Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

ков, С. Л. Кобылинский (брат Л. Л. Кобылинского).

Часто появлялся художник Россинский, Липкин, если

память не изменяет, Шестеркин, бывал покойный Бори

сов-Мусатов, одно время пианист Буюкли, композитор

Н. Метнер, Б. А. Фохт, П. И. А с т р о в , – появлялись такие,

нашему тогдашнему кругу далекие «почтенные люди»,

как покойный композитор С. И. Танеев, проф. И. А. Каб

луков, А. П. Павлов, ныне академик, не убоявшийся

превращения профессорского дома в дом «декадентский».

Бывали у нас и совершенно случайные, я бы сказал,

прохожие люди, вроде Н. А. Кистяковского, тогда еще

скромного адвоката **. За столом собиралось до двадца

ти – двадцати пяти человек: спорили, музыканили, чи

тали стихи до поздней ночи; стоял веселый галдеж. Весь

наш круг глубоко ценил поэзию Блока, которого мы счи

тали своим, «аргонавтом». После своего пребывания

в Москве, где А. А. имел случай ознакомиться с «арго-

* Среды Астрова, кружок Крахта, кружок теософов, Христо-

форовой, «Орфей», молодой «Мусагет». Наконец, часть «аргонавтов»

вошла в московское антропософское общество. ( Примеч. А. Белого. )

** Впоследствии украинский министр, снискавший далеко не

завидную известность. ( Примеч. А. Белого. )

226

навтами», он прислал мне стихотворение с эпиграфом из

моего «Арго» («Наш Арго, готовясь лететь, золотыми

крылами забил»), бывшего своего рода гимном «аргонав

тов» *. Вот это стихотворение:

Сторожим у входа в терем,

Верные рабы,

Страстно верим, выси мерим,

Вечно ждем трубы.

Вечно – завтра. У решетки

Каждый день и час

Славословит голос четкий

Одного из нас.

Воздух полон воздыханий,

Грозовых надежд,

Высь горит от несмыканий

Воспаленных вежд.

Ангел розовый укажет,

Скажет: – вот она:

Бисер нижет, в нити вяжет —

Вечная весна.

В светлый миг услышим звуки

Отходящих бурь,

Молча свяжем вместе руки,

Отлетим в лазурь.

Это стихотворение пропитано тем же бодрым «арго-

навтическим» воздухом вечного завтра, который господ

ствовал в кружке «аргонавтов» в сезон девятьсот треть

его – девятьсот четвертого годов. Идею братства «арго-

навтического» коллектива изображают строки: «Молча

свяжем вместе руки, отлетим в лазурь».

Осенью и зимой 1903 года почти каждый день мне

приходилось бывать где-нибудь: в воскресенья собира

лись у меня, в среды у Брюсова, если память не изме

няет, во вторники днем у Б а л ь м о н т а , – был «грифский»

день, «скорпионовский» день. В то время книгоиздатель

ство «Скорпион» выдвинуло ультиматум: сотрудники

«Северных цветов» должны были воздержаться от печа

тания в альманахе «Гриф». Я и Бальмонт отвергли это

предложение и присоединились к «грифам». Я пожало

вался А. А. на это насилие «Скорпиона». А. А. к нам,

«грифцам», присоединился и прислал шуточное стихотво

рение, в котором изображены выведенные на свежую

* У «аргонавтов» была вырезана своя печать, которую Эллис

в порыве «аргонавтизма» прикладывал ко всему, что попадалось

под р у к у , – к рукописи, стихам, книгам, даже к книжным пере

плетам. ( Примеч. А. Белого. )

8*

227

воду затеи Брюсова и «конспирация» З. Н. Гиппиус.

Помню из этого стихотворения лишь слова: «...опрокинут

Зинаидин грозный щит...» – и далее рифма: «...раз

бит...» 47 (разумеется Брюсов и «Скорпион»).

Если в нашем товарищеском коллективе было бодрое

настроение, то, наоборот, мне было очень тяжело. Лите

ратурная ажитация и убыль внутренних тем – так ха

рактеризовал бы я то время. Затруднения и конфликты

моего индивидуального сознания побуждали особенно

меня искать гармонии ритма в «братстве», в «коммуне

мечтателей». В то время я чаще и чаще задумывался

над проблемой общения людей, образования братских и

сестринских коллективов, мечтал не то о пирах Платона,

не то о мистерии, взыскуя о прекрасном обряде жизни.

