Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)

двоюродные братья – позитивисты (а это был не компли

мент в устах А. А. того времени), но что это «ничего»:

«Они нам не будут мешать». Они жили своею осо

бою жизнью, появлялись, откланивались, произносили

несколько нарочито любезных и нарочито незначащих

слов и нарочито тактично потом оставляли нас. А. А.

утверждал, что они нас чуть-чуть презирают, смеются

над нами и вместе с тем удивляются нам, за исключе

нием глухонемого двоюродного брата А. А., понимавшего,

мне кажется, по-метерлинковски, что «что-то хорошее»

есть между нами, и проявлявшего порою удивительную

чуткость к барометрическим колебаниям общей душевной

обстановки. Помнится, в этот вечер, уже на закате, А. А.,

Л. Д., А. С. и я пошли на закат: по дороге от дома,

пересекавшей поляну, охваченную болотами и лесами

из «Нечаянной Радости», через рощицу, откуда откры

валась равнина, за нею возвышенность и над нею розо

вый, нежно-розовый закат. Л. Д. в своем розовом платье

цвета зари выделялась таким светлым пятном перед

нами. А. А. сказал мне, протягивая руку: «А вот там

Б о б л о в о » . – «Я жила т а м » , – сказала Л. Д., указывая

на небо, сама цвета розового неба. Такою казалась она.

И по-другому, таким же зорным казался мне А. А. Даже

розовое лицо Петровского (моложавое до н е п р и л и ч и я , —

двадцать три года, а выглядит восемнадцатилетним),

в своей сплющенной шляпе и розовой рубашке, казалось

мне тоже закатным. Вероятно, «мисты» мистерий Элев

сина 92 переживали сознательно нечто, смутным звуком

чего было это стояние наше перед закатом, перед горою,

о которой, быть может, А. А. было сказано: «Ты горишь

над высокой горою». Помнится, мы возвращались назад:

А. С. отвел меня в сторону, мы отстали: в своей скром

ной шляпочке-кэпи он был и мил и смешон. У А. С. бы

ло особое свойство превращать все головные уборы —

студенческий картуз, кэпи, шляпу с полями в нашлепку

одной формы, почему-то напоминающую мне утку, что

я сообщал ему многократно и с чем он соглашался. И до

280

сей поры еще он, уважаемый музейный деятель, весна

ми, летами и осенями циркулирует по Москве, надев

на лоб свою неизменную «утку». Раз в Базеле мы вместе

с ним остановились на выборе головного убора. И тут:

выбор его пал на шляпу, форма которой опять-таки мне

напомнила «утку». Так вот: А. С. остановил меня и,

взволнованный чем-то, сказал, запинаясь: «Я теперь по

нимаю все это». А что? что? То ли, что мы с С. М. Со

ловьевым называли шутливо «доктриной Lapan» и на

что Э. К. Метнер подавал свою реплику: «Помните, ваша

худшая опасность в вашей статье – « т е у р г и я » . – Думаю,

что А. С. понял то именно, что впоследствии сделало его

антропософом, – его и меня, т. е. понял: проблему орга

низации своего внутреннего пути («пока не станешь сам

как стезя») в связи с организацией в «свой внутренний

путь» внешних путей «общественности», т. е. проблему

«мистерии», звук которой, далекий, извлекался какой-то,

нами тогда непонятой атмосферой, не координируемой

без подвига лет и неизбежно превращаемой в sui generis * душевный сеанс.

В те дни это понимал лишь один А. А., т. е. он по

нимал смутно, как бы сквозь сон, понимал необходимость

стези, первого шага. Он, «нищий, распевающий псалмы»,

не знал этого первого шага, прислушивался к нам, что

и мы такое из себя представляем, любил нас, но видел,

что и мы ничего не знаем о первом шаге, а лишь импро

визируем, и заранее не верил импровизации тут, боялся

импровизации, боялся, что будет «к худу» именно оттого,

что атмосфера нашего состояния сознания (моя, А. С.

