Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц)

что это было не раньше? <...>

<2>

О, день, роковой для Блока и для меня! Как был он

прост и ясен! Жаркий, солнечный июньский день, расцвет

московской флоры. До Петров а-дня еще далеко, травы

стоят некошенные, благоухают. Благоухает душица, лег-

139

кими, серыми от цвета колосиками обильно порошащая

траву вдоль всей «липовой дорожки», где Блок увидал

впервые ту, которая так неотделима для него от жизни

родных им обоим холмов и лугов, которая так умела сли

ваться со своим цветущим окружением. Унести с луга

в складках платья запах нежно любимой тонкой душицы,

заменить городскую прическу туго заплетенной «золотой

косой девичьей» 9, из горожанки перевоплощаться сразу

по приезде в деревню в неотъемлемую часть и леса, и

луга, и сада, инстинктивно владеть тактом, уменьем не

оскорбить глаз какой-нибудь неуместной тут городской

ухваткой или деталью о д е ж д ы , – это все дается только с

детства подолгу жившим в деревне, и всем этим шестна

дцатилетняя Люба владела в совершенстве, бессознатель

но, конечно, как, впрочем, и вся семья.

После обеда, который в деревне кончался у нас около

двух часов, поднялась я в свою комнатку во втором этаже

и только что собралась сесть за п и с ь м о , – слышу: рысь

верховой лошади, кто-то остановился у ворот, открыл ка

литку, вводит лошадь и спрашивает у кухни, дома ли

Анна Ивановна? Из моего окна ворот и этой части двора

не видно; прямо под окном – пологая зеленая железная

крыша нижней террасы, справа – разросшийся куст си

рени загораживает и ворота и двор. Меж листьев и вет

вей только мелькает. Уже зная, подсознательно, что это

«Саша Бекетов», как говорила мама, рассказывая о своих

визитах в Шахматово, я подхожу к окну. Меж листьев

сирени мелькает белый конь, которого уводят на конюш

ню, да невидимо внизу звенят по каменному полу терра

сы быстрые, твердые, решительные шаги. Сердце бьется

тяжело и глухо. Предчувствие? Или что? Но эти удары

сердца я слышу и сейчас, и слышу звонкий шаг входив

шего в мою жизнь.

Автоматически подхожу к зеркалу, автоматически

вижу, что надо надеть что-нибудь д р у г о е , – мой ситцевый

сарафанчик имеет слишком домашний вид. Беру то, что

мы так охотно все тогда носили: батистовая англий¬

ская блузка с туго накрахмаленным стоячим воротничком

и манжетами, суконная юбка, кожаный кушак. Моя блуз

ка была розовая, черный маленький галстук, черная юб

ка, туфли кожаные, коричневые, на низких каблуках.

Шляпы в сад я не брала. Входит Муся, моя насмешница-

младшая сестра, любимым занятием которой было в то

время потешаться над моими заботами о наружности:

140

«Mademoiselle велит тебе идти в Colonie, она туда пошла

с шахматовским Сашей. Нос напудри!» Я не сержусь на

этот раз, я сосредоточена.

Colonie – это в конце липовой аллеи наши бывшие

детские садики, которые мы разводили во главе с mademoiselle, не меньше нас любившей и деревню и землю.

Говорят, липовая аллея цела и посейчас, разросшаяся

и тенистая. В те годы липки были молодые, лет десять

назад посаженные, еще подстриженные, не затенявшие

целиком залитую солнцем дорожку. На полпути к Colonie деревянная скамейка лицом к солнцу и виду на сосед

ние холмы и дали. Дали – краса нашего пейзажа.

Подходя немного сзади через березовую рощицу, ви

жу, что на этой скамейке mademoiselle «занимает разго

ворами» сидящего спиной ко мне. Вижу, что он одет в

городской темный костюм, на голове – мягкая шляпа. Это

сразу меня как-то отчуждает: все молодые, которых я

знаю, в форменном платье. Гимназисты, студенты, лице

исты, кадеты, юнкера, офицеры. Штатский? Это что-то

не мое, это из другой жизни, или он уже «старый». Да

и лицо мне не нравится, когда мы поздоровались. Холо

дом овеяны светлые глаза с бледными ресницами, не

оттененные слабо намеченными бровями. У нас у всех

ресницы темные, брови отчетливые, взгляд живой, непо

средственный. Тщательно выбритое лицо придавало в то

время человеку «актерский» в и д , – интересно, но не

наше.

