Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

ладали «аргонавты», которые окружили А. А. манифеста-

ционным пылом и желанием усадить А. А. поскорее на

«Арго», чтобы плыть на поиски «золотого руна». Было,

помнится, хаотично, нестройно, оттого ли, что именно в

это воскресенье появились у нас несколько случайных

людей и случайно не было нескольких неслучайных, или

мне, которому хотелось бы больше ритма и интимности,

было так тесно в этом шуме и гуле, что порой начинало

казаться: «Все кричали у круглых столов, беспокойно

меняя место...» 64

С А. А. я мало был в тот вечер, потому что он был

занят разговорами и ознакомлением с новыми для него

московскими поклонниками. Помнится, мы зачитали

стихи: Бальмонт, он, я и еще кто-то. Бальмонт, с непо

бедимым видом, вынул свою книжечку (он всегда ходил

с записною книжкой, куда набрасывал новые стихи) и

стал выбрасывать свои строчки, как перчатки. После

читал А. А. Блок; меня поразила манера его чтения и

даже сперва не понравилась: мне показалось, что он чи

тает немузыкально, роняя певучую музыку собственного

а н а п е с т а , – все тем же трезвым и деловым тоном, с ка

ким он произносил свои внешние, слишком грамматично

построенные фразы («я пришел, чтобы купить» – вмес

то: «я пришел купить»). Читал А. А. несколько в нос,

253

медленно, просто, громко, но придушенным голосом,

иногда глотая окончания рифм. Думаю, что характер

некоторых из его рифм, например – «границ – царицу»,

обусловлен тем, что в их произношении А. А. не отчет

ливо слышалась разница между «ц» и «цу», «ый» и «ы»,

и разница в окончании слов «обманом» и «туманные»

сошла бы за рифму в произношении А. А. В чтении А. А.

не чувствовалось повышения и понижения голоса, не

чувствовалось разницы пауз: точно кто-то, медленно,

глухо, весь закованный в латы, начинал тяжело ступать

по полу. Лицо его делалось при чтении соответствующим

голосу: оно окаменевало и становилось строже, худее,

очерченное тенями. Лишь потом я оценил своеобразную

прелесть этого чтения, где ритм стиха, окованный мет

ром голоса, получает особую, сдержанную, аполлиниче-

скую упругость 65. Бальмонт, читая стихи, как бы при

говаривает при этом: «Вот же вам, вот же в а м , – берите,

ругайте или боготворите, – мне все равно, разумеется,

вы боготворите, но я к этому привык». Брюсов чтением

как бы подает каждую строчку на стол, как отлично

сервированное жестом интонации блюдо. Читал в те годы

он клокочущим голосом, хрипло-гортанным, переходя

щим в странное воркование с выговором, не различа

ющим «т» от «к» (например – математити, вместо —

математики). Я в те годы непроизвольно пел свои сти

хи, сбиваясь на цыганский романс, с длительными пау

зами, повышениями и понижениями голоса. А. А. шел

по строчкам поступью командора, как бы приговаривая:

«Да, да, да... все это есть, есть, есть... что написано, то

написано, а я не знаю, что это». Помню, как удивило

меня его чтение. К концу вечера мы разбились: часть

гостей, посолиднее, осталась в столовой, где К. Д. Баль

монт читал еще ряд своих стихотворений, а мы, моло

дежь, ушли в мой кабинет, где выражали свою любовь

и восхищение перед стихами А. А. Это восхищение было

неподдельное. Некоторые из собравшихся два года уже

знали и ценили его поэзию в ее доисторическую эпоху.

Помнится, А. А. в этот вечер ближе сошелся с

А. С. Петровским, В. В. Владимировым и Эллисом, к ко

торому скоро он стал относиться двойственно, с некото

рой опаской, инстинктивно чувствуя в нем совершенно

иной стиль и такое же отношение к себе, что впослед

ствии и обнаружилось. С К. Д. Бальмонтом, насколько

помню, у А. А. ничего не вышло: они прошли мимо

254

друг друга в ту пору, К. Д. Бальмонт с ему свойствен

ным надменством испанского гранда, А. А. с холодной

независимостью. Кажется, А. А. не понравился Бальмон

ту в этот вечер 66.