и С. М.) была слишком лучезарна: так, слишком луче

зарный день бывает обычно между двумя слезливыми

и дождливыми. И тут уходил он куда-то в свою молча

ливую глубину от всех нас, становясь чужим. Помню,

что раз, когда мне стало особенно хорошо, я стал тихий

и молчаливый (бывают особые минуты молчания и ти

шины в минуту максимума душевной деятельности и

активности, когда точно вырастают крылья), он, с улыб

кой перегнувшись и глядя через плечо кого-то сидящего

рядом со мной, сказал ласково и убедительно: «Ну, до

вольно, Боря». Так чуток до прозорливости он был в то

время к неуловимым душевным движениям других.

В этом «ну, довольно» теперь для меня – целая гамма

* своего рода ( лат. ) .

281

знания о нем, об его трезвости, строгости, чуткости,

настороженной пытливости, интеллектуальности.

Как же мне писать о тексте им произносимых речей

того времени, когда одно «ну, довольно» открывает двери

для целого размышления в духе Рейсбрука или Эккарта.

В А. А. того времени таилось нечто, о чем Метерлинк

и не подозревал, а если бы подозревал, то не написал

бы своих «Trèsors des humbles» – «Сокровищ смирен

н ы х » , – не сокровищ и не смиренно написанных. Сми

ренно-мудр был А. А. того времени, ничего о мистике

не написавший.

Вечером первого дня мы весело распивали чай. А ко

гда А. А. провел нас с А. С. в отведенную нам комнату

и, побеседовавши с нами, пожелал нам спокойной ночи,

го еще долго мы с А. С. не могли уснуть. Нам казалось,

что мы уже в Шахматове давно. А. С. высказывал мне

свои впечатления неоднократно, ложась и вновь подни¬

маясь с постели таким, каким я его видывал редко.

Я смотрел за окно над деревьями скатывающегося вниз

под угол сада, на горизонт уже нежно-голубого неба

с чуть золотистыми пепельными о б л а к а м и , – там вспы

хивали зарницы: «в золотистых перьях тучек танец

нежных вечерниц» 93. Словом, первый день нашего шах-

матовского пребывания прошел так, как если бы это

было чтение стихотворений о Прекрасной Даме, а вся

вереница дней в Шахматове была циклом блоковских

стихотворений.

Я не преувеличиваю своих впечатлений, читатель,

скорее умаляю, чтобы не показаться на старости лет

с «мухой» в голове.

Так же прошел и второй день. Никогда не забуду

я этой линии тихих в своем напряжении и нарастающих

дней. Не забуду этой прекрасной в своей монотонности

жизни, бурно значительной внутренне. Мы с А. С. мед

ленно вставали у нас наверху, перекидывались впечатле

ниями, шутками и потом отправлялись вниз, в неболь

шую столовую, выходящую на террасу, к утреннему

кофе, встречались с Александрой Андреевной, с которой

всегда заводили интересный, умный разговор. В системе

слов, обращенных ко мне Александрой Андреевной, было

всегда нечто вопросительное, – точно она, уверовав

с одной стороны в наши зори, с другой стороны сомнева

лась. Этим сочетанием веры и скептицизма Александра

Андреевна напоминала мне покойную О. М. Соловьеву,

282

свою двоюродную сестру. А. А. и Л. Д. появлялись к чаю

позднее, часам к одиннадцати, и этот час от десяти до

одиннадцати мы всегда проводили с Александрой Андре

евной. А. А. и Л. Д. жили не в главном доме, а в уют

нейшем, закрытом цветами маленьком домике о двух

комнатах, если память не изменяет, в домике, напоми

нающем что-то о сказочных домиках, в которых обитают

феи. Бывало, послышатся шаги их на ступенях терра

с ы , – и вот, веселые, тихие, входят А. А. и Л. Д., А. А.

в неизменной русской рубашке, Л. Д. в розовом, па

дающем широкими складками платье-капоте. Разговор

становится проще, линия разговора меняется: определен

ные разговоры, которыми мы были заняты, расширяются

в неопределенное море той спокойной, немного шутливой

глубины и ширины, которые всегда чувствовались в этой

супружеской паре. У нас с А. С. было впечатление, что

«межа» разговора с Александрой Андреевной, обрамлен

ная гранями того быта и той эпохи, переходила в «без-

бытное и вечное» «золотое бездорожье»: ведет «к без

дорожью золотая межа» 94. Наши сидения по утрам

воистину переходили в золотое бездорожье у берега ка

кого-то моря, через которое вот-вот придет корабль (для

меня «Арго») и увезет всех через море в Новый Свет.

