Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

ем к иерархии, отнесся с недоверием к пафосу Свенциц-

кого и прибавил: «Ну, что же, может быть, вы и пророки,

идите, читайте». На это Философов возразил: «Как это

вы, В. А., прекрасно зная, что грозит этим юношам, с

такой невинной миною приглашаете их совершить такой

п р о с т у п о к , – это значит, направить их в пасть к льву»,

на что Тернавцев ответил полушутливо, полусерьезно:

«Что же, если они считают себя вправе обличать пред

ставителей церкви, они должны быть готовы на все».

Присутствующий здесь В. В. Розанов все больше помал

кивал, блестя золотыми очками и потряхивая коленкой.

Он осведомился небрежно о происхождении В. Ф. Эрна

и Свенцицкого, подчеркнувши их нерусское происхожде

ние, а относительно их пыла реформировать православие

небрежно сказал: «Была навозная куча, и осталась на

возная куча, нечего ее и раскапывать». Так был он на

строен антиправославно в то время. И тем не менее

меня поразила его дружба и согласие во многом с Тер-

навцевым: они называли друг друга Васей и Валей и по

ехали от Перцова обнявшись, на одних санях. Я понял, что

соединяет их не религия вовсе, а быт, эстетика культа.

Помнится, в эти дни мы вышли от Мережковских

в т р о е м , – Свенцицкий, Эрн и я, – и у Литейного моста в

разговоре Свенцицкого со мной у него в голове возникла

идея «Христианского братства борьбы», которое скоро в

306

Москве и осуществилось, но к которому в Москве я уже

не примкнул. Прокламации братства печатались в комна

те Эрна и Свенцицкого, живших вместе на Предтеченке

(в угловом доме, наискосок от бывшей Поливановской

гимназии: вход к ним был через писчебумажный мага

зин). Помнится, я шел к А. А. Свенцицкий пришел со

мной к Блокам и, усталый, угрюмый, просидел там весь

вечер. А. А. он и на этот раз решительно но понравился,

а к идее «братства» Блок отнесся резко отрицательно. Так

протекали наши петербургские д н и , – и вот, уже прибли

жался день отъезда. Последний день я провел у Блоков.

В последний раз между нами была тишина и гармония,

никогда уже больше не появлявшаяся до периода наших

встреч после 1910 года. Мы вступили в трудный и слож

ный период наших отношений, длившийся с лета 1905 го

да, когда я еще раз, и в последний, с С. М. Соловьевым,

гостил в Шахматове, после которого последовала уже но

вая встреча, новый цикл отношений, именно в темном,

что оба мы друг от друга таили в эпоху 1904—05 гг.,

в том темном бездонном небе, которое однажды вы

ступило у нас, в нашей шахматовской б е с е д е , – в небе,

которое может быть и небом духа, и тяжелой судьбою,

в зависимости от человеческого подхода к нему, но кото

рое я называю пока внешним сочетанием слов: «тра

гедией трезвости» называю я нашу грядущую встречу.

Между этой трагедией трезвости и ласковым душевным

уютом с мечтами о мистерии шел трудный кряж для нас

одинаково тяжелых годин, 1906—07—08—09 годов, где

линия наших встреч из прямой стала вдруг ломаной.

Мне необыкновенно трудно охарактеризовать А. А. в

период этих наших встреч. Пришлось бы или вскользь

коснуться их, или постараться выявить и членораздельно

рассечь узел наших взаимных отношений, сплетенных из

решительного переворота в моих идеологических построе

ниях, уже далеких от А. А., вплоть до литературной так

тики, и из узла душевного перелома, происшедшего в со

знании А. А. Из него он вышел с тем суровым, замкну

тым, опаленным видом, с тою, лоб перерезывающей

складкой, с теми мешками вокруг глаз, с тем угрюмым

почти видом, который был часто для него характерен во

всю дальнейшую его жизнь. Блок, загорелый, от розово-зо

лотого воздуха, стал Блоком спаленным, сожженным пла

менем судьбы. Кончился период Блока, как автора «Сти

хов о Прекрасной Даме». Певец «Незнакомки», «болот-

307

ных марев», создатель «Балаганчика» – вот кто выступил

в А. А. из первого периода его поэтической деятельности.

