Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанры:
Литературоведение
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)
дей нашего круга было мало семей со взрослыми моло
дыми людьми, разве – гимназисты. А многочисленных
своих троюродных братьев я как-то всерьез не принима
ла: милые, умные, но какие-то все бородатые «старые
студенты».
153
Правда, мамины знакомства подымались очень высо
ко. Мне смешно, когда я в «Войне и мире» читаю: «1а
comtesse Apraxine...» * как неизбежный атрибут свет
ской б о л т о в н и , – и у нас в детстве, в разговорах мамы
с нашей mademoiselle вечно слышалось: «la comtesse
Apraxine...» (мамина подруга детства). Среди маминых
«визитеров» было несколько блестящих молодых людей.
Но тут у меня опять общая черта с Блоком: тех, кого
он называл впоследствии «подонками» (пародирующее
название <того>, что принято было называть, напротив
того, «сливки общества»), я не принимала всерьез. В те
годы за светскими манерами я была неспособна видеть
человека; мне казалось, что передо мной – манекен. Так
что эти блестящие молодые люди оставались вне моих
интересов; это были «мамины гости», я почти никогда и
не появлялась в гостиной во время их приходов. До за
мужества я так и не натолкнулась на круг людей, кото
рый был бы мне близок и интересен. Мои студенческие
знакомства были, действительно, несколько упрощенного
типа. <...>
<4>
И вот пришло «мистическое лето» 30. Встречи наши
с Блоком сложились так. Он бывал у нас раза два в не
делю. Я всегда угадывала день, когда он приедет; это
теперь – верхом на белом коне и в белом студенческом
кителе. После обеда в два часа я садилась с книгой на
нижней тенистой террасе, всегда с цветком красной вер
бены в руках, тонкий запах которой особенно любила в
то лето. Одевалась я теперь уже не в блузы с юбкой,
а в легкие батистовые платья, часто розовые. Одно было
любимое – желтовато-розовое, с легким белым узором.
Вскоре звякала рысь подков по камням, Блок отдавал
своего Мальчика около ворот и быстро вбегал на тер
расу. Так как мы встречались «случайно», я не обязана
была никуда уходить, и мы подолгу, часами, разговари
вали, пока кто-нибудь не придет.
Блок был переполнен своим знакомством с «ними»,
как мы называли в этих разговорах всех новых, получив
ших название «символистов». Знакомство пока еще лишь
из книг. Он без конца рассказывал, цитировал так легко
запоминаемые им стихи, привозил мне книги, даже
* «Графиня Апраксина» ( фр. ) .
154
первый сборник «Северных цветов», который был чуть ли
не заветнейшей книгой. Я читала по его указанию пер
вые два романа Мережковского 31, «Вечных спутников»;
привозил он мне Тютчева, Соловьева, Фета.
Говорил Блок в то время очень трудно, в долгих пе
реплетах фраз ища еще не пойманную мысль. Я следи
ла с напряжением, но уже вошла в этот уклон мысли,
уже ощущала, чем «они» берут и меня. Раз как-то я в
разгаре разговора спросила: «Но ведь вы же, наверно,
пишете? Вы пишете стихи?» Блок сейчас же подтвердил
это, но читать свои стихи не согласился, а в следующий
раз привез мне переписанные на четырех страницах
листка почтовой бумаги: « », «Servus-Regi-
nae», «Новый блеск излило небо...», «Тихо вечерние те
ни...» Первые стихи Блока, которые я узнала. Читала их
уже одна.
Первое было мне очень понятно и близко: «кос
мизм» – это одна из моих основ. Еще в предыдущее лето,
или раньше, я помню что-то вроде космического экстаза,
когда, вот именно, «тяжелый огнь окутал мирозданье...»
После грозы на закате поднялся сплошной белый туман
и над далью и над садом. Он был пронизан огненными
лучами заката – словно все горело: «Тяжелый огнь окутал
мирозданье» 32. Я увидела этот первозданный хаос, это
«мирозданье» в окно своей комнаты, упала перед окном,
впиваясь глазами, впиваясь руками в подоконник в состо
янии потрясенности, вероятно, очень близком к религиоз
ному экстазу, но без всякой религиозности, даже без бо
га, лицом к лицу с открывшейся вселенной...
