

39

объятиями. В дедушкином кабинете, тоже выходив

шем окнами на Неву, он подолгу сидел на ковре и

рассматривал картинки в больших томах Бюффона и

Брэма 2.

Много бегал Саша по комнатам обширного ректорско

го дома, особенно наверху, в длинной, светлой зале, и не

раз опускался и поднимался по теплой внутренней лест

нице, устланной ковром, которая соединяла два этажа.

Вставал он рано, как все дети, и успевал утром и погу

лять и поиграть. В хорошую погоду он гулял еще среди

дня, после 2-х часов. Его водили чаще всего по солнеч

ной Университетской набережной, а весной и осенью в

университетский ботанический сад, о существовании ко

торого не имеют понятия многие жители Петербурга. Ко

гда родился Саша, сад был еще в хорошем виде и целы

были те великолепные осокори петровских времен, кото

рые погибли при постройке химического дворца. <...>

В Шахматове 3 Саша жил до трех лет в особом фли

геле *, где у него была кроватка с высокими решетками

и тюлевым пологом от комаров. Он спал в одной комна

те с матерью, рядом помещалась няня. В том же фли

геле жила в отдельной комнате и прабабушка его

А. Н. Карелина. <...>

Когда Саше было около трех лет, мы переехали из

ректорского дома на частную квартиру на Пантелеймо-

новской, близко от церкви. Она была в четвертом этаже,

светлая и симпатичная, но оказалась сырой, и потому мы

жили на ней всего одну зиму. У Саши с матерью была

небольшая комната, тут же спала и новая няня. Тесноту

этого помещения скрашивала большая зала, где Саша

бегал, разумеется, сколько угодно. Очень близко был Лет

ний сад, куда Сашу часто водили гулять. <...>

Весной (1883 года) <...> поехали сначала в Шахматово,

а потом за границу – в Триест и Флоренцию. <...>

В Триесте мы прожили осень и зиму. В хорошую по

году Саша гулял б ольшую часть дня. Рано утром он

часто ходил с бабушкой на базар, где она покупала кое-

какие припасы. Наша еда была очень несложная и про

стая, так как денег у нас было в обрез. Но купанье сто

ило гроши, а это было очень важно. Купанье в море по

шло наиболее впрок именно Саше, а езда в открытой

* Это был тот самый флигель, где впоследствии Саша посе¬

лился с молодой женой. ( Примеч. М. А. Бекетовой. )

40

конке на пляж была для него источником больших ра

достей. Он скоро свел дружбу с кондуктором и, сидя в

конце конки, близко от кучера, громко восклицал при

остановках: «Ferma!» («Стой!») <...>

Во Флоренции Саша гулял еще больше, чем в Три

есте, благодаря отсутствию ветров и наступившей вскоре

весенней погоде. Задняя, солнечная сторона нашего дома

выходила в сад, но по нашим русским понятиям он был

слишком утилитарен и скучен. Там росли только фрукто

вые деревья шпалерами. Ни простору, ни тени, ни лу

жаек не было. Саша мало проводил там времени. Ему

нравился только бассейн с золотыми рыбками. Они с ня

ней Соней много ходили по улицам или отправлялись в

прекрасный сад Боболи, где были длинные тенистые ал

леи и зеленые заросли с бассейнами и мраморными ста

туями.

Во Флоренции мать сшила Саше первый костюм с

панталончиками, из летней синей материи. С этих пор его

одевали уже настоящим мальчиком. Тогда же купили ему

соломенную шляпу с синей лентой и широкими полями,

из-под которых виднелись его золотые, уже заметно вью

щиеся волосики. Южане восхищались видом этого неж

ного северного мальчика, принимали его по большей ча

сти за англичанина. Во Флоренции у нас была прекрасно

обставленная квартира, отличный стол и хорошая кухар

ка. Жизнь была гораздо интереснее и разнообразнее, чем

в Триесте, но для Саши это было не важно. Ему одина

ково хорошо было и в Триесте и во Флоренции. Он здо

ровел и развивался, но вся поездка прошла для него как

сон, не оставив никаких следов в его воображении.

В начале мая мы, уже сильно соскучившись по Рос

сии, уехали из Флоренции прямо в Шахматово. Можно

себе представить, как ждали Сашу те, кто оставался в

России...