И этим периодом оканчивается первый период моего об

щения с ним, на нем я оканчиваю свои воспоминания об

А. А. просто потому, что одна попытка очертить А. А.

этой первой эпохи заняла уже столько печатных страниц.

Между тем, вспоминая А. А., нельзя было обойти А. А.

1903—04 годов, а я был в этот период ближе многих к

нему, и мне выпадает на долю естественно остановиться

на этом периоде.

Никогда не забуду последнего нашего дня, проведен

ного вместе, когда мы уславливались, что встретимся ле

том в Шахматове. А. А. и Л. Д. провожали меня на

вокзал, и когда поезд тронулся, я увидел в окно их лас

ковые, мне кивавшие лица.

По возвращении в Москву, взяв в руки газету, я

узнал об убийстве великого князя Сергея Александровича,

происшедшем накануне, в час нашего расставания с А. А.

И опять, как при известии об убийстве Плеве в день воз

вращения из Шахматова в Москву, меня поразило внеш

нее совпадение моих отъездов к Блоку или от него с

днями значительными: отъезд из Шахматова – убийство

Плеве, въезд в Петербург – в день расстрела рабочих,

отъезд – в день убийства Сергея Александровича, и по

том второй отъезд из Шахматова совпал с событиями на

броненосце «Потемкин», отъезду в Москву 1905 г. в де

кабре помешало Декабрьское восстание, приезд к Блокам

весной 1906 года совпал с открытием Первой Думы, пе

реезд из Дедова в Москву в 1906 году в связи с моими

мыслями об А. А. совпал с взрывом столыпинской дачи

на Аптекарском острове 106. Точно в ритм наших отно

шений с А. А. врывался другой страшный ритм, который

нужно было осознать. Конечно, я ничего не строил на

этих совпадениях. Помню только, что в письме А. А. ко

мне в Москву было отмечено: совпадение моего отъезда

с событием политической важности.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мои «Воспоминания» – первая глава воспоминаний.

Две другие пока не написаны. Я постараюсь их написать.

Они составят период наших общений и встреч 1905—1907

годов. Этот период опять-таки замкнутая глава воспоми-

308

наний. Здесь стиль наших встреч, общений и разговоров

и н о й , – тревожный и сложный. Этот второй период обни

мает деятельность А. А. эпохи писания им стихов о

«Нечаянной Радости», «Снежной маски», «Балаганчика»,

«Незнакомки» и критических статей, помещенных в «Зо

лотом руне», органе, мне и враждебном, и чуждом, как

были чужды ему в то время «Весы» и кампания «Весов»

против петербургской линии символизма и, в частности,

против союза А. А., В. И. Иванова и Г. И. Чулкова, воз

главляемого «Факелами» и книгоиздательством «Оры».

И, наконец, третий период наших отношений, составляю

щий третью главу воспоминаний, – эпоха новой встречи

и нового, прочного, ничем не замутненного понимания в

основном ядре наших личностей при полной противопо

ложности наших выявлений, интересов и оформлений нас

в литературных и общественных кругах. Этот период тя

нется от 1910 до 1921 года, вплоть до смерти поэта. Звук

и окраска всех наших встреч этого последнего периода

протекают в теме темно-синего, глубокого, сосредоточен

но серьезного оттенка, который выбран А. А. для цвета

букв заглавия на третьем томе (издания Пашуканиса 107).

