Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

соединили в том, что уже не требует никакого общения,

соединили нас в духе. В десятом году я уже задумывался

над темою «Петербурга». И пусть «Петербург» носит

совершенно иной внешний вид, чем «Куликово поле»,

однако глубиной – мотив «Петербурга», неудачно выяв

ленный и загроможденный внешней психологической фа

булой, едва слышимой читателю, укладывается в строки

А. А.: «Доспех тяжел, как перед боем, теперь Твой час

настал – молись» (а вся психологическая фабула «Петер-

319

бурга» есть подлинный рассказ о том, какими оккуль

тными путями злая сила развязывает «дикие страсти под

игом ущербной луны», и рассказ о том, как «не знаю,

что делать с собою, куда мне лететь за тобой» 115).

Я тотчас же написал А. А. письмо, подобное первому,

мною написанному (по поводу «Стихов о Прекрасной

Даме»), и получил от него тотчас же ласковый, острый

ответ, говорящий моему письму: «Да». И вновь возникла

переписка между нами, а осенью десятого года мы все

встретились в Москве уже по-настоящему, вечному. В эту

встречу я познакомил его с моей будущей женой. Не

забуду тех вечеров, когда А. А. проводил со мной время

у трех сестер Тургеневых, из которых одна стала моей

женой, а другая женою С. М. Соловьева. В этот приезд

его в Москву в «Мусагете» наладилось издание его

стихотворений.

В одиннадцатом году мне было трудно в материальном

отношении. Предстояла альтернатива – отказаться от

написания «Петербурга» и искать средств к жизни мел

кой газетной, журнальной и редакционной работой или

писать «Петербург» (но подвергнуть себя и жену лише

ниям голода и холода). А. А. случайно узнал об этом

«Петербурге» * и в деликатнейшей форме уговорил меня

принять от него в долг пятьсот рублей, бросить мелкую

работу и сосредоточиться на «Петербурге». Это был

решительный импульс к работе для меня, и я считаю,

что А. А. косвенно вызвал к жизни мой «Петербург».

Помню еще одну незабвенную встречу с А. А. в фев

рале двенадцатого года в Петербурге, в один из периодов,

которые назывались в петербургских литературных

кругах периодами мрачности А. А., когда его нельзя было

увидеть. В этой полосе мрачности он находился, когда

мы с женой жили в Петербурге у В. И. Иванова, на

«Башне» 116. А. А. не виделся в ту пору ни с кем реши

тельно, и особенно трудна была ему атмосфера «Башни».

С В. И. он почему-то не хотел встречаться. И я не хотел

смущать его покоя, но он сам уведомил меня запиской,

которую мне передали тайно от В. П., что он желает меня

видеть, но просит сохранить наше свидание в тайне, дабы

* Заказанном «Русской мыслью», ею потом отвергнутым в

лице В. Я. Брюсова, П. В. Струве, не обеспечивших мне требуе

мых месяцев работы и, однако, поставивших условием в три меся

ца подать 12 печатных листов. ( Примеч. А. Белого. )

320

не обидеть друзей, с которыми он не видится. Он мне

назначил свидание, не помню где, кажется в каком-то

третьеразрядном, глухом, никем не посещаемом ресторан

чике. И тут мы встретились и провели несколько часов

вместе. Этот наш разговор, редкий, но меткий, как все

наши встречи этого периода, мне показал, какого друга

я имею в лице А. А. Помню, я рассказал ему все обсто

ятельства моей так странно складывающейся жизни и все

события, бывшие со мной за период от девятого до

двенадцатого года, события, определившие мою встречу

с Штейнером в мае двенадцатого года. Он слушал меня

молча, сосредоточенно, хотя оформление моего пути было

чуждо ему. Однако ядро моих недоумений и запросов

было ему и приятно и близко. До позднего вечера проси

дели мы с ним и, как заговорщики, разошлись в разные

стороны желто-туманной, слякотной февральской улицы.

Мы ясно пожали тогда друг другу руки, как «дети

России», именно «как дети страшных лет» 117. Мой скорый

после того приход к антропософии, ему чуждой, он понял

для меня и за меня, но нисколько не удивился е м у , —

он был подготовлен к нему теми нашими разговорами.

