Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

эти горные пути мешали слиться с неизвестным, Твоей лазурью

процвести». Зубчатый лес, мешающий процвести лазурью, горы –

это Шахматово и его окрестности. ( Примеч. А. Белого. )

212

В начале сентября 1901 года я вернулся в Москву.

В первое свое посещение Соловьева я ознакомился с ря

дом стихотворений А. А. («Предчувствую Тебя», «Ты го

ришь над высокой горою», «Сумерки, сумерки вешние»,

«Я жду призыва, ищу ответа», «Она росла за дальними

горами», «Не сердись и прости», «Одинокий, к тебе при

хожу», «Ищу спасенья» и др.). Впечатление было оше

ломляющее. Стало явно: то именно, что через пятна

дцать лишь лет дошло до сознания читательской публи

ки, – именно, что А. А. первый поэт нашего времени,

традиционно связанный с линией Лермонтова, Фета,

Вл. Соловьева, пережилось именно в то время. Во-вто

рых, было ясно сознание: этот огромный художник —

наш, совсем наш, он есть выразитель интимнейшей па

шей линии московских устремлений *. С первых же

строчек А. А. стал мне любимым поэтом. Я понимал:

будучи первым поэтом, он был не поэтом для нас,

а теургом, соединявшим эстетику с жизненной мистикой,

и поднимался вопрос о том, как нам жить, как нам

быть, когда явно в мире звучат уже призывы, подобные

блоковский.

Осень и зиму 1901 года мы обсуждали стихи А. А.,

ждали все новых получек из Петербурга. Мнения наши

тогда разделились: М. С. Соловьев сдержаннее тогда от

зывался о поэзии и о мистике Блока, О. М. Соловьева

горячо принимала стихи, не вполне доверяя мистической

ноте их. Мы же с С. М. Соловьевым решили, что Блок

безусловен, что он единственный продолжатель конкрет

ного соловьевского дела, пресуществивший философию в

жизнь. И действительно, А. А. Блок, по времени первый

из русских, приподнял поэзию В. Соловьева и осознал

всю огромность религиозного смысла ее. Он довел со-

ловьевство до идеологии максимализма, почти до секты.

Пусть впоследствии говорили, что в этом крах линии ми

стики Соловьева (так полагали Г. А. Рачинский,

кн. Евг. Трубецкой, священник С. Н. Булгаков и др.), —

оп выявил в Соловьеве новые стороны, которые без него

вовсе не были бы понятны, как, например, темы «Испо

веди» и «Третьего Завета» А. Н. Шмидт.

С осени 1901 года А. Н. Шмидт появляется у Со

ловьевых. Мне приходится с ней встречаться и не раз

вести беседу на тему «Исповеди». В декабре 1901 года

* Этот круг мыслей я высказал в статье «Апокалипсис в рус

ской поэзии» в 1905 г. ( Примеч. А. Белого. )

213

произошла моя встреча с Д. С. Мережковским и

З. Н. Гиппиус все в той же квартире Соловьева. С нача

ла 1902 года между З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковским

и мною – деятельная переписка. Помню: в 1902 году в

Москве уже образуется кружок горячих поклонников

поэзии А. А. Блока, я старательно распространяю его

стихи среди друзей и знакомых, стихи переписываются

и передаются друг другу. Слава о юном поэте опережает

его появление в печати. Уже утверждают, что первый

из русских поэтов современности не Бальмонт, не Брю

сов, не Гиппиус, не Сологуб, а Блок именно. В Москве

первые оценили поэзию А. А.: С. М. Соловьев, О. М. Со

ловьева (его мать), А. С. Петровский, Э. К. Метнер,

Н. К. Метнер, В. В. Владимиров (художник), его сестры,

Эртель, Батюшков (московский теософ), Новский и др.

К этому кругу людей причисляю себя, конечно, и я.

Официальные представители декадентства иначе от

носятся к стихотворениям Блока. В. Я. Брюсов в 1902 го

ду признает их хорошими, но уступающими многим из

молодых авторов того времени. З. П. Гиппиус в 1902 го

ду пишет мне о невероятном преувеличении мною поэ

зии Блока, которая-де есть пережитой субъективизм,

пережитой ими, т. е. Мережковскими, субъективизм.

