Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

Но уйдем мы без обиды,

Словно лань, словно лань.

Мы поедем в Сестрорецкий

Вчетвером, вчетвером,

Если будет Городецкий —

Вшестером, вшестером.

Тут упоминается Сестрорецкий вокзал, избранный на

ми для прогулок по милости Блока: он любил туда ез

дить по вечерам весной совершенно один, в одиночестве

пить терпкое красное вино. Там ему чудилась «Незна

комка»: 36

И каждый вечер друг единственный

В моем стакане отражен,

И влагой терпкой и таинственной,

Как я, смирен и оглушен...

Однажды Блок и нам предложил туда поехать. Слу

чилось это в первый раз в конце января. Из Москвы при

ехал наш друг Н. П. Бычков и пришел к нам на спек

такль. Кажется, шел «Балаганчик», на котором Алек¬

сандр Александрович всегда бывал. Оба встретились в

антракте в нашей уборной. Тут и было решено, что пос

ле спектакля Блок, Волохова, я и Бычков поедем в гости

к «Незнакомке». Мы взяли финских лошадок, запряжен

ных в крошечные санки. Нам захотелось ехать без куче

ров, чтобы мужчины правили сами. Мы отправились

туда, где блуждала блоковская Незнакомка, в туман,

мимо тихой замерзшей реки, мимо миражных мачт.

Эта зимняя поездка с Волоховой отразилась, как я

уже говорила выше, в стихах Блока:

Но для меня неразделимы

С тобою ночь и мгла реки,

И застывающие дымы,

И рифм веселых огоньки...

Или:

И, снежные брызги влача за собой,

Мы летим в миллион бездн,

Ты смотришь вое той же пленной душой

В купол все тот же – звездный...

И смотришь в печали,

И снег синей...

Темные дали

439

И блистательный бег саней...

Вышина. Глубина. Снеговая тишь.

И ты молчишь.

И в душе твоей безнадежной

Та же легкая, пленная грусть...

И теперь, когда читаю эти строки, встают в моей па

мяти ночная поездка на Сестрорецкий вокзал в «снего

вой тиши». Впереди в маленьких санках две стройные

фигуры: поэта и Н. Н. Волоховой – с пленной грустью

в безнадежной душе, наш приезд на скромно освещенный

вокзал. Купол звездный отходит, печаль покидает Воло-

хову – ею овладевает Снежная Дева.

Здесь мы все баутты. Мы смеемся, пьем рислинг, де

лаемся легкими. Тут не поэт перед нами, а его двойник,

предводитель снежных масок. Мы говорим опять вдохно¬

венный вздор, насыщенный чем-то неизъяснимо чару

ющим. Это обворожительный юмор Блока, юмор, тая

щийся за словами, в полуулыбке, в металле голоса. Во

плотившаяся в Волоховой Незнакомка сидит тут рядом,

только у нее очи не «синие бездонные», у нее «черные

глаза, неизбежные глаза». Запрыгали огоньки веселья,

и опять «позвякивали миги».

И звенела влага в сердце...

И дразнил зеленый зайчик

В догоревшем хрустале.

Нам всем так понравилась эта поездка, что скоро мы

ее повторили опять по инициативе Блока. Н. П. <Быч

ков> уехал уже в Москву, и с нами ездил Ауслендер,

один из постоянных участников наших собраний.

«ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА»

Своеобразность выражения – это

начало и конец всякого искусства.

Гете

Как часто силой мысли в краткий час

Я жил века, и жизнию иной,

И о земле позабывал.

Лермонтов

Последней постановкой сезона была пьеса Леонида

Андреева «Жизнь Человека», в которой Мейерхольд

одержал решительную победу. Между прочим, постанов-

440

ка произвела потрясающее впечатление на Блока, он

приходил почти на каждый спектакль и большей частью

смотрел из-за кулис. Ему особенно нравилось находить

ся у самой декорации. Кулис обычных не было: темные

провалы, которые казались бесконечными, колонны, ме

бель в пятнах электрического освещения. Освещенный

диван, стол, стулья или кровать, а кругом безграничный

мрак. Блок говорил, что тут он ощущает себя «в сфе

рах». Эту постановку Мейерхольда Александр Александ

рович очень хвалил. Об авторе он говорил Наталье Ни

колаевне: «Андреев глупее, чем его мысли, он сам не по

нимает, как он бывает громаден временами».

