Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)

несколько ходульно, но очень искренно ненавидела обы

вательский быт, и в те родственные обеды, где приходи

лось встречаться с несколько чуждыми людьми, она все

гда умудрялась внести элемент «скандала» нарочито вы

зывающими высказываниями.

Быт трещал. Но большинство тех, кого я видела и в

родительском доме и у себя: «что з а люди, моншер...» 55

Друзья моих родителей, передвижники – Ярошенко,

Куинджи, Репин, бородатые, искренние, большие дети,

наивные и незыблемо верящие в раз найденные принци

пы и идеи. Блестящий causeur * Коновалов (впоследст

вии академик), с высоко вскинутой красивой головой.

Все, кто сталкивался с отцом в работе, все родственники,

которые б ы в а л и , – все в этом плане истинной интелли

гентности: можно очень любить свою персону, но как

раз постольку, поскольку она способна проникать в стоя

щее выше меня. Это ощущение вверх, а не вокруг себя

а не под ногами – самое существенное.

<3>

«Расист» мог бы с удовольствием посмотреть на Бло

ка: он прекрасно воплощал образ светлокудрого, голу

боглазого, стройного, героического арийца. Строгость

* Собеседник ( фр. ) .

182

манер, их «военность», прямизна выправки, сдержанная

манера одеваться и в то же время большое сознание

преимуществ своего облика и какая-то приподнятая ма

нера себя нести, себя показывать – довершали образ

«зигфридоподобия». Александр Александрович очень лю

бил и ценил свою наружность, она была далеко не по

следняя его «радость жизни». Когда за год, приблизитель

но, до болезни он начал чуть-чуть сдавать, чуть пореде

ли виски, чуть не так прям, и взгляд не так я р о к , – он

подходил к зеркалу с горечью и негромко, как-то словно

не желая звуком утвердить совершившееся, полушутя

говорил: «Совсем уж не то, в трамвае на меня больше не

смотрят...» И было это очень, очень горько.

<4>

Чтобы понять облик, характер Александра Александ

ровича, будут полезны эти несколько указаний.

У нас с ним была общей основная черта наших орга

низаций, которая и сделала возможной и неизбежной

нашу совместную жизнь, несмотря на всю разницу харак

теров, времяпрепровождения и внешних вкусов.

Мы оба сами создавали свою жизнь, сами вызывали

события, имели силы не поддаваться «бытию»; а за ним

тем более – «быту». Но это мелкая черточка по сравне

нию с нашей внутренней свободой, вернее – с нашей сво

бодой от внешнего. Потому что мне особенно, но и Саше,

всегда казалось, что мы, напротив, игрушки в руках Рока,

ведущего нас определенной дорогой. У меня даже была

такая песенка, из какого-то водевиля:

Марионетки мы с тобою,

И нашей жизни дни не тяжки...

Саша иногда ею забавлялся, а иногда на нее сердился.

Вот, проще, некоторые черты.

Я буду говорить о себе, наравне с Сашей, в том слу

чае, когда я считаю, что говорю об общей нашей черте;

про себя можно подробнее рассказать внутренний ход

событий, а здесь все в том, что «сознание определяло бы

тие», не во гнев марксистам будь сказано.

183

<5>

Жить рядом с Блоком и не понять пафоса революции,

не умалиться перед ней со своими индивидуалистически

ми претензиями – для этого надо было бы быть вовсе

закоренелой в косности и вовсе ограничить свои умствен

ные горизонты. К счастью, я все же обладала достаточ

ной свободой мысли и достаточной свободой от обыватель

ского эгоизма. Приехав из Пскова 56 очень «провин

циально» настроенной и с очень провинциальными

«ужасами» перед всяческой неурядицей, вплоть до неуря

диц кухонных, я быстро встряхнулась и нашла в себе му

жество вторить тому мощному гимну революции, какой

была вся настроенность Блока. Полетело на рынок

содержимое моих пяти сундуков актрисьего гардероба!

В борьбе за «хлеб насущный» в буквальном смысле слова,

так как Блок очень плохо переносил отсутствие именно

хлеба, наиболее трудно добываемого в то время продукта.