Очень часто мы переходили в соседнюю комнату, про

сторную, светлую, обставленную уютною мягкою ме

белью. Л. Д. садилась с ногами на диван, мы располага

лись в креслах. Я очень часто, стоя перед ними, начинал

развивать какую-нибудь теорию, устраивая импровиза

ционную лекцию. В сущности, вся линия моих слов,

теорий и лекций была не в убеждении присутствующих,

а в своего рода лакмусовой бумаге, окрашивающейся то

в фиолетовый, то в ярко-пурпурный, то в темно-синий

цвет. Ткань моих мыслей А. А. умел распестрить всеми

оттенками отношений: юмором, молчанием, любопыт

ством, доверием. «А знаешь, Боря, я все-таки думаю,

что это не так», или: «А все-таки Валерий Яковлевич ма

тематик», и т. д. – и нужная реакция происходила: лак

мусовая бумажка о к р а ш и в а л а с ь , – в первом случае мяг

кое «не так» становилось поперек моим мыслям, я знал

уже, что натолкнусь на глубочайшее упорство А. А.,

которого не преодолеть годами (оно и не преодолева

лось), во втором случае: «а все-таки Валерий Яковле

вич математик» – накладывалась резолюция на весьма

сложное всех нас отношение к В. Я. Брюсову, который

283

в те годы всеми нами признавался единственным вожа

ком декадентства, соединявшим в себе талант поэта,

эрудицию историка, сознательность техника, и который

был в то же время единственным поэтическим «мэтром».

Вяч. Иванов, живший тогда за границей, только времен

но блеснул своим появлением в Москве. Бальмонта в то

время мы не особенно ценили; в Гиппиус, которую А. А.

и я ценили как поэтессу, А. А. особенно подчеркивал ее

религиозно-философские интересы, для нас той эпохи

«ветшающие», а для Александры Андреевны, С. М. Со

ловьева и А. С. Петровского и по существу сомнитель

ные. Таким образом, В. Я. Брюсов был фигурой, для нас

во всех смыслах нас интересовавшей. Кроме того, Брю

сов девятьсот четвертого года и Брюсов теперешний —

два полюса. Тогда дарование его росло и контуры этого

дарования увеличивались. Достижения его «Urbi et Orbi»

согласно увеличивались: они казались больше, чреватее

б у д у щ и м , – так в утро туманное кажутся нам выше кон

туры гор, но взойдет солнце – и «огромные» далекие горы

окажутся близкими и не столь внушительными холмами.

Так и «Urbi et Orbi», этот внутренний холм, даже гора

среди низин бывшей современности (по сравнению с Над

соном, Минаевым, Мережковским, Лохвицкой, Фофано

вым и даже Бальмонтом), казался вершиной недосягае

мой в 1904 году. Брюсов представлял собой интересней

шую фигуру. В ней не было ничего академического:

четкость, сухость, формальность всех достижений не

стали еще брюсовской «академичностью», а методом,

маскою, под которой пытливый ум большого человека

высматривает себе стези и пути, нащупывая эти стези

на всех путях жизни. В. Я. Брюсов в то же время был

единственный из поэтов, усиленно интересовавшийся

магией, оккультизмом и гипнотизмом, не брезговавший

никакою формой их проявления, одинаково склоненный

перед Агриппой Неттесгеймским, им изображенным в ро

мане «Огненный ангел», посещавший усердно сомнитель

ные спиритические кружки, пробуя свои силы, может

быть и практически, где можно, «гипнотизируя» (в пере

носном и буквальном смысле). Он порою казался нам

тигром, залегающим в камышах своего академизма, что

бы неожиданным прыжком выпрыгнуть оттуда и пред

стать в своем, ином, как казалось, подлинном виде:

«черным магом». И подобно тому как я, только что на

писавший статью о теургии, считал, что поэзия должна

284

стать теургией, т. е. божественной и жизненной одновре

менно, так этому направлению должно было противо

стать другое пресуществление поэзии – в «черной магии».