Поэтому я в то время лелеял мечту об организации сво

его рода ритуала наших бываний и встреч, о гармони

зации самих наших касаний друг друга, вызывающих ха

ос и разорванность сознания. Проблема коммуны, мисте

рии и новой общественности пересеклась с мыслию об ор

ганизации самого индивидуализма в своего рода интерин

дивидуал. Я искал людей и общений не кружковых, а ка-

такомбных, интимных. Помню, что часто бывал в то

время в Донском монастыре у одного замечательного че

ловека – епископа на покое Антония. На почве этих

исканий тогда подготовлялся один очень грустный эпи

зод моей жизни, где протянутость к мистерии человече

ских отношений опрокинулась в самую обыденную про

зу 48: зори девятьсот первого года, увы, угасли безвоз

вратно. Поэтому я с какой-то особою тягою обращался

мыслию к А. А. Блоку, просто нуждаясь в общении с

ним, как с самым близким, как почти с братом, с кото

рым я еще не встречался. Я помнил, что он только что

женился, и мысль о том, как построена его личная

жизнь, занимала меня: есть ли мистерия в его жизни,

есть ли та гармония и ритм, о которых так много и под

час так не ритмично говорилось в начинавших мне уже

надоедать юных модернистических кругах. Я получал

в то время и письма и стихи от А. А., стихи, то нежные,

то тревожные, но общий их, доминирующий фон был

мягкой грустью. Чувствовалось, что А. А. бодрится, но за

этой форсированной бодростью чувствовалось недоумение.

Ноты Прекрасной Дамы, угасая, вспыхнули еще раз

там. Но ни в письмах, ни в стихах не было напряженно

сти 1902 года и первой половины 1903 года. Письма

228

А. A. ко мне были спокойнее, мягче, дружественнее и

проще. Лично мне они были большим утешением. Что

же касается до наших мистических чаяний, то они как-

то отступили на второй план. Вот характерные ноты на¬

строения стихотворений А. А. этого периода: «Я на по

кой ушел от дня, и сон гоню, чтобы длить молчанье...

днем никому не жаль м е н я , – мне ночью жаль мое стра

данье».

Вот выдержка из письма того времени: «Состоя

ние молчания стало настолько привычным, что я уже не

придаю ему цены. Вы, как мне показалось, не привыкли

к тому, что лишь второстепенно, и поставили ваше

состояние молчания для Вас на первый план, а я уже

мирюсь с этим, потому что не вижу крайней необходимо

сти тратить пять лошадиных сил на второстепенное. Вот

и «я» все о себе, только, мне кажется, это ничего... Ах,

нам многое известно, дорогой Борис Николаевич! Вы

спрашиваете, кто я, что я. Разве вы не знаете: то же и

то же опять милое, родное, вечное в прошедшем, настоя

щем и будущем... Я говорю о самом близком, окружаю

щем меня. Один из петербургских поэтов пишет мне:

«о вас ходит легенда, что вы, женившись, перестали

писать стихи». Мадам Мережковская, кажется, решила

это заранее. Что же это значит: мадам Мережковская

создала трудную теорию о браке, рассказала мне ее в

весеннюю ночь, а я в ту минуту больше любил весеннюю

ночь, не расслышал теории, понял только, что она труд

ная. И вот женился, и вот снова пишу стихи и милое

«прежде» осталось милым... А тут сложилась «легенда».

Но поймите, наконец, Вы, московские и не петер

бургские мистики, что мне жить во сто раз лучше,

чем прежде, а стихи писать буду, буду, буду, хотя

в эту минуту мне кажется, что стихи мои препоганые».