В эти числа мы все собрались в годовщину смерти

супругов Соловьевых в Новодевичьем монастыре и от

стояли обедню в розовом монастырском соборе *. Пел

хор молодых монахинь. Я невольно вспоминал и свои чая

ния девятьсот первого года, и те настроения от монасты

ря, которые отразились в моей «Симфонии», и Влад. Со

ловьева, могилу которого мы посетили в этот день, и

«Предчувствую Т е б я . . . » , – то, что для А. А. было шах-

матовскими зорями, для меня было зарей за монастырем.

И вот, быть с А. А. в «моем» месте было для меня выс

шей радостью: мы встречались тут в «моем», как в ско

ром времени встретились в «мире зорь» А. А., в Шахма

тове. Эти минуты в монастыре с А. А. запомнились мне

(как посвящение мной А. А. в мое заревое прошлое).

Был, если память мне не изменяет, мягкий, матовый

январский денек. Снежило. После мы с А. А., Л. Д.

и Эллисом почему-то попали на квартиру В. С. Поповой

(урожд. Соловьевой) и пили вино. Разговор перешел

от прошлого к настоящему, от настоящего к будущему.

Эллис, исступленный и бледный, с лицом, налезающим

на А. А., с кровавыми губами и нестерпимо блестящими

зеленоватыми глазками, одной рукой схватывал его за

сюртук, а другой размахивал и крутил свои усики и бо

родку, обдавая А. А. потоком своих мыслей об «Арго»,

о Брюсове, Бодлере и, кажется, Данте.

Сухость и страстность, неутоленный блеск мыслей и

вместе с тем фанатическая стремительность всех эллисов-

ских парадоксов, всегда красивых, но каких-то средневе

ковых... Эллис желал спаять Данте, Бодлера, Савонаролу.

Весь он двоился в двух линиях культуры: католичество,

чуть ли не иезуитизм – одна линия его тогдашней мыс

ли; кошмары в духе Брегеля, Босха, переплетаемые

с химерами Notre-Dame, Эдгара По и Бодлера – другая

его линия. В пересечении, в схватке этих, одинаково

А. А. чуждых, линий был весь Эллис. Его символизм

* Впоследствии этот собор неудачно перекрасили в белый

цвет, но для меня он остается тем же, розовым. Золотые закаты

мая девятьсот первого года и розовый этот собор сливаются в

моем представлении в розово-золотую атмосферу наших чаяний.

( Примеч. А. Белого. )

255

начинался отсюда, а Золотое руно было лишь далекой

утопией, для которой и был построен Эллисом «Арго».

Все это выступало особенно неуместно, настойчиво в раз

говоре с А. А., и хотя все это было прикрыто пафосом

и форсированным боевым оптимизмом, но все это было

А. А. одинаково чуждо: и взвинченная манифестация

символа, и скрытая иод ним бескровная черствость, схо

ластика католического монаха (Эллис принял впослед

ствии монашество), и чувственность казней и пыток,

которыми угрожал Эллис того времени врагам «аргонавти-

ческого движения», т. е. главным образом Брюсову, кото

рого верным Ричардом он стал через три года. Мне

запомнились в этой квартире у В. С. Поповой почему-то

А. А. и Эллис: лихорадочно-холодный Эллис со своими

красными губами и зеленовато-мертвенным лицом и жиз

ненный, медленный, корректный А. А. с загаром луче

з а р н о с т и , – так они не походили друг на друга. И А. А.

сидел измученный разговорами, слегка позеленевший,

с синевой под глазами, с вытянутым от выступивших

на лице теней носом. Эллис же – обычно рассеянный,

чуть не обрызгивал А. А. слюной, не замечая, что так

заставляет страдать его и вдвойне меня: за А. А. и за

Эллиса, которого я знал близко и очень любил, вопреки

его выявлениям, в единственной, ослепительной, матема

тической почти точке души, которая выявлялась в нем

лишь бешеной верностью тому, чему он в настоящую

минуту поклонялся. Я останавливаюсь на Эллисе и А. А.