К декадентству, как к таковому, мы все относились отри

ц а т е л ь н о , – считали, что под маскою декадентства крепли

«черные силы» задекадентовской линии магической поэ

зии, которая была нам так враждебна, которой яд вына

шивал жизненно Брюсов под личиной измеряемых и

точно взвешиваемых форм. В этом смысле Брюсов

был для нас всех магом, для одних в серьезном смысле,

для других в аллегорическом: недаром А. А. назвал его

раз мне: «великий маг моей земли». Да, Брюсов в эти го

ды считался определенно «великим» мною и С. М. Со

ловьевым. А. А., любя поэзию Брюсова, так таковую,

допуская магизм ее, однако никогда не переоценивал

Брюсова, провидя в Брюсове скончавшегося лет один

надцать до физической кончины А. А. 95, и потому-то

фраза «а все-таки В. Я. математик» в то время озна

чала одно: маска форм приросла к Брюсову настолько,

что все иное живое под ней, чем бы оно ни было, хотя

бы магическим ядом, есть лишь «аллегория формы».

Математиком же назвал А. А. Брюсова, если не оши

баюсь, под впечатлением моего рассказа о нем *. Дей

ствительно, своеобразная точность выражений Брюсова

того времени не раз обращала мое внимание. Я помню,

что я возмущался однажды избиениями студентов в Моск

в е , – В. Я. сказал: «Да, это печально, но вспомните, что

проделывают теперь на войне: на войне, Борис Николае

вич, прокалывают, т. е. вводится штык в тело, сначала

прокалывается верхняя одежда, потом нижняя, потом

штык холодный касается тела, потом прокалывается ко

жа, потом прокалывается брюшина, кишки, и штык вво

дится внутрь». С. М. сделал открытие: да ведь Брюсов —

«математик»: он все измеряет и взвешивает. Действи

тельно, В. Я. однажды воскликнул: «Я ужасно люблю

все, что касается математи ти». Такое восклицание Брю

сова «математи ти» стало для нас своего рода словечком.

Поэтому выражение А. А. о том, что Брюсов «только

* В 1903 году, когда мы с С. М. были у В. Я. Брюсова, он

нам однажды объявил: «Завтра я ложусь на операционный стол

и предаю мое тело сверлам и пилам» – ему должны были делать

операцию, продолбить что-то в верхней челюсти. С. М. много

смеялся по этому поводу, отмечая стиль выражений – точный и

измеривающий. ( Примеч. А. Белого. )

285

математик», было, собственно говоря, безапелляционным

приговором течению, которое в то время многие из нас

преувеличивали, хотя бы в том смысле, что ждали вы

хода из него опаснейших для наших чаяний врагов (вра

ги оказались лишь «мелкими бесами»).

Так А. А. окрашивал одной фразой свое отношение к

тому или другому философскому, религиозному или эсте

тическому вопросу, а я бессознательно давал ему повод

к окраске, проталкивая перед ним различные ткани из

теорем, утопий и домыслов. Отсюда явствует, что он был

для меня в то время своего рода окраской моих устрем

лений, давая мне оценку и импульс. Я считал себя «тео

ретизирующим для внешних» то, что жило сокровенно в

его глубине. И тут-то вот натолкнулся я на невероятное

молчание Блока. Забегая вперед и строя схемы в пункте

переживаний, неясных А. А., в пункте, где у него про

исходил молчаливый конфликт с пониманием зорь, кото

рые ему так недавно светили и относительно которых по

закону внутреннего развития он уже себя ощущал не

«герольдом» будущего, а «нищим, распевающим псалмы»,

характерно: среди отметок А. А. к моим «Запискам чу

дака» (№ 2 и 3) 96 отчеркнуты слова о вредности и не

желательности закрывания схемами мысли еще не став

шего ясным духовного переживания. Всем существом сво

им А. А. уже стоял на этом. Он делал различие между

миром душевным и миром духовным и, признавая зави

симость первого от второго, хотел испытать качество пер

вого вторым. Он был духовно одинок. Я – тоже. Но он

сознавал это, а я – нет или старался делать вид: нет.