От второго («Порой – слуга, порою – милый...») ще
ки загорелись пожаром. Что же – он говорит? Или еще
не говорит? Должна я понять или не понять?..
Но последние два – это образец моих мучений следу
ющих месяцев: меня тут нет. Во всяком случае, в таких
и подобных стихах я себя не узнавала, не находила, и
злая «ревность женщины к искусству», которую принято
так порицать, закрадывалась в душу. Но стихи мне пе
лись и быстро запоминались.
Понемногу я вошла в этот мир, где не то я, не то не
я, но где все певуче, все недосказано, где эти прекрасные
стихи так или иначе все же идут от меня. Это обиняка
ми, недосказанностями, окольными путями Блок дал мне
понять. Я отдалась странной прелести наших отношений.
Как будто и любовь, но в сущности – одни литературные
155
разговоры, стихи, уход от жизни в другую жизнь, в тре
пет идей, в запевающие образы. Часто, что было в раз
говорах, в словах, сказанных мне, я находила потом в
стихах. И все же порою с горькой усмешкой бросала я
мою красную вербену, увядшую, пролившую свой тонкий
аромат так же напрасно, как и этот благоуханный летний
день. Никогда не попросил он у меня мою вербену, и ни
когда не заблудились мы в цветущих кустах...
И вот в июле пришел самый значительный день этого
лета. Все наши, все Смирновы собрались ехать пикником
в далекий казенный сосновый бор за белыми грибами.
Никого не будет, даже и прислуги, останется только папа.
Останусь и я, я решила. И заставлю Блока приехать,
хотя еще и рано по ритму его посещений. И должен быть,
наконец, разговор. На меня дулись, что я не еду, я от
говаривалась вздорными предлогами. Улучила минуту
одиночества и, помню, в столовой около часов всеми си
лами души перенеслась за те семь верст, которые нас
разделяли, и сказала ему, чтобы он приехал. В обычный
час села на свой стул на террасе, с книгой и вербеной.
И он приехал. Я не удивилась. Это было неизбежно.
Мы стали ходить взад и вперед по липовой аллее на
шей первой встречи. И разговор был другой. Блок мне
начал говорить о том, что его приглашают ехать в Си
бирь, к тетке 33, он не знает, ехать ли ему, и просит меня
сказать, что делать; как я скажу, так он и сделает. Это
было уже много, я могла уже думать о серьезном жела
нии его дать мне понять об его отношении ко мне. Я от
вечала, что сама очень люблю путешествия, люблю узна
вать новые места, что ему хорошо поехать, но мне будет
жаль, если он уедет, для себя я этого не хотела бы. Ну,
значит, он и не поедет. И мы продолжали ходить и дру
жески разговаривать, чувствуя, что двумя фразами рас
стояние, разделявшее нас, стремительно сократилось, па
ли многие преграды.
Жироду, в романе «Белла», говорит, что героев его,
в первые две недели их встреч, ничто не тревожило на
пути, не встречалось ничего нарушающего гладкое тече
ние жизни в плоскости пейзажа. У нас – совсем наобо
рот: во всех поворотных углах нашего пути, да и среди
ровных его перегонов, вечно «тревожили» нас «приметы».
Никогда не забылся ни Блоком, ни мной мертвый щегле
нок, лежащий на траве на краю песчаной дорожки, веду
щей в липовую аллею, по которой мы ходили, и при
156
каждом повороте яркое пятнышко тревожило душу щемя
щей нотой обреченной нежности.
Однако этот разговор ничего внешне не изменил. Все
продолжалось по-старому. Только усилилось наше само
ощущение двух заговорщиков. Мы знали то, чего другие
не знали. Это было время глухого непонимания надвигаю
щегося нового и с к у с с т в а , – в нашей семье, как и везде.
Осенью гостили у нас Лида и Сара Менделеевы. Помню
один разговор в столовой. Помню, как Блок сидел на по
доконнике еще со стэком в руках, в белом кителе, высо
ких сапогах, и говорил на тему зеркал, отчасти гиппи-
усовских 34, но и о своем, еще не написанном «И вста
нет призрак беззаконный, холодной гладью отражен...» 35.