Я не умею долго горевать и органически стремлюсь

выпирать из души все тягостное. Если сердце сжималось

от ужаса, как перед каким-то концом, когда я вырвала

из тщательно подобранной коллекции старинных платков

и шалей первый, то следующие упорхнули уже мелкой

пташечкой. За ними – нитка жемчуга, которую я обожа

ла, и все, и все, и все... Я пишу это очень нарочно: чем

мы не римлянки, приносившие свои драгоценности выхо

ленными рабынями руками, а мы и руки свои пожерт

вовали (руки, воспетые поэтом: «Чародейную руку

твою...» 57) – так как они погрубели и потрескались за

чисткой мерзлой картошки и вонючих селедок; их запах,

их противную скользкость я совершенно не переносила и

заливалась горькими слезами, стоя на коленях, потроша

их на толстом слое газет, на полу, у плиты, чтобы скорее

потом избавиться от запаха и остатков. А селедки были

основой всего меню.

Помню, в таких же слезах застала я Олечку Глебову-

Судейкину за мытьем кухни. Вечером ей надо было тан

цевать в «Привале комедиантов», и она плакала над

своими красивыми руками, покрасневшими и распухшими.

Я отдала революции все, что имела, так как должна

была добывать средства на то, чтобы Блок мог не голо

дать, исполняя свою волю и свой долг – служа Октябрь

ской революции не только работой, но и своим присут

ствием, своим «приятием».

184

Совершенно так же отчетливо, как и он, я подтверди

ла: «Да, дезертировать в сытую жизнь, в спокойное суще

ствование мы не будем». Я знала, какую тяжесть беру

на себя, но я не знала, что тяжесть, падающая на плечи

Блока, будет ему не по с и л а м , – он был совсем молодым,

крепким и даже полным юношеского задора.

<6>

24 сентября 1921

Когда Саша вернулся из Москвы, я встречала его на

вокзале с лошадью Белицкого. Увидела его в окно ваго

на, улыбающегося. Ноги болели, но не очень; мы шли под.

руку, он не давал мне нести чемодан, пока не взял но

сильщик. День был хороший, мы ехали и разговаривали 58.

Была наша пронзительная нежность, радость видеть

опять, за натянутостью после этой несчастной зимы.

Настроение после первых часов опять стало мрачное и

подавленное, и когда в один из дней до 17-го <мая> я уго

ворила его пойти со мной погулять по нашим любимым

местам (по Пряжке к Мойке, к Неве, к переезду,

назад – мимо Франко-русского завода), был солнечный

день, росла молодая трава, Нева с и н я я , – все, что мы лю

б и л и , – он не улыбнулся ни разу – ни мне, ни всему;

этого не могло быть прежде.

17-го <мая>, вторник, когда я пришла откуда-то, он ле

жал на кушетке в комнате Александры Андреевны, по

звал меня и сказал, что у него, вероятно, жар; смерили —

оказалось 37,6; уложила его в постель; вечером был док

тор. Ломило все тело, особенно руки и ноги – что у него

было всю зиму. Ночью плохой сон, испарина, нет чувства

отдыха утром, тяжелые сны, кошмары (это его особенно

мучило). Вообще состояние «психики» мне показалось

сразу ненормальным; я указывала на это доктору Пеке-

лису; он соглашался, хотя уловить явных нарушений

было нельзя. Когда мы говорили с ним об этом, мы так

формулировали в конце концов: всегдашнее Сашино

«нормальное» состояние – уже представляет громадное

отклонение для простого человека, и в том – было бы уже

«болезнь». Его смены настроения – от детского, беззабот

ного веселья к мрачному, удрученному пессимизму, не

сопротивление, никогда, ничему плохому, вспышки раз

дражения с битьем мебели и посуды... (После них, преж-

185

де, он как-то испуганно начинал плакать, хватался за го

лову, говорил: «Что же это со мной? Ты же видишь!»