Еще с начала ноября 1903 года А. А. писал мне и

С. М. Соловьеву, что он с женой собирается в Москву

погостить. Должен был остановиться на Малой Спиридо

новке, в доме В. Ф. Марконет, в пустой квартире, при

надлежавшей, если не ошибаюсь, А. М. Марконет. Мы

с нетерпением ожидали приезда А. А. в Москву, но этот

приезд оттягивался: Блок с женой приехали лишь в пер

вых числах января 1904 года. Помню, в то время только

что вышли «Urbi et Orbi» Вал. Брюсова, которые были

встречены нами как нечто чрезвычайное. Вот что писал

мне А. А. об «Urbi et Orbi»: «Urbi et Orbi» – это

229

бог знает что. Книга совсем тянет, жалит, ласкает, обви

вает. Внешность, содержание – ряд небывалых открове

ний, прозрений почти гениальных. Я готов говорить еще

больше, чем вы, об этой книге, только просижу еще над

ней. Могу похвастаться и поплясать по комнате, что не

все еще прочел, не разглядел всех страниц. При чтении

могут прийти на ум мысли круглого идиота: как многое

на свете делается, какие на небе звезды, какая бывает

хорошая погода и прочее... Бальмонт тоже натворил чу

деса, выпустив последние две книги, а вы – молчание...

Вы будете печатать, а я в ответ вместо никуда не год

ных рецензий – мычать».

В «Urbi et Orbi» было два стихотворения. В них

отчетливо сказалось отношение старшей линии модерниз

ма, Бальмонта и Брюсова, к нарождавшемуся течению

символизма, к которому в Петербурге относился глав

ным образом А. А. Блок, а в Москве выразителем идео

логии этого течения был хаотический кружок «аргонав

тов». Одно стихотворение посвящено мне. Оно кончается

словами: «Я много верил, я проклял многое и мстил не

верным в свой час кинжалом». В смешном стихотворе

нии «Младшим» с эпиграфом: «Там жду я Прекрасной

Дамы», поэт восклицает: «Они Ее видят! Они Ее слы

шат!..» Далее описывается, как поэт прижимается к же

лезным болтам храма, куда его не пускают, и созерцает

святослужение: «Железные болты сломать бы, сорвать

бы, но пальцы бессильны и голос мой тих». В этих

строках выражено недоверие, подозрение и неумение по

нять, чем мы волнуемся и чего ожидаем. На это стихо

творение А. А. Блок ответил Брюсову гимном, обращен

ным к своей музе:

Тебе, чья тень давно трепещет

В закатно-розовой пыли!

Пред кем томится и скрежещет

Великий маг моей земли... *

Брюсов здесь назван «великий маг» не только в ри

торическом смысле, но и в текстуальном: именно в эти

годы Брюсов проявлял большой интерес к спиритизму,

дурного тона оккультизму (интерес больше к эксцессам

черной магии, чем к подлинно духовной науке). Этот

интерес отразился в его романе «Огненный ангел».

* В позднейшей редакции вместо «великий» поставлено «су

ровый». ( Примеч. А. Белого. )

230

А. А. Блок– знал про это заигрывание Брюсова со всякой

мелкой бесовщиной; отсюда выражение: «скрежещет маг».

Кроме того, вследствие нашего нежелания подчиниться

требованию «Скорпиона» о неучастии в «Грифе», отно

шение В. Я. Брюсова ко мне и к А. А. было несколько

«скрежещущим».

Среди лиц, сгруппированных вокруг «грифов», осо

бенно чутко и нежно относились к поэзии А. А.: пи

сательница Нина Петровская и молодой, безвременно умер

ший писатель Пантюхов. Бальмонт, бывавший почти

ежедневно в «Грифе» и очень друживший с грифскою

молодежью, наоборот, весьма надменно и свысока смотрел

на молодого поэта. Помнится мне, как все мы ожидали

появления А. А. в Москве; особенно волновались приез

дом его, конечно, я и С. М. Итак, наступил 1904 год.

II

А. А. БЛОК В МОСКВЕ

Помню: в начале января 1904 года, за несколько дней

до поминовения годовщины смерти М. С. и О. М. Со

ловьевых, кто-то принес радостное для меня известие,

что А. А. Блок с Любовью Дмитриевной приехали в

Москву. Помнится: я это узнал до его посещения.