В трех этих периодах личность А. А. очерчивается пе

редо мною всякий раз по-новому. Новый ретуш ложится

на то, что заставляет нас и в дружбе и во вражде одина

ково живо поворачиваться друг к другу. Но одно общее

остается во мне от этих, столь различных наших трех

в с т р е ч , – утопической первой, трагической во многом вто

рой и спокойно-трезвой и мужественной третьей, где сло

ва «верность» и «доверие» друг к другу являются лучшим

характером наших отношений: общее, целое – есть не

обыкновенная важность самого бытия А. А. для меня и

моя обращенность к нему, к его миру мысли со всем, что

я носил в себе. Все это показывает, какую роль играл он

в моей жизни. Вероятно, он и не подозревал, сколькими

статьями я ему обязан, сколько идеологических оформле

ний во мне созрело под импульсом его глубокой, молча

ливой личности! Во многом он сам бывал для меня тою

глубинной книгой, которую я читал, порою запутываясь,

с трудом дешифрируя сложные и невнятные тексты этой

глубинной к н и г и , – разражаясь порой градом фельетонов

и публицистических заметок против непонятого текста

молчания А. А. Долгий мой период возвеличивания по

эзии Брюсова и углубления в тактику специфически мос

ковского символизма, вся серия моих заметок в «Весах»

309

под заглавием «На перевале» стоит в связи с не понятым

мною миром сознания А. А., столь мучившим меня, и в

связи с моей горькой и глубоко несправедливой рецензией

о «Нечаянной Радости» («На перевале» 108), где сказано,

что Блок, подменою «Прекрасной Дамы» «Незнакомкой»,

приобрел поэтическую внешнюю силу ценою исключения

себя из предела Иоаннова Храма, т. е. здания новой

культуры, построенного на новом культе человеческих

отношений. Вся линия моей полемики с «символическим»

театром проистекала из понимания театральных интере

сов А. А. как подмены некоей мистерии жизни в нем

театром и балаганом.

Он, такой молчаливый, был для меня ходячей идеоло

гией, влиявшей на меня всегда с неизменною силою, тем

магнитом, по линии протяжения или отталкивания от ко

торого строилось очень многое в моей идеологической

жизни. А. А. Блок, чистый поэт, далекий от идеологии,

для большинства из его поклонников, был для меня сам

в себе воплощением идеологии, конкретным философом, а

не только любимейшим из поэтов, не только близким и зна

чительным человеком. Это продолжалось до 1912 года,

когда я стал близок к проблемам «духовного знания» и

в них получил ответ на многие мои вопросы, обращен

ные некогда к А. А. И А. А. это знал, знал, чем он был

для меня, и отвечал мне таким жестом духовного обще

ния, который протягивал над нами связь даже в перио

ды разрыва всех внешних связей вплоть до перерыва

письменных сношений 109.

Вот почему, характеризуя фигуру А. А., я не мог его

выключить из общего фона эпохи: его бытие само по себе,

его частная жизнь – есть эпоха, настолько эпоха, что

эпизоды этой жизни, превращаемые им в стихи, станови

лись любимыми строчками всего живого и передового в

истинном смысле на протяжении двух последних десяти

летий. Было в нем нечто эпохальное, и потому-то, ко

гда он входил в то или иное общество, сидел, молчал,

наиболее чуткие воспринимали это молчаливое присутст

вие Блока, как присутствие Эпохи и как Чело Века, дей

ствующего в этом прекрасном челе, перерезанном строгою

морщиной сосредоточенной боли. И молчание этих скорб

но изогнутых сжатых уст и несколько надменно закину

тая г о л о в а , – все действовало как Слово, которое нужно

было переживать во многих словах, статьях, идеологиях.

Он был как бы сам по себе идеологией, действующей по-

310

тенциально и вызывающей вокруг себя динамизм. Он не

писал идеологических трактатов, но идеологи притягива

лись к нему: сначала мы, москвичи, потом В. И. Иванов,

Г. И. Чулков, потом иные. Блок, такой «безыдейный» в

своей поэзии, именно всегда пребывал крупной фигурой

того или иного идеологического центра. Таким он оста

вался до последнего времени, таким своим, личным, счи

тала его Вольно-философская ассоциация, в которой он

сравнительно мало выступал, но в которой неизменно ду

хом присутствовал. Таким чувствовало его ранее «Знамя

труда», независимо от его беспартийности, таким чувст

вовали и прежде его «Факелы», «Оры», «Сирин», «Муса-

гет», «Труды и дни», «Золотое руно» и т. д . , – не поэтом

только, а идеологом.