В 1903 или 1904 году она меняет первоначальное мне

ние, как и Брюсов.

Всякое письмо А. А. Блока этого времени к Соловье

вым было показано мне и мною изучено, и казалось, мы

с А. А. уже знакомы. Под впечатлением этого, как ка

жется, в январе 1903 года, я написал А. А. Блоку длин

ное письмо, которое начиналось с извинения, что я адре

суюсь к нему, не будучи лично знакомым. В письме я

высказывал, насколько помню, свое отношение к линии

его поэзии. Письмо было написано в несколько «застегну

том», как говорят, виде. Предполагалось, что в будущем

мы договоримся до интимнейших тем. Я поступил с

этим письмом, как поступают «люди порядочного общест

ва», впервые делая друг другу визит, т. е. я написал

письмо философского и религиозного содержания, чуть

ли не с ссылками на Канта и Шопенгауэра. Каково же

было мое изумление: на следующий день по отправке

письма я получаю толстый и характерный синий конверт

с адресом, написанным рукою А. А. (его руку я уже

знал). А. А. в день написания мною письма почувство

вал такое же желание, как и я, обратиться впервые ко

214

мне 25. Мне этот факт совпадения наших желаний на

чать переписку показался весьма знаменательным. Пер

вые наши обращения друг к другу скрестились, и наши

письма встретились в Бологом <...> 26.

Между нами готова была возникнуть нескончаемая

переписка, но случилось событие, потрясшее и его и ме

ня (меня, вероятно, гораздо с и л ь н е е ) , – неожиданная бо

лезнь и смерть М. С. Соловьева и трагическая кончина

в ту же ночь О. М. Соловьевой 27. В одну ночь кончи

лось бытие дома, в котором в продолжение восьми лет

я бывал чуть ли не каждый день и который был для

меня второй родиной, не говоря уже о том, что в этом

доме завязались мои первые литературно-общественные

связи (хотя бы с А. А. Блоком, с петербургскими лите

ратурными кружками, сгруппированными вокруг Мереж

ковского, и московскими, сгруппированными вокруг

«Скорпиона»). Здесь получил я от А. А. лишь несколько

слов, исполненных необыкновенной нежности, участия и

грусти, которые показали мне его совсем с другой сто

роны, показали его как сердечного, чуткого, нежного че

ловека.

Помнится, на похоронах Соловьева 19 января 1903 го

да, встретившись с madame Манасеиной и с П. С. Со

ловьевой, знакомыми с А. А., я много расспрашивал их

о нем, но не получил никаких конкретных с в е д е н и й , —

и madame Манасеина, и П. С. Соловьева мало интересо

вались поэзией Блока, увлекаясь более кругом тем Ме

режковских.

В скором времени возобновилась паша теоретическая

переписка с А. А., которая продолжалась без перерыва

весь 1903 год, до нашей встречи в Москве в самом начале

1904 года.

Мне трудно охарактеризовать эту переписку. Часть

ее, я думаю, могла бы скоро появиться в свет, она но

сит менее всего личный характер, скорее содержание

ее – литература, философия, мистика и «чаяния» моло

дых символистов того времени. Это блестящий интимный

литературный дневник эпохи. Такова переписка этих

писем. Она блестяща. Мысль бьет здесь ключом. В них

А. А. кипучее, острее, непринужденнее, нежели в статьях

своих. Его амплуа – не статьи, а именно дневники,

письма. Недаром впоследствии неоднократно хотел он жур

нала-дневника одновременно. Он пытался, чтобы такой

журнал-дневник трех писателей – его, Вяч. Иванова и

215

меня – возник при книгоиздательстве «Мусагет». «Запис

ки мечтателей» позднее, в 1919 году, пытались стать

этим дневником.