В такие минуты, как бы он ни обидел меня перед этим,

он сейчас же становился ребенком для меня, я испыты

вала ужас, что только что говорила с ним, как со взрос

лым, что-нибудь как с взрослого ждала и требовала,

сердце разрывалось на части, я бросалась к нему, и он

так же по-детски быстро поддавался успокаивающим, за

щищающим рукам, ласкам, словам – и мы скоро опять

становились «товарищи».) Так вот теперь, когда все

эти проявления болезненно усилились, они составляли

только продолжение здорового состояния – и в Саше не

вызывали, не сопровождались какими-нибудь клиниче

скими признаками ненормальности. Но будь они у про

стого человека, наверно, производили бы картину настоя

щей душевной болезни.

Мрачность, пессимизм, нежелание – глубокое – улуч

шения и страшная раздражительность, отвращение ко

всему – к стенам, картинам, вещам, ко мне. Раз как-то

утром он встал и не ложился опять, сидел в кресле

у круглого столика, около печки. Я уговаривала его опять

лечь, говорила, что ноги о т е к у т , – он страшно раздражал

ся, с ужасом и слезами: «Да что ты с пустяками!

Чт о ноги, когда мне сны страшные снятся, видения

страшные, если начинаю засыпать...» При этом он хва

тал со стола и бросал на пол все, что там было, в

том числе большую голубую кустарную вазу, которую я

ему подарила и которую он прежде любил, и свое малень

кое карманное зеркало, в которое он всегда смотрел

ся, когда брился и когда на ночь мазал губы помадой (бе

лой) или лицо – борным вазелином. Зеркало разбилось

вдребезги. Это было еще в мае; я не смогла выгнать из

сердца ужас, который так и остался, притаившись на дне,

от этого им самим нарочно разбитого зеркала. Я про

него никому не сказала, сама тщательно все вымела

и выбросила.

Вообще у него в начале болезни была страшная по

требность бить и ломать: несколько стульев, посуду,

а раз утром, опять-таки, он ходил, ходил по квартире в

раздражении, потом вошел из передней в свою комнату,

закрыл за собой дверь, и сейчас же раздались удары, и

что-то шумно посыпалось. Я вошла, боясь, что себе при

несет какой-нибудь вред; но он уже кончал разбивать ко

чергой стоявшего на шкапу Аполлона. Это битье его

186

успокоило, и на мое восклицание удивления, не очень

одобрительное, он спокойно отвечал: «А я хотел посмот

реть, на сколько кусков распадется эта грязная рожа».

Большое облегчение ему было, когда (уже позже, в

конце июня) мы сняли все картины, все рамки, и все ку

пил и унес Василевский. Потом мебель – часть уноси

лась, часть разбивалась для плиты 59.

<7>

29 <сентября 1921>

Трепетная нежность наших отношений никак не укла

дывалась в обыденные, человеческие: брат – сестра,

отец – дочь... Нет!.. Больнее, нежнее, невозможней... И у

нас сразу же, с первого года нашей общей жизни, нача

лась какая-то игра; мы для наших чувств нашли «маски»,

окружили себя выдуманными, но совсем живыми для нас

существами; наш язык стал совсем условный. Как, что —

«конкретно» сказать совсем невозможно, это совершенно

невоспринимаемо для третьего человека. Как отдаленное

отражение этого мира в стихах – и все твари лесные, и

все детское, и крабы и осел в «Соловьином саду». И по

тому, что бы ни случалось с нами, как бы ни терза

ла ж и з н ь , – у нас всегда был выход в этот мир, где мы

были незыблемо неразлучны, верны и чисты. В нем нам

всегда было легко и надежно, если мы даже и плакали

порой о земных наших бедах.

Когда Саша заболел, он не смог больше уходить туда.

Еще в середине мая он нарисовал карикатуру на себя —

оттуда; это было последнее. Болезнь отняла у него и этот

отдых. Только за неделю до смерти, очнувшись от за

бытья, он спросил вдруг на нашем языке, отчего я вся в

с л е з а х , – последняя нежность.

СЕРГЕЙ ШТЕЙН

ВОСПОМИНАНИЯ

ОБ АЛЕКСАНДРЕ АЛЕКСАНДРОВИЧЕ БЛОКЕ

<...>

Мое знакомство с Блоком относится к зиме 1902 года 1.