Я протягивался к душевности, я разводил туманы душев

ности, я погрузился без остатка в ту прекрасную атмо

сферу, которая господствовала между всеми нами тогда

и которая не удовлетворяла уже А. А. Он бессознательно

волил к общности душевной, построенной на встрече

сокровеннейших духовных переживаний и выведенных

оттуда. Мы довольствовались глубинами душевных пере

живаний, где господствовала уже «Незнакомка» вместо

«Прекрасной Дамы», Зари, Купины. И тут я наталкива

юсь на толчки, исходящие извне неведомого духовного

мира А. А., который после того, как все было между

нами сказано, понято без слов, вдруг темнел и грустнел,

и порою казалось, что чем радужнее и дружнее было нам

вместе, тем черней и безысходней вдруг порой на мгно

венье становилось ему. И я переживал это как испуг:

286

я думал: чего Блок пугается? Признаюсь, раз промельк

нула у меня малая мысль: подлинно ли светел Блок?

И у А. А. бывали такие минуты колебаний во мне: пом

ню, что С. М. Соловьев впоследствии передавал мне, как

Александра Андреевна ему признавалась о словах А. А.,

обо мне им сказанных вечером после одного из тех не

передаваемо близких сидений, когда мне казалось, что

всем так светло, когда я и сам казался себе светлым и

д о б р ы м , – А. А. с сомнением, даже с испугом сказал обо

мне: «Кто же он такой, не пьет и не ест?» Этим «не

пьет и не ест» хотел он подчеркнуть ему казавшийся

аскетизм моих устремлений или, вернее, форсированную

чрезмерность моих устремлений, обреченных для А. А.

на крах, ибо, по моим наблюдениям, А. А. считал меня

отнюдь не «глашатаем» истины и путей, а человеком в

истинном, конкретном смысле обреченным на все челове

ческие слабости, не принимающим этих слабостей теоре

тически и уже впавшим в ему невидные человеческие

слабости. Он видел горькое разочарование мое в том, что

было для меня «каноном спасения», разочарование, спо

собное внести сумятицу и путаницу для всех нас именно

на тех путях, на которые я приглашал как бы вместе

А. А . , – т. е. на путях «синего ока», о котором он ска

зал: «Не увидишь синего ока, пока не станешь сам как

стезя». Своим недоумением обо мне «не ест и не пьет»

он хотел высказать мысль: «Неужели он стал как сте

зя» – а это значило: «Неужели он серьезно думает, что

он стал как с т е з я , – он горько ошибается». На эту мою

ошибку и хотел повернуть меня порой А. А., как на на

шу общую ошибку, ибо он видел, что С. М. ошибается в

своих теократических гипертрофиях и в своих истолкова

ниях духовного мира А. А.

Помню, раз, именно после нашего сидения в гостиной,

А. А. взял бережно меня под локоть и повел невзначай

в сад, а потом в поле. Мы шли медленно, часто останав

ливались: А. А. стал говорить о себе, о своих свойствах,

о своей «не мистичности», о том, какую роль в человеке

играет косность, родовое, наследственное, как он чувст

вует в себе эти родовые именно силы, и о том, что он

«темный» 97. И, помнится мне, впервые тогда прозвучала

в нем нота позднейшего «Возмездия». Я отмахнулся от

этой ноты. Помню, я был растерян и беспомощно глядел

в сине-знойное июльское н е б о , – и небо мне казалось

287

черным *. Черное небо выступило на мгновение передо

мной, а А. А. мне сказал, что он вообще не видит в бу

дущем для себя света, что ему – темно, что он темный,

что смерть, может быть, восторжествует («Нам откры

лось – мертвец впереди рассекает ущелье» 98). Эти слова

меня застали врасплох – до такой степени они не соот

ветствовали всему тому, что стояло, как атмосфера, ме

жду нами. И я понял, что и эту атмосферу А. А. рас

сматривает не как налет духовных зорь, а как своего

рода медиумический сеанс, в котором все душевные обра

зы «ангелов» могут, как знать, обернуться «чертями» **.

Помнится, в этот вечер мы долго говорили с А. С. Пет

ровским, и он сказал мне: «Неужели и А. А. сгорел?».