Говорил, конечно, рассчитывая только на меня. И кузи
ны, и мама, и тетя и отмахивались, и негодовали, и про
сто хихикали. Мы были с ним в заговоре, в одном, с не
ведомыми еще никому «ими». Потом кузины говорили, что
Блок, конечно, очень повзрослел, развился, но какие стран
ные вещи говорит: декадент! Вот словцо, которым долго и
вкривь и вкось стремились душить все направо и налево!
Это понимание и любовь к новым идеям и новому ис
кусству мгновенно объединяли в те времена и впервые
встретившихся л ю д е й , – таких было еще мало. Нас же
разговоры «мистического лета» связали к осени очень
крепкими узами, надежным доверием, сблизили до пони
мания друг друга с полуслова, хотя мы и оставались по-
прежнему жизненно далеки.
<5>
Началась зима, принесшая много перемен. Я стала
учиться на <драматических> курсах М. М. Читау, на Га-
гаринской.
Влияние Блока усиливалось, так как, неожиданно для
себя, я пришла к некоторой церковности, вовсе мне не
свойственной.
Я жила интенсивной духовной жизнью. Закаты того
года, столь известные и по стихам Блока, и по Андрею
Белому, я переживала ярко. Особенно помню их при воз
вращении с Курсов, через Николаевский мост. Бродить
по Петербургу – это и в предыдущую зиму было боль
шой, насыщенной частью дня. Раз, идя по Садовой мимо
часовни у Спаса на Сенной, я заглянула в открытые две-
157
ри. Образа, трепет бесчисленных огоньков восковых све
чей, припавшие, молящиеся фигуры. Сердце защемило от
того, что я вне этого мира, вне этой древней правды. Ни
какой Гостиный двор – любимый мираж соблазнов и не
доступных фантасмагорий блесков, красок, цветов – не
развлек меня. Я пошла дальше и почти машинально во
шла в Казанский собор. Я не подошла к богатой и на¬
рядной, в брильянтах, чудотворной иконе, залитой светом,
а дальше – за колоннами – остановилась у другой, Ка
занской, в полутьме с двумя-тремя свечами, перед кото
рой всегда было тихо и пусто. Я опустилась на колени,
еще плохо умея молиться. Но потом это стала моя и наша
Казанская, к ней же приходила за помощью и после
смерти Саши. Однако и тогда, в первый раз, пришли об
легчающие, успокоительные слезы. Потом, когда я рас
сказала, Саша написал:
Медленно в двери церковные
Шла я, душой несвободная,
Слышались песни любовные,
Толпы молились народные.
Или в минуту безверия
Он мне послал облегчение?
Часто в церковные двери я
Ныне вхожу без сомнения.
Падают розы вечерние,
Падают тихо, медлительно.
Я же молюсь суевернее,
Плачу и каюсь мучительно.
Я стала приходить в собор к моей Казанской и ста
вить ей восковую свечку. Ученица А. И. Введенского по
нимала, к счастью, что «бедный обряд» 36 или величай
шие порывы человеческого ума равно и малы и ценны
перед лицом непостижимого рациональному познанию. Но
у меня не было потребности ни быть при церковной служ
бе, ни служить молебна. Смириться до посредничества свя
щенника я никогда не могла, кроме нескольких месяцев
после смерти Саши, когда мне казалось менее кощунствен
но отслужить на его могиле панихиду, чем предаваться
своей индивидуалистической, «красивой» скорби.
В сумерки октябрьского дня (17 октября <1901 года>)
я шла по Невскому к собору и встретила Блока. Мы
пошли рядом. Я рассказала, куда иду и как все это вы
шло. Позволила идти с собой. Мы сидели в стемневшем уже
158
соборе на каменной скамье под окном, близ моей Казан
ской. То, что мы тут вместе, это было больше всякого
объяснения. Мне казалось, что я явно отдаю свою душу,
открываю доступ к себе.
Так начались соборы – сначала Казанский, потом и
Исаакиевский. Блок много и напряженно писал в эти ме
сяцы. Встречи наши на улице продолжались. Мы все еще
делали вид, что они случайны. Но часто после Читау мы
шли вместе далекий путь и много говорили. Все о том
же. Много о его стихах. Уже ясно было, что связаны они
со мной. Говорил Блок мне и о Соловьеве, и о Душе
Мира, и о Софье Петровне Хитрово, и о «Трех свидани
ях», и обо мне, ставя меня на непонятную мне высоту.