Очень скоро после этого раздался звонок, и когда л

вошел в переднюю, то я увидел раздевавшегося молодого

человека, очень статного, высокого, широкоплечего, с

тонкой талией, в студенческом сюртуке. Это был

А. А. Блок с Любовью Дмитриевной. Меня поразило

в А. А. (это – первое впечатление): стиль корректности,

«светскости» (в лучшем смысле), называемой хорошим

тоном. Все было в А. А. хорошего тона, начиная от сюр

тука, ловко обтягивающего его талию, с высоким ворот

ником, но не того неприятного зеленого оттенка, который

был характерен для студентов-белоподкладочников, как

тогда называли особый тип студентов-франтов. Кажется,

в руках А. А. были белые перчатки, которые он неумело

совал в карман пальто. Вид был вполне «визитный». Не

которая чопорность и светскость, более подчеркнутая, чем

в А. А., мне бросилась в глаза в Л. Д. Вместе с

тем оба они составляли прекрасную пару и очень подходи

ли друг к другу: оба веселые, нарядные, изящные, распро

страняющие запах духов. Второе, что меня поразило в

231

A. A . , – это здоровый цвет лица, крепость и статность

всей фигуры: он имел в себе нечто от военного, а может

быть, и от «доброго м олодца». Упругость и твердая сдер

жанность всех движений несколько контрастировали

с застенчиво улыбающимся лицом, чуть-чуть склонен

ным ко мне, и большими, прекрасными голубыми гла

зами. Лицо это показалось мне уже знакомым, где-то

виданным *. Так первое впечатление от облика А. А.

вызвало в душе вопрос: «Где я видел его?» Казалось

бы, я должен ответить себе: «Да, конечно, я его духов

но видел в стихах, в нашей с ним переписке...» Но имен

но этого-то и не было: образ, возникающий из стихов,

ассоциировался во мне с другим образом: я почему-то

духовно видел А. А. не таким: маленького роста, с бо

лезненным, бледно-белым, большим, тяжелым лицом,

с большим туловищем, небольшими тяжелыми ногами,

в сюртуке, не гармонировавшем с его движениями, очень

молчаливым и не улыбающимся, с плотно сжатыми губа

ми и с пристальными небольшими синими глазами; и,

разумеется, я видел А. А. с гладкими, будто прилизан

ными волосами, зачесанными назад. Не то чтобы я ду

мал, что он такой. Н е т , – просто этот образ вставал как

невольная внешняя ассоциация, сопровождавшая все

мысли мои о Блоке. А эта курчавая шапка густых, чуть-

чуть рыжеватого оттенка волос, этот большой интеллек

туальный лоб, улыбающиеся так открыто и так привет

ливо губы, и глаза, глядящие с детской доверчивостью

не вдаль, а вблизь и несколько сконфуженно, рост, стат

н о с т ь , – все не соответствовало Блоку, жившему в вооб

ражении, Блоку, с которым я обменялся уже рядом

писем на интимнейшие темы, Блоку, приславшему мне та

кую воистину братскую записку после кончины Соловье

вых 49. Признаюсь – впечатление внешнего облика, не

соответствовавшего «фиктивному» облику, меня застало

врасплох. Нечто даже подобное разочарованию поймал

я в своей душе и оттого еще больше переконфузился

и быстро принялся приветствовать гостя и его супругу,

несколько суетясь, путаясь в движениях, заговаривая

зубы собственному своему впечатлению, которое было

тотчас же замечено А. А . , – оттого он стал ласково лю-

* Впоследствии я не раз говорил А. А., что в выражении его

лица было что-то от Гауптмана. Это сходство с Гауптманом впо

следствии не поражало меня. ( Примеч. А. Белого. )

232

безным, но, как мне кажется, тоже внутренно смутился.

Произошла какая-то заминка в первой нашей с ним

встрече, в передней. И с этой заминкой мы прошли и

гостиную, все втроем, где я, кажется, познакомил А. А.

с моей матерью, которая очень любила его стихи и еще

больше его письма ко мне; некоторые из них я ей пока

зывал. Помнится, меня поразила та чуткость, с которой

А. А. воспринял неуловимое впечатление, им во мне

оставленное, то есть смесь радости, смущенности, неко

торой настороженности, любопытства ко всей его лич

ности, вплоть до движения его рук, до движения кончи

ков его улыбающегося рта, до морщинок около смеющих

ся глаз его, с мороза покрасневшего и слегка обветрен

ного лица. Это неуловимое настроение с неуловимой

быстротой передалось и ему, отчего вся его статная,

крупная фигура, с уверенными и несколько сдерживае

мыми движениями приобрела какую-то мешковатость.