«Друзья чистой поэзии» из студенческой среды груп

пировались тогда вокруг талантливого, но политически

непримиримого монархиста – приват-доцента Петербург

ского университета Бориса Никольского, впоследствии за

нимавшего профессорскую кафедру в Юрьевском универ

ситете. Позднее, особенно же после бурного 1905 года, мы

с ним разошлись принципиально и резко, но в описы

ваемое время его гостеприимный кабинет на Екатерин-

гофском проспекте по средам видел почти всю студенче

скую пишущую братию.

Из старшего поколения здесь можно было встретить

барона А. Ф. Мейендорфа, бывшего товарища председа

теля Государственной думы, Ив. Ив. Тхоржевского, впо

следствии управляющего делами Совета министров, ху

дожника И. Я. Билибина и других. Завсегдатаями, уже

из числа наших современников, были поэт-толстовец

Леонид Семенов (Тян-Шанский), эллинист Ал. Кондра

тьев, рано погибший талантливый Виктор Поляков, ярый

тогда балетоман Ал. Аб. Виленкин и многие другие.

От литературных разговоров постепенно перешли к

делу – и решено было заняться издательством. Привлек

ли художников из мастерской Репина с самим Ильей

Ефимовичем во главе, и постепенно составился иллюст

рированный литературный сборник, появившийся в сле

дующем 1902 году 2.

В один из зимних вечеров, когда в кабинете Николь

ского заседала наша веселая молодая компания, среди

нас впервые появился скромный студент филолог с пра-

188

вильными чертами красивого, бледного лица, с застенчи

выми манерами... Он принес несколько коротеньких сти

хотворений для напечатания в студенческом сборнике.

Это был тогда еще никому не известный Александр

Блок.

Впоследствии в своей автобиографии, вошедшей в кни

гу «Первые литературные шаги», Блок вспоминал об

этом своем дебюте в печати. «Борис Н и к о л ь с к и й , – писал

о н , – взял у меня два стихотворения и поместил в сту

денческом сборнике, сильно их и с к а з и в , – впрочем, с

моего согласия» 3.

Признанию Блока охотно поверит каждый из участ

ников литературных сред Никольского. Его редакторская

деспотичность и красный карандаш давали себя чувст

вовать слишком часто.

Помнится, мы радушно встретили Блока, а Николь

ский рекомендовал его нам как даровитого поэта в лест

ных для начинающего выражениях 4. Но на Блока это

произвело весьма малое впечатление: равнодушно при

нял он наши приветствия и при первой возможности по

торопился уйти домой.

Он появлялся в кабинете Никольского потом еще не

сколько раз, но всегда мимолетно, только по делу.

И хотя он, по-видимому, сторонился от нашей шумной

компании, но в этом отчуждении не было ничего оскор

бительного. Чувствовалось, что здесь личное отсутствует:

просто ему не нужны были ни наши споры, ни тем бо

лее политические ноты, которые нет-нет да и вносились

Никольским в совместное собеседование.

Впоследствии я утвердился в этом взгляде на Бло

ка как на художника, духовно и прочно замкнутого в

себе. Кое-что о нем пришлось мне слышать впоследствии

от упомянутого уже Леонида Семенова, который сбли

зился с Блоком по редакции «Нового пути» – журнала

Д. С. Мережковского, Д. В. Философова и Зинаиды Гип

пиус. <...>

Года через два после рассказанного первого знакомст

ва появился юношеский сборник Блока «Стихи о Пре

красной Даме» 5.

Книга эта произвела на меня сильное впечатление.

В те поры я особенно увлекался творчеством Владимира

Соловьева, в стихотворениях же Блока чувствовалось

многое, родственное душе поэта-философа.

189

Впечатления эти отразились в отзыве, напечатанном

мною на страницах «Живописного обозрения» (И. П. По-

тапенки) 6, где мне поручен был библиографический

отдел.

Блок ответил на рецензию милым письмом 7, и лите

ратурные отношения наши возобновились.

Особенно участились наши встречи в следующем го

ду, когда я принял на себя после П. В. Быкова заведо

вание литературной частью газеты «Слово».