потому, что это была встреча подлинно замечательных

людей. А. А. был замечателен и во внешнем, Эллис же,

плохой поэт, посредственный публицист, главным обра

зом агитатор течения; но под этой несносной, Эллиса ро

няющей, назойливой агитационной личиной таилась душа

глубочайшей загадочности и оригинальности: оригинален

хотя бы тот путь, который он нарисовал с 1898 до

1916 года, когда в последний раз вести о нем дошли до

меня: от ученого марксизма, через бодлеризм, к симво

лизму, и от последнего, через антропософию, к католи

цизму самого иезуитского пошиба. Будучи марксистом,

еще в девятьсотом году пишущий диссертацию о Кан-

крине, символист в девятьсот четвертом году, поклонник

Бодлера и Данте, «брюсианец» в девятьсот седьмом году,

штейнерианец в одиннадцатом и двенадцатом годах и,

наконец, почитатель Игнатия Лойолы, обстреливающий

меня письмами в четырнадцатом году, где св. к. (святой

256

костер инквизиции) склонялся во всех падежах. Все

в нем А. А. наносило боль, и он всегда необыкновенно

уставал от Эллиса. Эту боль в А. А. я ощущал неодно

кратно, и это и было в нем выражением нетерпимости

от сознания дисгармонии, разрыва и фальши при стол

кновении душ, разнотонно настроенных. А. А. не выно

сил аритмии душевных движений. При первых звуках

фальши он съеживался, как мимоза, и у него всегда

появлялось то выражение мешковатой смущенности и

искусственно натянутой улыбки на дрожащих губах, ко

торое являлось от усилия себя перемочь. Если несклади

ца росла, он уже не улыбался, а быстро тускнел, темнел,

окаменевал: с него слетал тот загар лучезарности, кото

рым он действовал так на нас; он дурнел и сидел весь

в тенях, с обостренным носом и плотно сжатыми сухими

губами (дефект сомовского портрета – неверно понятые

губы), злой, молчаливый и странный. Тут я был терпе

ливее его, потому что я тоже очень страдал от каждой

фальшивой ноты, и подчас днями, неделями, месяцами

ходил точно с ободранной кожей, воспринимая окружаю¬

щую меня действительность кончиками обнаженных нер

вов. Но я терпеливо перемогал нестроицы, именно бро

саясь в нестроицу, стараясь в ней что-то изменить ценой

утраты собственного ритма. Словом: он сжимался от не

терпения, я – разрывался от излишнего и часто ненуж

ного терпения. Порой я взрывался, и тогда всегда выхо

дили инциденты, довольно неожиданные для тех, кто не

знал моей психологии (страданий от всяких «не то»,

«не так»). А. А. в ту пору определенно страдать не хо

тел, а я ставил себе уж проблему страдания и жертвы:

через символ распятого Диониса я вплотную приближал

ся к биографии Ницше. А. А. Ницше был далек – тут

мы были в разном. Я был ближе к Эллису, понимая его

проблему противоречия, как путь ко Кресту; в проблемах

христианского сознания я был более логосичен, А. А.

был более космичен и софиански настроен. Историческая

проблема христианства была мне ближе; он и к истории

подходил сквозь призму Третьего Завета новой револю

ционной эпохи (его максимализм и мой минимализм).

Оттого-то я всеми проблемами был более вдвинут в ли

нию интересов Религиозно-философского общества (пе

тербургского и назревающего московского), дружил

с Рачинским и Мережковскими, представителями орто

доксального христианства и неохристианства, – для А. А.

10 А. Блок в восп. совр., т. 1 257

все это было уже прошлое. Помнится: мы с А. С. Пет

ровским возили А. А. и Л. Д. к епископу на покое, Анто

нию, проживающему в Донском монастыре *.

Помнится, свидание А. А. с епископом Антонием вы

шло столь тусклым, что я ничего не запомнил – ни од

ного слова Антония, ни одного слова А. А . , – оба были

весьма не в своих тарелках, весьма не в подлинном виде.