Когда мы вернулись, для Саши и его матери было

приготовлено новое помещение. Флигель понадобился для

сестры Софьи Андреевны, у которой перед нашим отъез

дом родился первый ребенок. Саша с матерью поселились

в большой комнате с итальянским окном, выходившим в

сад, которую только что отстроили на месте старой кух

ни, примыкавшей к дому, а кухню перенесли на двор в

расстоянии нескольких шагов от дома. Рядом со спаль

ней Саши и его матери была небольшая комнатка няни

Сони. <...>

41

Лето прошло незаметно. В Петербург приехали прямо

на новую квартиру, приготовленную и устроенную зара

нее тетей Катей, на которой лежали все хозяйственные

заботы. На этот раз поселились на Ивановской, близ За

городного проспекта. Здесь у Саши с матерью была гро

мадная комната, да и вся квартира была просторная,

особенно зала, уставленная по всей стене, выходившей на

улицу, красивыми группами тропических растений, до

ставшихся нам из университетской оранжереи. Несмотря

на большое количество мягкой мебели и концертный ро

яль, в зале оставалось еще много свободного места – так

что у Саши было обширное поле для беганья. <...> В эти

годы Саша был очень шумлив и стремителен. Его голос

громко раздавался по комнатам, всякому занятию он пре

давался с самозабвением. Всю эту зиму он проиграл в

конку. <...>

На Ивановской пришлось прожить всего одну зиму,

квартира оказалась дедушке не по средствам. Наняли

другую *, немногим хуже прежней – тоже с большой

детской, где спала и няня Соня: у нее был свой уголок

за перегородкой. Именно в этой комнате была лошадь-

качалка и зеленая лампадка, известные по стихам, по

священным Олениной-д'Альгейм 4, и по стихотворению

«Сны» из третьего тома:

И пора уснуть, да жалко,

Не хочу уснуть!

Конь качается качалка,

На коня б скакнуть!

Луч лампадки, как в тумане...

и т. д.

В промежутках между игрой и гуляньем няня Соня

читала Саше вслух в то время, как он рисовал или что-

нибудь мастерил. Об этом я скажу ниже подробно, теперь

же буду продолжать об его играх. Под влиянием чтения

пушкинской «Полтавы» Саша выдумал новую игру. Изо¬

бражался Полтавский бой. Это была бурная, воинствен

ная игра, для которой Саша надевал картонные золотые

латы с такой же каской, подаренные ему на елку. Он

вихрем носился по комнатам. Пробежав через бабушкину

спальню, врывался в залу, пролетал ее с громкими воп

лями, махая оружием, по дороге с кем-то сражался, в

* На Большой Московской, против Свечного переулка.

( Примеч. М. А. Бекетовой. )

42

кого-то стрелял, целясь, например, в сидящую за работой

бабушку, причем говорил: «Сидит мертвая, да и шьет»,

И несся обратно тем же порядком, придумывая все новые

и новые эпизоды сражения. Во время этих битв я сидела

обыкновенно за роялем, играя гаммы, за что и получила

название шведского музыканта. Таким образом, мы с ба

бушкой, не принимая никакого участия в Сашиной игре,

были вовлечены в нее силою его воображения. <...>

Теперь как раз будет кстати сказать о первом Саши

ном чтении, но для этого мне придется вернуться немного

назад. По более точным справкам оказывается, что Саша

выучился читать не в четыре года, как сказано в моей

биографии, а годам к пяти. Этому научила его в первый

год по возвращении из-за границы наша бабушка,

А. Н. Карелина, которая жила с нами и на Ивановской.

В те часы, когда Саша оставался один в ее комнате, она

по секрету от его матери, с которой была в великой

дружбе, стала показывать ему буквы по рассыпной азбу

ке. Он очень скоро одолел грамоту, и прабабушка с тор

жеством показала его искусство Сашиной маме. Писать

же он выучился сам совершенно незаметно, писал снача

ла печатными буквами, а потом и писаными.

Саше было лет пять или около того, когда ему начали

читать вслух. По большей части это делала няня Соня.