Возвращаюсь к нашей переписке 1903 года. Несмотря

на всю теоретичность ее и литературность, основной

стержень писем ко мне А. А. требует вдумчивого коммен

тария, быть может, превышающего в несколько раз текст

писем: всюду сквозь литературный стиль писем просве

чивает тот внутренний жаргон, на котором мы, молодые

символисты, говорили друг с другом. У нас были свои

о п р е д е л е н и я , – и очень сложные психологические пере

живания фиксировались одним словом, понятным для

нас, но не понятным для «непосвященных» современни

ков, ни для более молодых литературных школ, к худу

ли, ко благу ли скоро утерявших этот жаргон и выра

жавшихся прямо: что на уме, то и на я з ы к е , – преслову

тая кузминская «прекрасная ясность» 28. Правду ска

зать: о «прекрасной ясности» мы нисколько не думали,

или если и думали, то в одном смысле: достаточно ли ее

было до нас в «сократический» период всевозможного

нигилизма и позитивизма? Вообще мы не думали о фор

ме, не слишком думали даже о литературном стиле.

Проблема, которая мучила нас, была проблемой внутрен

него зрения и слуха – мир неуловимых шорохов, звуков

и поступей, по которым мы старались угадать прибли

жающуюся эпоху. В этом смысле письма А. А. Блока

ко мне, без комментарий и освещения нашего тогда

эзотеризма 29, были бы непроницаемы в своем темном

ядре. Это «темное ядро» писем А. А. ко мне ничего не

стоило бы прояснить, т. е. обложить догматами метафи

зики Влад. С о л о в ь е в а , – тогда выявился бы просто и

ясно парадоксальный и несколько космический костяк

наших вопросов друг к другу: «а что есть Прекрасная

Дама», «в каком отношении она находится к учению

Влад. Соловьева о будущей теократии» 30, «в каком

смысле она церковь в космосе и царица семистолпного

дворца поэзии Вл. Соловьева» 31, «в каком отношении

учение о Софии-Премудрости В. Соловьева стоит: 1) к ме

тафизике, 2) к церкви, 3) к учению Конта о вели

ком Существе человечества, 4) к гносеологии Канта,

5) к рыцарскому культу Прекрасной Дамы средневе

ковья, 6) к Беатриче Данте, к Ewig Weibliche * Гете,

7) к учению о любви Платона, 8) к личной биографии

* Вечной женственности ( нем. ) .

216

Вл. Соловьева, в которой одно время образ «Трех свида

ний» биографически подменялся несколько романтиче

ской дружбой его с С. П. Хитрово? Как видите, темы

необъятные по количеству углубленнейших вопросов,

которых, конечно, не было никакой возможности разре

шить нам, молодежи того времени, еще не одолевшей

как следует таких титанов, как Данте, Платон, Гете,

Кант. Но проблема времени поднимала все эти вопросы,

мобилизовала их вокруг острия всей культуры: нового

синтеза всех интересов, историей поднимавшихся тем

вокруг повой фазы человеческой жизни, в которой лич

ные и конкретные отношения друг к другу (в любви,

братстве, в проблемах пола, семьи и т. д.) должны были

отображать сверхчеловеческие отношения космоса к ло

госу, где космическим началом является София гности

ков 32, воскрешенная Вл. Соловьевым в гущу самых зло

бодневных тем русской общественной жизни конца

XIX столетня, а началом логическим является рождение

нового христианского слова-мысли, точнее говоря, хри-

стологии. <...>

Всем этим я хочу сказать, что тема «Стихов о Пре

красной Даме» вовсе не есть продукт романтизма незре

лых порывов, а огромная и по сие время не раскрытая

новая тема жизненной философии, Нового завета, Антро-

поса с Софией, проблема антропософской культуры гря

дущего периода, шквал которого – мировая война 1914 го

да и русская революция 1917—1918 годов. Вместо того,

чтобы всею душою осознать все эти темы, ведущие во

истину к новой мистерии и проблеме посвящения,

вместо того, чтобы переработать именно нашу волю,

мысль и чувство в медленном умственном, сердечном и мо

ральном праксисе 33, мы, вынужденные молчать и таить

среди избранных эзотеризм наших чаяний, были вверг

нуты в нравственно развращенную и умственно вар

варскую среду литературных культуртрегеров того вре

мени, людей, весьма утонченных и образованных в узкой

сфере литературы, стиля и общественных дел и «варва

ров» в отношении к проблеме, над которой гении вроде

Гете и Данте висели десятилетиями. Вместо того чтобы

пойти на выучку к этим последним, мы скоро заверте

лись среди рецептов гг. Брюсовых и Мережковских и

прочей литературной отсебятины, быстро выродивших в

нашем сознании темы огромной ответственности, новиз

ны, глубины.