Много – о стихотворной сущности стиха, о действенности
ритма, в стихе живущего:
И к мидианке | на колени
Склоняю | праздную | главу...
Или:
И к мидианке на колени
Склоняю | праздную главу... 37
Раз, переходя Введенский мостик, у Обуховской боль
ницы, спросил Блок меня, чт о я думаю о его стихах.
Я отвечала ему, что я думаю, что он поэт не меньше
Фета. Это было для нас громадно: Фет был через каждые
два слова. Мы были взволнованы оба, когда я это сказа
ла, потому что в ту пору мы ничего не болтали зря.
Каждое слово и говорилось и слушалось со всей ответ
ственностью.
Прибавились встречи у Боткиных, наших старинных
знакомых. М. П. Боткин, художник, друг отца, а Екате
рина Никитична дружила с мамой. Три дочери – мои
сверстницы, и мальчик и девочка – младшие. Очарова
тельные люди и очаровательный дом. Боткины жили в
своем особняке на углу набережной и 18-й линии Ва
сильевского острова. Сверху донизу это был не дом, а
музей, содержащий знаменитую боткинскую коллекцию
итальянского искусства эпохи Возрождения. Лестница,
ведшая во второй этаж, в зал, была обведена старинной
резной деревянной панелью, ступени покрыты красным
толстым ковром, в котором тонула нога. Зал также весь
со старым резным орехом. Мебель такая же, картины,
громадные пальмы, два рояля. Все дочери – серьезные
музыкантши. В зале никогда не было слишком светло,
даже во время б а л о в , – это мне особенно нравилось. Зато
159
гостиная рядом утопала в в свете, и в блестящем сере
бристом шелке мягкой мебели. И главная ее краса —
зеркальное окно, не закрываемое портьерой, и вечером —
с одним из самых красивых видов на Петербург, Неву,
Исаакий, мосты, огни. В этой гостиной в зиму 1901 года
сестры Боткины устраивали чтения на разные литератур
ные темы; одной из тем были, я помню, «Философические
письма» Чаадаева, кажется, еще не очень в то время цен
зурные, во всяком случае мало известные.
Лиля Боткина была со мной на Курсах. До того мы
дружили сначала по-детски, потом я стала бывать у них
гимназисткой на их б а л а х , – самые светские мои воспо
минания – эти их балы. Круг знакомых их был очень
обширен, было много военных, были очень светские люди.
Бывал молодой Сомов, который пел старинные итальян¬
ские арии. Бывал В. В. Максимов – еще правовед Са-
мусь. Много музыкантов, художники. И мать, и все три
дочери были очень похожи и очаровательны общим им
семейным шармом. Очень высокие и крупные, с русской
красотой, мягкой, приветливой, ласковой манерой прини
мать и общим им всем певучим говором, они создавали
атмосферу такого радушия, так умели казаться заинтере
сованными собеседниками, что всегда были окружены
многочисленными друзьями и поклонниками.
Зная о моей дружбе с Блоком, Екатерина Никитична
просила меня передать ему приглашение сначала на бал,
куда он не пошел, потом – на чтения, где он бывал не
сколько раз.
Привожу письмо, ярко рисующее нашу внешнюю от
даленность при такой уже внутренней близости, которая
была в ту зиму.
29 ноября. M-me Боткина опять поручила мне, Алек
сандр Александрович, передать Вам ее приглашение;
только теперь уже не на бал, а на их чтения, о которых
я Вам говорила. Екатерина Никитична просит Вас быть у
них уже сегодня часов в восемь. Надеюсь, на этот раз ис
полню ее поручение лучше, чем в прошлый. Л. Менделеева.
И ответ:
Многоуважаемая Любовь Дмитриевна. Благодарю Вас
очень за Ваше сообщение, непременно буду сегодня у
Боткиных, если только не спутаю адреса. Глубоко пре
данный Вам Ал. Блок. 29. XI. 1901. СПб.
160
Вот каков был внешний обиход!