Сам он читал тогда мало. Вначале ему нравилось больше

всего смешное и забавное. Быстро выучил он наизусть

«Степку-Растрепку» 5, «Говорящих животных», «Зверьки в

поле и птички на воле» и разные присказки, загадки и

стишки из книжек так называемой Ступинской библио

теки. Известная книга Буша «Макс и Мориц» не была в

ходу у нас в доме. Лет в шесть появился у Саши вкус

к героическому, к фантастике, а также к лирике. Ему

читали много сказок – и русских, и иностранных. Боль

ше всего ему нравился «Царь Салтан». Тогда же полю

бил он «Замок Смальгольм», узнал он и «Сида» в пере

воде того же Жуковского. Наслушавшись этого чтения,

он дал няне Соне прозвище в духе испанского романсеро:

«Дон Няняо благородный, по прозванию Слепая».

Саша охотно, без всякого принуждения говорил на

изусть отрывки из разных забавных стихов о зверках и

птичках. <...> Более серьезные вещи Саша не любил го

ворить при всех. «Замок Смальгольм» он еще декла

мировал няне и маме, но лирических стихов никогда. По

сле его болезни, стало быть лет около шести, произошел

43

следующий характерный случай. Как-то вечером, лежа в

постели, Саша выпроводил из комнаты всех, кто там был,

и мы услыхали из соседней комнаты, как он слабым го

лоском, еще слегка картавя, стал говорить наизусть стихи

Полонского «Качка в бурю»:

Гром и шум. Корабль качает,

Море темное кипит;

Ветер парус обрывает

И в снастях свистит 6.

Разумеется, он не понимал тогда очень многого в этих

стихах, но что-то ему в них нравилось. Он, оче

видно, чуял их лиризм, который уже тогда был

ему близок.

Когда Саше минуло семь лет, мать нашла, что он уже

настолько велик, что пора отпустить няню. <...>

С семи лет, еще при няне Соне, Саша начал увлекать

ся писанием. Он сочинял коротенькие рассказы, стихи,

ребусы и т. д. Из этого материала он составлял то аль

бомы, то журналы, ограничиваясь одним номером, а ино

гда только его началом. Сохранилось несколько малень

ких книжек такого рода. Есть «Мамулин альбом», поме

ченный рукою матери 23 декабря 1888 года (написано в

восемь лет). В нем только одно четверостишие, явно на

веянное и Пушкиным и Кольцовым, и ребус, придуман

ный на тот же текст. На последней странице тщательно

выведено: «Я очень люблю мамулю». Весь альбом, фор

мата не больше игральной карты, написан печатными

буквами. «Кошачий журнал» с кораблем на обложке и

кошкой в тексте написан уже писаными буквами по двум

линейкам. Здесь помещен только один рассказ «Рыцарь»,

не конченый. Написан он в сказочном стиле. Упомяну

еще об одной книжке, составленной для матери и напи

санной печатными буквами. На обложке сверху надпись:

«Цена 30 коп. Для моей крошечки». Ниже: «Для моей

маленькой кроши». Еще ниже – корабль и оглавление.

В тексте – рассказик «Шалун», картина «Изгородь» и

стишки «Объедала»:

Жил-был маленький коток,

Съел порядочный

Пирог.

Заболел тут животок –

Встать с постели

Кот не мог.

44

К сожалению, дат нигде нет. Все эти ранние попытки

писать обнаруживают только великую нежность Саши к

матери, а также его пристрастие к кораблям и кошкам.

Но интересно то, что Саша уже тогда любил сочинять

и писал в разном роде, подражая различным об

разцам.

Заключая первый период Сашиной жизни, скажу еще

несколько слов об его характере. Саша был вообще свое

образный ребенок. Одной из его главных особенностей,

обнаружившихся уже к семи годам, была какая-то осо

бая замкнутость. Он никогда не говорил про себя в тре

тьем лице, как делают многие дети, вообще не любил

рассказывать и разговоров не вел иначе как в играх, да

и то выбирал всегда роли, не требующие многословия.

Когда мать отпустила няню Соню, она наняла ему при

ходящую француженку, которая с ним и гуляла. Это бы

ла очень живая и милая женщина. Она расположилась

к Саше и очень старалась заставить его разговаривать,

но это оказалось невозможным: Саша соглашался только

играть с ней, а с разговором дело не шло. Мать решила,

что не стоит даром тратить деньги, и отпустила францу

женку.