Епископ Антоний не обратил на А. А. никакого особого

внимания. А. А. сидел молчаливый, опять несколько

страдающий, и вышло, что мы с А. С. его затащили на

сильно. Вообще у нас было посягательство на А. А . , —

мы его возили и показывали, а одновременно показывали

ему то, что нас занимало в то время, но что, может

быть, ему было чуждо. И тогда слышалась в нем эта

боль сквозь доброту заранее принятого намерения позво

лить собой распоряжаться, молча оставаясь при своем

мнении. Это «свое мнение» в вопросах, нас близко свя

зующих, стало впервые мною переживаться со всей

ясностью в Шахматове еще летом девятьсот четвертого

года, вызывая между мною и им минуты неловкости,

так что не всегда мы чувствовали желание остаться

с глазу на глаз, предпочитая интимно дружеское обще

ние en trois или en quatre **. Но меня в моей боли, от

дающегося на растерзание тому, что определенно рас

с т р а и в а л о , – он понял до дна, и нотою невыразимой не

жности, активной и действующей, ответил он мне. Он

умел меня попросту обласкать словами, всею манерой

со мной держаться, успокоить и отходить от во мне на

зревающих вспышек и запальчивых взрывов. Тут он

стал эмпирически нужен мне. И он это знал: охотно во

зился со мной заболевавшим себе самому поставленной

проблемой: в душе моей стояло совершенно конкретное

порывание прийти к мистерии, обряду, своего рода тра

пезе душ, и потому я себе самому выдвигал задачу, по

стоянно уводящую меня от пути художественного творче

ства в направлении к «мистерии»; «мистерия» подмени

лась хором «аргонавтов», «орхестрой», не имеющей ни

общественности, т. е. широких слоев, вовлеченных в ин

тересы, нас связывающие, ни подлинной церковности:

* О котором Л. Семенов в эпоху своего толстовства и ухожде-

ния в секту сказал непосредственно после своего свидания с Тол

стым: «Я не знаю, кто больше – Лев Толстой или этот епископ».

( Примеч. А. Белого. )

** втроем или вчетвером ( фр. ) .

258

«орхестра» разлагалась тем, что новое, нас соединяющее,

было в каждом лишь искрой, а прошлое, ветхое, из кото

рого каждый приподнимался к «Арго», перевешивало

своим грузом грядущее, которое виделось ведь зарею.

Атмосфера разрывалась: что общего в самом деле

было между нами, из каких разных сфер мы подошли

друг к другу? Прошлое Эллиса – финансовое право,

Маркс, одно время профессор Озеров и агитационная марк

систская деятельность в студенческих кругах. Прошлое

мое – студент-естественник из исконного профессорского

круга; А. С. Петровский – сын редактора «Московских

ведомостей», общавшийся некогда с А. А. Тихомировым,

Говорухой-Отроком, впоследствии атеист, любивший

К. Леонтьева, Страхова, Розанова; Э. К. Метнер – сначала

славянофильствующий гётеанец, потом германофильст-

вующий гётеанец же; С. М. Соловьев – «соловьевец»

par excellence; * П. H. Батюшков – теософ; М. А. Эр

тель – оставленный по истории при Герье, примкнувший

с одного бока к нам; П. И. Астров – увлекающийся про

поведью священника Петрова в девятьсот четвертом году,

в то время судебный следователь и будущий мировой

судья, затаскивающий порой на наши шумные юные за

седания из городской думы своего брата Н. И. Астрова

(будущего деникинского министра), который приходил,

как он выражался, погреться в умственных разговорах

после практической деятельности; В. П. Поливанов —

поэт, шекспирист, недурно играющий, не то ницшеанец,

не то байронист; В. В. Владимиров – художник, овеян

ный веяниями «русского стиля» и музыкой Римского-

Корсакова; М. И. Сизов – не то поэт, не то аскет, сту

дент-естественник, занимающийся физиологией и почита

тель буддистского трактата; Н. И. Петровская – мету

щаяся туда и сюда; Г. А. Рачинский – советник губерн

ского правления и бывший член редакционного комитета

журнала «Вопросы философии и психологии»; Н. П. Ки

селев – бездна начитанности, знаток поэзии трубадуров

и средневековья, трактатов по оккультизму, впоследствии

почтенный музеевед, мечтающий о каталоге всех катало

гов. Что было общего в нас? Мозаика профессий, устрем

лений, вкусов, однако, как-то уживалась вместе, но —

в искре, в мгновении, в «неуловимом», чтобы тотчас же

угаснуть, заваленной шумными разговорами. Нет, скорее,

* по преимуществу ( фр. ) .