Режиссер исходил из ремарки автора: «Все как во

сне», и впечатление сна действительно получалось. Воз

никали видения, происходили события и исчезали, как

бы расплывались во мраке, потому что всех действую

щих лиц поглощал мрак, когда они уходили со сцены.

В свете лампы или люстры появлялись человеческие фи

гуры, волновались, действовали и вдруг куда-то скрыва

лись, и чем реальнее, чем страстнее были их речи, чем

ярче и конкретнее образы, тем страшнее казалась под

стерегающая их тьма.

После первого представления «Жизни Человека» мы

собрались, как всегда, у Веры Викторовны. За некото

рым исключением были те же лица, которые присутство

вали на вечере бумажных дам. Мы собрались в честь

Мейерхольда и нашей подруги Мунт, прекрасно игравшей

жену Человека. Мейерхольд, разумеется, в конце концов

оказался центром, вокруг которого все группировались в

этот вечер. Его хвалили без конца, вспоминая различные

моменты постановки. Хвалили и Андреева. Блок был за

метно взволнован, но больше молчал. Я видела, что он

потрясен пьесой, и мне стало неприятно. Блок и Андре

ев в моем представлении были такими разными, такими

далекими друг другу.

Мне лично Андреев был всегда глубоко чужд, и я

тут же решила это высказать, может быть, я несколько

преувеличенно раскритиковала пьесу за истерический

мрак. Блок сделал какое-то довольно резкое замечание

по поводу моей критики. Помню, что в этот момент мы

все сидели всё на том же воспетом в «Снежной маске»

диване: Блок на одном конце, прямо, как стрела, рядом

с Волоховой, я на другом, далеко от него. По правде ска

зать, я не обратила особенного внимания на его резкость,

441

потому что заранее знала, что он меня выругает за Анд

реева. Я чувствовала себя очень утомленной: последние

недели мы много репетировали, играли каждый вечер.

Несмотря на удачный спектакль, на успех Мейерхольда,

который нас очень радовал, к концу вечера я как-то вы

дохлась. На другой день совершенно неожиданно полу

чила от Блока письмо: 37

Многоуважаемая и милая Валентина Петровна.

Пожалуйста, простите меня за то, что я говорил. Я сам

знаю, что нельзя говорить так при чужих. Хочу сказать

Вам несколько слов в объяснение, а не в оправдание

себя, так как чувствую себя виноватым. Я знаю, что

Вы не чувствуете теперь Леонида Андреева, может быть,

от усталости, может быть, оттого, что не знаете того по

следнего отчаяния, которое сверлит его душу. Каждая

его фраза – безобразный визг, как от пилы, когда он

слабый человек, и звериный рев, когда он творец и ху

дожник. Меня эти визги и вопли проникают всего, от

них я застываю и переселяюсь в них, так что перестаю

чувствовать живую душу, становлюсь жестоким и нена

видящим всех, кто не с нами (потому что в эти мгнове

ния – я с Л. Андреевым – одно, и оба мы отчаявшиеся

и отчаянные). Последнее отчаяние мне слишком близ

ко, и оно рождает последнюю искренность, притом, мо

жет быть, вывороченную наизнанку. Так вот, простите.

Мне хочется, чтобы Вы знали, как я отношусь к Вам.

Может быть, я в Вас бичую собственные пороки. Мне

хочется во всем как можно больше правды. Пожалуйста,

выругайте меня и простите.

Целую Вашу руку.

Искренно любящий Вас Александр Блок.

Письмо это меня удивило, тронуло, обрадовало, про

должает радовать до сих пор. До него я не знала раз

мера дружеских чувств Александра Александровича ко

мне. «Жизнь Человека» мы сыграли при полных сборах

десять раз, и сезон кончился. Постом часть труппы уеха

ла с В. Ф. Коммиссаржевской гастролировать с ее ста

рым репертуаром. Уехали Волохова и Мунт. Вера Ива

нова отправилась играть в Тифлис. Я собиралась ехать

отдохнуть к своим, а до того еще меня пригласили к себе

в Куоккала Мейерхольды.