217

Эти темы, оформленные поверхностно, скоро карика

турно всплыли вокруг нас, изображая нас чуть ли не

шутами собственных устремлений. С моей точки зрения,

А. А. слишком быстро посмотрел на самого себя со сто

роны оком прохожего варвара, литературного собрата

по перу и вследствие ряда несчастных стечений обстоя

тельств в его личной, литературной и моральной биогра

фии незаслуженно осудил в себе темы этого времени в

драме-пародии «Балаганчик», бьющей мимо его же собст

венных писем ко мне эпохи 1903 года. Всматриваясь, я

до сих пор, с риском впасть в полемику, отстаиваю

А. А. 1901—1903 годов от А. А. 1907—1908 годов.

Б этих письмах и в последующих встречах в Шахма

тове 34, в разговорах, в которых принимали участие

А. А. Блок, его мать, жена, С. М. Соловьев, я и

А. С. Петровский, гостивший со мной у Блока в 1904 го

ду, мы все время осторожно нащупывали основную, так

сказать, музыкальную тему новой культуры, лик, имярек

этой культуры, то в литературных аналогиях, то в рели

гиозно-догматических разрезах, то в терминах философии,

то в смутных образах мистических, целинных, полусозна

тельных переживаний. Наши разговоры, жаргон и сло

вечки требуют такого же комментария, как и жаргон

бесконечных гегелевских разговоров кружка Станкевича,

где неистовый Виссарион, переживавший в имении Ба

куниных ряд чрезвычайных моральных переживаний, по

свящался неукротимым Мишелем Бакуниным в ритуалы

фихтевской философии (а впоследствии им же был по

священ в ритуалы и гегелевской философии), и, подобно

тому как отвлеченнейшие проблемы гегельянизма тогдаш

ней молодежью протаскивались в самые интимные угол

ки того времени, так что Мишель Бакунин измерял

и взвешивал сердечные отношения своих друзей с геге

левской точки зрения и даже корректировал их гегельян

ски, непроизвольно просовывая свой нос в романы дру

з е й , – так и мы с А. А. Блоком стремились подойти сразу

ко всем проблемам жизни, литературы и мысли с точки

зрения нового пути жизни, философию, этику и социоло

гию которого следовало бы еще написать (она пишется,

быть может, еще в десятилетиях XX века всей тяготою

испытаний этого века). Положение бакунинского кружка

было проще: он имел Гегеля позади себя, нами чаемый

Гегель был впереди н а с , – его мы должны были создать,

потому что Вл. Соловьев был для нас лишь звуком, при-

218

зывающим к отчаливанию от берегов старого мира. Ха

рактерно, что в скором времени московский кружок сим

волистов провозгласил себя «аргонавтами», т. е. сообщест

вом, имеющим целью отыскивать Золотое руно.

Из переписки А. А. со мной в конце 1903 года уже

явно звучит разность подхода к темам Прекрасной Да

мы – нашего «Золотого руна» или «действительности»

Гегеля. В то время как я системою вопросов стараюсь

создать многообразные грани подхода к пониманию тем,

связанных с Прекрасной Дамою, т. е. дать этой теме

формально гносеологическое обоснование извне и оста

вить Ее безымянной музыкой в ее внутреннем ядре,

А. А. Блок, уже упрекавший меня в музыкальном рас

пылении тем новой культуры, моему идеалистическому

обоснованию символа противополагает реалистическое,

в котором метафизическая оправа соловьевского учения

о Софии звучит как новый религиозный догмат, а жизнен

ное ядро оказывается в сфере уже воплощенного символа:

«будут страшны, будут несказанны неземные маски

лиц» 35. В этом отношении характерно одно из писем

А. А., рисующее его как максималиста-догматика, стараю

щегося очертить образ Той, имя которой он пишет с боль

шой буквы 36. <...>

Это письмо я считаю типичным для понимания тех

вопросов, которые нас связывали с А. А. и которые

требуют бесконечного углубления. Пусть прочтут эти

п и с ь м а , – посмеются над ними, в ком есть сила смеяться,

но думаю, что и задумаются. В этом письме характерно

обилие словечек и наличность того жаргона, который был

для нас в отошедшие годы «нашим» жаргоном, где сло

ва фиксировали трудные, не поддающиеся часто логиче

скому объяснению моменты переживаний и моменты

восприятий веяний, которые мы относили к Ней.