От Боткиных провожал меня домой на извозчике Блок,
Это было не совсем строго корректно, но курсистке все
же было можно. Помню, какими крохами я тешила свои
женские претензии. Был страшный мороз. Мы ехали на
санях. Я была в теплой меховой ротонде. Блок, как по
лагалось, придерживал меня правой рукой за талию.
Я знала, что студенческие шинели холодные, и попросту
попросила его взять и спрятать руку. «Я боюсь, что она
з а м е р з н е т » . – «Она психологически не замерзнет». Этот
ответ, более «земной», так был отраден, что врезался на
всегда в память.
И тем не менее, в январе (29-го) я с Блоком порвала.
У меня сохранилось письмо, которое я приготовила и но
сила с собой, чтобы передать при первой встрече на ули
це, но передать не решилась, так как все же это была
бы я, которая сказала бы первые ясные слова, и моя
сдержанность и гордость удержали меня в последнюю ми
нуту. Я просто встретила его с холодным и отчужденным
лицом, когда он подошел ко мне на Невском, недалеко от
собора, и небрежно, явно показывая, что это предлог,
сказала, что боюсь, что нас видели на улице вместе, и
что мне это неудобно. Ледяным тоном: «Прощайте!» —
и ушла. А письмо было приготовлено вот какое:
«Не осуждайте меня слишком строго за это письмо...
Поверьте, все, что я пишу, сущая правда, а вынудил ме
ня написать его страх стать хоть на минуту в неискрен
ние отношения с Вами, чего я вообще не выношу и что
с Вами мне было бы особенно тяжело. Мне очень трудно
и грустно объяснять Вам все это, не осуждайте же и мой
неуклюжий слог.
Я не могу больше оставаться с Вами в тех же дру
жеских отношениях. До сих пор я была в них совершен
но искренна, даю Вам слово. Теперь, чтобы их поддер
живать, я должна была бы начать притворяться. Мне
вдруг совершенно неожиданно и безо всякого повода ни
с Вашей, ни с моей стороны стало ясно – до чего мы
чужды друг другу, до чего Вы меня не понимаете. Ведь
Вы смотрите на меня, как на какую-то отвлеченную
идею; Вы навоображали обо мне всяких хороших вещей
и за этой фантастической фикцией, которая жила только
в Вашем воображении, Вы меня, живого человека с жи
вой душой, и не заметили, проглядели...
6 А. Блок в восп. совр., т. 1 161
Вы, кажется, даже любили – свою фантазию, свой
философский идеал, а я все ждала, когда же Вы увидите
меня, когда поймете, чего мне нужно, чем я готова отве
чать Вам от всей души... Но Вы продолжали фантазиро
вать и философствовать... Ведь я даже намекала Вам:
«надо осуществлять»... Вы отвечали фразой, которая от
лично характеризует Ваше отношение ко мне: «Мысль
изреченная есть ложь» 38. Да, все было только мысль,
фантазия, а не чувство хотя бы только дружбы. Я долго,
искренно ждала хоть немного чувства от Вас, но, нако
нец, после нашего последнего разговора, возвратясь до
мой, я почувствовала, что в моей душе что-то вдруг на
век оборвалось, умерло; почувствовала, что Ваше отноше
ние ко мне теперь только возмущает все мое существо.
Я живой человек и хочу им быть, хотя бы со всеми не
достатками; когда же на меня смотрят, как на какую-то
отвлеченность, хотя бы и идеальнейшую, мне это невы
носимо, оскорбительно, чуждо... Да, я вижу теперь, на
сколько мы с Вами чужды друг другу, вижу, что я Вам
никогда не прощу то, что Вы со мной делали все это
в р е м я , – ведь Вы от жизни тянули меня на какие-то вы
соты, где мне холодно, страшно и... скучно.
Простите мне, если я пишу слишком резко и чем-
нибудь обижу Вас; но ведь лучше все покончить разом,
не обманывать и не притворяться. Что Вы не будете
слишком жалеть о прекращении нашей «дружбы», что
ли, я уверена; у Вас всегда найдется утешение и в ссыл
ке на судьбу, и в поэзии, и в науке... А у меня на душе
еще невольная грусть, как после разочарования, но, на
деюсь, и я сумею все поскорей забыть, так забыть, чтобы
не осталось ни обиды, ни сожаления...»