442

Там было тихо, зима кончилась, но было еще очень

снежно. Мы ходили на лыжах в молчаливый хвойный

лес. Мейерхольд, уставший от бурного сезона – борьбы,

успехов и провалов – был тоже молчалив. Однажды я от

правилась в Петербург. Там меня встретили с обычным

доброжелательством, и я остановилась у Блоков, а в

Куоккала только приезжала изредка.

Блок любил ходить один по городу: «Я один, я в

толпе, я как все...». Скорбно звучат стихи этой весны.

Далекий гул, предвещавший раннюю кончину, слышит

уже поэт. Но, должно быть, для того, чтобы скрасить

поэту «минуты, мелькнувшие наяву» 38, ему была дана

веселость, которая неожиданно била освежающим клю

чом сейчас же после мучительных дум и предчувствий.

Я уже говорила, что двойник Александра Блока не хо

тел знать ни об ответственности, ни о страдании, ни о

неизбежном. Ему-то и было «сладко тихое незнанье о

дальних ропотах земли» 39. Он шутил без горечи, без

иронии. Александр Александрович был остроумен в эту

весну, как никогда. Мы много времени проводили вместе

с ним и Любой, и нам было неизменно весело втроем.

Откуда-то появился маленький мячик. Однажды мы за

бавлялись им целый день – цепь веселых слов соединяла

полеты мячика. Помню, я бросала его об стену. Блок

стоял, опершись на кресло: он держал папиросу в руке,

часто подносил ее ко рту, выпускал дым с чуть-чуть

приподнятой головой и бросал вслед клубам дыма слова

неожиданно смешные. Мои ответы следовали вслед за

вылетом мяча. Таким образом, игра наших мыслей и

выражавших их слов была подчинена некоему ритму.

Совершенно не помню, о чем мы говорили, помню толь

ко ощущение какого-то восторга, пробегающий по спине

мороз, как во время игры на сцене, когда бываешь в.

ударе. Помню даже, что Александр Александрович ска

зал мне: «Вы сегодня в ударе, Валентина Петровна».

На самом деле он же сам был причиной моего юмори

стического вдохновения. Помню также один вечер —

окно в закатном свете, мы втроем сидели вплотную к

окну в больших креслах и рассказывали разные разно

сти. Между прочим, я рассказывала легенду о черном

рыцаре, слышанную мною в детстве от отца. Блоку она

очень понравилась, понравилось также, как я рассказы

ваю. Когда он слушал, у него было детское выражение

лица, широко открытые глаза смотрели внимательно.

443

Я кончила, он сказал: «Вы хорошо рассказываете, Ва

лентина Петровна. Вам надо писать». Конечно, такая

оценка была результатом его искренности и воображе

ния, которое переоценило мой рассказ. Когда стемнело

и зажгли лампу, настроение изменилось. Мы опять смея

лись. Любовь Дмитриевна начала первая, вспомнила

какую-то яму с лягушками, которых она боялась. Оче

видно, они оба вспоминали что-то детское, смешное, по

тому что, когда она сказала: «Саша, помнишь?» – он

тоже принялся хохотать и сделался похожим на

портрет ранней юности, про который она говорила:

«Я люблю эту фотографию – тогда Саша был толь

ко моим».

Однажды, возвращаясь из Куоккала от Мейерхольдов

к Блокам, я встретила у подъезда К. А. Сомова, который

тоже шел к ним. Он приветствовал меня восклицанием:

«А-а, eine artistische Erscheinung!» *

Сомов начал писать портрет Александра Александро

вича. Я присутствовала почти при всех сеансах. Блок

ухитрялся, позируя и сохраняя неподвижность губ, раз

говаривать со мной с его обычным остроумием. Сомову

очень нравились наши диалоги, он говорил мне: «Непре

менно приходите всегда на сеансы развлекать Александра

Александровича». Одновременно и Анна Ивановна Мен

делеева – мать Любови Дмитриевны – писала портрет

Александра Александровича. С ней я тоже чувствовала

себя всегда легко и весело, она была живая, умная и

безыскусственная.