Так – как с кем-то далеким – повела я разговор, сей

час же о театре, возможных спектаклях. Блок и держал

себя в то время очень «под актера», говорил нескоро и

отчетливо, аффектированно курил, смотрел на нас как-то

свысока, откидывая голову, опуская веки. Если не гово

рили о театре, о спектакле, болтал глупости, часто с яв

ным намерением нас смутить чем-то не очень нам понят

ным, но от чего мы неизбежно краснели. Мы – это мои

кузины Менделеевы, Сара и Лида, их подруга Юля Кузь

мина и я. Блок очень много цитировал в то время Кузь

му Пруткова, целые его анекдоты, которые можно иногда

понять и двусмысленно, что я уразумела, конечно, значи

тельно позднее. У него в то время была еще любимая

прибаутка, которую он вставлял при всяком случае:

«О yes, mein Kind!» * А так как это обращалось иногда

* О да, мое дитя! ( англ. и нем. )

141

и прямо к тебе, то и это смущало некорректностью, на

которую было неизвестно как реагировать.

В первый же этот день кузины пришли вскоре, прово

дили время вместе, условились о спектаклях, играли в

«хальму» и крокет. Пошли в парк к Смирновым, нашим

родным; это была громадная семья – от взрослых бары

шень и студентов до детей. Играли все вместе в «пят

нашки» и горелки. Тут Блок стал другой, вдруг —

свой и простой, бегал и хохотал, как и все мы, дети и

взрослые.

В первые два-три приезда выходило так, что Блок

больше обращал внимания на Лиду <Менделееву> и Юлю

Кузьмину. Они умели ловко болтать и легко кокетничать

и без труда попали в тон, который он вносил в разговор.

Обе очень хорошенькие и веселые, они вызывали мою за

висть... Я была очень неумела в болтовне и в ту пору

была в отчаянии от своей наружности. С ревности и на

чалось.

Что было мне нужно? Почему мне захотелось внима

ния человека, который мне вовсе не нравился и был мне

далек, которого я в то время считала пустым фатом, сто

ящим по развитию ниже нас, умных и начитанных де¬

вушек? Чувственность моя еще совсем не проснулась; по

целуи, объятия – это было где-то д а л е к о , – далеко и не

реально. Что меня не столько тянуло, сколько толкало

к Блоку?.. «Но то звезды в е л е н ь е » , – сказала бы Леонор

у Кальдерона 10. Да, эта точка зрения могла бы выдер

жать самую свирепую критику, потому что в плане «зве

зды» все пойдет потом как по маслу: такие совпадения,

такие удачи в безнаказанности самых смелых встреч сре

ди бела дня, что и не выдумаешь! Но пока допустим,

что Блок, хотя и не воплощал моих девчонкиных байро-

ническо-лермонтовских идеалов героя, был все же и на

ружностью много интереснее всех моих знакомых, был

талантливым актером (в то время ни о чем другом, о

стихах тем более, еще и речи не было), был фатоватым,

но ловким «кавалером» и дразнил какой-то непонятной,

своей мужской, неведомой опытностью в жизни, которая

не чувствовалась ни в моих бородатых двоюродных бра

тьях, ни в милом и симпатичном, понятном Суме – сту

денте, репетиторе брата.

Так или иначе, «звезда» или «не звезда», очень скоро

я стала ревновать и всеми внутренними своими «флюи-

142

дами» притягивать внимание Блока к себе. С внешней

стороны я, по-видимому, была крайне сдержанна и холод

н а , – Блок всегда это потом и говорил мне, и писал.

Но внутренняя активность моя не пропала даром, и

опять-таки очень скоро я стала уже с испугом заме

чать, что Б л о к , – да, п о л о ж и т е л ь н о , – перешел ко мне, и

уже это он окружает меня кольцом внимания. Но

как все это было не только не сказано, как все это

было замкнуто, сдержанно, не видно, укрыто. Всегда

можно сомневаться – да или нет? Кажется или так

и есть?