Прекрасная Дама взбунтовалась! Ну, дорогой чита
тель, если вы ее осуждаете, я скажу вам наверно: вам
не двадцать лет, вы все испытали в жизни и даже уже
потрепаны ею или никогда не чувствовали, как запевает
торжественный гимн природе ваша расцветающая моло
дость. А какой я была в то время, я вам уже расска
зала.
Но письмо передано не было, никакого объяснения
тоже не было, nach wie vor *, так что «знакомство» бла-
* Ни прежде, ни потом ( нем. ) .
162
гополучно продолжалось в его «официальной» части, и
Блок бывал у нас по-прежнему.
Впоследствии Блок мне отдал три наброска письма,
которые и он хотел мне передать после «разрыва» и так
же не решился это сделать, оттягивая объяснение, необ
ходимость которого чувствовалась и им. Вот эти наброски.
29 января 1902
Спб.
То, что произошло сегодня, должно переменить и пе
ременило многое из того, что недвижно дожидалось слу
чая три с половиной года. Всякая теория перешла
непосредственно в практику, к несчастью, для меня —
трагическую. Я должен (мистически и по велению своего
Ангела) просить Вас выслушать мое письменное показа
ние за то, что я посягнул или преждевременно, или пря
мо вне времени на божество некоторого своего Сверхбы
тия; а потому и понес заслуженную кару в простой
жизни, простейшим разрешением которой будет смерть
по одному Вашему слову или движению. Давно отошло
всякое негодующее неповиновение. Теперь передо мной
только впереди ныне чистая Вы и, простите за сумасшед
шие т е р м и н ы , – по отношению к В а м , – бестрепетно не
подвижное Солнце завтра; я каюсь в глубочайших тайни
ках, доселе Вам только намеревавшихся о т к р ы т ь с я , —
каюсь и умоляю о прощении перед тем, что Вы (и никто
другой) несете в Себе. Это – сила моей жизни, что я
познал, как величайшую тайну и довременную гармонию
самого с е б я , – ничтожного, озаренного тайным Солнцем
Ваших просветлений. Могу просто и безболезненно выра
зить это так: моя жизнь, т. е. способность жить, немы
слима без Исходящего от Вас ко мне некоторого непознан
ного, а только еще смутно ощущаемого мной Духа. Если
разделяемся мы в мысли или разлучаемся в жизни (а по
следнее было, казалось, сегодня) – моя сила слабеет,
остается только страстное всеобъемлющее стремление и
тоска. Этой тоске нет исхода в этой жизни, потому что,
даже когда я около Вас, она ослабевает только; но
не прекращается; ибо нет между нами единения «долж
ного», да и окончательного не могло бы быть (здесь —
ясный переход, прямо здраво логического, не говоря
6*
163
о прочем, свойства: если окончательного единения быть
в этой жизни не может, а чистая цель есть окончатель
ное единение, то не оторваться ли от этой жизни? —
и т. д.). Но, если Вы так «обильны», как говорит мне
о Вас мое «мистическое восприятие», то я, вспоминая Ваши
пророческие речи о конце Вашей ж и з н и , – безумно испы
тываю Ваше милосердие, ибо нет более мне исхода и я
принужден идти по пути испытаний своего Б о г а , – и
Вы – мой Бог, при нем же одном мне и все здешние хра
мы священны. И вот, испытуя и злодействуя, зову я Вас,
моя Любовь, на предпоследнее деяние; ибо есть в жизни
время, когда нужно это предпоследнее деяние, чтобы не
произошло прямо последнее. Зову я Вас моей силой, от
Вас исшедшей, моей молитвой, к Вам возносящейся,
моей Любовью, которой дышу в В а с , – на решающий по
единок, где будет битва предсмертная за соединение духов
утверждаемого и отрицаемого. Пройдет три дня. Если они
будут напрасны, если молчание ничем не нарушится,
наступит последний акт. И одна часть Вашего Света вер
нется к Вам, ибо покинет оболочку, которой больше нет
места живой; а только – мертвой. Жду. Вы – спасенье и
последнее утверждение. Дальше – все отрицаемая ги
бель. Вы – Любовь.