Портрет не удался. Я не могу понять, откуда худож

ник взял эту маску с истерической складкой под глаза

ми, с красными, как у вампира, губами. До сих пор так

ясно стоит передо мной молодое лицо Блока, со строгим

рисунком рта, с кажущимися неподвижными губами —

лицо, пронизанное смехом, так хорошо знакомое мне лицо

двойника поэта. В данном случае сыграла роль индиви

дуальность Сомова, его манера подчеркивать, отыскивать

отрицательное в лицах. Здесь это случилось, очевидно,

даже помимо его воли, потому что он сам был недово

лен своим произведением. Портрет не понравился нико

му из близких Блока. Он послал фотографию, снятую

с злополучного портрета, матери с надписью: «Я сам,

позорный и продажный, с кругами синими у глаз...» 40

* А-а, артистическое создание! ( нем. )

444

В середине поста я начала готовиться к отъезду в

Москву. Любовь Дмитриевна помогала мне делать по

купки. Александр Александрович дурачился, преувели

ченно восхищался всякой ерундой. Покупая шляпу, мы

старались выбирать цвет и фасон модный, но в то же

время напоминающий старинные шляпы с цветными

вуалями. Блок взял мою новую шляпу, надел мне на

голову задом наперед и сказал, что так я точно сошла

с картины Брюллова. В новый портплед запаковал меня

самое и вместе с Любовью Дмитриевной торжественно

пронес по комнате, после чего заявил с облегченным

вздохом: «Да, это вполне пригодная вещь». Наконец, про

стившись с Мейерхольдами и Блоками, я уехала в Моск

ву. Так окончился один из самых ярких сезонов моей

театральной жизни. <...>

ВТОРОЙ СЕЗОН В ТЕАТРЕ КОММИССАРЖЕВСКОЙ.

ВОЗОБНОВЛЕННЫЕ ВСТРЕЧИ

Сезон 1907—1908 года начался гастролями в Москве.

Шли пьесы, в которых играла Коммиссаржевская. Но

«Балаганчик» тоже был показан, он шел в один вечер

с «Сестрой Беатрисой». Публика реагировала очень

бурно. Были шумные одобрения, были и протесты.

В общем спектакли проходили с подъемом 41 .

Вернулись в Петербург бодрые, с громадным запасом

интереса к искусству. Мы с Волоховой радостно вступи

ли в круг друзей. Опять возникла та же творчески на

сыщенная атмосфера, то же веселье.

Блоки переехали на Галерную и очутились гораздо

ближе к нам с Н. Н. Волоховой. Мы обе жили на Офи

церской и теперь еще чаще стали бывать у них.

В одно из посещений Галерной мы нашли Блока

взволнованным и рассерженным. Он нам сейчас же по

казал номер «Русского слова» с ругательной статьей

Розанова по его адресу 42, а то, что тут были задеты

актрисы театра Коммиссаржевской, главным образом

огорчило Александра Александровича 43. Надо сказать

что этому предшествовала не очень одобрительная статья

Блока о Религиозно-философском обществе 44. Благода

ря впечатлению, полученному от одного вечера, Блок

написал, что аудитория Религиозно-философского общества

полна «свояченицами в приличных кофточках».

445

Известно, что В. В. Розанов при всем своем таланте

иногда писал недопустимые вещи, и эта его статья о

Блоке, написанная без всякого повода, была до послед

ней степени вздорной, если не сказать больше. В ней

говорилось, например (ни с того, ни с сего), о том, что

хорошо поэту плакать о падших созданиях, слоняющихся

по улицам, когда сам он, сидя в уютной комнате с же

ной, пьет чай с печеньем. Затем, что он получает боль

шие гонорары из «Золотого руна» и ставит «Балаган

чик» в театре Коммиссаржевской, а актрисы ему дарят

цветы.

Александр Александрович, сердясь, говорил: «Это

свинство, я не подам ему руки», и действительно, так и

сделал, высказав при этом свое негодование Розанову.

Однако тот, как ни в чем не бывало, держал свою руку

протянутой и говорил: «Ну вот еще, стоит сердиться,

Александр Александрович. Вы завели мою свояченицу,

я отомстил вам». Оказалось, что Религиозно-философское

общество как раз посещала его свояченица.

Журфиксы у В. В. Ивановой не возобновлялись: у

нее развивался туберкулез, и в эту осень она оконча

тельно расхворалась. Доктора советовали ей ехать в

Давос.

За несколько дней до отъезда Вера Викторовна позва

ла к себе обедать самых близких из нашего кружка:

Волохову, Л. Д. Блок, А. А. Блока, Городецкого, Мунт,

Ауслендера, Мейерхольда и меня, причем Мейерхольд

и Мунт придти не смогли.