Чем говорили? Как давали друг другу знак? Ведь в

этот период никогда мы не бывали вдвоем, всегда или

среди всей нашей многолюдной молодежи, или, по край

ней мере, в присутствии mademoiselle, сестры, братьев.

Говорить взглядом мне и в голову не могло прийти; мне

казалось бы это даже больше, чем слова, и во много раз

страшнее. Я смотрела всегда только внешне-светски и

при первой попытке встретить по-другому мой взгляд

уклоняла его. Вероятно, это и производило впечатление

холодности и равнодушия.

«Нет конца лесным тропинкам...» 11 – это в Церков

ном лесу, куда направлялись почти все наши прогулки.

Лес этот – сказочный, в то время еще не тронутый топо

ром. Вековые ели клонят шатрами седые ветви; длинные

седые бороды мхов свисают до земли. Непролазные чащи

можжевельника, бересклета, волчьих ягод, папоротника,

местами земля покрыта ковром опавшей хвои, местами

заросли крупных и темнолистых, как нигде, ландышей.

«Тропинка вьется, вот-вот потеряется» 12. «Нет конца

лесным тропинкам».

Мы все любили Церковный лес, а мы с Блоком осо

бенно. Тут бывало подобие прогулки вдвоем. По узкой

тропинке нельзя идти г у р ь б о й , – вся наша компания рас

тягивалась. Мы «случайно» оказывались рядом. Помол

чать рядом в «сказочном лесу» несколько шагов – это

было самое красноречивое в наших встречах. Даже крас

норечивее, чем потом, по выходе из леса на луговины

соседней Александровки, переправа через Белоручей —

быстрый, студеный ручей, журчащий и посейчас по раз

ноцветным камушкам. Он не широк, его легко перепрыг

нуть, ступив один раз на какой-нибудь торчащий из воды

большой валун. Мы всегда это легко проделывали одни.

143

Но Блок опять-таки умудрялся устроиться так, чтобы без

невежливости протянуть для переправы руку только мне,

предоставляя Суму и братьям помогать другим барыш

ням. Это было торжество, было весело и задорно, но в

лесу понятно было большее.

В «сказочном лесу» были первые безмолвные встречи

с другим Блоком, который исчезал, как только снова на

чинал болтать, и которого я узнала лишь три года

спустя.

Первый и единственный за эти годы мой более сме

лый шаг навстречу Блоку был вечер представления «Гам

лета» 13. Мы были уже в костюмах Гамлета и Офелии,

в гриме. Я чувствовала себя смелее. Венок, сноп полевых

цветов, распущенный напоказ всем плащ золотых волос,

падающий ниже колен... Блок в черном берете, в колете,

со шпагой. Мы сидели за кулисами в полутайне, пока го

товили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нем, как

на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял вы

ше, на самом помосте. Мы говорили о чем-то более лич

ном, чем всегда, а главное, жуткое – я не бежала, я

смотрела в глаза, мы были вместе, мы были ближе, чем

слова разговора. Этот, может быть, десятиминутный раз

говор и был нашим «романом» первых лет встречи, по

верх «актера», поверх вымуштрованной барышни, в стра

не черных плащей, шпаг и беретов, в стране безумной

Офелии, склоненной над потоком, где ей суждено погиб

нуть. Этот разговор и остался для меня реальной связью

с Блоком, когда мы встречались потом в городе уже со

всем в плане «барышни» и «студента». Когда, еще позд

нее, мы стали отдаляться, когда я стала опять от Блока

отчуждаться, считая унизительной свою влюбленность в

«холодного фата», я все же говорила себе: «Но ведь бы

ло же...»

Был вот этот разговор и возвращение после него до

мой. От «театра» – сенного сарая – до дома, вниз под

гору, сквозь совсем молодой березнячок, еле в рост чело

века. Августовская ночь черна в Московской губернии,

и «звезды были крупными необычно». Как-то так вышло,

что еще в костюмах (переодевались дома) мы ушли с

Блоком вдвоем, в кутерьме после спектакля, и очутились

вдвоем Офелией и Гамлетом в этой звездной ночи. Мы

были еще в мире того разговора, и было не страшно, ко

гда прямо перед нами в широком небосводе медленно

144

прочертил путь большой, сияющий голубизной метеор.

«И вдруг звезда полночная упала...»