Он сам иначе разрешал свой п у т ь , – в методах разрешения

мы были различны, в ядре, в ощупывании действитель

ности, в Духе мы были в одном и тогда. Стиль его поме

ток к «Запискам чудака» (номер второй и третий 118),

которые он читал уже больной, остался мне, как послед

ний, как бы загробный привет мне, как «да» тому, в чем

мы встретились еще в 1910 году.

С 1913 года А. А. становится и в внешнем смысле для

меня добрым гением, оставаясь всегда внутренне братом.

Он устраивает с Р. В. Ивановым в «Сирине» мой «Петер

бург», отстаивает энергично его (издатель и редактор

«Сирина» не хотели печатать «Петербурга») и тем дает

мне два года материальной свободы, в которые я упорно

и деятельно изучаю антропософию. Позднее, в шестна

дцатом году, зная критическое положение нас, русских,

отрезанных от России, с Р. В. Ивановым энергично при

нимается за выпуск «Петербурга» отдельным изданием от

моего имени, устраивая мне материальное существование,

помогая мне расплатиться с долгами, берет на себя бремя

хлопот и всевозможных забот.

Повернувшись ко мне своим ликом Марии, т. е.

будучи для меня источником душевно-духовной помощи

во многих обстоятельствах моей жизни, А. А. становится

12 А. Блок в восп. совр., т. 1 321

для меня и Марфой, т. е. берет бремя забот и хлопот для

обеспечения моего материального существования 119.

Здесь, рисуя А. А. далеких годов, я не могу не

отметить этих прекрасных штрихов его отношения ко

мне в более позднюю уже эпоху, так чудесно обрисовы

вающих А. А. с ног до головы, от его душевных устрем

лений через душевную личность и теплоту, конкретизи

рованную до самой внешней любви и заботливости

к ближнему. В то время, как иные из моих личных

друзей, постоянно связанных со мной физическим планом,

и не догадывались о моих реальных заботах и нуждах, он,

«великий поэт», постоянно обремененный собственными

делами и отдаленный от меня чисто физически, из своего

далекого Петербурга сквозь все грани, нас отделявшие,

видит ясно меня, барахтающегося в жизненных потемках

то в Москве, то за границей, и протягивает издалека руку

не только моральной помощи, но и материальной.

А. А. стоит передо мной прекрасный и в е ч н ы й , – весь

с головы до ног «великий поэт», «большой человек»,

«человек новый», «человек п р а в д и в ы й » , – а это больше,

чем « в е л и к и й » , – человек прекрасный, т. е. изящный во

всех своих проявлениях, и человек хороший, добрый, т. е.

прекрасный в малом, умалившийся до малого, до забот

о хлебе насущном своих друзей.

Он сотворил своею краткою человеческой жизнью веч

ную память в сердцах тех, кто его знал и любил. И этот

памятник нерукотворный живее, бессмертнее и долговеч

нее тех памятников, которые будут ему поставлены из

материалов и напечатанных о нем трудов. Этот памят

ник – его бессмертная жизнь, ибо мы в Боге родимся,

во Христе умираем и в Святом Духе возрождаемся.

И С П Е П Е Л Я Ю Щ И Е

Г О Д Ы

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы —

Кровавый отсвет в лицах есть.

СЕРГЕЙ ГОРОДЕЦКИЙ

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ

1

Александр Блок – поэт того огромного культурного и

психологического провала, который образовался между

двумя революциями – Пятого и Семнадцатого года. С неж

нейшими очами и детски-чистым сердцем спустился он в

бездну, бесстрашно прошел самыми жуткими ее ущель

ями и вынес свой дантовски тяжелый опыт в ослепитель

ную современность. Острая значительность его поэзии для

наших дней и бессмертие ее в истории большой русской

литературы определяется той исключительной честностью

песнопения, с которой он выполнил свой подвиг и которая

делает самые фантастические строки его стихов факти

ческим документом его эпохи.