При всей своей замкнутости, маленький Саша отли

чался необыкновенным прямодушием: он никогда не

лгал и был совершенно лишен хитрости и лукавства.

Все эти качества были в нем врожденные, на него и не

приходилось влиять в этом смысле. Кроме того, он был

гордый ребенок. Его очень трудно было заставить просить

прощения; выпрашивать что-нибудь, подольщаться, как

делают многие дети, он не любил. <...> Но изменить его

наклонности, повлиять на него, воспротивиться его жела

нию или нежеланию было почти невозможно. Он не под

давался никакой ломке: слишком сильна была его инди

видуальность, слишком глубоки его пристрастия и ан

типатии. Если ему что-нибудь претило, это было не

преодолимо, если его к чему-нибудь влекло, это было

неудержимо. Таким остался он до конца, а когда

сама жизнь начала ломать его, он не выдержал этой

ломки. Делать то, что ему несвойственно, было для не

го не только трудно или неприятно, но прямо губи

тельно. Это свойство унаследовал он от матери. Она

тоже не могла безнаказанно делать то, что ей не было

свойственно.

45

Глава II

ДЕТСКИЕ И ОТРОЧЕСКИЕ ГОДЫ

За эти годы Саша сблизился с двоюродными братьями

Феролем и Андрюшей; летом он проводил с ними много

времени, так как они жили обыкновенно в Шахматове,

а зимой виделся редко, только по праздникам. Тогда же

появился и сын нашей кузины Виктор Недзвецкий, так

называемый «Буля», который был одних лет с Феролем,

а также двоюродный брат и сестра Фероля, Коля и Ася

Лозинские (дети их тетки), оба значительно моложе Са

ши. Сближение с этими детьми произошло, когда Саша

был уже в гимназии. Его особенно любили Андрюша Куб-

лицкий и Коля Лозинский. Коля (давно уже умерший)

был мальчик восторженный и изъявительный. Дети Ло

зинские в то время говорили по-французски лучше, чем

по-русски, и Коля в порыве восторга кричал при появле

нии Саши: «Alexandre trois, notre roi!» * Игры были

чисто детские, не только потому, что Саша снисходил к

маленьким, как старший, но и по его ребячливости, кото

рая заставляла его от души увлекаться детскими интере

сами и забавами. В одиннадцать с половиной лет

(1892 год) он играл с братьями в поезда и бегал взапуски

вокруг цветников. Игра в поезда была одно время очень в

моде. <...>

Несколько позже, когда Саше было уже тринадцать —

четырнадцать лет, матери стали возить детей в балет. Это

дало повод для новых игр. Стали изображать балеты,

причем танцы, грация и вся классическая, изящная сто

рона их не играла никакой роли. Особенно облюбовали

почему-то балет «Синяя борода» и представляли главным

образом сцену, когда сестра Анна смотрит на дорогу с

башни. Надевали на себя что попало: пледы, платки, ка

кие-то непонятные предметы, что придавало всему очень

нелепый и донельзя комический характер. Такие пред

ставления устраивались несколько раз по воскресеньям и

праздникам, когда у дедушки собирались все внуки, а

иногда и дети Лозинские. Игра начиналась после семи

часов, когда дедушка уходил к себе отдохнуть. Помню,

как в столовой одной из наших квартир на Васильевском

острове Саша, наряженный в какой-то невероятный кос-

* Александр третий, наш король! ( фр. )