В о с п о м и н а н и е о « Г а м л е т е »

1 августа в Боблове

Посв. Л. Д. М.

Тоску и грусть, страданья, самый ад —

Все в красоту она преобразила.

Офелия

Я шел во тьме к заботам и веселью,

Вверху сверкал незримый мир духов.

За думой вслед лилися трель за трелью

Напевы звонкие пернатых соловьев.

«Зачем дитя Ты?» – мысли повторяли...

«Зачем дитя?» – мне вторил соловей...

Когда в безмолвной, мрачной, темной зале

Предстала тень Офелии моей.

И... бедный Гамлет... я был очарован,

Я ждал желанный сладостный ответ...

Ответ немел... и я, в душе взволнован,

Спросил: «Офелия, честна ты или нет!?!?..»

И вдруг звезда полночная упала,

И ум опять ужалила змея...

Я шел во тьме, и эхо повторяло:

«Зачем дитя Ты, дивная моя?!!?..» 14

Перед природой, перед ее жизнью и ее участием в

судьбах мы с Блоком, как оказалось потом, дышали од

ним дыханием. Эта голубая «звезда полночная» сказала

все, что не было сказано. Пускай «ответ н е м е л » , – «дитя

Офелия» и не умела бы сказать ничего о том, что про

сияло мгновенно и перед взором и в сердцах.

Даже руки наши не встретились, и смотрели мы пря

мо перед собой. И было нам шестнадцать и семнадцать

лет.

<3>

В дневнике <Блока> 1918 года – запись событий

1898—1901 годов. Тут Саша все перепутал, почти все не

на своем месте и не на своей дате. Привожу в порядок,

вставляя его абзацы куда следует 15.

После Наугейма продолжалась гимназия. «С января

(1898) уже начались стихи в изрядном количестве.

В них – К. М. С<адовская>, мечты о страстях, дружба с

145

Кокой Гуном (уже остывавшая), легкая влюбленность в

m-me Левицкую – и болезнь. Весной... на выставке (ка

жется, передвижной) я встретился с Анной Ивановной

Менделеевой, которая пригласила меня бывать у них и

приехать к ним летом в Боблово, по соседству.

«В Шахматове началось со скуки и тоски, насколько

помню. Меня почти спровадили в Боблово. [«Белый ки

тель» начался лишь со следующего года, студенческо

го 16.] Меня занимали разговором в березовой роще

mademoiselle и Любовь Дмитриевна, которая сразу про

извела на меня сильное впечатление. Это было, кажется,

в начале июня.

«Я был франт, говорил изрядные пошлости. Приеха

ли «Менделеевы» 17. В Боблове жил Н. Э. Сум, вихрас

тый студент (к которому я ревновал). К осени жила

Марья Ивановна. Часто бывали Смирновы и жители Стре-

лицы 18.

«Мы разыграли в сарае... сцены из «Горя от ума» и

«Гамлета». Происходила декламация. Я сильно ломался,

но был уже страшно влюблен. Сириус и Вега 19.

«Кажется, этой осенью мы с тетей ездили в Трубицы-

но, где тетя Соня подарила мне золотой; 20 когда верну

лись, бабушка дошивала костюм Гамлета.

«Осенью я шил франтоватый сюртук [студенческий],

поступил на юридический факультет, ничего не понимал

в юриспруденции (завидовал какому-то болтуну – кн. Те-

нишеву), пробовал зачем-то читать Туна (?), какое-то

железнодорожное законодательство в Германии (?). Ви

делся с m-me С<адовской>, вероятно, стал бывать у Кача

ловых (Н. Н. и О. Л.).

«...по возращении в Петербург посещения Забалкан-

ского 21 стали сравнительно реже (чем Боблова). Любовь

Дмитриевна доучивалась у Шаффе 22, я увлекся декла

мацией и сценой (тут бывал у Качаловых) и играл в дра

матическом кружке, где были присяжный поверенный

Троицкий, Тюменев (переводчик «Кольца»), В. В. Пуш-

карева, а премьером – Берников, он же – известный

агент департамента полиции Ратаев, что мне сурово по

ставил однажды на вид мой либеральный однокурсник.

Режиссером был – Горский H. А., а суфлером – бедняга

Зайцев, с которым Ратаев обращался хамски.

