Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

ка статей, не говорит о нем как о сатирике. А сатира —

основной тон всех лет его немоты и отчаянья. «Я задох

н у л с я » , – говорил он матери еще тогда. «Вот моя клет

к а » , – говорил он позже. «Песни вам нравятся! Я же,

измученный, нового жду и скучаю опять» 27. Он ненавидел

тех (и за то), кому его песни нравились. Бунт против

эстетов был первым его бунтом.

Оставленные Блоком книги его стихов – только знаки

его мучений над основными вопросами его большой ли

тературной деятельности, которую он всячески старался

335

выявить. Потому они и д ороги, как раны распятого. Но

ни его отчаянье, ни его «мировые запои», ни его поры

вания к юному идеалу Прекрасной Дамы, ни арфы, ни

скрипки его «Страшного мира» не будут понятны, если

не изучить большого русла, по которому он хотел идти —

и не мог. Смерчи в пустыне ложатся наносами. По их

направлению можно узнать силу и путь бури. Такими

упавшими смерчами после Блока остались: 1) его статьи,

2) его театр, 3) опыты его прозы (если они сохрани

лись 28), 4) его поэма 29.

Я не могу усвоить данных памяти, что этот период

тянулся целых восемь лет – с 8-го по 16-й, когда я

уехал на К а в к а з , – настолько цельным и неизменным

стоит передо мной Блок этих годов. Я помню его в раз

ных позах и жестах, но кажется, что это прошел год, а

не восемь. Где-то на Литейном, в каком-то доме пьянст

ва, под утро, за коньяком, с Аничковым, в оцепенении,

с остекленевшими глазами. Он и в пьянстве был прекра

сен, мудр, молчалив – весь в себе. На эстрадах каких-то

огромных белых зал, восторженно встречающих его чте

ние все тех же стихов и посылавших ему в момент ухода

с эстрады девушку с восторженными глазами, подававшую

ему лилии и розы. У него, в его кабинетах, которые ста

ли большими и мрачными, заставленными к н и г а м и , – но

осталась прежняя тяга к окраинам, к реке (он умер на

Пряжке). Мы оба стали уже литераторами, и беседы у

нас были литературными, на текущие темы, причем каж

дой текущей теме Блок давал отпор. Он ненавидел вся

кие литературные комбинации, кружки, течения, моды,

и от всего этого иронически отделывался уничтожающи

ми фразами. Периодически вспыхивали у него ссоры и

дружбы с Вячеславом, Чулковым, Белым, Мережковским.

Он никогда не лицемерил в литературных отношениях,

и мнения свои говорил резко и прямо. На редакционных

собраниях в «Шиповнике» помню его немного среди бол

тунов, ушедшего в себя и все время измерявшего свою

глубину лотами внешней литературной суеты... У себя,

среди друзей, когда иногда вдруг вспыхивало что-то

прежнее, молодое... Но в общем на литературной улице

он стоял памятником. Хорошие, живые минуты бывали

дома, у него, вдвоем, когда он читал новые стихи с чет

вертушек, резко исписанных, с нажимом, показывал кор

ректуры, свои и чужие новые книги. Он был отличный

библиограф, у него был полный список стихов со всеми

336

пометками: когда написано, где напечатано. Не терпел

растрепанных листов. Нарезанная бумага лежала ровно

в столе, и аккуратно все складывалось в черные клеен

чатые покрышки от тетрадей. Еще хороши бывали слу

чайные встречи – над Невой, или в книжной лавке Ми-

тюрникова. Иногда опять мы долго шли вместе, в беседе,

и каменная маска с него спадала. Волосы носил он ко

роче и только любил маленький локон из-под шапки.

Критика установит, какой из указанных выше порывов

был для Блока важнее, в какой они между собой зависи

мости и хронологии. Я беру их глыбами, как выявления

одной и той же силы, таившейся в нем. И теперь же ука

жу на два факта из его бедной внешними событиями жиз

ни, имевших огромное влияние на углубление его пи

сательского самосознания. Это – смерть, тотчас после рож

дения, его ребенка и смерть его отца. Обе эти личные по

тери – желанного ребенка, который жил несколько ча

сов 30, отца, которого он всю жизнь не видел 31, пережи

ты им были как тяжелые правонарушения космического

порядка, усилив общее сознание неблагополучия мира,

обострив его одиночество, из которого он искал выхода,

и озлив его порывы на волю из клетки.