II
5 февраля
Наступает уже то время, когда все должно двинуться
вперед далеко. Прежде в стихах изливалась неудовлетво
ренность с т р е м л е н и й , – теперь и стихи не могут помочь,
и страшное мое влечение приняло размеры, угрожающие
духу. Надежда еще где-то высоко в небе звенит вдохно
вительно для слуха. Я призываю Вас всеми заклятиями.
Откликнитесь и поймите, что молчанье не может продол
жаться и кончится если не так, то иначе... Ибо возврата
на старые пути н е т , – эти пути одряхлели для моей
жизни.
Было бы невозможно изложить все земные пути и
все земные слова, которые могут встретиться в этом по
ложении вещей. И я, отбрасывая землю, прошу Вас ве
рить, что задену ее только там, где она прямо касается
неба; здесь-то корень зла. А корень добра, затемненный
164
теперь до последней возможности, еще может открыться,
поверьте мне. Главное, что Вас может смутить и удивить,
что я разумею и разумею всегда, говоря с Вами, это то,
что «что-то определено нам с Вами с у д ь б о й » , – в это я
верю больше, чем во все другое, и так же, как в то, что
Вы, что бы ни было с Вашей стороны, останетесь
для меня окончательной целью в жизни или в смерти.
А в том и в другом Вы властны относительно меня впол
не, так что я никогда не задумаюсь над тем или другим,
если Вы прикажете. Вот это пускай Вам укажет всю сте
пень важности того, чтобы я мог Вас увидеть, хоть один
еще раз, чтобы окончательно можно было решить, что
мне делать; ведь и Вам не может быть неощутительно,
хоть в малой мере, странное и туманное положение ве
щей. Подумайте об этом, пожалуйста, и, если сочтете
возможным, исполните мою просьбу – – – *, хоть посколь
ку она касается Вашей определенности. Я же, и в слу
чае Вашего отказа, как согласия, совершенно не могу
по отношению к Вам изменить себя и, в каком бы
ни было виде, останусь с Вами на всю жизнь.
III
<Между 5 и 7 февраля 1902>
Именем Бога Всемогущего, который ближе к Вам, чем
ко мне, но держит в своей Благодати равно Вас и меня,
обращаюсь к Вам уже не с обыкновенным письмом, ибо
нет более места обыкновенному, а скорее с просительной
проповедью, как это ни странно, может быть, для Вашего
сравнительного равновесия. Прошу Вас совершенно про
сто и внимательно отнестись к этому и решить, может
быть, трудно, но доступную Вашему бессмертию, в кото
рое я верю больше, чем в свое, загадку целой жизни. Еще
раз говорю Вам твердо и уверенно, что нет больше ниче
го обыкновенного и не может быть, потому что Судьба в
неизреченной своей милости написала мне мое будущее
и настоящее, как и часть прошедшего, в совершенном со
четании с тем, что мне неведомо, а по тому самому слу
жит предметом только поклонения и всяческого почита
ния, как Бога и прямого источника моей жизни или
смерти. Может быть, то, что мне необходимо сказать Вам,
* Три тире – в подлиннике.
165
будет очень отвлеченно, но зато вдохновенно, а все вдох
новенное Вы поймете. Я же должен передать Вам ту
тайну, которой владею, пленительную, но ужасную, со
всем не понятную людям, потому что об этой тайне я по
нял давно уже г л а в н о е , – что понять ее можете только
Вы одна, и в ее торжестве только Вы можете принять
участие. В том, что я говорю, нет выдумки, потому что
так именно устроена жизнь, здесь корень ее добра и ее
зла. И от участников этой жизни зависит принять добро
и принять зло. Примите же Высшее Добро, не похожее
на обыкновенное, в том свете, который Вам положено
увидеть от века. Я знаю Вашу вещую веру в конец Ва
шей жизни, который воплотился на земле в идею само
убийства, о чем мы говорили не раз. Кроме того, я знаю
и чувствую то неизреченное, которое Вас томит, от кото
рого Ваша душа «скорбит смертельно» 39, о котором Вы
хотели сказать и говорили мало, потому что нельзя пе
редать, которое я ощутил тогда, как ощущаю теперь, ибо
нет моей большей близости внутренней к Вашим помыс
лам, чем величайшая моя отдаленность от Вас вовне.