Я более, чем кто-либо, всегда осознавал его действую

щим на весь мир моей мысли и настраивающим его на

тот или иной лад. Целый ряд мыслителей, с которыми я

общался в то время, не давали мне никакого живого им

пульса, сколько бы прекрасных и ярких мыслей они ни

излагали мне. А. А. одной фразой, одним жестом активно

динамизировал мой внутренний мир, и порою мало знав

шим наши внутренние отношения могло казаться, что

мы обмениваемся незначащими фразами, но эти фразы

очень часто были шифром, другим непонятным. Ключи

к шифру – тот непередаваемый фон наших внутренних

отношений, где с одного слова угадывался ненапи

санный том.

И потому, вспоминая фигуру А. А. в одном лишь пе

риоде нашего общения с ним, мне приходится мобилизо

вать и эпоху, и идейные течения того времени, и разно

образный мир моих мыслей, устремлений и чувств. Мож

но сказать, я его читал и видел не только по его внеш

нему облику, а из своего сердца. И чтобы понять его в

том или ином его жесте, нужно было мне как бы отвер

нуться от него, закрыть глаза руками и сосредоточиться

на неуловимых движениях сознания. В них прорастало

мне то или иное слово А. А., и я отвечал на это слово

подчас не внешним ответом, а ответом на образы своего

внутреннего мира, встававшие из сердца. Он сразу по

нимал, откуда во мне этот ответ и куда он обра

щен, т. е. мы порою говорили словами о том, что лежит

за словами: оттого-то, когда мы верно прочитывали

друг друга в шифре слов, мы достигали невероятной бли

зости и понимания, а когда не умели прочесть, то между

311

нами поднималась та сложность и путаница отношений,

которая пугала своей катастрофичностью.

В своих воспоминаниях этих, так много говоря о себе,

о своем, я выговариваю не свое, а действующего во мне

А. А. В этом внутреннем действии на меня – особенность

стиля наших отношений, особенность того sui generis *

не дружбы, не товарищества, а братства, которое столь

редко, столь недосягаемо в жизни людей, которое, когда

оно есть, считается чудом. Здесь я останавливаюсь и хочу

поставить точку. И нет: еще рано.

Я провел читателя по двум-трем годам нашего обще

ния, а это общение обнимало восемнадцать лет. Теперь

я вынужден опустить занавес над этими воспоминаниями.

Занавес – краткий обзор, как бы с аэроплана, главней

ших географических точек страны наших встреч.

Наши юношеские устремления к заре, в чем бы она

ни проявлялась – в идеологии, в жизни, в личном обще

н и и , – были как бы планом совместной жизни в новых про

странствах и в новых временах. И попятно, когда возни

кали речи о конкретном материале для здания этой жиз

ни, возникали недоумения и трудности, неведомые тем,

кто ясно и трезво делит жизнь на бытовое отправление

функций и на абстрактное изложение идей, не зацепляю

щихся за жизнь.

Эти трудности нарастали. И первый удар нашим чая

ниям было полное непонимание друг друга в Шахматове

летом 1905 года, когда, с одной стороны, теократические

устремления С. М. Соловьева шли вразрез со всем стилем

и тоном отношений, сложившихся между мной и А. А.

в Петербурге; с другой стороны, моя постоянная жизнь

в Москве, а летом в Дедове, с С. М. Соловьевым, стиль

наших отношений en deux ** был до конца не ясен и не

понятен Блокам. Я видел двойное непонимание друг дру

га двух лучших моих друзей. И в этом непонимании ду

ша моя раскалывалась пополам. Я хотел сгладить, стуше

вать острые углы в этом начавшемся расхождении между

С. М. Соловьевым и А. А., расхождении, которое стало

уже совершившимся фактом в те дни и которое продол

жалось почти до кончины А. А.

Трудно и невозможно здесь вскрыть причины этого

расхождения. Это не было расхождение лишь идеологи-

* своего рода ( лат. ) .

** вдвоем ( фр. ) .

312

ч е с к о е , – о н е т , – а расхождение двух линий жизни,

вплотную подошедших друг к другу и вдруг увидевших,

что все, что прежде соединяло их, сплошное недоразуме

ние: тут были и идеологические мотивы, и личные, и та

своего рода борьба, которая бывает лишь в столкнове

ниях родственной крови. А. А. вдруг почувствовал в С. М.