«В декабре этого года я был с mademoiselle и Любовью

Дмитриевной на вечере, устроенном в честь Л. Толстого

в Петровском зале (на Конюшенной?).

146

«На одном из спектаклей в Зале Павловой, где я под

фамилией «Борский» (почему бы?) играл выходную роль

банкира в «Горнозаводчике» (во фраке Л. Ф. Кублицко-

го), присутствовала Любовь Дмитриевна...»

Саша был два года на втором курсе. Верно ли дати

рованы студенческие беспорядки, я не помню 23.

Далее Саша соединяет два лета в одно – 1899 и 1900.

Лето 1899 года, когда по-прежнему в Боблове жили

«Менделеевы», проходило почти так же, как лето 1898 го

да, с внешней стороны, но не повторялась напряженная

атмосфера первого лета и его первой влюбленности. Игра

ли «Сцену у фонтана», чеховское «Предложение», «Бу

кет» Потапенки.

К лету 1900 года относится: «Я стал ездить в Боблово

как-то реже, и притом должен был ездить в телеге (вер

хом было не позволено после болезни). Помню ночные

возвращения шагом, осыпанные светлячками кусты, те

мень непроглядную и суровость ко мне Любови Дмитри

евны». (Менделеевы уже не жили в этом году; спектакль

организовала двоюродная моя сестра, писательница

Н. Я. Губкина, уже с благотворительной целью, и тут мы

играли «Горящие письма» Гнедича. Ездила ли к Менде

леевым в этот год, не помню.)

«К осени [это 1900 год] я, по-видимому, перестал

ездить в Боблово (суровость Любови Дмитриевны и теле

га). Тут я просматривал старый «Северный вестник», где

нашел «Зеркала» З. Гиппиус 24 . И с начала петербург

ского житья у Менделеевых я не бывал, полагая, что это

знакомство прекратилось». (Знакомство с А. В. Гиппиу

сом относится к весне 1901 года 25.)

К разрыву отношений, произошедшему в 1900 году,

осенью, я отнеслась очень равнодушно. Я только что

окончила VIII класс гимназии, была принята на Высшие

курсы 26, куда поступила очень пассивно, по совету ма

мы, и в надежде, что звание «курсистки» даст мне боль

шую свободу, чем положение барышни, просто живущей

дома и изучающей что-нибудь вроде языков, как тогда

было очень принято.

Перед началом учебного года мама взяла меня с со

бой в Париж, на всемирную выставку. Очарование Па

рижа я ощутила сразу и на всю жизнь. В чем это оча

рование, никому в точности определить не удается. Оно

так же неопределенно, как очарование лица какой-нибудь

не очень красивой женщины, в улыбке которой – тысяча

147

тайн и тысяча красот. Париж – многовековое лицо само

го просвещенного, самого переполненного искусством го

рода, от монмартрской мансарды умирающего Модильяни

до золотых зал Лувра. Все это – в воздухе его, в линиях

набережных и площадей, в переменчивом освещении, в

нежном куполе его неба.

В дождь Париж расцветает,

Словно серая роза...

Это у Волошина хорошо, очень в точку. Но, конечно,

мои попытки сказать о Париже еще во много раз слабее,

чем все прочие. Когда мне подмигивали в ответ на мое

признание в любви к Парижу («Ну да! Бульвары, мод

ные магазины, кабачки на Монмартре! Хе, хе!..»), это

было так мимо, что и не задевало обидой. Потом, в кни

гах, я встречала ту же любовь к Парижу, но никогда

хорошо в слово не уложившуюся. Потому что тут дело

не только в искусстве, мысли или вообще интенсивности

творческой энергии, а еще в чем-то многом другом. Но

как его сказать? Если слову «вкус» придавать очень,

очень большое значение, как <придавал> мой брат

И. Д. Менделеев, который считал: неоспоримые преиму

щества французских математиков коренятся в том, что

их формулы и вычисления всегда овеяны прежде всего

вкусом, то и, говоря о Париже, уместно было бы это сло

во. Но при условии полной договоренности с читателем

и уверенности, что не будет подсунуто бытовое значение

этого слова.