10*

259

«аргонавтическое общение» было проходным двором,

станцией, где мы зажигались общением, чтобы безвоз

вратно разойтись в будущем.

Действительно, как прошлое наше было различно, так

различно оказалось и будущее: ныне Эллис – католик,

чуть ли не иезуит, С. М. Соловьев – священник, побы

вавший в православии и в католичестве, А. С. Петров

ский, Сизов и я – антропософы, Э. К. Метнер – где-то

профессорствует в Цюрихе, Эртель – ставший одно время

чуть ли не оккультным учителем, ныне канул в Лету

забвения. Эта разность прошлого и разность будущего

мучительно чувствовались в девятьсот четвертом году,

как назревающий диссонанс, разрывающий наши «арго-

навтические» чаяния. И в этих диссонансах разрывался

я, как Дионис, сошедший в этот хаос, чтобы извлечь из

него музыкальный звук «мистерии», пытаясь подслушать

в хоре противоречивых мнений совершенно новую про

блему общественности, новую коммуну.

А. А. был глубоко чужд конкретностям моей тогдашней

московской деятельности: быть сплотителем и организа

тором «аргонавтической» волны символизма. Он видел:

все тут трещит по швам; он – понимал, что я это слышу

и страдаю. С нежностью входил он во все мои москов

ские устремления, не для них самих, а ради меня, кото

рого уже к концу этого месяца он полюбил и почувство

вал братом. Он видел мой разрыв между христианством

и ницшеанством и понимал меня насквозь ради меня.

Именно в ту пору в моей душе бывали горькие взрывы.

Однажды он ответил мне на письмо и стихотворение,

написанное вскоре после его пребывания в Москве, сти

хами:

Так, я знал, и ты задул яркий факел, изнывая в дымной

мгле...

Молчаливому от муки шею крепко обниму...

Неразлучно будем оба клятву Вечности нести;

Поздно встретимся у гроба на серебряном пути...

И тогда в гремящей сфере небывалого огня

Светлый меч нам вскроет двери ослепительного дня.

Помнится мне характерный вечер в книгоиздательстве

«Гриф», где особенно мучительно переживалась нестрои-

ца тогдашних московских собраний. Были: А. А., я, Эл

лис, Батюшков, Эртель, молодые «грифские» поэты, ка-

260

кие-то барышни в стиле «нуво». Произошел явный «ба

лаганчик» от искусственности одних, смехотворного

пафоса других, грубости и нечуткости третьих. Молодые

декаденты желали подладиться к «мистикам», А. Блоку

и А. Белому, теософы желали показать, что и они «де

каденты», Эллис бил всех по голове Бодлером, и при

этом ему казалось, что все с ним согласны. Батюшков

и Эртель, впавши в мистический экстаз, к часу ночи,

заявили: первый – что грядет новый учитель, а вто

рой – что мы «теургией» расплавим мир, что в этом

смысле вся Москва охвачена пламенем. Это было уже

сценой из «Балаганчика».

Тогда некий присяжный поверенный, равно дале

кий от искусства, теософии и мистики, громким басом

воскликнул, представляясь, что и он чем-то охвачен:

«Господа, стол трясется...» *67

А. А., любезно светский, стал темнеть, каменеть.

Я почувствовал свою обычную боль от того, что все «не

так». Кроме того, мне было перед А. А. невыразимо

стыдно за москвичей (каждый в отдельности был ведь

и чуток, и тонок, а коллектив из каждого извлекал толь

ко фальшивые звуки). Было больно и потому, что А. А.

имел двоякую атмосферу: атмосферу той тишины и глу

бины, из которой веял розовый воздух, и атмосферу

жути, испуга и безнадежности, которая начинала дей

ствовать вокруг него, когда он темнел и каменел.