линию «Коваленских», т. е. линию бабушки С. М., кото

рую исконно не принимал в сознание А. А. Уже тот ир

рациональный факт, что в С. М. есть нечто «Ковален-

ское», подменял сам образ С. М. и делал для А. А. из

его соловьевства лишь маску, под которой утаивалось не

что иное, прямо противоположное. Нечто подобное одно

время в А. А. почувствовал и С. М. И вот – два друга

обернулись друг к другу новым аспектом, кажущимся

обоим химерой. Тут выявилась вся нетерпимость и, ска

зал бы я, субъективность в отношении А. А. к своему

другу и родственнику. И я вынужден был присоединить

ся во многом к С. М. Были, наконец, и причины, вовсе

не поддающиеся описанию, в этом мучительном для меня

расхождении 110.

Наконец, тут же выявилась впервые и линия нашего

расхождения с А. А. уже совсем в другой плоскости.

А. А. и меня увидел другим, не тем, каким я стоял перед.

ним прежде: линия нашего общения шла от зорь буду

щего к самому конкретному братскому общению, в кото

ром он брал меня человеком. Вдруг он увидел ясно во

мне ряд, мне самому еще не до конца ясных, «человече

ских, чисто человеческих нот, и, не осуждая меня за

них, он просто хотел, чтобы и я поставил точку над «i»,

т. е. признался бы себе в том, в чем я не хотел признать

ся, какою бы ценой это признание ни было куплено.

Я упирался, боролся и закрывался щитом «теократии»

С. М. Соловьева, отстаивая последнего в его теократиче

ском фанатизме против А. А. Это не нравилось А. Л.,

и он с глубокой грустью и тревогой прозирал неминуе

мые, чисто трагические минуты, которые отсюда возник

нут. Я, с своей стороны, впервые увидел в А. А. размах

того трагического надрыва, который вел его неизбежно

к написанию «Балаганчика». То «черное небо», которое

в прошлом году выступило на миг над нами, теперь яв

лялось для меня сплошным фоном его моральной жизни.

И потому ряд стихотворений, составляющих ядро его

«Нечаянной Радости» и прочтенных им нам в то время,

укрепило и С. М. и меня в мысли, что Блок перестал

313

быть Блоком. Словом, между всеми нами вдруг углуби

лась линия р а з л и ч и я , – союз нас трех был безвозвратно

разорван. И этот разрыв уносил я как глубокий надрыв.

Подлинная причина «надрыва» лежит, конечно, еще глуб

же, но о ней трудно писать.

Эта подлинная причина, все развиваясь и развиваясь

во мне, в С. М., в А. А., в каждом по-своему, привела

к горькому обмену письмами между А. А., с одной сто

роны, С. М. и мной – с другой. Словом, я написал А. А.

письмо, где извещаю его о разрыве наших отношений.

Этот разрыв был истинным горем моих осенних и зимних

месяцев 1905 года. Наконец я не выдержал и, не имея

возможности написать А. А. (это была эпоха почтово-

телеграфной забастовки), я нарочно поехал в Петербург,

чтобы иметь объяснение с А. А.

Объяснение состоялось. Мы нашли опять ритм, уже

новый, и провели несколько недель вместе. Это было в

ноябре – декабре 1905 года.

В 1906 году я опять не раз был в П е т е р б у р г е , – в

феврале – марте и в апреле – мае, где причина нашего

расхождения опять выявилась во всей своей неприемле

мости, что повело нас к бурному обмену объяснений

(в августе и сентябре 1906 года в Москве и Петербурге),

после чего я уехал за границу, не понимая многого в

А. А. Мы и литературно оказались во враждебных лаге

р я х , – он, как мне казалось, в лагере мистического анар

хизма, который был для меня линией профанации симво

лического течения.

Расхождение с А. А. привело меня к написанию ему

одного едкого, почти оскорбительного письма летом

1907 года 111.