Чужой ему внутренне, я имел счастье и радость начи

нать свою литературную работу под непосредственным

его влиянием. Под солнцем нашей молодости была какая-

то общая узкая тропка, где-то в снежных лесах Сольвейг

или на весенних проталинках, где прыгает болотный

попик, может быть, в болезненно-нежной и наивно-мисти

ческой атмосфере «Тропинки» – детского журнала, изда

ваемого Поликсеной Соловьевой, сестрой философа, куда

Блок прежде всего меня направил и где он сам чув

ствовал себя хорошо. Во всяком случае, моя память, при

всей ясности дальнейшего разлада, резко определив

шегося в последней прошлогодней встрече 1, любовно

хранит начало нашей работы, почти одновременное.

И я хочу вспомнить юность, как вспоминали мы ее

с ним в прошлом году, и воскресить незабываемо пре

красный образ молодого Б л о к а , – остальную же его

жизнь, темную и страшную, осветить лучами его юности.

325

У меня нет сейчас его писем 2, и я не хочу писать

«биографическую канву», я считаю первым долгом вос

становить и сохранить его ранний лучистый образ. Как

он встал передо мной нынешней осенью, на море, в мучи

тельный момент известия о его смерти, так и стоит, и

другого Блока я еще не вижу, а вижу только того, каким

вошел он в ад. А может быть, только такой Блок и был,

во всей своей поэзии и в жизни своей всей.

2

Я встретился с ним в первый раз и познакомился на

лекциях по сербскому языку профессора Лаврова. Я пере

ходил на третий курс, он, должно быть, был на чет

вертом.

В старинном здании Петербургского университета —

Двенадцати коллегий – есть замкнутые, очень солнечные

маленькие аудитории, где читают профессора, которых

не слушают. Таким и был Лавров, читавший предмет

обязательный, но скучный. Толстый, красный, сонный, он

учил нас сербскому языку и читал нам былины. В серб

ском языке, в прошедшем времени, «л» переходит в «о»:

«мойя майко помамио» – получается какой-то голубиный

лепет. Блоку это нравилось, мне тоже, и, кажется, на

этот именно предмет мы обменялись с ним первой

фразой. Он ходил в аккуратном студенческом сюртучке,

всегда застегнутом, воротник был светло-синий (мода

была на темные), волосы вились, как нимб, вокруг его

аполлоновского лба, и весь оп был чистый, светлый, я бы

сказал, изолированный – от лохмачей, так же как и от

модников. Студентов было очень мало. Блок лекций не

пропускал и аккуратно записывал все, что говорил

Лавров, в синие гимназические тетрадки. Я ходил редко,

и Блок мне передал свои записки – несколько тетрадок

должны быть в моем архиве в Петербурге, если он цел. Там,

ранним его почерком, записана вся сербская премудрость.

Не помню как, но очень скоро выяснилось, что мы оба

пишем стихи. Наметилась близость. Скоро я услышал

Блока в литературном кружке приват-доцента Николь

ского 3, где читал еще Семенов и Кондратьев, будущие

поэты. Ничего не понял, но был сразу и навсегда, как

все, очарован внутренней музыкой блоковского чтения,

уже тогда имевшего все свои характерные черты. Этот

голос, это чтение, может быть, единственное в литературе,

326

потом наполнилось страстью – в эпоху «Снежной маски»,

потом мучительностью – в дни «Ночных часов», потом

смертельной усталостью – когда пришло «Возмездие». Но

ритм всю жизнь оставался тот же, и та же всегда была

напряженность горения. Кто слышал Блока, тому нельзя

слышать его стихи в другом чтении. Одна из самых боль

ных мыслей при его смерти: «Как же голос неизъясни

мый не услышим, записан ли он фонографом?» 4

Кружок собирался в большой аудитории «Jeu de

pomme'»а – так называлось старое здание во дворе уни

верситета. Все сидели за длинным столом, освещаемым

несколькими зелеными лампами. Тени скрадывали углы,

было уютно и ново. Лысый и юркий Никольский, почита

тель и исследователь Фета, сам плохой поэт, умел придать

этим вечерам торжественную интимность. Но Блока не

умели там оценить в полной мере. Пожалуй, больше всех

выделяли Леонида Семенова, поэта талантливого, но не

овладевшего тайной слова, онемевшего, как Александр

Добролюбов, и сгинувшего где-то в деревнях.