Он как-то внутренно затоптался на месте и, в свою оче

редь, с выжидательно-любопытной улыбкой точно ждал

от меня, я не знаю чего, слов ли, жестов ли, полной ли

непринужденности или разрешения моего взволнованно

го, несколько взвинченного настроения, вызванного на

шей встречей. Помнится, мы сидели друг перед другом

в старых, уже несколько потрепанных креслах в нашей

оливковой гостиной, цвет которой я описал в первой

главе первого тома моей «Эпопеи» (кресла сохранились

в нашей гостиной от времени моего младенчества).

В этих же креслах лет за четырнадцать перед тем, пом

ню, сидел дед А. А., Андрей Николаевич Бекетов (быв

ший ректор Петербургского университета), седой, бла

гообразный, бодрый старик, с длинной бородой и падаю

щими на плечи сединами, а я сидел на его коленях, и

он гладил мою голову.

Помню я этот морозный январский день, и лучи

солнца, падавшие в гостиную, и эту солнцем освещен

ную, слегка склоненную набок голову, и эти голубые,

большие, не то недоумевающие, не то испытующие, но

добрые, добрые глаза, и локти рук, упирающиеся в старое

кресло, и слегка дрожавшую правую руку, зажавшую па

пиросу, и голубоватые дымные струйки.

Я не помню слов, которыми мы обменялись. Помню

лишь, что мы говорили об очень внешних вещах: о пу

тешествии А. А. в Москву, о том, сколько А. А. думает

здесь погостить, о Мережковском, Брюсове, «Скорпионе»

233

и о том, что нам следовало бы о многом поговорить.

Едва ли мы не заговорили о погоде, но это вышло

слишком «визитно», и мы все втроем – А. А., я и Л. Д.

вдруг откровенно улыбнулись этому визитному тону и

заговорили о том, как трудно отделаться от внешних

слов и заговорить по-настоящему. И действительно, нам

с А. А. было трудно сразу взять настоящий тон по от

ношению друг к другу. Вероятно, у А. А. был ряд мыс

лей обо мне, в связи с письмами к нему, стихами и

«Симфонией». Мне кажется, что в одном стихотворении

он переоценил мою бренную личность, посвятив мне

строчку о том, что – «кому-то на счетах позолоченных

дано было сосчитать то, что никому не дано» 50. Я, в

свою очередь, готов был о нем написать подобные же

строчки. Слишком много у нас наросло друг о друге ду

шевных образов, не питавшихся фактом личного обще

ния, чтобы сквозь строй дум о «неуловимом» эмпирично

коснуться друг друга. Кроме того, с первых мигов встре

чи сказалась разность наших темпераментов, оттенок

меланхоличного в нем и сангвинического во мне, и раз

ные приемы выявлять себя во внешних отношениях.

И мне и А. А. приходилось много страдать в свое время

от несоответствия общественной среды, в которой скла

дывалась наша жизнь. Слишком долго и мне и ему при

ходилось таить свое интимнейшее, несказанное. А. А.

был близок к своей матери именно в субстанции своих

творческих тем, но далек и чужд своему отчиму, пре

красной и добрейшей личности, своим родственникам и

той военной среде, которая окружала его отчима, быв

шего в то время полковником лейб-гвардии Гренадерско

го полка. Я слишком долгое время развивался молча и,

так сказать, украдкою. Отец и мать были чужды моим

философско-религиозным устремлениям, и лишь в семье

Соловьевых я, что называется, «распускался». У обоих

у нас все то, что выявлялось в литературе, как стихи и

чаяния, истекало из своего рода «подполья», в котором

мы, заговорщики о будущем, перекликались стихами, как

программами какой-то будущей совместной деятельности.

Но из «подполья» оба мы не могли вылезти. На обоих

наросла средой отложенная маска, как необходимый за

щитный щит (не оттого ли так много масок фигурирует

в поэзии А. А.? – «неземные маски лиц...», «снежные

маски» и т. д.). Оттого, вероятно, в моей статье «Маска»,

234

написанной вскоре, упоминается, что появились люди-

маски, то есть люди, вынужденные, выражаясь языком

Ницше, жить среди умирающего поколения сократиков

и приобретать себе личину «сократической» видимости,

утаивая свою дионисскую суть, дабы не быть стертыми

с лица земли крепкой и могучей злобой на нас со сто

роны стариков *.