Первым по времени его порывом были его статьи в

«Золотом руне». Публицист в нем жил крепко. Студенче

ской его работой было исследование о Болотове. Страни

цы «Золотого руна» были первые, на которых он мог про

думать свои мысли. Он не смутился тем, что его голос

прозвучал из цитадели купеческого эстетизма. Начал он

свою работу в «Золотом руне» с теоретической статьи

«Слова и краски» (если память не искажает названия, но

смысл тот), в которой цитировал мои стихи 32. Помню, с

лукавой и доброй улыбкой показал он мне этот номер. Но

не об эстетике хотел он говорить. Он обложился зелеными

книжками «Знания», презираемого у эстетов, внимательно

перечел всю беллетристику реалистов и дал ряд очерков

о Горьком и других 33. Это был прямой шаг на волю из

узкого круга эстетизма, который его душил. Внутри кру

га статьи были встречены с враждебным недоумением.

Вне круга они не получили эха, потому что «Золотое

руно» не доходило до широкого читателя. Круг был на

столько узок, что, помню, когда я мог поехать к Льву

Толстому, мне вбивалось в голову, что это неприлично.

Печататься можно было только в «Орах», «Грифе»,

337

«Скорпионе». С трудом принимался «Шиповник». И вот в

этом воздухе прозвучал вдруг отчетливый, всем напере

кор, голос Блока о реалистической литературе. Этот голос

заглох, и статьи сыграли значение только для Блока, как

проверка самого себя.

Опять его энергия ушла вглубь. Стала нарастать тема

«Руси», которая впоследствии дошла до «Скифов». Свое

образное народничество Блока вскоре выразилось в его

переписке с Клюевым. Одной из своих знакомых он писал

в то время: «Сестра моя, Христос среди нас. Это – Нико

лай Клюев» 34. Мессианство в России, высокая предна

значенность ее народа и жажда найти и утвердить свою

личную близость с народной стихией – вот дорога, на ко

торую выходил Блок из эстетики.

Мы часто говорили с ним об Александре Добролюбове,

«ушедшем в народ». Он любил Ивана Коневского. И при

редких приходах в город Леонида Семенова, тоже ушед

шего в деревню, он всегда с ним виделся. Его взволновал

Пимен Карпов 35. В Клюева он крепко поверил. Благода

ря тому, что Клюев целиком использовал Блока в ранних

своих стихах, он казался Блоку родным. Блока не могло

не радовать, что его слово пустило корни в народ, вопло

щением которого казался и показывал себя Клюев. В этих

настроениях подошел Блок к первому своему опыту боль

шого театра – «Песне Судьбы».

Все, о чем я сейчас пишу, и статьи, и пьесы, и поэма,

давались Блоку с большим трудом. Работать он умел и

любил. Знал высшее счастье свободного и совершенного

творчества. «Снежная маска», «Двенадцать» и многие

циклы писал он в одну ночь 36. Но на пьесы и поэму он

тратил огромные силы.

Но не было и не могло быть тогда театра, который дал

бы ему возможность развиться в драматурга. «Песню

Судьбы» Блок непременно хотел ставить в Художествен

ном. В результате долгих переговоров постановка все-

таки не состоялась. (То же повторилось через несколько

лет с «Розой и Крестом».) Эта неудача была тяжелым

ударом для Блока. Неудача на премьере не испугала бы

его. Но невозможность постановки подрывала его драма

тургию. Круг был заколдован. Опять разбивалось на му

чительные строфы возлелеянное им сокровище, и боль

шие замыслы дробились на лирические циклы.