Этим он хотел сказать, что разочарование, в котором

внутренно пребывали А. С. Петровский и я (я во мно

гом разуверен был о близости новой эпохи, А. С. – в его

чаяниях обновления церкви), коснулось и А. А. Для всех

нас, духовно переживающих «кризис» чаяний, было важ

но создание душевного верного коллектива: общения душ

мы искали с одинаковой страстностью, – мы, «меньшеви

ки», а А. А., «максималист», реалистично и трезво ви

дел и себя и нас из своего духовного одиночества. Мы

отмахивались от этого одиночества, и этот стиль отмахи

ванья от сомнений вводил в наше тогдашнее общение бес

сознательную ноту борьбы с «духом сомнений» А. А. Но

все это протекало где-то в молчании: бездна разочарова

ния была нами сознательно заплетена в розы общения,

в розы душистых, ясных, тихих шахматовских дней,

где и тени и свет переживались, как эпизоды какой-то

нами водимой мистерии. Увы, А. А. в этом уже тогда

провидел некоторую взвинченность, театральность и

душевный «байрет» 99, столь отталкивающий Ницше

от Вагнера. Дело в том, что на Шахматово мы смотрели

как на своего рода будущий «Байрет» Блока-Вагне

ра, а «Вагнер-Блок» Вагнером себя не чувствовал,

а чувствовал себя Ницше, борющимся с стремлением

его друзей создать вокруг его одинокой души русский

Байрет.

* Впоследствии А. А. очень понравилось, как я в «Серебряном

голубе» описывал впечатления Дарьяльского о небе, которое из

голубого вдруг становится черным. ( Примеч. А. Белого. )

** Отсылаю к приведенному мною письму о недвижности,

неизменности Ее и метаморфозе образов Астарты. ( Примеч.

А. Белого. )

288

Я останавливаюсь на всех этих нюансах наших отно¬

шений друг к другу потому, что в них своеобразно очер

чивается личность А. А., для всех автора «Стихотворений

о Прекрасной Даме», а на самом деле уже автора «Не

чаянной Радости», прозвучавшей таким «отчаянным го

рем» 100. Мы его стилизовали в его уже безвозвратно

уходящем мире эгоистически, для себя, ибо нам, чувст

вующим себя разбитыми во многом, нужно было иметь

«знамя зари» – и им был для нас А. А.

Помнится, время от чая до завтрака протекало в бесе

дах, переходило в беседы за завтраком и после завтраков.

Часам к трем мы шли или гулять в поле, в лес,

вдвоем, втроем, вчетвером, или расходились до обеда —

я с А. С, а А. А. с Л. Д. шли в свой маленький домик.

К обеду опять сходились, опять сидели до вечернего чая

и оканчивали день на террасе, освещенной мягкой, ясной

луной. А. А. и Л. Д. водили нас по дому ласковыми хо

зяевами, и мы не знали, как их отблагодарить за ласку.

Помнится, раз мы гуляли у пруда церкви, обросшей кув

шинками: из усердия собрать букет из них А. С. Пет

ровский прямо с сапогами вошел в воду.

С. М. все не приезжал, и мы уже собрались уезжать

из Шахматова, когда раз после обеда, накануне нашего

отъезда, раздался звон бубенчиков и подкатила тележка,

из которой выскочил радостный и бурный С. М. в сту

денческой тужурке (он только что кончил гимназию),

загоревший и возмужавший, и заполнил остаток дня шу

мом, гамом, хохотом, импровизациями, рассказами о сво

ем пребывании в имении гимназических друзей, где со

брались его товарищи. У С. М. были тогда легкие плато

нические очередные «увлечения для стихов» (т. е. увле

чение той или другой барышней оканчивалось очередным

сонетом), о которых сам он комически рассказывал, ве

селя А. А., провоцируя его на шутки. Было решено, что

для С. М. мы с А. С. останемся еще на несколько дней.

Атмосфера наших зорь была изменена нотою, которую

вносил всюду с собой С. М., нотою «теократии» и «фило

софии» соловьевской мистики. Роль теоретика наших уст

ремлений занял он: я ему уступил. Послечайные разго

воры сменились разговорами после завтраков, в которых

С. М. импровизировал своего мифического француза La-

pan – одновременно и Гегеля, и историка будущего, дол

женствующего написать философию наших чаяний и ис

торическое исследование, выводящее эти чаяния ив секты

11 А. Блок в восп. совр., т. 1 289

блоковцев, существовавшей за два столетия до него (La-

pan – француз двадцать второго века). Иногда француз

Lapan сменялся пародией в стиле Кузьмы Пруткова, ко

торую, к величайшему удовольствию А. А., учинял С. М.