И вот в А. А. я почувствовал двойной жаргон в его

отношениях к людям: его суть и притянутость к послед

нему в душе человека; вместе с тем: недоверие и скеп

сис, даже по отношению ко всему серединному, «пред

последнему», где конкретно переживаемое смешивается

с абстрактно-полагаемым в зыбкой иллюзии «субъекти

визма» и «декадентщины»; щит против этой quasi-искус-

ственности в нем несомненно отображался в стиле себя

держать, в стиле, продиктованном ему не головой, а есте

ственным «тактом», то есть ритмом, оформленным в ему

свойственные ритмические формы. Его поэзия того вре

мени, развив свои ямбы, начала развивать свой велико

лепный анапест. Я в то время лирически искал своих

выражений в коротких, амфибрахических строчках и не

мог написать ни одного порядочного ямба. «Такты» на

шего положения выражались в диаметрально-противопо

ложных стилях выявления. Я был необыкновенно сует

лив и говорлив, много теоретизировал и таскал за воло

сы цитаты различных мыслителей, и развивал теорию

за теорией, будучи вовсе не теоретичен, сравнительно

тих в моем внутреннем облике. На А. А. разлился иной

«защитный» стиль: стиль выдержанности, светскости и

немного шутливого, добродушно-реального отношения к

факту жизненной Майи 51, что вместе мы называем «хо

рошим тоном». Всякий, кто знал меня того времени, мог

бы сказать: вот москвич, интеллигент, оптимист, идеа

лист, немножко Репетилов, побывавший в кружке Стан

кевича, теоретически символизирующий, подобно тому

как в кружке Станкевича гегельянизировали. Немного

смешной, немного бестактный, не развивающий хоро

шего тона. Взглянувши на Блока, можно было сказать:

вот петербуржец, вовсе не интеллигент, скорее «дворя-

* Характерный факт: за несколько месяцев перед тем меня

провалил на государственном экзамене один приват-доцент исклю

чительно за то, что я декадент, а на похоронах отца несколько

профессоров нарочно меня не узнали и не подали руки: за то же.

( Примеч. А. Белого. )

235

нин», реалист-скептик, где-то грустно вздохнувший, но

на этот вздох натянувший свою улыбку, очень добрую

и снисходительную, обласкивающую собеседника, чтобы

от всей души окружить его уютом и скрыть от него точ

ку своей тоски, и вместе с тем детски доверчивый, но

держащий собственную доверчивость под контролем не

которой строгости, в кружке Станкевича не бывший, но,

вероятно, простаивавший когда-то часами на берегу Невы

и знающий звук Медного всадника и Адмиралтейской

иглы, не считающий нужным подыскивать теории сим

волизма, потому что символическое восприятие действи

тельности есть физиологический факт его бытия. Все

это отразилось в его манере держаться: внимательность

к собеседнику, наблюдательность, готовность ответить на

какой угодно вопрос, прямо, решительно, без обиняков и

«абстрактных» подходов, не выжидающего действитель

ного подхода. Словом, я выглядел интеллигентнее, нерв

нее, слабее, женственнее, демократичнее, рассеяннее,

эгоистичпее, смешнее. А. А. выглядел интеллектуальнее,

здоровее, сильнее, мужественнее, сосредоточеннее, ари

стократичнее, добрее; и не было в нем ни одной черты,

которая бы со стороны могла показаться смешной. Вмес

те с тем оба мы не соответствовали своим наружным

видом стилю своей лирики. Глядя на А. А. того времени,

никто не сказал бы, что он написал «Предчувствую

Тебя...», скорее он мог написать рассказ в тургеневской

стиле (допустим – лучше Тургенева). Глядя на меня,

можно было подумать, что я пишу какое-нибудь фило

софское исследование, а если и пишу стихи, то, вероят

но, рифмую в них «искал – идеал». Но под дворянско-

светским тоном в А. А. таился максималист: быть мо

жет, офицер Лермонтов, или Пестель, или будущий

Александр Добролюбов (иного типа). Под моими теоре

тическими абстракциями «максимум», быть может, таил

ся осторожно нащупывающий почву минималист. Я ко

всему подходил окольным путем, нащупывая почву из

далека, гипотезой, намеком, методологическим обоснова

нием, оставаясь в выжидательной нерешительности и

ожидая мнения собеседника о центральной оси вопроса,

чтобы потом уже приподнять забрало над своим внутрен

ним мнением.