Совместно с чутким критиком П. П. Перцовым редак

ция постаралась привлечь к участию в газете многих

представителей нового течения в русской поэзии, имен

но – Вал. Брюсова, Фед. Сологуба, Бор. Садовского,

Кондратьева и других. У нас же дебютировал мой дав

нишний царскосельский знакомец Н. С. Гумилев. Бли

жайшим нашим сотрудником стал и Ал. Блок.

Здесь удалось ближе познакомиться с его творчеством.

Если до той поры привлекала к себе только его

поэтическая индивидуальность, то теперь открылась дру

гая, мне еще неизвестная сторона его литературного

облика – именно большое критическое дарование.

Как бы ни был мелок и случаен его критический от

зыв, но всегда и во всякой, самой короткой рецензии

чувствовалось какое-то особенно углубленное отношение

к теме.

В сегодняшнем литературном явлении, как и в стра

нице общественного прошлого, Блок умел находить нечто

новое, ускользавшее от внимания прежних исследова

телей.

Вспоминается его короткая, но замечательная статья

о человеке 1840-х годов, впоследствии родоначальнике

анархизма М. А. Бакунине. Блок сумел подойти к его

своеобразной личности с историко-психологической сто

роны и на ней обосновал все главнейшие особенности его

доктрины, тактики и личного поведения 8.

В упомянутом очерке и в ряде ему подобных Блок стал

выявляться не только как поэт, но и как оригинальный

мыслитель.

В описываемое время он любил заходить к нам, в ре

дакцию «Слова», и долго беседовал с нашими сотрудни

ками на различные литературные темы. В последнем от

ношении он составлял яркий контраст с Д. С. Мережков-

190

ским, который в своем стремительном полевении, захо

дя в «Слово», держался в редакции, по выражению

П. П. Перцова, как в зачумленном месте.

Внешне – настроение Блока было тогда спокойное

и ровное. Но, кажется, то была маска, под которою

скрывались смятенные переживания. Не легко дались

ему события 1905—1906 года. Кроме того, не ладились

и личные университетские дела.

Хороший специалист по истории русской литературы,

Блок имел право рассчитывать на оставление при уни

верситете. Что он мог быть весьма полезным науке,

о том свидетельствуют его статьи и заметки о Пушкине,

редактированный им сборник стихотворений Аполлона

Григорьева и много других подобных этим работ. Слабее

были его познания в области русской народной поэзии,

хотя и здесь ему принадлежат интересные и оригиналь

ные мысли.

Однако все эти достоинства Блока, наметившиеся еще

на студенческой скамье, разбились об упрямый консер

ватизм тогдашнего профессора истории русской литера

туры И. А. Шляпкина. Он решительно воспротивился

оставлению при своей кафедре «декадента», и Блок был

потерян для русской университетской науки навсегда 9.

Кажется, я уже отмечал, что воспоминания мои о

Блоке носят отрывочный характер. Происходит это от

двух причин: во-первых, потому что встречи с покойным

поэтом носили случайный характер, во-вторых же, оттого,

что здесь я останавливаюсь лишь на тех из них, кото

рые почему-либо особенно ярко запечатлелись в памяти.

Одно из таких свиданий произошло весною 1907 года

на скромном, интимном вечере у поэта Ал. Ал. Кондра

тьева.

В его маленькой, тесной квартирке на Галерной ули

це собралось человек десять молодых поэтов. Исключе

ние среди них составляли прямо к поэзии не причастные —

пушкинист Н. О. Лернер да я. Кроме гостеприимного

и милого хозяина, присутствовали Блок, Потемкин, Аус-

лендер, Зоргенфрей, Кузмин, Юр. Юркун и некоторые

другие.

Вечер начался чтением одной из пьес Фр. Ведекинда

в переводе Потемкина. Если не ошибаюсь, то было на

шумевшее впоследствии «Пробуждение весны» 10. Затем

191

обменивались впечатлениями по поводу прослушанного

произведения, против которого с прямолинейной рез

костью ополчился Лернер.

Я следил во все время чтения за выражением лица

Блока. Насколько мне было дано понимать внутренний

мир поэта, казалось, что ведекиндовская драма не про

буждала отзывных струн его души.