В атмосфере, распространяемой им в такую минуту, ка

залось, что все, все, все светлое погибло без остатка,

сгорело, провалилось в бездонную ночь. От этого мне

делалось особенно больно. Наконец, я видел, что «Бала

ганчик» сердит Л. Д. и мучает Н. И. Петровскую, мучает

ее лично, мучает ее и за А. А., и за меня. Так каждый

из нас думал о другом, что он, другой, думает. Помню,

что А. А. вдруг вышел из своей оцепененности и с не

обыкновенной, только ему свойственной мягкой жалостью

и любовью посмотрел на Н. И. Петровскую и стал вдруг

как-то активен. Так, когда мы предчувствуем горе, мы

сумрачны, а когда оно разразится, то лучшим из нас не-

* Через семь месяцев в этой квартире начались сильные ме

диумические явления, и объявился спиритический кружок, в ко

тором, если не ошибаюсь, приняли участие Н. И. Петровская,

С. А. Соколов, А. А. Ланг, Компов, Ребиков, В. Я. Брюсов. Спириты

были нам не интересны и казались просто нечистоплотными.

( Примеч. А. Белого. )

261

когда горевать: они спешат пособить горю. А. А. некогда

было, в этот вечер, отдаваться своей боли от нестроицы

всего этого безобразного вечера. Он спешил помочь мне,

действительно переживающему в этот вечер начало ката

строфы всех былых чаяний о новой «орхестре», о но

вой коммуне братски настроенных душ. Помню, когда мы

втроем вышли от «грифов» – А. А., Л. Д. и я (я про

вожал их до Спиридоновки), мы говорили о вечере: Л. Д.

сердилась, а А. А. своими неуловимо нежными словами,

короткими фразами, улыбкой, переходящей в грустно-

юмористическую, буквально отходил меня. В этом внима

нии к моему миру, ему во многом чуждому, сказалось

столько доброты, столько конкретной сердечности, наблю

дательности, подлинного христианского братства, что,

чем более вникаю, тем более склоняю голову перед ним.

И как я был эгоистичен в то время: я видел лишь свои

идеалы, чувствовал лишь свою боль. А. А. я любил,

но из своего мира мыслей. Я видел его в «моем» и

не видел его в «его» собственном мире, где были свои

боли, свои тяготы и, быть может, гораздо более глубокие

сомнения. О, да; в отношениях между нами двоими я был

всегда эгоистом... Я приходил во второй половине москов

ского месяца к Блокам чуть ли не каждый день, усажи

вался в кресла и жаловался на свои неудачи и разочаро

вания, читал стихи, высказывал свои упования. А. А,

молча посиживал рядом со мной, склонив свою кудря

вую голову, отряхивая пепел своей папиросы и сопро

вождая меня всюду в орнаментах моего духовного мира:

ну, конечно, он был старше, жизненно мудрее меня.

Л. Д. посиживала у окна или наливала чаю. Так создал

ся тогда своеобразный уют между нами троими. Стран

но, на темы, связанные с Прекрасной Дамой, мы вовсе

не говорили в то время. Теократическая горячка, кото

рую вносил в наше общение С. М. Соловьев, оборвалась

с его болезнью (он заболел скарлатиной). Мы мало гово

рили и о литературе. Изумительно, что мы, оба любящие

литературу, оба поэты, почти не говорили о поэтах,

я даже не представлял себе ясно литературных вку

сов А. А.

Мы говорили и о простом, близком, нашем, чело

веческом. И это простое, близкое и человеческое А. А.

мне освещал своей глубинной мудростью: не мудростью

теорий, вопросов философии, а мудростью простых жиз

ненных слов, или мы говорили на общие, я бы сказал,

262

«вольфильские» 68 темы уже тогда, в те годы. Из всех

наших разговоров о литературе мне запомнился лишь

один: я удивлялся изысканности брюсовских рифм, уди

влялся, что А. А. не придает рифмам того значения, ко

торое придавали мы с С. М., что он менее нас увлека

ется Брюсовым, не считает С. М. Соловьева за поэта

( « С е р е ж а , – говорил о н , – совсем другое»). К Брюсову

относился с особым юмором, соединявшим в себе скеп

сис с своего рода н е ж н о с т ь ю , – меня же он побранивал

за начинающее проглядывать в моих стихах влияние

Брюсова; характерно, что он всегда меня не одобрял

в мой период увлечения Брюсовым. Характерны строчки

из письма его мне: «Спасибо за стихи, книги, а главное,

за любовь; в стихах лучшие строчки: «На руках и я носил

золотые кольца» 69, а вообще сочинение, если не Вале

рия Яковлевича Брюсова, то по крайней мере Валерия

Николаевича Бугаева. То же все время происходит со

мной, и в еще большем размере, так что от моего имени

остается разве, что окончание «ок» (Валерий Яковлевич

Бр...ок). Я в отчаянии и усиленно надеюсь на исход из

«асфальтовых существительных». Асфальтовыми су

ществительными называл он характерные брюсовские риф

мы: асфальте, базальте, жальте, которыми мы упивались.