Прекрасная Дама, по А. А., меняет свое земное ото

б р а ж е н и е , – и встает вопрос, подобный т о м у , – как Папа

является живым продолжением апостола Петра, так

может оказаться, что среди женщин, в которых зеркаль

но отражается новая богиня Соловьева, может ока

заться Единственая, Одна, которая и будет естественно

тем, чем Папа является для правоверных католиков. Если

Папа есть наместник Христов Второго Завета, то Она

может оказаться среди нас как естественное отображение

Софии, как Пана своего рода (или «мама») Третьего

219

Завета. Разумеется, что ничего подобного в письмах

А. А. Блока ко мне нет, но весь стиль их, весь подход

к проблеме таков, что они волят к такому выводу. Этого

вывода я боюсь и оказываюсь в нашей переписке того

времени своего рода меньшевиком-минималистом. Думаю,

что близкие отношения А. А. Блока к С. М. Соловьеву,

очень склонному в то время к такого рода догматизиро

ванию тем нашего веяния, способствовали и укореняли

в нем этот максимализм. Это и был период сближения

А. А. Блока с С. М. Соловьевым, тогда поливановцем 37,

гимназистом седьмого класса, только что перенесшим

потерю отца и матери. Все, что я слышал от С. М. Со

ловьева за это время об А. А., дышало какой-то особой

теплотой. С. М. тогда только что вернулся из Киева, ку

да он поехал после кончины родителей и где был ласко

во принят, как родной, в доме князя Трубецкого, тогда

еще киевского профессора. По возвращению из Киева,

он поселился на Поварской, в небольшом домике, с

прислугою. Бабушка его А. Г. Коваленская заботливо

приняла на себя хлопоты по устройству его маленького

хозяйства. Посещали его весьма часто: я, Г. А. Рачин

ский, его опекун. В этой маленькой квартирке на

Поварской продолжались наши вечерние встречи с С. М.,

в которых было «много, много дум, и метафизики, и спо

ров» 38. А. А. Блок, его поэзия, его личность, даже собы

тия его биографии были часто темой наших бесед.

С. М. Соловьев одно время после смерти родителей впал,

я бы сказал, в поэтически-догматический тон, стараясь

чуть ли не в ясных теологических догматах фиксировать

то новое, что мы все трое (А. А. Блок, он и я) ощу

щали как наступление новой религиозной эпохи. Думаю,

что начавшееся тогда в письмах сближение его с А. А.

отразилось в свою очередь на письмах А. А. ко мне, где

он выступает с более четкими, парадоксальными для

многих контурами своего мировоззрения и где я играл

роль своего рода кунктатора 39 и философского обосно-

вателя наших взглядов. Это был период, когда среди

сочинений Вл. Соловьева меня особенно занимала «Исто

рия и будущность теократии» и статья об Ог. Конте.

Скажу откровенно: то, что вынашивалось нами трои

ми в сознании, не имело определенных философских кон

туров, как бы нащупывало эти контуры из сопоставлений

разных сторон многих миросозерцаний. Извне то, о чем

220

мы говорили, казалось бы синкретизмом, где Платон,

Филон, учение о логосе кн. С. Н. Трубецкого, Вл. Со

ловьев, Конт, Гартман встречались в своеобразных соче

таниях «гротеск». Но, повторяю, без образный и внерас-

судочный звук наших исканий был внятный для нас,

ясный, конкретный и вполне новый (мы не умели лишь

обложить его миросозерцательными с л о в а м и ) , – и на

сколько более глубокий и оригинальный, нежели тогда

начавшиеся искания, сгруппированные вокруг «Нового

пути», органа Мережковских, к которому мы относились

со все возрастающим разочарованием. Кстати сказать,

с Мережковским я продолжал состоять в переписке, но

я утратил в ту пору остроту интересов к его темам, ка

завшимся ветхими и не улавливающими того «звука»

эпохи, к которому прислушивались мы.

