Текст книги "Наплывы времени. История жизни"

Автор книги: Артур Ашер Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 49 страниц)

Теперь, к 1960 году, мы отремонтировали старый дом, который купили в полумиле вверх по дороге от нашего бывшего в местечке Роксбери в Коннектикуте, и она с бешеной энергией бросилась все перестраивать в нем. Я старался не заострять внимание на том, что мы не можем позволить себе осуществить все ее задумки, но временами моя озабоченность прорывалась, и она остро страдала от того, что мы должны были соизмерять наши желания с нашими возможностями. Деньги для нее – как это бывает или с очень богатыми, или с очень бедными людьми – не представляли ценности как защита от неопределенности будущего. Их надо было тратить, чуть только они появлялись, причем с возможным размахом. Для меня же они означали свободу и независимость, чтобы не сотрудничать с какой-нибудь компанией или продюсером.

За год с небольшим до этого мы начали с того, что отметили худшие места планировки в старом доме, чтобы они не повторились в том, который мы надумали построить на вершине лесистого холма неподалеку. Она созвонилась с Фрэнком Ллойдом Райтом, спросив его, что он может нам предложить. У нее был королевский размах, отчасти потому, что этот уникальный дом задумывался ею как подарок мне. Поэтому задаваться вопросом, хватит ли денег для осуществления райтовского проекта, казалось неприличным. Тем более что их обоих совершенно не интересовало, что сколько стоит. Поэтому мне ничего не оставалось, как назначить день его визита и предложить ей самой решать, хватит у нас денег или нет.

Райт, которому было под девяносто, как-то сразу свернулся калачиком на заднем сиденье машины, когда мы ненастным осенним утром заехали за ним на Манхэттен, и все два часа до Роксбери громко посапывал. Это был высокий, театрально красивый мужчина, который носил широкополые ковбойские шляпы и необъятных размеров пальто, а вместо того чтобы говорить, скорее декламировал в нос, чем очень напоминал У. Филдса. Войдя, он оглядел гостиную и произнес с удивительным высокомерием: «А, это старый дом. Гроша не стоит вкладывать в это дело». Мы перекусили копченым лососем с хлебом, он отказался от перца. «Не ешьте перца, он сведет вас в могилу до срока. Старайтесь избегать его».

Оставив Мэрилин, я повел его по длинной крутой дороге на вершину небольшой горы, туда, где мы хотели построить дом, в полумиле или около этого. Он ни разу не попросил передышки. На вершине, встав спиной к ветру, он посмотрел на открывавшийся оттуда великолепный вид, помочился и сказал: «Да. Действительно». Быстро огляделся и потрусил вниз, перескакивая через камни, бугорки и комья земли. Когда мы спустились к подножию и чуть замедлили ход, идя по стерне, я решил, что пора сказать ему то, о чем он не потрудился спросить, – мы хотим жить просто и не намереваемся строить дом, который поразил бы весь мир. Насколько я помню, он никак не отреагировал на эту новость.

Его план, напоминавший скорее импрессионистскую акварель, не застал меня врасплох: круглая гостиная с чуть приподнятой опоясывающей галереей, яйцевидные колонны из песчаника пяти футов толщиной и куполообразный потолок не менее шестидесяти футов в диаметре; вид на бассейн в семьдесят футов длиной, прорубленный в склоне горы и отделанный песчаником. Для того чтобы выдержать такой объем воды, не говоря уже о самой конструкции, стенки бассейна, на мой взгляд, должны были быть не меньше двадцати футов в высоту, своего рода линия Мажино. Когда я спросил, сколько будет стоить дом, Райт сказал, около двухсот пятидесяти тысяч, однако, имея опыт строительства, я мог отнести это только к стоимости бассейна. Его акварельную фантазию украшали две трогательные детали. Около дома, миновав замысловатый въезд, стоял длинный лимузин с открытым верхом и одетым в униформу шофером на водительском месте, а над крышей виднелся взвившийся флаг, показывая, что хозяева дома. Его восторженное отношение к Мэрилин выразилось в том, что в этом чудовищном строении оказалась всего одна спальня и одна крошечная комнатка для гостей, зато был громадный конференц-зал с длинным, во всю комнату столом и дюжиной стульев с высокими спинками, на самом высоком из которых должна была восседать во главе собрания она, королева, правительница небольшой страны, ну, скажем, такой, как Дания. В целом это очень подошло бы как загородный домик для высоких административных чинов, где можно было разрабатывать проекты незаконных биржевых сделок или создания нелегальных предприятий.