Театральные техники могут сколько угодно рассуж

дать о несовершенстве пьес Блока. Но то, что он видел на

338

сцене только «Балаганчик» и, кажется, «Незнакомку», ле

жит клеймом позора на его эпохе, па ее культуре. Блок

мог создать театр. Помню, с какой любовью перевел он

«Действо о Теофиле» для дризеновского Старинного

театра, как волновала его атмосфера театра. Романтиче

ская лирика неминуемо разрешается театром. Из проти

воречия между вечным идеалом и остро наблюдаемой ре

альностью родится ирония (путь Гейне, которого любил

и переводил Блок, и его личный путь), которая может

вырасти в сатиру. Театр был самым естественным выхо

дом для Блока на широкий путь. И он оказался за семью

заставами. Среда, эпоха, с одной стороны, не давала Бло

ку довести свою драматургию до наглядного совершен

ства, с другой стороны, омещанила весь театральный ап

парат до того, что в нем не нашлось ни одних подмостков

для опытов Блока в театре. Вспоминая все перипетии

театральной работы Блока, я думаю, что самым тяжелым

в его литературной, в общем победительной, жизни были

его неудачи в театре.

Но большая сила, не вмещавшаяся в лирику, рвалась

наружу. Оставался только эпос. Я отчетливо помню, что

был момент, когда Блок пробовал писать рассказы. Мне

он говорил об этом с какой-то недоуменно-покаянной

улыбкой, но текста не показывал. Как будто он показывал

их Леониду Андрееву, с которым одно время был в друж

бе. Может быть, видел их З. И. Гржебин («Шиповник»).

Не знаю, сохранились ли они 37. Но, во всяком случае,

они были бы любопытнейшим и ценнейшим документом

его усилий разорвать кольцо лирики. Так или иначе, и

эта попытка не удалась.

Следующим опытом было «Возмездие».

С похорон отца в Варшаве Блок вернулся сосредото

ченным и встревоженным. «Весь мир казался мне Варша

вой». В стихах, посвященных сестре («Ямбы»), раскры

лись все раны, нанесенные поэтическому сознанию Блока

еще в юности, на берегах Невки, социальными контраста

ми. Незнакомка закуталась в меха и ушла. Язвы мира

предстали опустошенной душе поэта. Он задумывает

своих «Ругон-Маккаров». Паутина символики истлела под

упрекающим взором парижских нищих 38. Взор поэта

ослеп к вечно сущему или, вернее, стал искать его на

земле, в реальности. Этот кризис символической техники

у Блока был выражением общего кризиса, в который

вступил символизм. Блок начал «Возмездие» аналити-

339

чески, прощупывая предметы мира насквозь, замечая все,

вплоть до спичечной коробки 39 в кабинете, из которого

в гробу унесли отца. И, может быть, сразу бы он закон

чил большую работу. Но вскормившее его болото оплело

его и не выпускало.

Я помню первое чтение «Возмездия», в присутствии не

многих, у Вячеслава Иванова. Поэма произвела ошелом

ляющее впечатление. Я уже начинал тогда воевать с сим

волизмом, и меня она поразила свежестью зрения, богат

ством быта, предметностью – всеми этими запретными

для всякого символиста вещами. Но наш учитель глядел

грозой и метал громы. Он видел разложение, распад, как

результат богоотступничества, номинализма, как говори

ли мы немного позднее, преступление и гибель в этой

поэме. Блок сидел подавленный. Он не умел защищаться.

Он спорить мог только музыкально. И когда Вячеслав

пошел в атаку, развернув все знамена символизма, нео

фит реализма сдался почти без сопротивления 40. Поэма

легла в стол, где пробыла до последних лет, когда Блок

сделал попытку если не докончить, то привести ее в по

рядок. Это воспоминание – одно из самых тяжелых у

меня в литературной жизни. Нельзя, конечно, винить Вя

чеслава Иванова, что он для защиты своего учения нада

вил всем своим авторитетом, всей своей ученостью, всем

своим обаянием, что он, в окружении своей эпохи, ничего

вне ее не видел и не слышал. Нельзя требовать от Блока,

еще не остывшего от творческой работы и породивших ее

мучений, полного сознания этой работы. Как лирик, он

меньше всего сам знал, в момент создания, что им созда

но. Он привык определять значение своих вещей по отгу

лу их – в своем же кругу. Как бы то ни было, работа в

эпосе была сорвана так же, как и в драме, и по тем же

общим причинам. От великих бурь остались только упав

шие смерчи. И пустыня.