Так же, как к Брюсову, относился он вообще к декаден

там; позитивисты – те его выводили из терпения: пози

тивистов и материалистов считал он вредными дураками.

В то время я только что познакомился с тремя юно

шами, из которых один, математик, бывший ученик моего

отца, был глубоко погружен в религиозные проблемы,

бывал у меня чаще д р у г и х , – это был П. А. Флоренский,

впоследствии священник. Другие двое – В. Ф. Эрн

и В. П. Свенцицкий; все трое организовали религиозно-

философский кружок, который вскоре открыл свои дей

ствия в университете, как секция истории религии при

обществе имени Сергея Трубецкого. На первых заседа

ниях председательствовал С. А. Котляревский, а посто

янными участниками были: Флоренский, Свентицкий,

Эрн, братья Сыроечковские, Шер. Частыми посетителями

бывали: я, М. И. Сизов, Б. А. Грифцов, Великанов,

А. С. Петровский, А. Койранский. В этом кружке я дол

жен был прочесть реферат. В маленькой комнате у Эрна,

жившего где-то около храма Спасителя, густо набитой

людьми, мне тогда мало знакомыми, состоялось это чте

ние. Мы были вместе с А. А. Я увидел, что он особенно

263

был сумрачен и каменен в этот вечер, а я, по обыкнове

нию, пустился во все тяжкие споры и прения. Ни разу

в Москве я не видел А. А. таким измученным, как тогда.

Когда мы с ним вышли на воздух, он признался, что все

в этом кружке ему крайне не нравится. «Люди?» – спро

сил я его. «Нет, а то, что между ними». Я не понял тогда

его, но действительность оправдала слова А. А.: через

год в этом кружке образовалось «Христианское братство

борьбы» 70, из которого вышли П. А. Флоренский и

А. С. Петровский (тогда оба ставшие студентами Трои-

це-Сергиевской духовной академии), ясно почувствовав

фальшь и реакционность братства, к которому одно

время примкнули А. С. Волжский (Глинка) и С. Н. Бул

гаков. Братство печатало прокламации и разбрасывало

по Москве. Е. Г. Лундберг и некто Беневский взялись

распространять эти прокламации на юге России (брат

ство борьбы не имело никакого значения). И далее на

зревала тяжелая драма личного и идейного характера

между членами кружка. А. А. с первого же посещения

этого кружка (из которого выветвилось московское Рели

гиозно-философское общество) как бы чуял ауру, над

ним скопившуюся. Вообще А. А. был барометром повы

шения и понижения всех интимнейших индивидуальных,

кружковых и общественных настроений. Чуткость его

доходила до ясновидения.

Так завершилась наша первая встреча в Москве, так

провели мы январь и начало февраля 1904 года в пер

вый раз вместе. В начале февраля Блоки уехали 71.

Из писем А. А. Кублицкой в Москву к кому-то из род

ственников С. М. мы узнали, что в общем А. А. вернулся

бодрым и радостным, довольным Москвой.

III

ШАХМАТОВО

В период от февраля до мая 1904 года мы хоть из

редка и переписывались с А. А., но переписка наша не

была напряженной: я весь был поглощен теми пережи

ваниями, смятениями и событиями моей биографической

жизни, которые вызвали во мне решительный перелом

в тоне н а с т р о е н и я , – от настроения с 1900 по 1904 гг.

к тону настроения от 1905 по 1909 гг. Последние стихо

творения «Золота в лазури» дописывались, первые стихо-

264

творения «Пепла» подходили. А. А. дописывал первые

стихотворения периода «Стихов о Прекрасной Даме»

и подходил к началу стихов «Нечаянной Радости».

Я подчеркиваю опять: стихии жизни, которым отда

вался А. А., переменились. Началась японская война.