За столом наше настроение было необычно: налет

грусти лежал на всех лицах, и грусть проскальзывала

сквозь шутки и смех. Выбывала одна из наших «баутт».

Не было ли это предзнаменованием того, что осталь

ные тоже скоро расцепят руки и хоровод разойдет

ся? Мы верили, что Вера Викторовна возвратится, что

все кончится благополучно, однако было несомненно,

что яркая полоса нашей жизни приходит к концу.

В. В. Иванова первая с большим сожалением должна бы

ла снять маску и очутиться в холодном, тусклом мире

«настоящего».

В последний раз мы сидели все вместе на розовом

диване, в последний раз дурачился Городецкий, приста

вая с какими-то нелепыми россказнями к Сергею Аус-

лендеру, в последний раз слышал Блок, как «звенели

угольки в камине».

446

Не желая переутомлять Веру Викторовну, мы ушли

довольно рано, но, по обыкновению, рано не расстались,

а отправились к Блокам. Там мы сидели притихшие.

Я чувствовала себя вялой, уставшей. Вдруг в передней

раздался звонок, и явилась совершенно неожиданно

Екатерина Михайловна Мунт в сопровождении Л. В. Со

бинова. Я знала, что она рассказывала ему много о

Блоке и всех нас. Увы, мы не оправдали ожидания Соби

н о в а , – в этот вечер мы были выдохшиеся и под впечат

лением отъезда Ивановой. Гостя занимал главным обра

зом Александр Александрович, удачно играя роль лю

безного хозяина 45.

Итак, собрания у Веры Ивановой прекратились, но

мы стали бывать у Блоков иногда всей компанией.

В наш круг вступило новое лицо – А. А. Голубев, актер

нашего театра, уже упоминавшийся на этих страни

цах. Он подружился с Мунт и Волоховой в весеннюю

поездку.

Все мы бывали часто у Мейерхольда, который жил на

Алексеевской. С Блоками виделись мы с Наташей Воло-

ховой почти ежедневно, просиживали у них до трех и

четырех часов утра. Нам как-то каждый раз было жаль

расставаться. В этот сезон в Петербург приезжал не

сколько раз Борис Николаевич Бугаев – Андрей Белый.

Мы с ним встречались у Блока. По просьбе Любови

Дмитриевны и моей он любезно согласился прочитать

лекцию в пользу политических ссыльных 46. Андрей

Белый знакомил меня с марксизмом. Он обладал в этой

области большой эрудицией. Александр Александрович

тут мало что знал. Я даже хвасталась перед ним тем,

что прочла первый том «Капитала», а он мне на это го

ворил с особой интонацией: «Какая вы образованная,

Валентина Петровна, а я не читал».

В этот же период приблизился к нам Ф. К. Сологуб.

В театре репетировали его пьесу «Победа смерти», в ко

торой мы с Волоховой участвовали. Сологуб начал бы

вать у нас. Иногда он посещал Волохову и часто —

меня с сестрой. Сестра моя Вера Веригина, о которой

упоминает Блок в своем дневнике, училась тогда на Бес

тужевских курсах первый год. В ней было еще много

детской серьезности, которая так шла ко всему ее обли

ку. Большие черные глаза – главное в ее лице – и две

длинные косы. При всей своей видимой строгости Вера

447

обладала юмором и оригинальной интонацией. С ней

очень смешно разговаривал Мейерхольд – непременно с

пафосом. «Вера, Вы мадонна! Мне хочется распластаться

перед Вами». «Мадонна» отвечала ему на это тихо, в

комедийных полутонах, получалось необыкновенно за

бавно. Сологуба она больше слушала. Он, разумеется, не

мог войти в наш круг наравне с другими, для этого он

был уже немолод и всем существом своим в другом пла

не – пессимизм и иронию, в лучшем случае каламбур,

приносил он с собой. Я слушала его с интересом, иногда

он бывал мудрым, но неизменно тягостное чувство

оставалось у меня после продолжительных бесед с Соло

губом, который считал мир страшным и ничего не при

нимал в нем. После таких бесед с чувством облегчения

отправлялась на Галерную, где впечатление от сологу-

бовского пессимизма рассеивалось, как дым. Как только

я попадала туда, начинались представления с Клотиль-

дочкой и Морисом, о которых я уже упоминала, или чи

тались стихи – снежные, поднимающие над «горестной

землей» даже и тогда, когда в них говорилось о ней.