5

У него все-таки хватило силы противостоять шовини

стическому угару, охватившему русское общество в

1914 году. «Ура» прозвучало для него как «пора!» 41. Он

не любил рассказывать о кратковременном своем пребы

вании на фронте на службе связи 42. Он держался в сто

роне от военного шума, захлестнувшего и литературу,

многие представители которой в 15 и 16 гг. щеголяли в

340

блестящих мундирах и ловили «Георгиев». В это время он

написал «Соловьиный сад», который был бы значитель

нейшей его вещью, если б ирония в ней была доведена

до конца. Ишачий крик (символ труда?) освобождает ка

менщика из объятий женщины, и он идет ломать камни.

В последний раз ожил Блок юности, деревенского тру

да, веселья. Первое, что он мне сказал, когда мы обня

лись летом 20-го года после долгой разлуки, это то, что

колет и таскает дрова и каждый день купается в Пряжке.

Он был загорелый, красный, похожий на финна. Про дро

ва сказал не с дамски-интеллигентской кокетливостью,

как все, а как здоровяк. Глаза у него были упорно-весе

л ы е , – те глаза, которые создали трагическую гримасу,

связавшись с морщинами страдания, на последнем его

портрете. Встреча эта была чудесная, незабвенная. «Мило

му с нежным п о ц е л у е м » , – написал он мне на «Двена

дцати». Опять сидели за столом, как в юности, все – Лю

бовь Дмитриевна и Александра Андреевна. Он больше тре

бовал рассказов, особенно про деревню, откуда я приехал,

чем сам рассказывал. Никакого нытья я в нем не заметил.

Весь быт его был цел. На полках в порядке, как всегда,

лежала новые его книги, он с молодой ловкостью доставал

их с верхних полок. Я был счастлив, что встретил его жи

вым и здоровым. И показался он мне живым, нашим, по

эту сторону огненной реки, расколовшей всех на два ла

геря. Вспомнили все и всех. В нем была жадность по

нять, увидеть, осязать новое, вложить персты в рану ре

волюции и убедиться. Но когда я ему говорил о значении

«Двенадцати», о том, как эта поэма принята была на Кав

казе, мне почудилось, что он не все знает об этой вещи,

синтезирующей всю его поэзию. В любимой форме арле

кинады (Ванька, Петруха, Катька – Арлекин, Пьеро, Ко

ломбина) он, до Октября 43, уловил его лозунги, правда,

в их внешней, стихийно-бунтарской форме, но все же уло

вил и дал им оправдание, опять-таки, как и Клюев, в ста

рой, церковной идее Христа, которому давно сам он ска

зал: «Скорбеть я буду без тебя» 4 4 , – но уловил и

оправдал.

Для многих «Двенадцать» были более действенны, чем

для него самого. Усталой души Блока хватило только на

последний порыв. И за месяц своего пребывания в Петер

бурге я скоро убедился, что первое впечатление о сохран

ности его первоприродных сил было у меня преувеличено.

Вскоре я его увидел во всех позах его последней жизни:

341

на вечере его в Вольфиле 45, где он читал «Возмездие»

аудитории из дам и барышень, любивших в нем совсем не

то, куда он шел сокровенно; в палаццо «Всемирки» 46,

где он дендировал революцию вместе с ненавистным ему

Гумилевым; в канцеляриях и заседаниях. Был еще хоро

ший момент, когда он пришел к Раскольниковым в Адми

ралтейство, где жил также Рейснер, ученик его отца, по

строившего социологическую систему в алгебраической

форме, где Лариса Рейснер, прошедшая всю Волгу и Пер

сию с революционерами, была неодолимым агитатором,

где были немецкие товарищи, приехавшие на Коминтерн.

В этой среде Блок раскрылся необычайно глубоко. Лю

бовь и уважение этих новых людей дали ему возможность

оценить петербургское литературное болото, которое затя

нуло его с головой. Он опять был весел, молод, остроумен

и силен. Но наутро опять начиналась осада эстетов и ли

тераторов и канцелярская скука. Его рвали на две части

новый мир и старый, причем к новому у пего не было

практически прямой дороги. Старое нагрузло на нем,

объявило его своим гением, своим Пушкиным – и заду

шило. «Россия задушила меня, как свинья своего поро

с е н к а » , – написал он кому-то перед смертью 47. Какая

Россия задушила его? Недостаточно отчетливо он понял

это, остался на перепутье в тот момент, когда нужно было

бесповоротно взять д о р о г у , – и задохнулся.