Я вернулась влюбленной в Париж, напоенная впечат

лениями искусства, но и сильно увлеченная пестрой вы

ставочной жизнью. И, конечно, очень, очень хорошо оде

тая во всякие парижские прелести. Денег у нас с мамой,

как всегда, было не очень много, сейчас я не могу даже

приблизительно вспомнить какие-нибудь цифры; но мы

решительно поселились в маленьком бедном отельчике

около Мадлэны (rue Vignon, Hôtel Vignon), таком старо

заветном, что когда мы возвращались откуда-нибудь ве

чером, портье нам давал по подсвечнику с зажженной

свечой, как у Бальзака! А на крутой лестнице и в узких

коридорах везде было темно. Зато мы могли видеть все,

что хотели, накупили много всяких, столь отличных от

всего не парижского, мелочей и сшили у хорошей порт

нихи по «визитному платью». То есть тип того платья,

в котором в Петербурге бывали в театре, в концертах и т. д.

148

Мамино было черное, тончайшее суконное, мое —

такое же, но «bleu pastel», как называла портниха.

Это – очень матовый, приглушенный голубой цвет, чуть

зеленоватый, чуть сероватый, ни светлый, ни темный.

Лучше подобрать и нельзя было к моим волосам и цвету

лица, которые так выигрывали, что раз в театре одна чо

порная дама, в негодовании глядя на меня, нарочно

громко сказала: «Боже, как намазана! А такая еще мо

лоденькая!» А я была едва-едва напудрена. Платье это

жило у меня до осени 1902 года, когда оно участвовало

в важных событиях.

Хоть я и поступила на Курсы не очень убежденно,

но с первых же шагов увлеклась многими лекциями и

профессорами, слушала не только свои – первого курса,

но и на старших. Платонов, Шляпкин, Ростовцев, каж

дый по-разному, открывали научные перспективы, кото

рые пленяли меня скорее романтически, художественно,

чем строго научно. Рассказы Платонова, его аргумента

ция были сдержанно пламенны; его слушали, затаив ды

хание. Шляпкин, наоборот, так фамильярно чувствовал

себя со всяким писателем, о ком говорил, со всякой эпо

хой, что в этом была своеобразная прелесть: эпоха ста

новилась знакомой, не книжной. Ростовцев был красно

речив, несмотря на то, что картавил, и его «пе гиоды, ба

зы, этапы» выслушивались с легкостью благодаря интен

сивной, громкой, внедряющейся речи. Но кем я увлек

лась целиком, это А. И. Введенским. Тут мои запросы

нашли настоящую пищу. Неокритицизм помог найти ме

сто для всех моих мыслей, освободил всегда живущую во

ине веру и указал границы «достоверного познания» и

его ценность. Все это было мне очень нужно, всем этим

я мучилась. Я слушала лекции и старших курсов, по фи¬

лософии, и с увлечением занималась своим курсом —

психологией, так как меня очень забавляла возможность

свести «психологию» (!) к экспериментальным мелочам.

Я познакомилась со многими курсистками, пробовала

входить даже в общественную жизнь, была сборщицей

каких-то курсовых взносов. Но из этого ничего не вышло,

так как я не умела эти сборы выжимать – и мне никто

ничего не платил. Бывала с увлечением на всех студен

ческих концертах в Дворянском собрании 27, ходила в

маленький зал при артистической, где студенты в виде

невинного «протеста» и «нарушения порядка» пели «Из

страны, страны далекой...». «Расходились» по очень веж-

149

ливым увещеваниям пристава. На курсовом концерте бы

ла в числе «устроительниц» по «артистической», ездила

в карете за Озаровским и еще кем-то, причем моя обя

занность была только сидеть в карете, а бегал по лест

ницам приставленный к этому делу студент, такой же

театрал, как я. В артистической я благоговела и блажен

ствовала, находясь в одном обществе с Мичуриной во

французских «академических пальмах», только что полу

ченных. Тут же Тартаков (всегда и везде!), Потоцкая,

Куз а, Долина. Быстро отделавшись от обязанностей, шла

слушать концерт, стоя где-нибудь у колонны с моими

новыми подругами – курсистками Зиной Линевой, по

том – Шурой Никитиной.