Но маска бесстрастной холодности скрывала настрое

ние Блока. И только парадоксально-остроумные критиче

ские приемы Лернера заставили его несколько раз

улыбнуться, и огонь живого удовольствия заискрился в

глубине его задумчивых глаз.

Стало шумно и весело. Перешли в столовую, и

на столе появилось воспетое Блоком в его «Незнакомке»

красное вино.

Приступили к Блоку с просьбою прочесть стихи. Он

не отказывался и, словно угадывая общее желание, на

чал: «По вечерам, над ресторанами...»

Нужно было слышать, сколько проникновенности бы

ло в блоковском чтении «Незнакомки». Его голос звучал

глухо, что сообщало его декламации особенно таинствен

ный, сокровенный смысл. Он не смотрел на н а с , – каза

лось, он нас и не видел, весь уйдя в себя. Это чтение

был повторный процесс творчества, и когда прозвучали

последние слова стихотворения – глаза Блока были пол

ны слез.

Наступило глубокое молчание. Чувствовалось, что

для выявления общего настроения слишком бедны и бес

сильны обычные слова...

В тот вечер я с особенным интересом и вниманием

наблюдал за взаимоотношениями Блока и его собратьев

по перу. В них была трогательная любовность и вместе

с тем сознание глубокого превосходства Блока над всеми

ними. И поэт хорошо понимал эти чувствования по от

ношению к нему: он отвечал ласковым вниманием, но

без малейшего оттенка покровительственной снисходи

тельности. Сколько раз ни случалось мне потом встре

чаться с Блоком, он никогда не стремился разыгрывать

роль maitre'a даже при общении с самыми юными лите

ратурными дебютантами.

В описываемый вечер таковые оказались и в нашей

среде. По настоянию Блока, «волнуясь и спеша», прочи

тали и они кое-что из своих произведений. И ко всем

Блок отнесся с ласковой благожелательностью, а од-

192

ному молодому политическому поэту, описывавшему

смертную казнь в крепости, дружески посоветовал от

бросить риторическое заключение, и от этой безболезнен

ной операции стихотворение, к великому восторгу автора,

значительно выиграло в своей выразительности.

Брезжило раннее утро, когда мы с Лернером вышли

на пустынную Галерную под впечатлением кондратьев

ского вечера.

– Какой чудесный поэт – Б л о к , – задумчиво сказал

Лернер...

– Но вам, как пушкинисту, не могло не броситься в

глаза его чисто пушкинское отношение к младшим со

братьям по п е р у , – добавил я. – Такая же щедрость оцен

ки и увлечение чужими произведениями...

– Да, да... Но этим он совершает бессознательный

грех и провоцирует на литературные бестактности «тол

стокожих». Как не совестно было одному из них после

такой глубокой вещи, как «Незнакомка», читать свою

безвкусную, звукоподражательную «Железную дорогу»!

К тому же еще...

Но Лернер сразу осекся. Стуча по панели кожаными

калошами, нас нагонял как раз «толстокожий» автор

«железнодорожного» стихотворения 11.

Ранняя осень 1909 года. Мы сидим у моего близкого

родственника И. Ф. Анненского на балконе его царско

сельской дачи, в одной из уединенных улиц тихой

Софии.

Я пользуюсь всякой свободной минутой, чтобы пови

дать ласкового Иннокентия Федоровича. Но не всегда

это удается... В последние два-три года его «открыли» —

и в Царское Село началось настоящее паломничество.

Кого только тут не было: от маститых профессоров

классической филологии до мелких газетных сотрудни

ков включительно... Литературная слава, которая так

долго не давалась Анненскому, теперь озаряла его ярки

ми прощальными лучами, подобными лучам этого осен

него заходящего солнца.

Сижу в углу дивана, слушаю оживленную беседу

Анненского с Блоком и не предчувствую, что через три

месяца, всего через три коротких месяца, жилищем вдох

новенного Иннокентия Федоровича станет поэтическое

царскосельское кладбище.

7 А. Блок в восп. совр., т. 1 193

В эти минуты внимание мое приковано к Блоку – и

он открывается мне с новой стороны.

Здесь, в присутствии яркой индивидуальности и мощ

ной, неизбытой творческой силы Анненского, Блок не

стушевывается, остается по-прежнему самим собою.