На моем вечере, в Думе, где я читал новые стихи, в

которых с обычным мне наскоком на будущее фиксиро

вал в данность желаемое и требуемое, он очень взволно

ванно говорил мне, что не все принимает, что я многого не

вижу и не знаю. Этот разговор продлился потом и в по

следние дни перед моим отъездом дошел до разлада, прав

да, не такого, какой у меня произошел с депутацией пе

тербургской интеллигенции, возглавляемой Гумилевым,

но все же трещина ощутилась очень болезненно, и с этим

тяжелым впечатлением я и уехал, чтобы не увидеть Бло

ка никогда больше. Но все же стоит он навсегда в моей

памяти не таким, каким погибнул, а таким, каким поги

б а л , – недорожденным сыном новой России.

ГЕОРГИЙ ЧУЛКОВ

АЛЕКСАНДР БЛОК И ЕГО ВРЕМЯ

1

Имя Александра Блока я впервые услышал из уст

Анны Николаевны Шмидт, особы примечательной и за

гадочной, чья судьба, как известно, была связана с

судьбою Владимира Соловьева. Встретился я с Анною

Николаевною Шмидт вот при каких обстоятельствах.

В 1903 году я жил поневоле в Нижнем-Новгороде. Ме

ня вернули из Якутской области, но в столицах жить не

разрешили, и я без паспорта, под гласным надзором по

лиции, жил в чужом городе, не зная, что с собою делать.

Я в это время писал с увлечением стихи. Стихи были

несовершенные по ф о р м е , – даже странно перечиты

в а т ь , – а между тем в них была некая лирическая прав

да, насколько лирика может быть правдивою. И вот

однажды ровно в полночь ко мне явилась незнакомая

старушка и объявила, что намерена прочесть мне сейчас

же, в эту ночь, свою рукопись – «Третий Завет». Она

тут же вытащила из большого сака, вышитого бисером,

несколько тетрадей и, между прочим, только что вышед

шую тогда мою первую книжку стихов «Кремнистый

путь». Эта странная старушка была та самая А. Н. Шмидт,

чьи сочинения вместе с письмами к ней Владимира Со

ловьева были опубликованы в 1916 году, т. е. спустя де

сять лет после ее смерти (она умерла 7 марта 1905 года).

Анна Николаевна раскрыла мою книжку и указала

мне на три мои стихотворения – «О, медиума странный

взор...», «Я молюсь тебе, как солнцу, как сиянью дня...»

и, наконец, мое стихотворное переложение «Песни Песней».

– Это мне дает право требовать от вас вниматель

ного отношения к моему «Третьему З а в е т у » , – сказала

она тихо и торжественно.

343

В самом деле, хотя я никогда лично не знал Влади

мира Соловьева и заочно не имел с ним связи, если

только не считать косвенного к нему касания через его

брата Михаила Сергеевича Соловьева ( 16 января

1903 г.), который был моим учителем в Шестой класси

ческой гимназии и всегда относился ко мне благосклон

но, все-таки в душе моей бессознательно преобладала

тогда тема «софианства», соловьевская тема, с ее осле

пительным светом и с ее мучительными противоречиями.

Это сказалось и в моих стихах. Анна Николаевна Шмидт

тотчас же почувствовала во мне «своего человека», и не

мудрено, что мы заговорили об Александре Блоке, об

этом духовном наследнике Соловьева, успевшем тогда на

печатать цикл стихов в «Северных цветах» и «Новом пути».