ИМПРОВИЗАЦИЯ

Пою приятеля младого

И множество его причуд.

А. Пушкин

Екатерина Михайловна Мунт пригласила всю нашу

компанию на свои именины. Мы решили их отпраздно

вать необычно. Кому-то пришла мысль устроить представ

ление – импровизацию. Сценарий начали сочинять все

вместе у Блока и продолжали у Мейерхольда. Придумы

вал все главным образом Блок, и в конечном счете оста

лась его редакция. Самое чудесное во всем этом и было

выдумывание сценария.

Александр Александрович сидел в конце стола на

председательском месте, мы все вокруг. Мейерхольд, хо

дивший по комнате, давал от времени до времени смеш

ные советы, Сологуб – издевательские; тут он несомнен

но мешал. У Блока было, как всегда в таких случаях,

озорное выражение глаз и мальчишеский рот. Он важно

заносил на бумагу схему, по его словам, исходя из

характера дарований.

Вот действующие лица его мелодрамы:

Некто в черном 47 Ал. Блок

Ревнивый муж (опирается обо все косяки) Голубев

Невинная жена (вяжет чулок, ходит на пуантах) Мунт

Некая подлая в красном Веригина

Молчаливый любовник в черной маске Мейерхольд

Наташа (действующее лицо из другой пьесы) Волохова

Ремарка Вера Веригина

У Мейерхольда, по его просьбе, роль была бессловес

ная. Он говорил сочинителям:

– Нет, господа, я боюсь, я не могу импровизировать.

Блок на это сказал:

– Хорошо, вы будете изображать молчаливого лю

бовника, который всех целует.

Так и было решено.

Интрига развивалась между ревнивым мужем, невин

ной женой и некоей подлой в красном. Эта злодейка,

влюбленная в ревнивого мужа, должна была предложить

невинной жене отравленное молоко и говорить монолог

к «месяцу щербатому». Наташе надлежало говорить

слова из другой пьесы, никак не относящиеся к мело

драме, предоставив, таким образом, остальным действу

ющим лицам выпутываться из создавшегося положения.

Задача молчаливого любовника в маске состояла в том,

чтобы мешать актерам своими неуместными поцелуями,

а помощь приходила от Ремарки, которая могла объяс

нить зрителю, что актриса, изображающая Наташу, со

всем не должна была появляться сегодня, что она это

сделала по забывчивости, и многое другое, когда актеры

придут в замешательство. Репетиций не было ни одной.

Блок сказал, что иначе это не будет импровизацией, – как

выйдет, так и выйдет...

Настал день представления. Мунт жила на Алексеев

ской, вместе с Мейерхольдами. Собралось довольно мно

го народу, все наши друзья, разумеется. У Мейерхольда

было мало мебели и много места – Екатерина Михайлов

на обшила несколько подушек кустарной материей, раз

бросала их по ковру у стены и усадила зрителей. Мы

отправились одеваться. На помощь пришел театральный

гардероб Мунт. Она сама оделась в пачки, потому что

Александр Александрович хотел, чтобы она стояла на

пальцах, раз у нее от природы «стальной носок». Для

меня не нашлось красного костюма, пришлось надеть

16 А. Блок в восп. совр., т. 1 449

желтый, испанский. Я спросила Блока, хорошо ли это,

и он ответил, что так даже лучше – смешнее. Зато Со

логуб начал меня дразнить и довел до слез. Впрочем,

это послужило на пользу, потому что моя отповедь ему

украсила монолог к «месяцу щербатому».

Начал представление сам Блок – Некто в черном.

Он вышел в черном плаще со свечкой, которую держал

перед собой. Подражая андреевскому прологу из «Жиз

ни Человека», он начал бесстрастным голосом: «Вот

пройдут перед вами: ревнивый муж, опирающийся обо

все косяки, совершенно невинная жена, вяжущая чулок,

некая подлая в красном, и Наташа не из той пьесы, и

молчаливый любовник» и т. д. Он ловко закончил про

лог, не рассказав ничего о пьесе, потому что сам не

знал, чем она кончится.

Некто в черном стоял перед занавесом, который был

сделан из шалей. Когда пролог кончился, Блок остался

совсем близко у кулисы или, вернее, у занавешенной

двери, сбоку, чтобы руководить представлением.