В нашем трудном положении друг относительно друга

А. А. был гораздо объективнее меня и все время боролся

со мной, противополагая свое «нет» моему настойчивому

«да». В некоторых вопросах, стоящих между нами одно

временно в другой плоскости, более глубокой, как бы об

ращаясь к самому ядру человеческого сознания во мне,

говорил мне свое неизменное «да» и протягивал свою

братскую руку вопреки всем расхождениям. Но сфера,

куда скрылся для меня А. А., казалась мне именно сфе

рой темной грусти, разлитой вокруг него.

Между тем это была сфера ночного бездонного неба.

Наши зори были изорваны. В лоскутья этих зорь облек

лись персонажи из «Балаганчика», самое небо разорва-

314

лось, как папиросная бумага, изображающая небо в «Ба

лаганчике». Но настоящая небесная бездна, а может

быть, мне не видная духовная бездна, переживаемая нами,

как рок, просвечивала во всех внутренних жестах А. А.,

оставшегося верным чему-то последнему, внеобразному и

в душевных движениях невыразимому. Сферу этого стро

гого мрака, порога перед подлинным откровением духов

ного мира, быть может, пытался основать и основывал

впоследствии А. А., что показывает стиль его отметок в

произведениях Антония Великого («Добротолюбие», т. I).

Эти отметки замечательны, и, быть может, этими отмет

ками сигнализировал он бессознательно мне сквозь всю

бездну нашего с ним расхождения. Антоний говорит:

«Свободу, блаженство духа составляют настоящая чисто

та и прозрение при временности» (2—18) – подчеркнуто

А. А . , – «знайте, что дух ничем так не погашается, как

суетными беседами» (тоже подчеркнуто). Он хотел со

мной быть в общении в той сфере, которая не наруша

лась бы суетными беседами, объяснениями, и из какой-

то иной сферы протягивал мне руку без слов. Я, видя

полный хаос и замутненность в наших духовных отноше

ниях, требовал как бы от него возврата к ясной духов

ной атмосфере 1904—05 г., увы, уже невозвратной, а сам

духовно не мог приподняться над собственной душевной

смятенностью и потому-то руку общения, протянутую из

Духа, встречал, как черную, мне непонятную тень, пере

резавшую сферу душевной мути. Эта «черная тень» вме

сто «я» А. А., оставаясь непонятой, прочитывалась мной,

как действие злых сил на меня сквозь него, и потому-то

с такой страстной нетерпимостью я точно прицеливался

нарочно в эту мне непонятную сторону отношений ко мне

А. А., не прочитываемую мною как высшая объектив

ность, а прочитываемую как слабость, дряблость и духов

ный компромисс.

Весь облик А. А. исказился во мне. Я точно приди

рался к поводу, чтобы оскорблять его в темной для меня

точке его поведения, и в своем придирчивом письме

1907 года я обвинил его чуть ли не в литературном ла

кействе перед группой писателей, возглавляемых Л. Ан

дреевым, я оскорбил в нем дух, и А. А., такой терпели

вый и мягкий во всех расхождениях со мной, ответил мне

неожиданно бешеным письмом, кончившимся вызовом на

дуэль.

315

Дуэль не состоялась, по следствием этого резкого об

мена мыслями явился приезд А. А. в Москву в августе

седьмого года. Он жил тогда в Шахматове, руководил,

если не ошибаюсь, оттуда литературным отделом «Золо

того руна». Наше свидание с ним произошло, так сказать,

тайно от нас разделяющих литературных партий. Я, уве

домленный им об его приезде, ждал его с нетерпением,

не зная, чем окончится наш разговор, А. А. позвонил ко

мне в семь часов вечера. Мы затворились с ним в моем

кабинете, и к десяти часам выяснилось, что мы нашли-

таки точку, новую точку отношений друг к другу. Мы

.ликвидировали, по существу, те душевные недоумения,

которые нарастали на наших отношениях с лета девять

сот пятого года. После чая втроем (я, мама и А. А.) мы

проговорили с ним всю ночь напролет, пешком на рас

свете шли на Николаевский вокзал, по дороге зайдя в

какую-то ночную чайную. В семь часов утра он уехал

в Шахматово. Этот двенадцатичасовой разговор был пер

вой тропою к стилю наших новых отношений, незыбле

мых, непререкаемых. И эту тропу, опять-таки, нащупал

А. А., так благородно и прямо явившись ко мне и поже

лавший, чтоб мы встали духовным лицом друг перед дру

гом. Этот наш разговор был как бы разговором па духу.