Моя книжка вышла в 1903 году и помечена на об

ложке 1904 годом. Спустя год вышла книжка Александ

ра Блока «Стихи о Прекрасной Даме». Книжка датиро

вана 1905 годом. Обе книжки – моя и Блока – вышли в

Москве, а цензурою были пропущены в Нижнем-Новго-

роде: в то время там цензором был Э. К. Метнер, брат

композитора, впоследствии сотрудник «Золотого руна» и

«Мусагета». К счастью или к несчастию, моя тогдашняя

лирика обратила на себя внимание З. Н. Гиппиус, и, по

ее инициативе, Поликсена Сергеевна Соловьева напеча

тала в «Новом пути» статью обо мне 1. Эта статья опре

делила мою судьбу: получив разрешение на жительство

в Петербурге (ныне Ленинграде), я прежде всего пошел

к Мережковским. В том же 1904 году в их доме я по

знакомился с А. А. Блоком.

При первых встречах моих с Блоком мы, кажется,

несколько дичились друг друга, хотя успели переки

нуться «символическими» словами: «софианство» сбли

жало нас, но оно же и ставило между нами преграду.

Я, причастный этому внутреннему опыту, страшился его,

однако. И этот страх перед соблазном нашел себе впо

следствии выражение в моей статье «Поэзия Владимира

Соловьева», на которую отозвался Блок примечательным

письмом 2. Но об этом письме – после.

В самом раннем сохранившемся у меня письме Бло¬

ка встречается имя А. II. Шмидт. Письмо написано

15 июня 1904 г. В это время Блок был в Шахматове.

Из письма видно, что А. Н. Шмидт приезжала к Блоку

в деревню в мае месяце. Встреча ее с поэтом так же про

виденциальна, как встреча ее с Владимиром Соловье-

344

вым 3. Она явилась как бы живым предостережением

всем, кто шел соловьевскими путями. Мы все повторяли

гетевское «Das Ewig Weibliche zieht uns hinan»... *

Однако вокруг «вечно женственного» возникали такие ма

рева, что кружились не только слабые головы, но и го

ловы достаточно сильные. И «высшее» оказывалось порою

«бездною внизу» 4. Старушка Шмидт, поверившая со

всею искренностью безумия, что именно она воплощен

ная София, и с этою странною вестью явившаяся к Вла

димиру Соловьеву незадолго до его смерти – это ли не

возмездие одинокому мистику, дерзнувшему на свой

страх и риск утверждать новый догмат? Я имел случай

теперь – в 1922 году – изучить некоторые загадочные

автографы Владимира Соловьева, до сих пор не опубли

кованные. Эти автографы – особого рода записи поэта-

философа, сделанные им автоматически в состоянии

транса. Это состояние (как бы медиумическое) было

свойственно Соловьеву по временам. Темою соловьевских

записей является все она же – «София», подлинная или

мнимая – это другой вопрос. Во всяком случае, характер

записей таков, что не приходится сомневаться в «демо-

ничности» переживаний, сопутствовавших духовному

опыту поклонника Девы Радужных Ворот 5.

Сам Блок верил, что в эту эпоху, т. е. до 1905 года,

ему был ведом особый – светлый мир, исполненный бла

годатной красоты и благоухания. На первой книге сти

хов, переизданной «Мусагетом» в 1911 году, Блок сделал

мне такую надпись: «Георгию Ивановичу Чулкову с лю

бовью, с просьбою узнать и эту, лучшую часть моей

души». Подпись: «Александр Блок». Дата: «Май 1911.

СПБ.». И все так думают, что в стихах о Прекрасной

Даме поэт выразит свое заветное и светлое. И я так ду

мал, не переоценивая того внутреннего опыта, который

понудил Блока славить Таинственную Возлюбленную.

Теперь – признаюсь – у меня возникают большие сомне

ния об источнике этих очарований. Эти сомнения – ка

жется – бывали во мне и раньше, но лишь в последние

годы я убедился, что есть такая «тайная прелесть», кото

рая ужаснее иногда «явного безобразия».

В сущности, если вчитаться внимательно в первую

книгу Блока, нетрудно в ней найти все мотивы, которые

* Вечная женственность, тянет нас к ней ( нем. ) – стих из

трагедии Гёте «Фауст», в переводе Б. Пастернака.

345

впоследствии нашли себе более полное выражение в

«Нечаянной Радости» и «Снежной ночи». «Балаганчик»

был уже весь в предчувствиях, и нужен был только срок

для его воплощения. Еще в 1902 году Блок чувствовал,

что в его Прекрасной Даме – «великий свет и злая

тьма»... Об этом у него было точно сказано в стихотво

рении «Я тварь дрожащая. Лучами...».