Заехав к нему в офис в гостиницу «Плаза» и увидев проект, я сказал, что это слишком вычурно по отношению к тому, что нам бы хотелось, но мои слова вновь не произвели на него никакого впечатления. Он тут же показал мне огромную акварель нового города с десятками волшебных розовых башен, минаретов и рассекающим небо шоссе от одного здания к другому, который он планировал, если не ошибаюсь, для шаха Ирана или главы какого-то нефтяного королевства. Хотелось понять, на чем держатся эти ленты из железобетона, но я так и не разобрал.

По мере того как снималась сцена за сценой, меня все больше волновал общий план – слишком часто огромные безжизненные просторы Невады, где человек такой затерянный, вытеснял крупный план. Хотя трудно было не согласиться с оператором Расселом Метти, что зритель «платит не за то, чтобы любоваться природой». Крепкий, опытный профессионал, он обходился тремя софитами, установить которые было для него минутным делом. И презирал «искусственные» подсветки, отнимавшие драгоценное время, полагаясь исключительно на свое мастерство, благодаря чему его фильмы напоминали скорее не художественное полотно, а репортаж с места событий – вот это он уважал. Я быстро сообразил, что не мне его учить, какую нагрузку несет та или иная сцена. В перерывах между съемками он топтался около телефона, выясняя курс акций нефтяной скважины, в которую вложил деньги. Кино оставалось кино, а нефтяной фонтан выглядел истинной ценностью. Съемочная группа жила крайне замкнуто, каждый занимался своим делом, стремясь максимально выложиться и достичь совершенства. Этим далеким от европейского мудрствования ребятам, гордившимся своим прагматизмом, как какой-нибудь Форд или Эдисон, – и так же, как они, равнодушным к духовной жизни, – все-таки удалось снять несколько лучших фильмов всех времен.

Они заставили меня вспомнить бутафора Хаима, заядлого курильщика, в первой постановке «Смерти коммивояжера» около десяти лет назад отвечавшего за реквизит. В его обязанности, помимо прочего, входило позаботиться перед спектаклем, чтобы в пепельнице на холодильнике лежали окурки от «Честерфилда». В конце первого действия Артур Кеннеди, игравший сына Вилли Биффа, закуривал, а потом бросал сигарету в пепельницу. Хаим считал, что она должна была быть набита окурками, чтобы показать, как Бифф волнуется за отца. Хаим не пропускал ни одного спектакля и всегда имел свое мнение, что и где удалось. Каждый вечер он заполнял пепельницу свежими окурками, стараясь придать спектаклю большую правдоподобность, и этим вносил свою лепту в трагедию. Актеры могли сколько угодно подтрунивать, будто заботливостью он напоминает наседку, однако стоило кому-нибудь забыть реплику или пропустить строчку, они старались избегать смотреть за кулисы, чтобы не встретиться взглядом с Хаимом.

Наступил момент, когда рабочий ритм съемок сбился, ибо с каждым днем Мэрилин появлялась на площадке все позже. Я не мог ничего поделать, разубедить, ибо чувствовал, что ее душит ненависть, то ли ко мне, то ли к себе, то ли к работе. Казалось, она не доверяет не только моим замечаниям, но и Хьюстону. Раздражение и обиды разрешались самым банальным образом, выливаясь в бессильное недоуменное молчание. При этом она однажды отправилась с Паулой в местный антикварный магазин и приобрела пару безделушек для дома. Это казалось странно, ибо она почти не разговаривала со мной. Мы были похожи на двух людей, каждый из которых хотел только одаривать и поэтому под любым предлогом отказывался от того, что ему дают. Это повергало обоих в постоянную прострацию и только усугубляло разрыв.

Каждый день приносил неожиданность. Но были радостные сюрпризы, вроде того, что Клифт оказался порядочным человеком. Мы с Хьюстоном опасались, как бы он не запил и не пришлось вытаскивать его из этого состояния. Вместо этого они с Поллаком стали нашей опорой в работе. На первых съемках через неделю после начала Клифт произнес длиннющий монолог в будке у обочины, что-то около страницы плотного текста, ни разу не сбившись и не заикнувшись, так что эпизод был отснят сразу же. Мы с Хьюстоном поздравили друг друга: вопреки опасениям страховых агентов наши надежды полностью оправдались. Я понял, что Монти может быть очень серьезен, когда ему попадается настоящий материал и он чувствует, что его не эксплуатируют. Неглубокие, порой откровенно плоские сценарии подорвали душевное равновесие не у одного актера, и самоуверенность была защитной маской.