Открыли занавес. Невинная жена в пачках с добро

детельным чулком на спицах ходила на пуантах, при

лежно вязала, вздыхала об отсутствующем муже и рас

сказывала зрителям о своей невинности. Когда Блок

нашел, что она рассказала о себе достаточно, на сцену

был выпущен Ревнивый муж. Он громко вздыхал, стонал,

заламывал руки, опираясь о косяк двери. Невинная

жена, чтобы спастись от первой вспышки ревности, по

спешно набросила на голову шарф и хотела уйти, как

вдруг навстречу ей устремился Молчаливый любовник

в черной маске и, как-то механически разводя руками,

обнял ее и поцеловал. Бросив полный страха взгляд на

Ревнивого мужа, она быстро удалилась на носочках

в ужасе, как Эсмеральда, не забыв, впрочем, вытереть

щеку после поцелуя маски. Между тем Молчаливый лю

бовник с мрачным видом проследовал дальше по сцене,

по дороге поцеловав кстати Ревнивого мужа. Последний

отмахнулся от него, как от мухи, добросовестно оперся

обо все косяки и, завернувшись в плащ, застыл в позе

отчаяния. Тут вышла Некая подлая в красном и стала

всячески стараться обратить на себя внимание Ревнивого

мужа, но это ей не удавалось. Ремарка (в костюме Сне

гурочки) заявила, что сейчас стол и скамью уберут, а

зрители пусть вообразят, что они видят перекресток и

450

месяц, потому что Некая подлая в красном должна гово

рить монолог на перекрестке к месяцу щербатому,

Я просила Блока, чтобы он разрешил мне сказать толь

ко несколько слов: пожаловаться месяцу на холодность

Ревнивого мужа, поворожить на перекрестке и кончить,

но Александр Александрович неумолимо заявил:

– Нет, вы должны говорить долго, по крайней мере

страницу, так полагается.

Я уже упомянула о том, что мой монолог украсила

отповедь Сологубу, и все сошло вполне благопо

лучно.

В следующем действии Некая подлая в красном при

шла, закутанная в черный платок, к Невинной жене я

предложила ей купить молоко, в которое был подсыпан

яд. Тут вдруг появилось новое лицо, именуемое Ната

шей. Она была в костюме средневековой дамы из «Ба

лаганчика», наговорила какой-то ерунды про звезды, вы

пила отравленное молоко, приняв его за лимонад, и, ка

жется, намеревалась надолго еще остаться на сцене,

когда Молчаливый любовник, по своему обычаю, неожи

данно поцеловал ее. Она в замешательстве поспешила

уйти. Ремарка сейчас же попросила публику считать, что

яд не выпит, так как Наташа – действующее лицо из

другой пьесы и выпущена на сцену помощником режис

сера нечаянно.

Невинная жена благополучно выпила отравленное

молоко и стала умирать. Тогда муж, вдруг поняв свою

неправоту и придя в отчаяние, закололся на сцене, то

же самое сделала Некая подлая в красном (или, вернее,

в желтом), когда увидела его гибель. Молчаливый лю

бовник задумался, соображая, кого бы поцеловать, но,

вспомнив, что перецеловал всех, подошел и поцеловал

Ремарку, вызвав ее неожиданную реплику: «Ах ты, мер

завец! Не на такую напал». Последняя реплика не была

импровизацией: ее продиктовал Блок. Он же обязал

Ремарку говорить бесстрастным голосом, никак не тони

руя, что получалось очень смешно. Замечательно играли

свои роли Молчаливого любовника Мейерхольд и Блок —

Некто в черном. Он так и остался весь вечер в черном

плаще, как и все мы в наших костюмах. Вечер удался —

актеры и зрители остались довольны друг другом. Было

как-то особенно приятно и весело.

16*

451

ДВОЙНИК ПОЭТА. КОНЕЦ «СНЕЖНОЙ ДЕВЫ»

Вот оно, мое веселье, пляшет

И звенит, звенит, в кустах пропав.

Блок

Непонятная случайность соединила однажды певца

Фигнера с символистами. Это был концерт Фигнера в

Малом заде Консерватории, участвовать в котором поче

му-то пригласили Блока, Городецкого, Волохову и Ве-

ригину.