Жизнь продолжалась в тех же рамках. Я усилен
но училась у Читау, которая была не только очень до
вольна мной, но уже строила планы о том, как подгото
вить меня к дебюту в Александринский театр на свое
прежнее амплуа – молодых бытовых. Уже этой весной
Мария Михайловна показала меня некоторым своим быв
шим товарищам (был М. И. Писарев, это помню) в от
рывках из гоголевской «Женитьбы». Блок на спектакле
был, я послала ему билет с запиской: «Первой идет на
спектакле «Женитьба», в которой я играю; если хотите
меня видеть, то приходите вовремя, потому что «во вре
мя действия покорнейше просят не входить в зал». Л. Мен
делеева. 21-го (марта 1902 г.)».
В «Женитьбе» я и впоследствии играла с большим
успехом, но – вот тут, вероятно, одна из моих основных
жизненных ошибок – амплуа бытовых меня не удовлет
воряло. <...> Если бы я послушалась Марию Михайловну
и пошла указанным ею путем, меня ждал бы вер
ный успех на пути молодых б ы т о в ы х , – тут все меня
единогласно всегда и очень признавали. Но этот путь
меня не прельщал, и осенью я к Читау не вернулась, была
без увлекающего дела – и жизнь распорядилась мной
по-своему.
166
Лето в Боблове я провела отчужденно от Блока, хотя
он и бывал у нас. Я играла в спектакле в большом сосед
нем селе Рогачеве (Наташа в «Трудовом хлебе» Остров
ского); Блок ездил меня смотреть. Потом надолго уезжа
ла к кузинам Менделеевым в их новое именье Рыньково,
около Можайска. Там я надеялась встретить их двоюрод
ного брата, актера, очень красивого и сильно интересо
вавшего меня по рассказам. Но судьба и тут или берегла
меня, или издевалась надо мной: вместо него приеха
ла его сестра с женихом. Со зла я флиртовала с товари
щами Миши Менделеева, мальчиками-реалистами, как и
в Боблове с двоюродными братьями – Смирновыми, тоже
гимназистами, которые все поочередно влюблялись в меня
и в мою сестру. Но что это за флирты! Можно было ско
рее меня принять за пятнадцатилетнюю девчонку! Да, чи
татель, когда Вы читаете у Блока о «невинности» царев
ны 40 и тому подобном, вы смело можете принимать это
за чистую монету!
Я рвалась в сторону, рвалась от прошлого; Блок был
неизменно тут, и все его поведение показывало, что он
ничего не считает ни потерянным, ни изменившимся. Он
по-прежнему бывал у нас; вот следы выполненного пору
чения:
Петербургская сторона
Гренадерские казармы, кв. 7
Многоуважаемая Любовь Дмитриевна.
Сегодня я видел в Университете Александра Павлови
ча Ленца. Его сестра сегодня же была на курсах, а брат
поступил на математическое отделение в Университет«
Живут они там же, где в прошлом году (Николаев
ская, 84). Извините, что сообщаю Вам это не лично, а
письменно, не имел времени зайти раньше завтрашнего
дня, а так – скорее.
Пожалуйста, кланяйтесь от меня Вашей маме.
Преданный Вам Ал. Блок.
18 сентября 1902
Но объяснения все не было и не было. Это меня
злило, я досадовала: пусть мне будет хоть интересно, если
уж теперь и не затронуло бы глубоко. От всякого чув
ства к Блоку я была в ту осень свободна.
Подходило 7-е ноября, день нашего курсового вечера
в Дворянском собрании. И мне вдруг стало ясно: объяс-
167
нение будет в этот вечер. Не волнение, а любопытство и
нетерпение меня одолевали.
Дальше все было очень странно, если не допускать ка
кого-то предопределения и моей абсолютной несвободы в
поступках. Я действовала совершенно точно и знала, что
и как будет.
Я была на вечере с моими курсовыми подругами —
Шурой Никитиной и Верой Макоцковой. На мне было
мое парижское суконное голубое платье. Мы сидели на
хорах в последних рядах, на уже сбитых в беспорядке
стульях, невдалеке от винтовой лестницы, ведущей вниз
влево от входа, если стоять лицом к эстраде. Я поверну
лась к этой лестнице, смотрела неотступно и знала: сей
час покажется на ней Блок.
Блок подымался, ища меня глазами, и прямо подошел