На соляном озере стояла невыносимая жара, температура поднималась до ста восьмидесяти градусов. Казалось, мы работаем на залитой ослепительным светом поверхности Луны. Чтобы убить время, я играл в футбол с ребятами из съемочной группы. Паула, усевшись в своем «кадиллаке» с кондиционером, писала письма. Каждое утро она приезжала из Рино с Мэрилин на ее машине, так как по дороге они зубрили роль, однако требовала, чтобы за ней следовал персональный лимузин с шофером. Взглянув на нее через стекло, я вспомнил «Принца и хористку», и византийская одержимость Паулы собственным положением вкупе с наивной скрытностью показались не такими уж комичными. Даже ответ на вопрос «который час?» она расценивала как утечку информации. Рассчитывая на невольный восторг у новичков, Паула носила сразу несколько пар часов – на груди, на руке и в сумке. Ей неизменно надо было знать время в Токио, Лондоне, Мехико и Сиднее – этим она подчеркивала, что они с Ли причастны ко всему на свете.

Несколько раз я коротал затянувшееся ожидание, беседуя с Гейблом, который любил погреться на солнышке прямо на солончаке около своего прицепа. Он вел себя так, будто у Мэрилин физическое недомогание, и не видел, казалось, ничего унизительного для себя в том, что ему ежедневно приходится ее ждать перед началом съемок, – на его лице никогда не проскользнуло ни тени раздражения. Это несвойственное ему спокойствие удивляло знавших его людей. Однако пару раз агент Гейбла напомнил, что каждый день сверх положенного будет стоить по контракту двадцать пять тысяч долларов. Он оказался надежно защищен от неурядиц, но меня мучило его вынужденное безделье, ибо это я уговорил его сниматься в фильме. Он понимал, что все, включая Мэрилин, не в силах что-либо изменить – это не был обычный кураж капризной кинозвезды, которая демонстрировала свою власть над всем и вся. Возможно, его примирило признание Мэрилин, что он был кумиром ее детства. Фотография Гейбла действительно стояла в рамке на любимой ею конторке матери, и в глубоком детстве Мэрилин верила, что это ее отец. В тишине Невады мы могли просидеть молча у прицепа долгие полчаса, как будто о чем-то скорбели. Я ощущал его сочувствие, а он, конечно, понимал, как я огорчен.

Его интересно было расспрашивать о прошлом, когда он в прежние годы снимался на МГМ, «Съемки обычно кончались в пятницу, уик-энд мы кутили, а с понедельника новый фильм. У нас было что-то вроде постоянной труппы. Вон мой „дядька“, – кивнул он на своего костюмера, человека за шестьдесят с похожим на собачью морду вытянутым лицом, который, сидя у дверцы прицепа, с интересом прислушивался к его рассказам, готовый сорваться, чтобы услужить хозяину, как это повелось с давних времен: принести пачку сигарет, новый мундштук или чего-нибудь холодного выпить, – бывало, вытащит меня утром из вечернего костюма и под душ. Я вытираюсь, он мне первые строчки роли читает, по дороге на съемки стараюсь не заснуть, а он все читает. Приезжаю, натягиваю костюм, выхожу на площадку, приветствую режиссера, мельком знакомлюсь с партнершей и судорожно пытаюсь сообразить, где все будет происходить – на Гавайях, в Номе, Сент-Луисе или еще где-нибудь. Двадцать минут на подготовку – и съемки. Все, свободен. К концу недели входишь в роль, две недели ее разминаешь, а когда наконец войдешь, фильм уже снят. Но чаще бывали роли, когда играть нечего, стараешься выжать, что можно, но ничего не выжмешь. Все-таки есть в этом какая-то разница, как ни крути».

Он привез из Калифорнии серебряный «мерседес», напоминавший крыло чайки, и, пытаясь скоротать время, каждое утро уезжал из Рино в горы. Его все знали в лицо, он уже вошел в мировую историю, сам стоил миллионы и имел все, что можно пожелать. Но в нем не было пресыщенности, он не потерял интереса к жизни и расспрашивал о моем житье-бытье, как я работаю. В его любопытстве мне почудилось что-то от удивительной простоты отца. Возможно, своей естественностью на экране он был обязан этой серьезности в жизни. Со временем я пришел к мысли, что яркая актерская индивидуальность напоминает дрессированного медведя: привлекает мастерством и отпугивает мощными когтями. Великие кинозвезды, так же как великие политики, считают, что они самоценны, и поэтому могут позволить себе быть низменными и даже опасными.