Он внимателен к творческим замыслам своего собесед

ника, с интересом расспрашивает о его лекциях по

античной литературе, читаемых на Высших женских

курсах 12, но какой-то ледок замкнутости окружает его.

Что это? Боязнь чужого влияния или стремление сохра

нить чувство собственного литературного достоинства пе

ред восходящим литературным светилом?

Кажется, ни то, ни другое, а третье: «самость», глу

бокая духовная законченность, но исполненная в эту

минуту особенно четкой, мертвенной холодности, высту

пающей на ярком фоне другого, столь отличного, внутрен

него мира.

Почувствовал это, видимо, и сам Анненский. Прово

див Блока, он, вернувшись к нам, сказал:

– Знаете: некоторые называют его – «красивый

м е р т в е ц » . . . – А потом прибавил: – Может быть, это и

правда. И глубоко задумался 13. <...>

Уже во дни большевизма я мимоходом встретился с

Блоком на одной из людных улиц Петрограда, и мы,

перебирая общих знакомых, вспомнили одного из лите

раторов – коллекционера, обладавшего огромным собра

нием фотографических карточек всех современных рус

ских писателей 14.

– Мы с вами – университетские т о в а р и щ и , – сказал

я Б л о к у . – Знаете вы меня почти двадцать лет, а я не

имею вашего портрета...

Блок промолчал. Прошло несколько дней – и я по

лучил от него письмо, явившееся отголоском нашего раз

говора.

«Милый Сергей Владимирович, – писал Б л о к . – Я по

всюду искал свою фотографию – и не нашел. Теперь у

меня совсем нет денег, чтобы сняться. Посылаю Вам

открытку с моим портретом. Право же, она не так плоха.

Когда придут лучшие времена, непременно снимусь и тог

да заменю ее настоящим фотографическим портретом» 15.

Милый Александр Александрович!..

ПЕТР ПЕРЦОВ

РАННИЙ БЛОК

1

Это было золотою осенью 1902 года. Стоял мягкий

летний сентябрь, когда под Петербургом природа иногда

еще замедляет праздник своего расцвета и точно не хо

чет с ним расстаться. Западный ветер приносит с мо

ря долгий ряд дней, похожих друг на друга, напоенных

последней лаской лета... Наш литературный кружок той

осенью готовился к своему боевому делу – создавался

журнал «Новый путь». Журнал религиозно-философский,

орган только недавно открытых, кипевших тогда полной

жизнью петербургских первых религиозно-философских

собраний, где впервые встретились друг с другом две

глубокие струи – традиционная мысль традиционной

церкви и новаторская мысль с бессильными взлетами и

упорным с т р е м л е н и е м , – мысль так называемой «интел

лигенции»... И наряду с этим вырисовывалась другая за

дача: нужно было дать хоть какой-нибудь простор новым

литературным силам, уже достаточно обозначившимся и

внутренно окрепшим к тому времени, но все еще не

имевшим своего «места» в печати, почти сплошь окован

ной «традициями», более упорными, чем официальная

церковность. Все эти «декаденты», «символисты» – как

они тогда именовались – так быстро затем, во второй

половине десятилетия, захватившие поле сражения, еще

не знали для себя пристанища, не имели где прикло

нить голову. Трудно поверить, что Сологубу негде было

печатать своих стихов, а «Мелкий бес» лежал безнадеж

но, тщательно переписанный в синих ученических тетрад

ках, в «портфеле» своего автора, даже не странствуя по

7*

195

редакциям – ввиду очевидной бесплодности такого путе¬

шествия. Брюсов был мишенью постоянного и неутоми

мого обстрела газетных юмористов («бледные ноги») 1;

Мережковскому извинялись его стихи, «похожие на Над

сона», и полуодобрялись «декадентские» романы (первые

две части трилогии) 2, но свою критику ему также негде

было печатать, а «Толстой и Достоевский» увидел свет

только благодаря мужеству С. П. Дягилева, упрямо пе

чатавшего его в течение двух лет в чисто художествен

ном по заданию «Мире искусства»...