Душевные отношения еще портились, но незыблемая точ

ка доверия и уважения в последнем друг к другу, оста

валась при всех наших дальнейших расхождениях.

Вскоре мы встретились в Киеве. Группу московских

поэтов киевляне вызвали на литературный вечер. В по

следнюю минуту И. А. Бунин отказался ехать, и

С. А. Соколов, организовавший эту поездку из Москвы,

пришел в уныние. Я предложил позвать А. А. и теле

графировал ему, прося приехать в Киев. Он мне отвечал

кратко: «Еду», и мы встретились там.

Наши киевские перипетии были сплошным бум-бум,

т. е. спекулятивной рекламой предприятия, в которую

нас москвичи по неведению затащили. Но для меня эта

поездка была радостной: те четыре-пять дней, которые мы

провели с А. А. вместе, опять живут во мне как светлое

воспоминание. С необыкновенной добротой и лаской он

обхаживал мой душевный смятенный мир, а когда я

однажды ночью почувствовал страшный припадок мне

неведомого недомогания (чувствую, что я вот сейчас

у п а д у , – чувство, воспринятое мной, как припадок начи

нающейся холеры – тогда в Киеве была сильная холера),

316

то я вбежал ночью в номер А. А., бесцеремонно поднял

его с постели и все время быстро двигался перед ним

взад и вперед (мне казалось, что как только я приду

в спокойное положение, начнется припадок). Это был

просто нервный припадок. А. А., как нянька, несколько

часов возился со мной, не пустил меня в мой номер. Ме

жду нами возник опять один из тех непередаваемых

разговоров, во время которого выяснилось, что А. А.

попросту увозит меня из Киева в Петербург, потому что

московский воздух мне вреден. Мы спать не ложились и

рано утром соорудили кофе.

В этом желании конкретном возиться со мной и взять

на себя тяготы общения с больным нервно-измученным

человеком, с которым у А. А. было столько запутанных

о т н о ш е н и й , – в этом сказалось столько доброты, любви и

сердечности, и, скажу прямо, самопожертвования (ибо

в общении я был неприятным сожителем в то время),

что я просто без оговорок с благодарностью согласился на

предложение А. А., и А. Л. увез меня в Петербург,

неожиданно для ожидавших меня в Москве лиц. И тут он

поступил со мной, как старший брат, взял на себя ини

циативу наших общений.

На другое утро уехали москвичи, а я должен был

читать лекцию в Киеве. А. А., которого ждали дела

в Петербурге, нарочно остался лишний день, чтобы взять

меня с собой вместе. Я еще не вполне оправился от своей

нервности. А. А. всю дорогу от Киева до Петербурга

оказывал мне ряд заботливых услуг. Всю дорогу мы про

вели в непрекращающемся разговоре. Так неожиданно

я попал в Петербург и провел с А. А. две недели (я жил

в гостинице «Angleterre» на площади Исаакиевского

собора, а Блок жил в угольном доме улицы, выходящей

на Николаевский мост, Галерной).

В октябре – ноябре я опять попадаю в Петербург, и

опять я встречаюсь с А. А., но тут выясняется, что при

чина, проводящая между нами роковой рубеж, все еще

неустранима 112. Внутренно доверяя друг другу, мы

остаемся каждый в своем быту, в своем кругу мыслей и

разных, даже прямо враждебных литературных партий.

Это было время близкого касания А. А. к театру Ком

миссаржевской, <где> шел «Балаганчик», на котором мы

были однажды с ним вместе.

Самый облик А. А. уже в этот период был не тот. А. А.

девятьсот четвертого года как бы прятался в темной нише

317

образов за складками театральных кулис, откуда высту

пало то скорбное, строгое и бездонное лицо его, которое,

вероятно, многим так памятно.