В это время уже я знал, что у А. А. Блока есть не

веста, петербургская курсистка, дочь знаменитого хими

ка Д. И. Менделеева, к которой мы проявляли особен

ный интерес, полагая à priori, что то внимание, которое

ей уделяет такой замечательный человек, как А. А.,

особенно отличает ее. Мы прослеживали в стихах А. А.

того времени, как тема его лирики отображает им лю

бимую девушку и как она переплетается с другой темою,

темою о Прекрасной Даме. Наконец, мы ощупывали пе

ресечение этих тем в третьей теме и не могли понять,

в какой мере нота Софии, Души мира, соединена с обыч

ною, чисто романтическою темою любви. Например, в

стихотворении А. А., полученном нами приблизительно в

это время, я не мог понять, к кому, собственно, отно

сятся нижеследующие строчки – к Л. Д. Менделеевой

или к Деве – Заре – Купине:

Проходила Ты в дальние залы,

Величава, тиха и строга...

Я носил за Тобой покрывало

И смотрел на Твои жемчуга...

С одной стороны, здесь «Ты» с большой б у к в ы , —

нужно полагать – небесное видение, с другой стороны —

за небесным видением покрывала не носят (покрывало,

боа, веер, не все ли равно). И серьезно мы обсуждали во

прос о том, как возможно сосуществование земной

встречи с небесной встречей и в какой мере возможно

сочетание земного и небесного. Здесь опять выступают

221

шуточно-карикатурные штрихи наших серьезнейших во

просов, имеющих целью разрешить все конкретности бы

товых, национальных и даже социальных отношений в

свете нового восприятия действительности. Мы с

С. М. Соловьевым были теми «Мишелями», которые в

многостраничных письмах но всем правилам гегелевской

философии анализировали интимные отношения Станке

вича к одной из сестер Бакунина и довели этим бедного

Станкевича до того, что он бежал за границу, может быть, не

только вследствие своей болезни, но и вследствие гегелья-

низирования друзьями его сердечных отношений. И был

прав, может быть, А. А., выставив впоследствии непро

шеных теоретиков воплощения сверхличного в личной

жизни в виде дурацких «мистиков» своего «Балаган

чика».

В 1903 году весной, помнится, в начале марта я по

лучил приглашение от А. А. приехать в Шахматово на

его свадьбу, с просьбой быть шафером его невесты.

С. М. Соловьев получил, в свою очередь, также пригла

шение быть его шафером. Мы дали согласие. Было ре

шено, что летом мы соединимся в Шахматове. Свадьба

была назначена на август 1903 года.

Незадолго до этого вышел третий альманах «Северных

цветов», в котором были первый раз напечатаны как

стихи А. А. под заглавием «Стихи о Прекрасной Даме»,

так и мои. Мы впервые появились как поэты вместе, но

я тогда уже сознавал совершенно отчетливо, насколько

я, как поэт, уступал совершенно несравненным нотам

поэзии А. А.: он умел выговорить в стихах свою цент

ральную, нутряную, почти словами не выразимую ноту.

Я более владел прозою, в стихах же не умел коснуться

того, что составляло центральную ось моих внутренних

устремлений. В невыраженной части своей души я был

несравненно ближе к теме стихов А. А., чем в выражен

ной: все эти бёклиновские кентавры и фавны, с которы

ми я выступал, не удовлетворяли меня самого как

п о э т а , – они были выражением внешней лирической зы

би, а не внутреннего динамизма творческих устремлений

моих.

Весною 1903 года обрывается наша переписка: А. А.

уезжает в Бад-Наугейм. Я держу государственные эк

замены. В конце мая умирает отец. Эта кончина, нерв

ное переутомление после экзаменов ослабляют меня:

я чувствую, что просто не соберусь с силами ехать на

222

свадьбу А. А. Пишу А. А. об этом. Первая половина

июня окрашивается для меня «блоковскими» темами.