О знаменитом певце не могу ничего сказать. Голос

свой он уже потерял, и в этот вечер я его почти

не слушала. Помню, что очень волновалась перед выхо

дом. Публика состояла главным образом из старых по

клонников Фигнера, и мы были, в сущности, тут ни к

селу, ни к городу. Я прошептала тихонько: «Как я

боюсь». Вдруг H. Н. Фигнер взял меня за руку и ска

зал: «Какие пустяки. Я вас выведу». Не успела я опо

мниться, как он действительно вывел меня за эстраду.

В публике послышался шепот: «Это его дочь». Я читала

«Кентавра» Андрея Белого, но дочери Фигнера старые

поклонники, очевидно, решили все простить, и я имела

успех.

Поэты смеялись надо мной, поддразнивая, говорили,

что меня вывели на эстраду, как «цирковую звезду».

Нам было очень весело, в концерт за компанию поехала

Любовь Дмитриевна, которую мы попросили послушать

нас. Стало жаль расставаться, и, почему-то решив по

ехать в «Вену», попросили нас отвезти туда. Любовь

Дмитриевна, я и Городецкий ехали в одной карете. Го

родецкий в этот период шутя называл меня своей женой.

Началось это так: однажды он и Ауслендер провожали

меня из театра к Сологубу, и Городецкий сказал извоз

чику: «Свезите нас, пожалуйста, меня, жену и сыночка

Ауслешу». У Сологуба он вполне серьезно отрекомендо

вал нас так каким-то незнакомым гостям.

По дороге в «Вену» он опять об этом вспомнил. За

столиком без конца дурачились, и Городецкий написал

мне стихи, которые теперь утеряны, помню только по

следние строки:

Я жен женатых ждать женитьбы не хочу,

Женившись, я тобой, одной женой, богат,

Женитьбе верен, женину лучу.

452

Александр Александрович запротестовал: «Нет, надо

было совсем не так, я сочиню за него по-другому».

И написал:

Жена моя, и ты угасла, жить не могла меня любя,

Смотрю печально из-за прясла звериным взором на тебя.

Малознакомый поэт с барышней-поэтессой подсели

к нам, сделалось сразу неуютно и скучно. Поэт предло

жил читать стихи. Читать стихи за столом в р е с т о р а н е , —

я знала, что это не улыбалось Блоку. Однако, сверх

ожидания, он сказал с довольным видом: «Хорошо», и

добавил сейчас же: «Только я прочту стихи Валентины

Петровны». Я обмерла. Он говорил о стихах, которые я

сочинила, будучи совсем маленькой, на смерть Александ

ра III. Стихи эти умиляли своей нелепостью Блока – он

даже выучил их наизусть. И тут в ресторане в присут

ствии малознакомых людей он начал читать своим ме

таллическим голосом потешное детское стихотворение:

Да, преждевременно угас наш венценосец!

Угас он навсегда,

Но не угасла его слава

И не угаснет никогда...

И т. д.

Поэт и дама в первую секунду не знали даже, как

отнестись к такой декламации. Чтобы помешать им оби

деться, мы сейчас же всё обратили в шутку и начали

смеяться первые. Таким образом, все обошлось благопо

лучно. Когда мы вышли из ресторана, оказалось, что

выпал снег – это было в ноябре. Мы поехали на концерт

в карете в бальных туфлях, без ботиков, теперь стояли

и ждали у подъезда, пока наши кавалеры достанут из

возчиков. В память этого вечера и первого снега Горо

децкий написал три стихотворения о нас трех. В стихо

творении «Аленькая», относящемся ко мне, есть не

сколько строк о Блоке.

Алая, на беленьком не майся ты снежку,

Пробирайся к кожаному красному возку,

Вон того, веселого в сукне да в соболях,

Живо перегоним мы в дороге на полях,

Чтоб его подруга застыдила – ахти-ах.

Мы часто читали в концертах стихи вместе с нашими

друзьями-поэтами. Был случай, когда друг Сомова,

князь Эристов, пригласил нас участвовать в одном бла-

453

готворительном вечере. (Это было еще в первом сезо

не.) Мы охотно согласились и приехали все вместе: Блок,

Городецкий, Ауслендер, Волохова, Иванова, Мунт а я.

Это был барский дом, не помню, на какой улице. Высту

пали мы в зале без эстрады. Народу было довольно мно

го, насколько позволяло помещение. Между прочим, ока