Предреволюционный период уже чувствовался – с одной

стороны, а с другой стороны, цвет зорь изменился

(и в символическом и в метеорологическом смысле).

Строчки А. А., обращенные некогда ко мне: «понял,

что будет темно» 72 – осуществились. Душевная атмо

сфера темнела. Не было недавней лучезарности и в метео

рологическом смысле: зори гасли, период особых свечений

1902—1903 гг., вызванный пепельной пылью, развеянной

с места Мартиникской катастрофы по всей земной

атмосфере, кончился 73. Необыкновенные нюансы зорь сме

нились обычными. В отдельных сознаниях передовых сим

волистов назревала едкая горечь. Самая атмосфера сим

волизма плотнела, экзотеризировалась 74, осаждалась

книгами и литературой. Солнечный поэт того времени

Бальмонт угашал свои лучи падением в тусклую «Литур

гию красоты». Наоборот, поэты тьмы и зла – Сологуб

и Брюсов – крепли, очерчивались в своих произведениях

(«Огненный ангел» и «Мелкий бес»). Самая неуловимая

стихия, нас обуявшая, проникая в несимволические кру

ги модернизма и передовой критики, ощупывалась, изме

рялась. Розово-золотой воздух в их руках подменялся

шелковой материей. Бралось внешнее оперение внутрен

него ядра и создавались абстрактные контуры идеологии

символизма. Наконец свершилось пришествие в русский

модернистский мир такого крупного идеолога, как Вяче

слав Иванов, впервые появившегося в Москве из загра

ницы весной 1904 года. Он, с одной стороны, дал глубокое

обоснование нашим идеям, с другой – непроизвольно

расширил самую сферу исканий, лишив ее остроты

и напряженности. Спаивая декадентов, неореалистов,

символистов и идеалистов в одно стадо и тем подготовляя

«александрийский», синкретический период символизма,

он давал материал для статейных популяризаций непо-

пуляризируемого. В этом смысле роль Вяч. Иванова

огромна и в светлом и в темном смысле: с одной сторо

ны, он стоит как углубитель и обоснователь идеологиче

ских лозунгов декадентства и додекадентства, строя

мост к символизму через многих и давая материал «не-

символистам» считать себя «символистами»; становилось

265

нечто вроде знака равенства между театром и храмом,

мистерией и новой драмой, Христом и Дионисом, Бого

матерью и всякой рождающей женщиной, Девою и Ме

надой, любовью и эротизмом, Платоном и греческой

любовью, теургией и филологией, Влад. Соловьевым и

Розановым, греческой орхестрой и парламентом, русской

первобытной общиною и Новым Иерусалимом 75, левым

народничеством и славянофильством и т. д. С другой

стороны, роль Вяч. Иванова несомненна как роль отра

вителя чистоты воздуха самой символической среды —

она мало изучена.

Все эти причины, взятые вместе (космические, обще

политические, русско-общественные, кружковые), и вы

звали впечатление угасания зорь.

Я характеризую эту эпоху неспроста, а в духе сравне

ния А. А., который в предисловии к поэме «Возмез

дие» характеризует стихию России 1910—1911 годов,

ищет характеристики в разнообразных факторах общих

и индивидуальных. «Все эти ф а к т ы , – пишет он в пре

дисловии к третьей части п о э м ы , – казалось бы, столь

различные, для меня имеют один музыкальный смысл.

Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни,

доступных моему зрению в данное время, и уверен, что

все они вместе всегда создают единый музыкальный

напор» 76. Все истинно философские культуры идут

именно этим путем. Таким путем шел Ницше, всматри

ваясь в культуру Греции. Таким путем идет ныне в Гер

мании замечательный Шпенглер *. Действительность,

даже биография А. А. необъяснима без фона ее строя

щих: ритма и перебоя, «музыкальных напоров», «шума

времени», вплоть до личных отношений. Шум времени

нас с ним свел, шум иного ветра развел одно время,

казалось бы, в разное, а на самом деле в подобное друг

другу. Шум времени 1910—11 гг. свел снова. Так наши

будущие расхождения с ним, расхождения в оценке со

бытий 1905—06 гг., были подготовлены одинаковым отхо

дом от эпохи 1900-го – 1902-го года, казалось бы, в раз