Надо сказать, что уровень исполнителей был очень

высок. Голоса певиц и певцов – береженые, холеные,

чистые, точные, звучные. Актрисы – элегантные, не ле

нящиеся давать свой максимум перед этой студенческой

молодежью, столь нужной для успехов. Выступления, на

пример, Озаровского – это какие-то музейные образцы

эстрадного чтения, хранящиеся в моем воспоминании. От-

шлифованность ювелирная, умеренность, точность зада

ния и выполнения и безошибочное знание слушателя и

способов воздействия на него. Репертуар – легкий, даже

«легчайший», вроде «Как влюбляются от сливы», но ис

полнение воистину академическое, веселье зрителей и

успех – безграничные.

После концерта начинались танцы в зале, и про¬

должались прогулки в боковых помещениях – среди

пестрых киосков с шампанским и цветами. Мы не люби

ли танцевать в тесноте, переходили от группы к группе,

разговаривали и веселились, хотя бывшие с нами кава

леры-студенты были так незначительны, что я их даже

плохо помню.

Бывала я и у провинциальных курсисток, на вечерин

ках в тесных студенческих к о м н а т к а х , – реминисценции

каких-то шестидесятых годов, не очень удачные. И рас

суждали, и пели студенческие песни, но охотнее слушали

учеников консерватории, игравших или певших «Пою те

бя, бог Гименей...», и очень умеренно и скромно флирто

вали с белобрысыми провинциалами – технологами или

горняками.

Так шла моя зима до марта. О Блоке я вспоминала

с досадой. Я помню, что в моем дневнике, погибшем в

Шахматове, были очень резкие фразы на его счет, вроде

150

того, что «мне стыдно вспоминать свою влюбленность в

этого фата с рыбьим темпераментом и глазами...». Я счи

тала себя освободившейся.

Но в марте (у Блока мы узнали, в каких числах) око

ло Курсов промелькнул где-то его п р о ф и л ь , – он думал,

что я не видела его. Эта встреча меня перебудоражила.

Почему с приходом солнечной, ясной весны опять <возник>

образ Блока? А когда мы оказались рядом на спектакле

Сальвини, причем его билет был даже рядом со мной, а не

с мамой (мы уже сидели, когда он подошел, поздоровал

ся), до того как были сказаны первые фразы, я с молние

носной быстротой почувствовала, что это уже совсем

другой Блок 28. Проще, мягче, серьезный, благодаря это

му – похорошевший (Блоку вовсе не шел задорный тон

и бесшабашный вид). В обращении со мной – почти не

скрываемая почтительная нежность и покорность, а все

фразы, все разговоры – такие серьезные; словом – от то

го Блока, который уже третий год писал стихи и кото

рого от нас он до сих пор скрывал.

Посещения возобновились сами собой, и тут сложился

их тип на два года.

Блок разговаривал с мамой, которая была в молодости

очень остроумной и живой собеседницей, любившей по

спорить, пусть зачастую и очень парадоксально. Блок

говорил о своих чтениях, о взглядах на искусство, о том

новом, что зарождалось и в живописи и в литературе.

Мама с азартом спорила. Я сидела и молчала, и знала,

что все это говорится для меня, что убеждает он меня,

что вводит в этот открывшийся ему и любимый мир —

меня. Это за чайным столом, в столовой. Потом уходили

в гостиную – и Блок мелодекламировал «В стране лу

чей» А. Толстого, под «Quasi una fantasia», или еще что-

нибудь из того, что было в грудах нот, которые мама

всегда покупала.

Мне теперь нравилась его наружность. Отсутствие на

пряженности, надуманности в лице – приближало черты

к статуарности, глаза темнели от сосредоточенности и

мысли. Прекрасно сшитый военным портным студенческий

сюртук красивым, стройным силуэтом условных жестких

линий вырисовывался в свете лампы у рояля, в то время

как Блок читал, положив одну руку на золотой стул, зава

ленный нотами, другую – за борт сюртука. Только, конеч

но, не так ясно и отчетливо все это было передо мной, как

теперь. Теперь я научилась остро смотреть на все окружа-

151

ющее меня – и предметы, и людей, и природу. Так же

отчетливо вижу и в прошлом. Тогда все было в дымке.

Вечно перед глазами какой-то «романтический туман».

Тем более – Блок и окружающие его предметы и про

странство. Он волновал и тревожил меня; в упор его рас

сматривать я не решалась и не могла.