Встречи с Блоком в университете всегда мне были

радостны. Правда, болтливой студенческой беседы с ним

никогда не выходило, но он умел простым словам прида

вать особую значительность. По типу мышления он

с ранних лет был подлинным символистом. Бодлеровские

«корреспондансы» 5 я постиг впервые у него.

Летние вакации нас разлучили – он уехал в Шахма-

тово, на станцию Подсолнечное, записав мне свой адрес,

и за лето мы обменялись несколькими письмами. Осенью

мы встретились уже у него.

Он жил тогда в Семеновских 6 казармах на Невке, и

весь второй цикл стихов о Прекрасной Даме, где дается

антитеза первому облику Девы, тесно связан с этой фаб

ричной окраиной. Огромная казарма на берегу реки со

всех сторон окружена фабриками и жилищами рабочих.

Деревянный мост – не тот ли самый, на котором стояла

Незнакомка 7, – дает вид в одну сторону на блестящий

город, в другую – на фабрики. По казенным лестницам и

коридорам я пробегал к высокой казенной двери, за кото

рой открывалась квартира полковника Кублицкого-

Пиоттух, мужа Александры Андреевны, матери Блока, и в

этой квартире – две незабвенных комнаты, где жил Блок.

Я их помню наизусть.

Первая – длинная, узкая, со старинным диваном, на

котором отдыхал когда-то Достоевский, белая, с высоким

327

окном; аккуратный письменный стол низкая полка

с книгами, на ней всегда гиацинт. На стене большая

голова Исадоры Дункан, Монна Лиза и Мадонна Несте

рова. Ощущение чистоты и молитвенности, как в церкви.

Так нигде ни у кого не было, как в этой первой ком

нате Блока. Вторую я не любил – большая, с мягкой

мебелью, обыкновенная.

Навстречу выходил Блок, в длинной рабочей куртке

с большим белым воротником, совсем не студент, а флорен

тинец раннего Ренессанса, и его Прекрасная Дама, тоже,

как со старинной картины, в венецианских волосах.

Потом переходили в гостиную и столовую. Приходили

Андрей Белый и Евгений Иванов, Татьяна Гиппиус. За

чаем начиналась беседа, читались стихи. О чем говорили?

Некоторые темы помню: о синтезе искусств, о пути

«a realibus ad realiora» * – по позднейшему термину Вя

чеслава Иванова. Я участвовал и понимал, поскольку

беседа была общей, поскольку говорили и Евгений

Иванов, и Александра Андреевна. Но вдруг Белый и Блок

уходили в туман и, уставившись друг на друга, подолгу

говорили о чем-то своем, словами обыкновенными, но

уже ассоциированными с особыми, им одним понятными

переживаниями. Рождался мир образов, предчувствий,

намеков, соответствий – та музыка слов, откуда вышли

и «Симфонии» и все метаморфозы Прекрасной Дамы.

Потом опять шли в белую келью и поздно расходились.

Чудесно было бежать далеко домой по ночному городу

с горячей головой.

Блок и тогда был чутким критиком. Я уверен, что он

никогда и никого не оттолкнул из осаждавших его бес

численных начинающих поэтов. Я писал тогда еще совер

шенно дрянные детские стихи и никому, кроме Блока, и

нигде, кроме как у него, их не читал. И такого прямого

и нежного толчка к развитию и творчеству, как от косно

язычных реплик Блока, я никогда и позднее не имел,

даже от самых признанных критиков – от них всего

менее. И чрезвычайно тонко вселил он в меня благотвор

ный скепсис к редакциям и уверенность в важности

своего личного пути для каждого, когда я стал посылать

стихи в редакции и их решительно нигде не брали

в печать. Сам Блок уже напечатал свои стихи в «Новом

пути». Помню, как я бегал в Публичную библиотеку

* От реального к реальнейшему ( лат. ) .

328

читать лиловые книжки. Помню, как в университете

Блок торжественно мне передал первую свою книжку

с ласковой надписью – «грифовское» издание с готи

ческим рисунком на обложке, который я тут же опроте

стовал, как ложь и несоответствие. Для литературного

университета книжка была праздником. Молодежь дога

далась о ее значении раньше, чем критика. Я упорно мно

гого не понимал и требовал объяснений непонятных мест,

совсем как знаменитые критики того времени. Блок

ничего объяснить не мог и только улыбался своей безмя

тежной и каменной улыбкой греческой статуи.