Так, например: не обладая никаким внешним слухом и

обладая, однако, способностью подчеркнуть характерное

в музыке и в сценах «Пиковой дамы», он проводил перед

нами «Пиковую даму» в сценах шаржа, гротеска, изобра

жая и оркестр, и Германна, и Лизу, и Томского. Особенно

ему удавалась баллада «Однажды в Версале aux jeux de la

reine», квинтет «Мне страшно» (в котором С. М. был и

оркестром, и Германном, и Лизой, и князем, и Пиковой

дамой) и «Прости, небесное созданье» в исполнении Фиг

нера. Мы покатывались со смеху. Я, в свою очередь, на

чинал рисовать карикатуры, утрируя свое неумение рисо

вать, изображая Брюсова в роли великого человека и нас

всех в наших ролях «секты блоковцев».

Эти бурные веселые последние дни не мешали тихой

сосредоточенности, в которой мы пребывали. Вопреки

многому неясному, я чувствовал себя все более и более

братом А. А. и мне было особенно приятно один день

походить в его рубашке, вышитой лебедями (не знаю,

отчего мне ее дал А. А . , – к а ж е т с я , – я не захватил с

собой достаточно одежды, не думая, что мы так застря

нем в Шахматове). Это хождение в одежде А. А. было

как бы символом нашего побратимства в эти дни.

Я уезжал из Шахматова окрепшим и принявшим ре

шение покончить с одним жизненным обстоятельством,

весьма тяжелым, которое я нес в себе, как падение, сла

бость, срыв 101. Об этом обстоятельстве открыто я не

говорил с А. А., но он знал о нем, и в его молчаливом

обращении была братская просьба покончить с этим об

стоятельством.

Помню, что утром перед отъездом мы сидели все вме

сте. В последние минуты мы испытывали г р у с т ь , – грусть,

что кончается эта жизнь вместе. И было что-то в этой

грусти от «горней радости». Подали лошадей. А. А. и

Л. Д. стояли у подъезда. Нам казалось, что из некоего

мира, где мы себя ощущали «будто мы в пространствах

новых, будто в новых временах» 102, мы двинулись в

старый мир.

Молча, сосредоточенно ехали мы трое в Москву, и

была между нами троими серьезность и тишина, точно

кусочек шахматовской атмосферы, розово-золотой воздух

290

в последний раз ощущался в эти годы. Было чувство,

что впереди стоит сознательное и трезвое проведение в

жизнь наших идеалов, что период романтизма закончил

ся, что надвигается большое, чреватое событиями буду

щее. На другой день в Москве мы прочли об убийстве

Плеве, бывшем в день нашего отъезда из Шахматова.

И почему-то это совпадение нашего отъезда с днем убий

ства врезалось в память, точно сказалось: ага, вот оно,

началось. А что началось? Не знаю... Начался наш путь

конкретной переработки жизненной Майи, началась борь

ба с Майей.

Помнится, что в вечер по приезде мы собрались на

новой квартире С. М., где-то в переулке между Повар

ской и А р б а т с к о й , – я, А. С. и С. M., у него был И. И. Щу

кин, называемый С. М. Ваней Щукиным, который привез

ему в подарок из Италии изображение Мадонны. Смешно

сказать (да простят мне С. М. и А. С. это разоблачение

нас в нашей детской глупости): тайком от Щукина мы

возжгли ладан перед Мадонной в соседней комнате, что

бы освятить символ наших зорь, связанных с шахматов-

скими днями, и при этом очень боялись, что Ваня Щукин

в соседней комнате ощутит явственный запах ладана.

IV

ПЕТЕРБУРГ

Со второй половины 1904 года до первых чисел янва

ря 1905 года мы мало переписывались с А. А. Вышла

первая книга стихотворений, его «Стихов о Прекрасной

Даме». Читатель мог бы заметить, что книга разрешена

цензурой в Нижнем-Новгороде. Мы боялись, что москов

ская цензура придерется к тем или другим строкам, как

к подозрительным с религиозной точки зрения, между тем

Э. К. Метнер, большой почитатель А. А., стал ошибкою

обстоятельств цензором в Нижнем-Новгороде, – мы и от

правили рукопись стихотворений в Нижний-Новгород.