Не знаешь Ты, какие цели

Таишь в глубинах Роз Твоих,

Какие Ангелы слетели,

Кто у преддверия затих...

В Тебе таятся в ожиданьи

Великий свет и злая тьма —

Разгадка всякого познанья

И бред великого ума.

Вот это смешение света и тьмы – характернейшая

черта всякого декадента. И в этом смысле Блок всегда

был декадентом. Но первое впечатление от него, как лич

ности, было светлое. Блок был красив. Портрет К. А. Со

мова – прекрасный сам по себе, как умное истолкование

важного (я бы сказал – «могильного») в Блоке, не пере

дает вовсе иного существенного – живого ритма его лица.

Блок любил сравнивать свои таинственные переживания

со звуками скрипок. В Блоке, в его лице, было что-то

певучее, гармоническое и стройное. В нем воистину пела

какая-то волшебная скрипка. Кажется, у Блока было

внешнее сходство с дедом Бекетовым, но немецкое про

исхождение отца сказалось в чертах поэта 6. Было что-

то германское в его красоте. Его можно было себе пред

ставить в обществе Шиллера и Гете или, быть может,

Новалиса. Особенно пленительны были жесты Блока,

едва заметные, сдержанные, строгие, ритмичные. Он

был вежлив, как рыцарь, и всегда и со всеми ровен.

Он всегда оставался самим собою – в светском салоне,

в кружке поэтов или где-нибудь в шантане, в обществе

эстрадных актрис. Но в глазах Блока, таких светлых и

как будто красивых, было что-то неживое – вот это,

должно быть, и поразило Сомова. Поэту как будто со

путствовал ангел или демон смерти. В этом демоне, как

и: в Таинственной Возлюбленной поэта, были

Великий свет и злая тьма...

Но демона в начале нашего знакомства с Блоком я

не увидел. Я, как и все тогда, был очарован поэтом.

346

После двух-трех встреч в доме Мережковских и в редак

ции «Нового пути» мы стали бывать друг у друга. Ре

дакция журнала помещалась тогда в Саперном переулке,

и я жил в квартире редакции, а Блок жил в казармах

л.-гв. Гренадерского полка, на набережной Большой Нев

ки, в квартире своего отчима, Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух.

Здесь, если не ошибаюсь, я познакомился с женою поэ

та, Л. Д. Блок (рожденная Менделеева). В те дни (это

был первый год их супружества) они казались какими-то

беглецами от суеты, ревниво хранящими тишину своего

терема от иных, «не сказочных» людей. Я тогда еще не

предвидел, какую роль сыграет Блок в моей жизни.

Любовь Дмитриевна, жена поэта, говорила мне впослед

ствии, что она и Александр Александрович смотрели на

меня тогда как на «литератора», – термин не слишком.

лестный в их устах. Сблизился я с Блоком позднее, при

близительно через год, за пределами «литературы». Тогда

он представился мне в ином свете, и он перестал смот

реть на меня деловито, как на «ближайшего сотрудника»

«Нового пути». Мы нашли общий язык, не для всех внят

ный. Этот тогдашний «эзотеризм» теперь едва ли кому по

нятен. Впрочем, о нем все равно не расскажешь, как дол

жно. А психологическая обстановка нашей жизни была

вот какая. Это было время, когда на Дальнем Востоке реша

лась судьба нашего великодержавия. Тревожное настрое

ние внутри страны, наше военное поражение, убийство

15 июля министра внутренних дел В. К. фон Плеве, сен

тиментальное министерство кн. Святополк-Мирского и,

наконец, именной «высочайший указ о предначертаниях

к усовершенствованию государственного порядка» – это

1904 год, эпоха либеральных банкетов, провокаторской

деятельности департамента полиции, канун 9 января...

Умер А. П. Чехов, умер Н. К. Михайловский – су

мерки русской провинциальной общественности исчезли

безвозвратно. Страшное пришло на смену скучного.