Это ведь и есть то кольцо огней и клубящихся паров

вокруг Брунгильды, которое было так понятно на спек

таклях Мариинского театра 29. Ведь они не только защи

щают Валькирию, но и она отделена ими от мира и от

своего героя, видит его сквозь эту огненно-туманную за

весу.

В те вечера я сидела в другом конце гостиной на ди

ване, в полутьме стоячей лампы. Дома я бывала одета

в черную суконную юбку и шелковую светлую блузку,

из привезенных из Парижа. Прическу носила высокую —

волосы завиты, лежат тяжелым ореолом вокруг лица и

скручены на макушке в тугой узел. Я очень любила ду

хи – более, чем полагалось барышне. В то время у меня

были очень крепкие «Coeur de Jannette». Была по-

прежнему молчалива, болтать так и не выучилась, а го

ворить любила всю жизнь только вдвоем, не в обществе.

В это время собеседниками для серьезных разговоров

были у меня брат мой Ваня, его друг Развадовский и

особенно его сестра Маня, учившаяся в ту зиму живопи

си у Щербиновского, очень в вопросах искусства подви

нутая. В разговорах с ней я научилась многому, от нее

узнала Бодлера (почему-то «Une charogne»! *), но осо

бенно научилась более серьезному подходу к живописи,

чем царившее дома передвижничество, впрочем давно ин

стинктивно мне чуждое.

Живописи я много насмотрелась в Париже вплоть до

крайностей скандинавских «символистов», очень упрощав

ших задание, сводивших его к сухой умственной форму

ле, но помогавших оторваться от веры в элементарные,

бытовые формы. Что я читала в эту зиму, я точно не

помню. Русская литература была с жадностью вся про

глочена еще в гимназии. Кажется, в эту зиму все читали

«Так говорит Заратустра». Думаю, что в эту зиму я чи

тала и французов, для гимназистки – запретный плод:

Мопассана, Бурже, Золя, Лоти, Доде, Марселя Прево, за

которого хваталась с жадностью, как за приоткрывавшего

* «Падаль» ( фр. ).

152

по-прежнему неведомые «тайны жизни». Но вот уж вер

ная-то истина. «Чистому все чисто». <...>

Я действительно очень повзрослела. Не только окреп

ли и уточнились умственные интересы и любовь к ис

кусству. Я стала с нетерпением ждать прихода жизни.

У всех моих подруг были серьезные флирты, с поцелуя

ми, с мольбами о гораздо большем. Я одна ходила «дура

дурой», никто мне и руки никогда не поцеловал, никто

не ухаживал. Дома у нас из молодежи почти никто не

бывал; те, кого я видела у Боткиных на вечерах, бы

ли какие-то отдаленные манекены, нужные в данном ме

сте и при данном случае, не более. Из знакомых студен

тов, которых я встречала у подруг, я ни на ком не могла

остановить внимание и, вероятно, была очень холодна и

отчуждена.

Боюсь, что они принимали это за подчеркивание раз

ницы в общественном положении, хотя тогда эта мысль

мне и в голову не могла прийти. Я не могла бы дога

даться, будучи всегда очень демократичной и непосред

ственной и никогда не ощущая высокого положения отца

и нашей семьи. Во всяком случае, я ничего не поняла,

когда, как раз в эту зиму, произошел следующий малень

кий инцидент, теперь мне многое объясняющий. На од

ном из студенческих вечеров я проводила время со сту

дентом-технологом из моей «провинциальной» компании.

Нам было приятно и весело, он не отходил от меня ни

на шаг и отвез домой. Я его пригласила прийти к нам

как-нибудь. В один из ближайших дней он зашел; я при

нимала его в нашей большой гостиной, как всех «визи

теров». Я помню, он сидел словно в воду опущенный,

быстро ушел, и больше я его не видала. Тогда я ничего

не подумала и не заинтересовалась причиной исчезнове

ния. Теперь думаю: наше положение в обществе казалось

гораздо более пышным, благодаря казенной квартире,

красивой, устроенной мамой обстановке со многими кар

тинами хороших передвижников в золотых рамах по сте

н а м , – более пышным, чем оно казалось нам самим. Мы

то жили очень просто и часто были стеснены в деньгах.

Знакомств с молодежью у меня было мало. Среди лю