Этим и объясняется, почему книга, вышедшая в Москве,

разрешена цензурою в Нижнем-Новгороде.

Осенью 1904 года я поступаю вновь в Московский

университет на филологический факультет (естественный

я кончил в 1903 году), оказываюсь на одном курсе с

С. М. Соловьевым, будущим поэтом В. Ф. Ходасевичем,

Б. А. Садовским, В. В. Миландером, философом Гордо-

11*

291

ном, Б. А. Грифцовым и др. Университетские занятия

мало отнимали у меня интересов и времени: интересовал

лишь семинарий у С. Н. Трубецкого (по Платону) и у

Л. М. Лопатина (по Лейбницу). Большое внимание за

нимал кружок но изучению Влад. Соловьева (участники:

В. П. Свенцицкий, Эрн, С. М. Соловьев и др.), секция

истории религии при обществе Трубецкого и главным об

разом «астровские среды», на которых произошла встреча

«аргонавтов» моих московских воскресений с группой лю

дей, собиравшихся у П. И. Астрова. Результатом этих

встреч было два сборника нелепой «Свободной совести»,

издаваемой Астровым. Ядро сред составляли: П. И. Аст

ров, его мать, Шкляревский, учитель гимназии, старый

художник Астафьев, Эллис, я, Эртель, Рачинский, Сизов

и др., а в периферию вошли почему-то часто появляю

щиеся там московские мировые судьи, а также Н. И. Аст

ров, В. ИI. Астров, А. И. Астров, Эрн, Свенцицкий и др.

Появились в том кружке разнообразные лица, как, на

пример, проф. И. X. Озеров, имевший собеседование с

нами на тему «символизм и общественность». Позднее

на этих средах бывали: В. И. Иванов, Н. А. Бердяев,

профессора Духовной академии. В 1908 г. Боборыкин

читал здесь свой реферат о Леониде Андрееве. Темы со

браний астровского кружка 1904—05 годов были самые

разнообразные. Вот некоторые из них: я прочел здесь

«Апокалипсис русской поэзии», «Психологию и теорию

знания», Эллис читал «О Данте», М. И. Сизов – «Лунный

танец философии», М. А. Эртель «Об Юлиане», Шкля

ревский «О Хомякове», П. И. Астров «О Дарвине»,

«О Г. С. Петрове» и т. д. Здесь впервые произошла встреча

московских «аргонавтов» с той струей общественности,

которая впоследствии вылилась в кадетскую партию.

Здесь же оба эти течения, «кадетство» и «аргонавтизм»,

уже в 1905 году разошлись: «аргонавты» в обществен

ном смысле оказались безмерно «левее» «Свободной со

вести», они сочувствовали революционным партиям и

смеялись над октябризмом и кадетизмом. Это расхожде

ние в общественности не нарушало добрых отношений с

братьями Астровыми, которые быстро «левели» в своих

литературных вкусах, поддаваясь эллисовской пропаганде

символизма. Связь «арго» долго еще оставалась между

всеми нами. И «аргонавтов» и астровцев соединяла проб

лема морального сознания: и те и другие были чужды

имморализму господствующих течений литературы. Аст-

292

ровский кружок играл довольно видную роль в нашей

жизни того времени, но каждый порознь не удовлетворя

ется им. С. М. Соловьев пробует дружить с кружком

Свенцицкого, я же общаюсь с неокантианцем Б. А. Фох-

том. Во мне складывается определенный мой шаг: от обо

снования символизма при помощи Ницше, Шопенгауэра,

Вагнера – к обоснованию при помощи Канта, Риля,

Риккерта. Риккерт тогда только начал заинтересовывать

философские кружки Москвы.

Эта броня из «кантианства» на зорях прошлых лет

есть следствие многих горестных разочарований и

внешнего факта, что строчки А. А., обращенные ко мне:

«Понял, что будет темно» – осуществились для меня.

В эти месяцы происходят мои очень частые встречи

и разговоры с В. Я. Брюсовым, носящие характер той

остроты и напряженности, какою отмечено в то время

мое общение с ним, встречи, оставившие в душе не одну

тяжелую рану. Стиль нашего умственного поединка с

Брюсовым носил один характер – я утверждаю: «свет по

бедит тьму». В. Я. отвечает: «мрак победит свет, а вы