Для него тогда был первый трудный период. К выхо

ду книги уже определился раскол в его центральном об

разе, и небесные черты Девы, встреченной в храме, уже

болезненно искажались, подготовляя образ Незнакомки.

Райская чистота первых видений уже столкнулась с ми

ром фабричных перекрестков. Поставленные в первой

книге теза и антитеза расширялись и раздирали поверх

ностный синтез последнего стихотворения книги 8. Все

юношеские муки мысли, ставшие известными только те

перь, по недавно обнародованным стихам периода до Пре

красной Дамы, обнажались под первыми проблесками уже

шедшей революции. Блок Прекрасной Дамы уже тогда

спорил с Блоком «Двенадцати». И этот внутренний спор

приходилось выдерживать ему и вести одному, потому что

литературное болото «Нового пути» и немного позднее —

«сред» Вячеслава Иванова старалось закрепить, зафикси

ровать, сделать стилем Блока только тезы, Блока мистики

деревенской церкви. В обоих лагерях критики, как шипя

щей, так и кадившей, не было ни одного голоса, который

оценил бы и двинул Блока антитезы, Блока фабричных

перекрестков. Теперь это может быть ясно в с е м , – тогда

это никому не было видно, и если Блок пришел к «Две

надцати» – в этом его личный подвиг, в этом его вели

чайшая победа над мещанской средой, засасывавшей то

гда его первоцвет так же, как теперь засасывается его

память.

3

Тревожный, ищущий, обворожительно кроткий, встре

тил Блок Пятый год. Помню, как Любовь Дмитриевна с

гордостью сказала мне: «Саша нес красное знамя» – в

одной из первых демонстраций рабочих 9. Помню, как

329

значительно читал он стихотворение, только что написан

ное, где говорится о рыцаре на крыше Зимнего дворца,

склонившем свой меч 10. Бродили в нем большие замыс

лы. Он говорил, что пишет поэму – написал только от

рывок о кораблях, вошедший в «Нечаянную Радость» 11.

Эта зима, с черными силуэтами детей, подстреленных

9 января на деревьях Александровского сада, с казачьими

патрулями, разъезжавшими по городу, была для него

зимой большого творчества, давшего позднее «Нечаянную

Радость», основные темы которой зрели тогда. Прилив

сил, освеженное чувство природы, детски чистое ощуще

ние цельности мироздания дал Блоку Пятый год. Летом

он увидел болотного попика 12, бога тварей, что было

большой дерзостью тогда. Долго искал он объединяющего

названия для новой книги. Помню, Белый, на узеньком

листике, своим порхающим почерком набросал около де

сятка н а з в а н и й , – было среди них: «Зацветающий по

сох» 13. К выходу книги Блок остановился на «Нечаян

ной Радости». Но гибель революции Пятого года и свя

занный с ней расцвет мистического болота не дал всем

этим исканиям развернуться в полнозвучную песню. Все

же эта книга остается единственной книгой радости Бло

ка. Дальше пошли пытки и голгофы.