Это недавно так было —

И так давно, так давно... 3

Итак, той осенью небольшой «декадентский» кружок

собирался издавать (без денег и без возможности пла

тить гонорар) синтетический «Новый путь», беспрограм

мная «программа» которого должна была вести куда-то

вдаль... Во главе дела стояли Д. С. Мережковский и

З. Н. Гиппиус, а так как обстоятельства и выбор круж¬

ка сделали меня третьим (и внешне – «ответствен

ным») соредактором, то и приходилось часто видаться с

первыми двумя на почве «злободневных» редакционных

вопросов. Именно эта необходимость заставила меня в

том сентябре сесть в поезд Варшавской железной дороги

и направиться в Лугу, где в усадьбе, стоявшей в густом

лесу, Мережковские ловили последние минуты дачных

радостей, последнюю лазурь и золото сентября —

И догорающего лета

На всем дрожащие лучи... 4

Известно, какое множество стихотворных рукописей

присылается в каждую редакцию с тех самых пор, как

изобретено стихосложение или как изобретены редакции.

Поэтому в каждый такой приезд мне приходилось сооб

щать Мережковским, или обратно, то или иное количество

«новых» стихов. Это было, так сказать, очередной «ре

дакторской» неизбежностью. Иногда попадались между

такими стихами недурные, даже хорошие...

Но только один раз у меня было совсем особое впе

чатление...

Помню как сейчас широкую серую террасу старого

барского дома, эту осеннюю теплынь – и Зинаиду Нико

лаевну Гиппиус с пачкой чьих-то стихов в руках. «При

слали (не помню, от кого)... какой-то петербургский сту-

196

дент... Александр Блок... посмотрите... Дмитрий Сергеевич

забраковал, а по-моему, как будто недурно...» 5 Что

Дмитрий Сергеевич забраковал новичка – это было на

столько в порядке вещей, что само по себе еще ничего

не говорило ни за, ни против. Забраковать сперва

он, конечно, должен был во всяком случае, что не могло

помешать ему дня через два, может быть, шумно

«признать». Одобрение Зинаиды Николаевны значило

уже многое, но все-таки оно было еще очень сдержан

ным. Поэтому я взял стихи без недоверия, но и без осо

бого ожидания. Я прочел их...

Это были стихи из цикла «Прекрасной Дамы». Между

ними отчетливо помню: «Когда святого забвения...» и

«Я, отрок, зажигаю свечи...» И эта минута на осенней

террасе, на даче в Луге, запомнилась навсегда. «Послу

шайте, это гораздо больше, чем недурно: это, кажется,

настоящий п о э т » , – я сказал что-то в этом роде. «Ну, уж

вы всегда преувеличите», – старалась сохранить осторож

ность Зинаида Николаевна. Но за много лет разной ре

дакционной возни, случайного и обязательного чтения

«начинающих» и «обещающих» молодых поэтов только

однажды было такое впечатление: пришел большой поэт.

Может быть, я и самому себе, из той же «осторожности»,

не посмел тогда сказать этими именно словами, но ощу

щение было это. Пришел кто-то необыкновенный; никто

из «начинающих» никогда еще не начинал такими сти

хами. Их была тут целая пачка – и все это было

необыкновенно. Ведь тут были: «Предчувствую Тебя.

Года проходят мимо...», «Новых созвучий ищу на стра

ницах...», «Я к людям не выйду навстречу...», «Гадай и

жди...»; был «Экклесиаст». Поражала прежде всего уве

ренность поэта – та твердая рука, которой все это было

написано: это был уже мастер, а не ученик. Я думаю, во

впечатлении – после темы (тоже необыкновенной) преж

де всего господствовала именно эта черта – полной зре

лости таланта, полной уверенности в том, что он хочет

сказать и что говорит. Черта, так непохожая на обыч

ную «юношескую» неопределенность и несобранность

«начинающих». Что из них выйдет – Фет, Майков, Над

сон? Как будто есть ото всех понемногу – или пусть от

кого-нибудь одного, но тогда, пожалуй, еще хуже: «вый

дет» ли что-нибудь? Здесь не было этого вопроса: облик

поэта стоял отчеканенный, ясный. И этот почерк – та

кой уверенный, отчетливый и такой красивый! Я и