А. А. был немногословен, спокоен, не слишком под

ходил сам, не давал никаких авансов, как бы ожидая,

как к нему сперва подойдут, чтобы вплотную, прямо,

236

без обиняков ответить короткой фразой без комментарий

на что угодно и разрубить сумятицу стучащих мысли

тельных ассоциаций определенным «да» или «нет».

Я подробно описываю разность и полнейшую проти

воположность (даже редкую противоположность) в том,

что было в нас периферического: в темпераменте, в сти

ле, в тоне, в такте, что мы сразу же почувствовали, очу

тившись друг перед другом, что было причиною несколь

ких мучительных минут, когда мы сидели друг перед

другом и не знали, что друг с другом делать, о чем го

ворить: о погоде не стоит, а о Прекрасной Даме невоз

можно. Из последующих, уже иных разговоров этого его

московского месяца выяснилось, что он был разочарован,

увидев меня таким, каким я был. Я – тоже. Но скоро

мы оба почувствовали, что, кроме разности «тона»,

«стиля», «быта» и «темперамента», есть нечто, что и

легло впоследствии, как основа его чисто братского, неж

ного, деликатного и любящего отношения ко мне. Не

говорю о себе: я полюбил его в первые же дни нашего мос

ковского месяца, хотя был всегда, увы, в десять раз эго

истичнее его в наших взаимоотношениях. Он меня пре

восходил в чем-то, и оттого-то впоследствии то братское,

что нас связывало, отобразилось во мне тем, что я ощу

щал его «старшим братом»; младшим – был я всегда,

хотя мы ровесники. Говорю это без самоуничижения:

так, просто. Были и черты, в которых я превосходил

его: я был внутренне терпеливее, выносливее, может

быть скромнее и робче, не боялся распылиться. Он был

мудрее, старше, смелее и внутренне капризнее, нетерпе

ливее, запальчивее (во внешнем опять наоборот).

Мы почувствовали скоро взаимную перекличку изда

лека. Мы, точно не видя друг друга, не глядя друг

другу в лицо, отделенные забралами наших стилей и

темпераментов, так несозвучно, перекидывались издали

мячиками из слов. Мы сначала поверили друг в друга,

вопреки оболочке, и эта вера перешла незаметно в до

верие, перешла в привычку. Мы обтерпелись друг о дру

га. И тут скажу: я в него поверил как в человека рань

ше, чем он в меня. Он долго еще осторожно присматри

вался ко мне, наконец поверил и действительно полюбил

меня прочней и конкретней. Я был легкомысленнее его

и не раз колебал прочные основания наших отношений

теоретическими вопросами, платформами, идеологиями

и, наконец, своим эгоизмом. Не раз отношения наши

237

подвергались серьезному испытанию. Можно сказать, они

остались незыблемыми до последнего дня его жизни ис

ключительно благодаря его прекрасной, благородной, в

иных случаях пылающей правдивостью душе. Еще

штрих, его характеризующий: даю голову на отсечение,

что если бы покойного спросили о первой нашей встрече,

он ее описал бы не так, как я: он охарактеризовал бы

одним метким словом то внутреннее, что создалось меж

ду нами, и не стал бы пускаться в психологическую ха

рактеристику всех душевных нюансов, сопровождавших

ее. Нюансы бы забыл он, но запомнил бы текстуальные

фразы, которыми мы обменялись. А я вот не могу при

вести ни одной его фразы из наших первых встреч (он

и говорил меньше, да и я был глуше к произносимым им

словам, прислушиваясь к бессловесному фону их), фо

тографические снимки со всех душевных движений меж

ду нами точнее устанавливает мне память.