К этому периоду относится время наибольшей моей

дружбы с ним. Я жил в Лесном. Блок умел и любил гу

лять в лесу, на окраинах. Мы ходили весной через

Удельный парк, к Озеркам, зеленый семафор горел на

алой заре. Летом мы опять переписывались. Мужествен

но-здорового, крепкого, деревенского много было в Блоке

этого периода. Мистическая дымка первых дней отлетела

от него, тревога и хмель снежной ночи 14 еще не нахлы

нули. Он еще не думал о театре, родившемся из его раз

двоенности. Северная сила была в нем, без неврастении

Гамсуна, без трагедий Ибсена. Была возможность Блока,

нигде не узнанного, каким он был бы, если бы Пятый

год был Семнадцатым. Была возможность могучего сдвига

таланта в сторону Пушкина (от Лермонтова – властите

ля ранних дум Блока) и Толстого (от Вл. Соловьева, со

знательно взятого в вожди в первый период). Этого Бло

ка выявить и высвободить нужно, чтобы понять огромный

запас сил, с каким он совершил свое нисхождение в про

вал между Пятым и Семнадцатым годами. Но история

готовила ему другую судьбу. Реакция убила его Соль

вейг 15 и от музыки зеленого леса привела его к арфам

330

и скрипкам цыганского оркестра. Важно указать, что он

знал и любил себя – силача, здоровяка. Никогда после

он так хорошо не умел смеяться и шутить, как в этот

период. Помню, играли мы втроем: он, я и Владимир

Пяст, пародируя названия книг и фамилии новых поэтов.

«Александр Клок» – предложил оп про себя и: «Отчаян

ная гадость» («Нечаянная Радость») 16.

Летом этого года я написал в деревне центральные

стихи «Яри». Послал ему. Он один из первых и мудрее

многих сказал о них то, о чем через год все кричали.

Осенью начались «среды» Вячеслава Иванова 17, на

Таврической, над Государственной Думой. Я там не бы

вал. Блок бережно меня от них отстранял. По-прежнему

мы встречались только у него. Подвел Пяст. В конце года

оп привел меня на «Башню», как назывались чердачные

чертоги Вячеслава. Ввиду того, что в период «Снежной

маски» «среды» сыграли для Блока большую роль, нужно

на них, немного забегая вперед, остановиться. Большая

мансарда с узким окном прямо в звезды. Свечи в канде

лябрах. Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал в хитоне.

И вся литература, сгруппировавшаяся около «Нового пу

ти», переходившего в «Вопросы жизни». Бывали: мисти

ки – троица: Мережковский, Гиппиус, Философов; Бер

дяев; профессура и доцентура: Зелинский, Ростовцев,

Евгений Аничков; Георгий Чулков, творивший тогда свой

«мистический анархизм» и «Факелы», Валерий Брюсов,

Блок, Андрей Белый, Бальмонт, Сологуб, Ремизов, Эр-

берг; критики только что нарождавшихся понедельничных

газет – Чуковский и Нильский; писатели из «Знания» —

Леонид Андреев, Семен Юшкевич; затем эстеты – Рафа-

лович, Осип Дымов, Сергей Маковский, Макс Волошин;

был представлен и марксизм – Столпнером и, кажется,

один раз Луначарским; художники – Сомов, Бакст, До

бужинский, Бенуа и, наконец, молодежь: Кузмин, Пяст,

Рославлев, Яков Годин, Модест Гофман. Собирались позд

но. После двенадцати Вячеслав, или Аничков, или еще

кто-нибудь делали сообщение на темы мистического анар

хизма, соборного индивидуализма, страдающего бога эл

линской религии, соборного театра, Христа и Антихриста

и т. д. Спорили бурно и долго. Блестящий подбор сил

гарантировал каждой теме многоцветное освещение – но

лучами все одного и того же волшебного фонаря мистики.

Маленький Столпнер возражал язвительно и умно, но

один в поле не воин. Надо отдать справедливость, что

331

много в этих «средах» было будоражащего мысль, захва

тывающего и волнующего, но, к сожалению, в одном

только направлении. После диспута, к утру, начиналось

чтение стихов. Это проходило превосходно. Возбужден

ность мозга, хотя своеобразный, но все же исключитель

но высокий интеллект аудитории создавали нужное на

строение. Много прекрасных вещей, вошедших в литера

туру, прозвучали там впервые.

Оттуда пошла и «Незнакомка» Блока. В своем длин

ном сюртуке, с изысканно-небрежно повязанным мягким

галстуком, в нимбе пепельно-золотых волос, он был ро

мантически-прекрасен тогда, в шестом – седьмом году. Он

медленно выходил к столику со свечами, обводил всех

каменными глазами и сам окаменевал, пока тишина не

достигала беззвучия. И давал голос, мучительно-хорошо

держа строфу и чуть замедляя темп на рифмах. Он за

вораживал своим чтением, и когда кончал стихотворение,

не меняя голоса, внезапно, всегда казалось, что слишком

рано кончилось наслаждение, и нужно было еще слышать.