В день похорон отца ко мне пришел знакомиться покой

ный теперь писатель Л. Д. Семенов (впоследствии рево

люционер, добролюбовец, тогда студент-монархист еще,

поэт, захваченный в круг тем, обсуждавшихся «Новым

путем», и еще более в круг тем, связанных с поэзией

Блока). Он писал стихи, подражая Блоку. Мы много

говорили на темы поэзии А. А. и о самом А. А., с ко

торым Семенов был лично знаком. Мы совершали частые

прогулки к Новодевичьему монастырю, посещали моги

лы отца, Вл. Соловьева, супругов Соловьевых. Средь

летней задумчивой обстановки звучали темы стихотворе

ния А. А., написанного несколько позднее:

У забытых могил пробивалась трава,

Мы забыли вчера. И забыли слова,

И настала кругом тишина...

Разговоры о вечности среди тишины могил опять-таки

по-новому вызывали звук поэзии Блока. Я смотрел на

Новодевичий монастырь глазами уже мною написанной

«Симфонии». Мы обходили могилы; задумывались о бу

дущем:

Где впервые в мои восковые черты

Отдаленною жизнью повеяла ты,

Пробиваясь могильной травой... 40

Л. Д. Семенову я глубоко благодарен за эти две-три

проведенных вместе московских недели. Скоро я уехал

в деревню.

Помнится, осенью я получил письмо от С. М. Со

ловьева, тогда только что вернувшегося со свадьбы А. А.,

письмо, из которого я мог лишь понять, что он чем-то

потрясен и радостно взволнован. По возвращении в

Москву в конце сентября 1903 года я так и не узнал

от С. М. подробностей этой свадьбы. Я понял только, что

весь строй переживаний С. М. скорее напоминал настрое

ние человека, только что посвященного в мистерию, чем

настроение шафера, возвращавшегося со свадьбы. По его

словам, природа Шахматова и Боблова (имения Менде

леевых), и погода, и свадебный о б р я д , – все было прони

зано какою-то необычайною, непередаваемою атмосфе

р о ю , – и прозвучал звук эпохи, над которым мы медити

ровали 41. Можно сказать, что именно в это время я

менее всего был расположен вникать во все эти подроб-

223

ности, по я понял одно – что свадьба А. А. Блока не

есть обывательщина, а какой-то подход к разрешению

нами поставленных задач: соловьевство и тут присутство

вало. Я видел в С. М. Соловьеве того времени какую-то

особенную преданность всему семейству Блоков – ему,

его матери, его жене. Он описывал мне всех персонажей

этого бракосочетания, обычно меняя тон, переходя от

серьезнейших задушевных нот к ему свойственному

юмору, изображая в лицах старика Менделеева, его

жену Анну Ивановну, Любовь Дмитриевну, жену поэта,

самого А. А.; помнится мне, его особенно поразил один

из шаферов отношением к обряду и теми разговорами,

которые он вел с ним. Он был «наш», т. е., по тогдаш

нему жаргону, посвящен в эзотеризм наших восприятий

действительности, человеком Третьего Завета и, стало

быть, убежденным теократом. По словам С. М. Соловье

ва, он не только понимал неописуемое настроение шахма-

товских дней лета 1903 года, но понимал то, что нам не

понятно. С. М. Соловьева поразило то обстоятельство,

что этот молодой человек, как кажется, только что окон

чивший университет, поляк и католик, должен был ехать

навсегда в Польшу, чтобы поступить там в какой-то мо

настырь. Это был граф Развадовский. С. М. говорил мне,

что у него какой-то особый религиозный культ восходя

щей звезды. Поиски этой «звезды» и повели его в мона

стырь. И А. А. писал мне приблизительно в это время

следующее о графе Развадовском: «Милый и дорогой

Борис Николаевич. Осень озолотила и прошла. В ту ми

нуту, как я пишу Вам запоздалый ответ, может быть,

один «из нас» (не нас с Вами, а нас нескольких, «пре

данных Испанской Звезде» 42) идет по австрийской доро

ге в священнической рясе. Я не имею никаких данных

утверждать это, а если бы и имел, то не был бы в пра

ве сообщать об этом даже Вам, но теперь, теряясь в об

ласти предположений, хочу известить о них непременно.

Вы могли слышать об этом странном человеке от Сергея

Соловьева. Лично у нас с ним как-то (даже когда-то,

хотя я не знаю, когда) нечто перекликнулось большое,

потерявшееся потом «в лазурном безмирном своде» 43.