46

тюм для роли сестры Анны, взгромоздился на высокий

мраморный камин и проделывал пантомиму, на которую

невозможно было смотреть без смеха. Вообще надо ска

зать, что, играя, он часто проявлял чисто клоунский

юмор, а в воинственных играх брал темпераментом. Осо

бой изобретательности он не обнаруживал и за ней не

гонялся, но всех увлекал или непосредственным комиз

мом, пли азартом – так, что товарищи его или безумно

хохотали, или приходили в неистовство. <...>

В 1894 году Саша начал издавать рукописный журнал

«Вестник», но мысль о нем, очевидно, зародилась еще

летом 1893 года, когда была составлена детская книжка

«Колос», и по внешности и по содержанию похожая на

«Вестник». Этот «Сборник сочинений А. Блока и Ф. Куб-

лицкого-Пиоттух» вышел в августе. Написан он почти

целиком рукой Сашиной матери. На обратной стороне за

главной страницы – следующая надпись: «Цензор, ре

дактор и издатель А. Кублицкая-Пиоттух. Дозволено цен

зурой. Шахматово. 1893 г.». Саше было тогда около три

надцати лет. В книге его сказочка «Сон», его же перевод

с французского, неизвестного автора, «Это ты!» и два

лирических стихотворения. <...>

«Вестник» издавался три года: начался он, когда Саше

было тринадцать лет, прекратился, когда ему минуло

шестнадцать. Это немалый период для такого юного воз

раста. Внимательное рассмотрение материала «Вестника»

дает очень интересные результаты, указывая на рост раз

вития Саши за эти три года. Тут особенно ясно обнару

живается, как медленно шло его развитие в смысле жи

тейского опыта и зрелости и насколько быстрее развива

лись его литературные вкусы и способности. В шестна

дцать лет Саша остался почти таким же ребенком, как

и в тринадцать. Его интересы – кроме литературных —

остались те же. Он ни над чем еще не задумывался, и

никакие вопросы его не смущали. Правда, в декабрьском

номере первого года издания «Вестника» редактор, обра

щаясь к подписчикам и сотрудникам, говорит между про

чим так: «Направление моего журнала совершенно опре

делилось. Оно было в 1894 году чисто беллетристического

характера, но теперь я бы очень попросил г. г. сотруд

ников, чтобы кто-нибудь из них помещал в мой журнал

в 1895 году статьи из более или менее выдающихся слу

чаев общественной жизни». Тем не менее журнал не из

менил своего направления. За все время своего

47

существования он отметил только два общественных явле

ния. В первом году, в ноябре месяце, появилось «Экстрен

ное прибавление к 1894 году журнала «Вестник» но поводу

кончины Александра III». <...> Другое общественное явле

ние, обратившее на себя внимание редактора «Вестника»,

было юбилей деда – Андрея Николаевича Бекетова – по

случаю его семидесятилетия. Это уже просто дело семей

ное. <...> Характерно и то, что сотрудники не отозвались

на призыв редактора помещать статьи о более или менее

выдающихся случаях общественной жизни. Главными со

трудниками «Вестника» состояли бабушка и мать Саши.

Обе они были лишены так называемой «общественной

жилки», но отличались сильной склонностью к литерату

ре. Дедушке было, конечно, не до сотрудничества в

«Вестнике», а кроме того, он относился к внуку как к

ребенку и никогда не затрагивал с ним никаких серьез

ных тем – ни общественных, ни житейских. Сам он со

страстью относился к общественным вопросам, читал га

зеты, интересовался и внутренней и иностранной поли

тикой. Саша в те годы совсем не читал газет, он изучал

только объявления – с юмористической точки зрения, что

и заметно по «Вестнику». Объявления начали появляться

со второго года его издания, причем Саша все больше и

больше ими увлекался. Объявления «Вестника» имеют по

большей части или рекламный, или обиходный характер.

Больше всего появлялось реклам об надоевшем в то вре

мя «Геркулесе» и – о собаках. Саша изощрялся в при

думывании разнообразнейших реклам в форме советов,

диалогов, восклицаний и даже рисунков. <...>

...перейду к оценке литературного развития Саши,

насколько можно судить о нем по «Вестнику». Замечу,

во-первых, что проза, в особенности самого реального со

держания, удавалась Саше хуже стихов. Он делал замет

ные успехи в прозаических переводах. Вначале и выбор

вещей, и форма их указывают на незрелость вкуса и не

опытность переводчика. Большинство переводных вещей

неплохо, но все, переведенные в четырнадцать и даже в

пятнадцать лет, подходят к возрасту не выше двенадцати

и даже десяти лет. Такова драма в двух действиях с про

логом «Король пингвинов», появившаяся в первый год

издания «Вестника», а также другие многочисленные рас

сказы, сказки и пр. Все это годится для детей или. млад