Когда мы улыбнулись друг другу и отметили, что

так трудно заговорить по-настоящему, А. А. поставил и

тут точку над «i», подтвердив прямо, без обиняков – да,

трудно. Я же, впадая в прекраснодушие, начал анализи

ровать, почему именно трудно, начал характеризовать

себя, свое косноязычие, неумение говорить, необходи

мость для меня «оттаять» от ледяного короста внешних

пропыленных словечек, в которые сажает нас, как

в тюрьму, «сократическая» обстановка жизни. Это было

вполне неуместно, бестактно, «мишелисто» (то есть в

стиле молодого гегелианизирующего человеческие отно

шения Мишеля Бакунина). И могло выглядеть смесью

из ненужной риторики, субъективизма и психологизма,

то есть именно со всем тем, чего так не любил Блок. По,

должно быть, в моем признании сказалась какая-то боль;

я почувствовал, как весь стиль наших будущих отноше

ний определится этими первыми впечатлениями друг о

друге. И тут я почувствовал, что А. А. через все вдруг

мне поверил, увидел меня в моей «тишине», в «челове

ческом», и сказал «да» этому человеческому, хотя еще

конкретно внутренно меня не полюбил.

Оговариваюсь, – может быть, этот разговор и не был

первым моим разговором с А. А., а в т о р ы м , – то есть

произошел на другой день, но во всяком случае он был

первым началом нашего многолетнего разговора друг с

другом, не прекращавшегося и молчанием. Во всяком

случае память моя ассоциирует его с первой встречи.

238

Из этого посильного анализа моего впечатления об

А. А. явствует, что А. А. мне чем-то сразу заимпониро-

вал. У меня было более уважения к нему, чем у него

ко мне, было ощущение какой-то тихой силы и незауряд

ности, которая исходила от его молчаливого, приветливо

го облика, такого здорового и такого внешне прекрасно

го. А. А. был очень красив в ту пору, я бы сказал: лу

чезарен, но не озарен. Его строки «Я озарен... я жду

твоих шагов...» – не соответствовали его лику: в нем не

было ничего озаренного, «мистического», внешне «таин

ственного», «романтического». Никакой «романтики» ни

когда я не видел в нем. О, до чего не соответствовал он

сантиментальному представлению о рыцаре Прекрасной

Дамы, рыцаре в стиле цветных в и т р а ж е й , – вот что

всего менее подходило к нему: никакого средневековья,

никакого Данте, больше – Фауста. Но лучезарность была

в нем: он излучал, если хотите, озарял разговор чем-то

теплым и кровным, я бы сказал – физиологическим. Он

был весь – геология. Ничего метеорологического, воз

душного в нем не было. Слышалась влажная земля и

нутряной, проплавляющий огонь откуда-то, из глубины.

Воздуха не было. И вероятно, эта физиологичность, реа

листичность, земность и отсутствие озаренной транспа-

рантности, просвеченности и создавали то странное впе

чатление, которое вызывало вопрос. «Чем же светится

этот человек, как он светится?» Какая-то радиоактивная

сила излучалась молчанием спокойной, большой и набок

склоненной головы, осведомляющейся о таких простых

конкретных явлениях жизни, внимательно вглядываю

щейся и вдруг вскидывающейся наверх молодцевато, бод

ро и не без вызова. Эта прекрасная голова выпускала из

открытых губ струю голубоватого дыма.

А. А. производил впечатление пруда, в котором утаи

валась большая, редко на поверхность всплывающая

р ы б а , – не было никакой ряби, мыслей, играющих, как

рыбки, и пускающих легкие брызги парадоксов и искри

стых сопоставлений, никакого кипения – гладь: ни од

ной теории, ни одной игриво сверкающей мысли. Он не

казался умным, рассудочным умом: от этого он многим

«умственникам» мог показаться непримечательным. Но

чувствовался большой конкретный ум в «такте», в тоне

всех жестов, неторопливых, редких, но метких. Вдруг

поверхность этого пруда поднималась тяжелым всплеском

взвинченной глубины, взвинченной быстрым движением

239

какой-то большой рыбины: большой, месяцами, быть мо

жет, годами вынашиваемой мысли.

Это-то и создавало в нем тон превосходства при его

внутренней скромности. Он мог, слушая собеседника, со

гласиться, не согласиться, быстро взять назад свои слова