Под настойчивыми требованиями он иногда повторял сти

хи. Все были влюблены в него, но вместе с обожанием

точили яд разложения на него.

В конце пятого года и в шестом «среды» Вячеслава

еще имели некоторую связь с революцией, с обществен

ностью. Но выявление их и развитие шло в сторону ин

теллигентского сектантства, мистической соборности, вы

ставляемой против анархизма личности, тоже поощряемо

го. Все более накипало гурманства в отношении к темам.

Ничего не решалось крепко и ясно. Процесс обсуждения

был важнее самого искомого суждения. Целью художни

ку ставилось идти от земной реальности к реальности не

бесной через какие-то промежуточные звенья сознания,

которые именно и должен был уловить поэт-символист

путем изображения «соответствий». В конце концов, всю

эту хитрую музыку каждый понимал по-своему, но она

постулировалась как всеми искомая единственная истина.

Возражали: будущие богоискатели, марксисты, реалисты,

но настроение давал Вячеслав. От идеи страдающего Ди

ониса и, следовательно, поэта-жертвы он уже начинал

переходить к идее «совлечения», «нисхождения», приме

няемой к исторической судьбе России. Достоевский назы

вался «Федором Михайловичем», как сообщник и хоро

ший знакомый. Чем больше разгоралась реакция, тем

более «среды» заинтересовывались идеями эротики. Прав-

332

да, здесь никогда не ставились «проблемы пола», и Вер

бицкая была в презрении, но по существу-то разница

была только в марке. Из этой хитрой музыки выявлялись

самые разнообразные течения. Чулков спелся с Вячесла

вом на теме «мистического анархизма» и ловил на «Фа

келы» Андреева и Блока. Первый попался больше, чем

второй. Молодой студент Модест Гофман изобрел «собор

ный индивидуализм». Но все было замкнуто в узком ми-

стико-эротическом, интеллигентски самодовольном кругу.

Запах тления воспринимался как божественный фимиам.

Сладко-дурманящая, убаюкивающая идейными наркозами

атмосфера стояла на «Башне», построенной «высоко над

мороком жизни» 18. Дурман все сгущался. Эстетика

«сред» все гуще проникалась истонченной эротикой. Куз

мин пел свои пастушески-сладострастные «Александрий

ские песни», Сомов и Бакст были законодателями вкуса

в живописи, пряно-чувственного – у первого через приз

му помещичьей жизни, у второго через античность. «Бур

но ринулась Мэнада, словно лань, словно л а н ь » , – без

конца читал Вячеслав свое любимое всеми стихотворение.

Все были жрецами Диониса. На этом Парнасе бесноватых

Блок держался как «бог в лупанаре» (название стихотво

рения Вячеслава, обращенного к Блоку). Но душа его

была уже в театре, что означало победу в нем лирики

над эпосом, ночи – над солнцем, мистики – над револю

цией.

Из трех его «лирических драм» только в отдельных

местах «Короля на площади» и в сатирических сценах

буржуазной гостиной «Незнакомки» чувствуется Блок,

несший красное знамя с рабочими Пятого года. «Бала

ганчик» же, за исключением сцены заседания мистиков,

целиком мистико-эротический дурман, рожденный реак

цией. Именно он стал любимой пьесой в театре Коммис

саржевской – Мейерхольда. Театр сильно увлек Блока.

Первому представлению «Балаганчика» – 31 декабря

1906 г. – предшествовал целый ряд чтений пьесы у Блока

и Вячеслава. Пьеса заколдовывала внимание. Это, пожа

луй, единственная пьеса русской романтики со всеми ее

непременными чертами: ироническим реализмом и мисти

ческой мечтой. Тема арлекинады целиком вышла из пре

дыдущих стихов Блока. Арлекинада – любимый лейтмо

тив Блока («Двенадцать» – тоже арлекинада). Вокруг

«Балаганчика» сразу создалась борьба защитников и воз

ражателей. Последние много нападали на структуру

333

пьесы, построенной как лирическое стихотворение. Театр

Мейерхольда как нельзя лучше осуществил трудные за

дания автора. Музыка Кузмина, особенно вальс, затяги

вала в сладкий омут. Декорации Сапунова отлично пере

давали мистически-чувственный колорит пьесы. Мейер

хольд в тревожных mise-en-scène чутко уловил символику

блоковских образов. Это была безусловная победа театра.