Восемнадцатого ноября 1907 года я уехал из Петер

бурга, и мы не встречались с А. А. лично до осени деся

того года. Не произошло между нами разрыва. На время

установилось то внутреннее молчание, которое выразилось

во мне как моя продолжающаяся полемика с линией его

литературной ориентации. Моя запальчивая и ужасно не

справедливая рецензия на томик драм А. А. превратила

это молчание в молчание внешнее, в литературную ссору.

А. А. не отвечал мне на мою несправедливую рецензию,

но понял ее как приглашение к расхождению. Узнаю это

по письму А. А. к Пантюхову, написанному через не

сколько дней по получении номера «Весов» с моей рецен

зией, в Петербурге, 22 мая 1908 года: «Разве я не откро

венен с Вами, дорогой Михаил И в а н о в и ч , – нет, я не скры

ваю ничего и не «оберегаю». Но я чувствую все более

тщету слов. С людьми, с которыми было больше всего

разговоров (и именно мистических разговоров), как А. Бе

лый, С. Соловьев и д р . , – я разошелся; отношения наши

запутались окончательно, и я сильно подозреваю, что это

от систематической «лжи изреченных мыслей».

Это расхождение или, вернее, молчание не нарушилось

неловкой встречей нас с ним на вечере памяти Коммис

саржевской, где в пустой лекторской остались неожи

данно три человека, которые наименее всего в то время

хотели в с т р е т и т ь с я , – А. А., Г. И. Чулков и я. По

мнится, мы сухо протянули с А. А. друг другу руки и

тотчас же заходили взад и вперед, не произнося ни одного

слова и стараясь друг на друга не глядеть. А. А. ходил от

стены к стене, я тоже, но в направлении перпепдикуляра,

а Г. И. измеривал пространство комнаты по диагонали.

Это неловкое молчаливое хождение друг перед другом дли

лось несколько минут, по я чувствовал уже в глубине

души, что путаница между мной и А. А. ликвидирована,

что то безусловное, верное и духовное, чему основа зало

жена нашим двенадцатичасовым разговором в Москве,

развивается в нас вопреки всем формам духовного пони

мания и непонимания, вопреки всякой полемике, нас

отделяющей. В это время был эпизод с напечатанием

моей неудачной и мною же осужденной заметки «Штем

пелеванная калоша» 113, вызвавшей шум и бойкот меня

со стороны группы некоторых л и ц , – инцидент, во время

318

которого А. А., внешне со мной все порвавший, держал

себя с необыкновенным благородством и мужественно

защищал меня от обвинений, в которых я был непо

винен (повинен лишь в легкомысленности – мгновенном

и субъективном помысле, от которого я сам отказался

вскоре).

Я нарочно даю лишь внешний обзор наших сложных

отношений друг с другом в эту эпоху, не вскрывая узла

этих расхождений. Описание моих встреч с А. А. этого

периода и детальная характеристика его отношений ко

мне потребовали бы не этого краткого абриса, а ряда

печатных листов, которыми в настоящем издании я не

могу располагать 114. Летом 1910 года произошла моя

последняя, третья встреча с А. А., продолжавшаяся без

единого облачка в наших отношениях на протяжении

одиннадцати лет. Я случайно прочел в Волынской губер

нии стихотворение «Куликово поле», и действие этого

стихотворения на меня было действием грома. Как цикл

шахматовских стихов знаменовал для меня первую

встречу с A. A., a priori окрашенную тонусом наших

отношений, которые я пытался охарактеризовать в пре

дыдущих отрывках, как чтение «Балаганчика» в феврале

шестого года открывало для меня вторую тяжелую фазу

наших отношений, так «Куликово поле» было для меня

лейтмотивом последнего и окончательного «да» между

нами. «Куликово поле» мне раз навсегда показало неслу

чайность наших с А. А. путей, перекрещивающихся

фатально и независимо от нас, ибо стиль и тон настро

ения, вплоть до мельчайших подробностей, был выраже

нием того самого, к чему я пришел, что я чувствовал,

что я переживал всеми фибрами своей души, не умея это

все высказать в словах. И вот А. А. за меня выразил

в своем стихотворении это мое, т. е. опять-таки «наше

с ним». Тут я понял, что эти годы внешнего молчания

нас соединили вновь больше всех разговоров и общений,