Характерно: фамилия этого графа Развадовского толь

ко раз всплыла на внешнем разговоре с А. А. – именно

в последнем, когда весной этого года, перед отъездом

в Москву, А. А. был у меня с Р. В. Ивановым и

С. М. Алянским. Мы с А. А. как-то случайно перешли

224

к разговору от критики струвевского журнала (издавав

шегося в Софии 44) к русским, находящимся в Югосла

вии, к славянскому и польскому вопросам; и тут А. А.

сообщил мне о каком-то польском епископе, очень реак

ционно настроенном и действующем в Польше, припом

нив, что его светская фамилия – граф Развадовский.

Тут А. А. улыбнулся мне и сказал: «Знаешь, ведь это,

вероятно, тот самый Развадовский». Я по улыбке, кото

рая появилась у него, понял, что он намекает на ту, да

леко отошедшую эпоху, когда шафера А. А., присутство

вавшие на его свадьбе, один – ж д а л наступления нового

теократического периода, мирового переворота чуть ли

не на свадьбе А. А., а другой – прямо со свадьбы отпра

вился за поисками «звезды», и эта «звезда» привела его,

быть может, лишь к реакционной епископской тиаре.

С осени 1903 года до самого начала 1904 года мне

пришлось отвлечься и от переписки с А. А., и частью

от тем, с нею связанных. Это было в Москве очень шум

ное время: все то, что подпочвенно сочилось в созна

ниях отдельных людей нового направления, теперь

выявилось, сгруппировалось в кружки. Был кружок

молодых писателей, сгруппированных вокруг книго

издательства «Гриф», был кружок «Скорпиона», был

теософский кружок, образовался кружок, сгруппирован

ный вокруг моих воскресений, который Эллис (Л. Л. Ко-

былинский) прозвал «аргонавтическим». Мы, аргонавты,

не имели своего органа, но мы вливались и в «Гриф»,

и в «Скорпион», и в организованные впоследствии «Весы»,

и в убогую «Свободную совесть», позднее в Общество

свободной эстетики 4 5 , – в дальнейшем в «Дом песни» 46

и в Московское религиозно-философское общество.

Объединенные одно время «Мусагетом», мы перекину

лись в молодой кружок покойного скульптора Крахта.

С 1903 до 1912 года длится весьма активная литератур

но-общественная нота на бумаге не существовавшего

кружка «аргонавтов», которые в 1905 году существовали

(правда, очень короткое время) под видом революцион

ного десятка с кличкой «аргонавты». Душою, организа

тором и толкачом на все парадоксальное был Л. Л. Ко-

былинский, слабый теоретик и поэт, но в жизни талант

ливейший человек с проблесками почти гениальности.

В 1903 году только еще возникающий кружок «аргонав

тов» собирался у меня по воскресеньям, В его состав

8 А. Блок в восп. совр., т. 1 225

входили то одни, то другие. Важен был импульс целого

коллектива, а не тот или иной член коллектива. «Арго

навтами» с 1903 до 1907 года считались: Эллис, я,

А. С. Петровский, С. М. Соловьев, П. Н. Батюшков,

М. А. Эртель, А. С. Челищев, В. В. Владимиров,

Г. А. Рачинский, М. И. Сизов, Н. П. Киселев, В. О. Ни-

лендер, Н. И. Астров, В. П. Поливанов, Н. И. Петров

ская и др. Роль «аргонавтов» была ролью импульсаторов,

согревателей душевным динамизмом самых разнообраз

ных течений, перекрещивающихся в «аргонавтическом»

русле и впоследствии распавшихся и многообразно офор

мившихся *. Но главной задачей «аргонавтов» было вы

нашивать и оформлять тогда слагавшуюся школу симво

лизма. Думаю, что вся идеология московской фракции

символизма созрела не в «Скорпионе» и не в «Весах»,

а в интимных беседах и разговорах среди молодых сим

волистов «аргонавтического» толка. С 1903 года местом

наших собраний и встреч были главным образом – мои

воскресенья, где, кроме тесного круга друзей, обычными

посетителями были молодые поэты «Скорпиона» и «Гри

фа», а также Бальмонт, Брюсов, С. А. Соколов с женой

(псевдоним: Нина Петровская), Г. А. Рачинский, Пояр