На первом представлении Блок маской торжественно

сти скрывал большое беспокойство. Театр был первым

его исходом из узкого круга л и р и к и , – исходом, которого

он искал всю жизнь. Аплодисменты и шиканье встретили

спуск занавеса. Но мастер был доволен. В зимних мете

лях уже мелькал облик «Снежной маски». Вокруг Блока

очертился магический круг. Внешне он совершенно ясен:

«среды» Вячеслава, вечера у Коммиссаржевской, ее театр,

вечера у Веры Ивановой, только что сыгравшей Раутен-

делейн в театре Суворина, ночные поездки парами на ли

хачах на Острова, «Снежная маска». Из магического кру

га своей белой комнаты, своей первой юности, Блок во

шел в другой круг, более глубокий, ниже, ближе к аду,

но тоже з а м к н у т ы й , – круг театра, метелей, страсти. Ка

жется, он был счастлив. По крайней мере, он был наи

более красив в этот период. Осознав себя мастером, по

чуяв в театре Мейерхольда простор, счастливый в стра

сти, Блок маленький вальс своего круга воспринимал как

мировое вихренье. Но не надолго. «Мрежи иные» его

ожидали, «иные заботы» 19.

4

Как зерно на солнце, рвалась из него коренная его,

здоровая сила. Следующий период его жизни характери

зуется героическими попытками выйти из заколдованного

круга мистического индивидуализма на широкую дорогу

большого, общественно-нужного писателя. Он дал только

забыться себе в снежных вихрях метели. Пронеслась

«Снежная маска», и тотчас же в посвистах вьюги он

услыхал стоны «Куликова поля». Он только притворился

поэтом вальсирующей интеллигенции. Быть может, на

минуту поверил своему притворству. В его столе, на ко

тором он в одну ночь набрасывал симфонию «Снежной

маски», тотчас изданной «Орами» Вяч. Иванова с рисун

ком Бакста, таились другие строки, изданные только те-

334

перь. «Снежная Маска» мгновенно выросла в «Землю в

снегу». «Лелей, пои, тан ту новь» 2 0 , – писал он тогда

же, повторяя в своих стихах завет Тютчева: «Молчи,

скрывайся и таи». В своем же заколдованном кругу умел

он видеть тогда же «гроба, наполненные гнилью», «до

вольных сытое обличье» 21 и клялся, в эти же годы:

«Нет, не забуду никогда» 22. Но окружающая его среда,

но темное безвременье реакции не давало этому его го

лосу силы, загоняя его вглубь, зажигая тот внутренний

пожар, в котором он и испепелился под надетой в по

следние годы маской немоты. Внутрь и вглубь ушел под

линный Блок, и надменным денди, не допускающим мыс

ли о том, чт о внутри его, пошел он по кругам ада все

глубже и ниже, бесстрашно и покорно.

Этой внутренней силой питались в последующие годы

все его взрывы и вылеты за предназначенный предел. Их

было много. В лирике эти взрывы отразились приливами

гейневской иронии и злобы. Главной мукой Блока бы

ло – к <190>8-му году – это то, чтоб нельзя было про

него сказать: «Был он только литератор модный, только

слов кощунственных творец» 23. Она продиктовала ему

гневные строки про свою «малую» судьбу – лирика ин

теллигенции, каким его посейчас делают: «Молчите, про

клятые книги, я вас не писал никогда» 24. Все шире от

крывались глаза Блока на болото «Башни» и весь мисти

ческий круг. Никто злее не говорил о литературных

друзьях, чем он: «Друг другу мы тайно враждебны, за

вистливы, глухи, чужды» 25, «Когда напивались, то в

дружбе клялись. Болтали цинично и пряно» 26. Еще злее

говорит он о мещанском обществе, сливки которого он

уже высмеял в первых пьесах: «Ты будешь доволен со

бой и женой, своей конституцией куцой. А вот у поэта —

всемирный запой, и мало ему конституций». Ни одна

статья из бесчисленных, появившихся после смерти Бло