И правительство, и наша либеральная интеллигенция не

были готовы к событиям. Почти никто не предвидел бу

дущего и не понимал прошлого. Н. К. Михайловский в

одной из своих последних статей с наивной искренностью

недоумевал, почему у нас появились декаденты 7. Там,

на Западе – думал он – декаденты пришли закономерно:

это плод старой, утомленной, пережившей себя культуры,

а у нас, мы ведь еще только начинаем жить?.. Эта

мысль Н. К. Михайловского чрезвычайно типична для

347

нашей полуобразованной интеллигенции. Тысячелетней

русской истории как будто не существовало. Допетров

ская Русь была безвестна: никто не любопытствовал, кто

и как создал памятники нашего старинного зодчества;

никто не подозревал, что уже в пятнадцатом веке на

Руси были художники, которые являются счастливыми

соперниками итальянцев эпохи Возрождения. А импера

торская Россия привлекала внимание интеллигентов

только в той мере, в какой за эти двести лет развива

лось у нас бунтарское и революционное движение. Кон

стантин Леонтьев, полагавший, что огромная тысячелет

няя культура России нашла себе завершение и что ее

дальнейшая жизнь подлежит сомнению, вовсе не был по

нятен большинству. А между тем пришли декаденты и

фактом своего существования засвидетельствовали, что

мы вовсе не новички в истории. Таких декадентов не

выдумаешь. Это были подлинные поэты, и они пришли,

как вестники великого культурного кризиса. Марксисты

были тогда терпимее и культурнее народников. На стра

ницах «Русского богатства» нельзя себе представить

Федора Сологуба или З. Н. Гиппиус, а марксистский

журнал «Жизнь» печатал года за два до «Нового пути»

новых поэтов, пугавших воображение интеллигентов.

И марксисты и декаденты сошлись тогда на невинном

желании «эпатировать буржуа». Позднее, в эпоху «мисти

ческого анархизма», я помню одну квартиру в районе

Загородного проспекта, где собирались большевики, ныне

здравствующие, из коих многие занимают сейчас передо

вые посты в нашей республике. Здесь бывал и я, а у

меня была тогда репутация декадента из декадентов, ибо

я проповедовал тогда «перманентную революцию», ста

раясь оправдать оную «мистически». Это «дела давно ми

нувших дней» – хотя, в сущности, это было так недав

но! – теперь, однако, все это кажется «преданьем стари

ны глубокой...». Декадентство «переплеснулось» за преде

лы литературы. Один из видных теперь политических

деятелей (он же эстет), когда у него умер ребенок, счел

для себя возможным и утешительным читать вместе с

женою у гроба младенца «Литургию красоты» К. Д. Баль

монта, который, вероятно, никогда не рассчитывал на со

перничество с псаломопевцем Давидом.

Одним словом, мы встретились с Блоком в те дни,

когда торжествовала не «органическая», а «критическая»

культура, когда были утрачены связи с коренным и

348

«почвенным». Поверхностная оппозиционность и вольно

думство средней интеллигенции не могли удовлетворить

ни будущих наших «коммунистов», ни тех, кому навяза

ли прозвище «декадентов». Двадцать лет тому назад уже

повеяло духом революции. Сонное царство Александра III,

несмотря на декорацию пасифизма, всем опостылело.

Если бы на его смену пришел какой-нибудь новый вели

кий Петр, может быть, монархия нашла бы еще в себе

силы и волю к жизни, но на престоле сидел несчастный

слепец и упрямец, типичный «последний монарх». Он

был самый подходящий царь для эпохи «ликвидации

дворянского землевладения». И вовсе не случайно имен

но Александр Блок, поэт-декадент, написал «по неиздан

ным документам» трезвую и беспристрастную книжку

«Последние дни императорской власти».

Но кризис культуры вышел за пределы России. Ста

вился вопрос вообще о переоценке «ценностей». Алек

сандр Блок явился к нам на рубеже XIX и XX вв. По

крови на три четверти русский и на одну четверть не

мец, поэт чувствовал реально свою связь с Западом.

Первая глава «Возмездия» дает материал для понимания

мыслей Блока о так называемой европейской цивилиза

ции XIX века. В основу этой цивилизации была поло

жена, как известно, идея прогресса. Поэтому уместно

вспомнить, что в предисловии к «Возмездию» наш лирик

откровенно признается, что концепция его поэмы «воз