Когда я писал сцену родео, вспомнился заброшенный городок в пустыне, название которого вылетело из головы. Однажды я случайно оказался там с двумя ковбоями, которые охотились за дикими лошадьми. Поселение состояло из единственной улочки, вдоль которой выстроились некрашеные неопрятные дома, сбитые из серых сосновых досок. По другую сторону было восемь или десять стойл, выходивших на импровизированное родео с грубо сколоченными скамейками открытых трибун. Рядом возвышалась церквушка с покосившимся деревянным крестом, грозившим рухнуть на дорогу, – символ, который по своей выразительности был для меня совершенно необходим в фильме. Загоны для лошадей закрывались длинными перекладинами, в которые нередко врезались на машинах или грузовиках местные пьяницы – мужчины, которые день-деньской трудились в облаках белогипсовой пыли на местном заводике. Внутри на стенах и потолке виднелись следы от пуль, на деревянных стояках – опаленные по краям ложбинки. Это было единственное место, где в Неваде разрешалось носить оружие, и большинство пользовалось своим правом – у многих на боку висели внушительного вида сорокапяти миллиметровые парабеллумы. Живя в Неваде, я как-то в субботу вечером стал свидетелем сцены, как взаимное раздражение, накопившись, накалило атмосферу и страсти разгорелись до предела. Оставалось гадать, какой гнетущей должна была быть пустота жизни, чтобы люди возжаждали убивать друг друга, пугать убийством, а то и самим быть убиенными. Здесь стреляли не для того, чтобы обокрасть, а из-за пустячного спора – некий массовый секс с обязательным, как на родео, кровопусканием.

Выяснилось, что в том городке нельзя снимать фильм, ибо не хватает воды и к тому же далеко от Рино и гостиницы. Пришлось подыскать другой, где тоже пустовало много домов. Люди ушли отсюда несколько десятилетий назад, когда закрылась местная шахта. В витринах и поперек улиц косо висели полинявшие вывески. Трудно было поверить, что мы снимаем фильм там, где когда-то действительно была жизнь и кто-то надеялся на лучшую участь, а теперь людей нет.

Но все-таки одно из тех мест, где я побывал со своими приятелями-ковбоями, – домик миссис Стикс – вошел в фильм как временное пристанище Розалин в Неваде. Он стоял посреди утопавшей в зелени долины, редком уголке посреди этой засушливой местности. Поскольку для камеры нужно было место, рабочие распилили углы так, чтобы, отвернув болты, стены можно было быстро раздвинуть. К утру, по сценарию, перед домом был разбит огород и посажены кусты. Легко забывалось, что все это ненастоящее. Подобно лишившимся разума богам, мы, как ни странно, воспользовались реальностью, чтобы сделать подделку.

Все перепуталось в голове, и я забыл, что писал Гея Лэнгленда вовсе не с Кларка Гейбла. В один прекрасный день на площадке появился настоящий ковбой и несколько часов наблюдал, что происходит, а я был разочарован, какой же он щуплый по сравнению с крепко сбитым Гейблом. Иными словами, оказался во власти образа, созданного актером, а не ковбоем.

Было что-то странное в том, что стены дома, где я несколько лет назад гостил с настоящим ковбоем и девушкой, которую он возил с собой, теперь легко разбирались и, вынутые из пазов, открывали голубое небо. Возможно, за этим тайным страхом стояло желание самим созидать и разрушать собственные жизни.

Я продолжал работать над финалом, который мне не до конца нравился. Понимая, сколь неопределенно мое будущее, отказавшись от надежд, с которыми приступал к работе, я все равно не мог согласиться с тем, что называл пессимистической концовкой, когда герои расстаются навсегда. В то же время вопреки логике сценария я понимал, что им не на что рассчитывать, только на непредсказуемость бытия. Вера в его недетерминированность обеспечивала им ощущение свободы. Но на жизнь нельзя полагаться, она предаст, и я решил изменить ее в фильме по своей воле. В конце концов, почему мои герои не могут встретиться и обрести друг друга.

Как-то днем Мэрилин ненароком обронила, будто речь шла о другом сценарии: «Все-таки им надо бы расстаться». Я возразил, но так торопливо, как будто боялся, что она права. Однако ирония была очевидна: сценарий, написанный, чтобы убедить эту женщину, будто у нее может быть в этой жизни свой дом, на самом деле говорил об обратном.

На мгновение мелькнуло, уж не крик ли это о помощи, но в ее взгляде не было ничего, кроме холодного профессионализма. Я не мог больше предлагать ей то, что она заведомо отвергала. Самое ужасное, что перемены в ее настроении на съемках стали резче – она была то внутренне сосредоточенна, отрешена от всего и вся, то необыкновенно общительна с каждым, кто ни попадя, как будто поток переживаний превратился в неиссякаемый источник злости, извергавшийся прямо из сердца. Ее настроения нельзя было понять, пока она не начинала говорить.

От долгих, все более затяжных простоев, когда Мэрилин не могла работать, Хьюстон начал терять терпение. Ее постоянная борьба со временем окончилась крахом, лишив всякой свободы действий. Она принадлежала к людям, для которых время служит липкой приманкой и они пытаются обойти его стороной, убеждая себя, что прошлого, похоже, не существует.

Через месяц после начала съемок Хьюстон, казалось, сложил с себя все полномочия, но однажды все-таки подозвал Паулу и спросил, не собирается ли она все-таки приступить к исполнению своих обязанностей. По ночам, давая выход темпераменту, он пропадал в казино, играя и выигрывая огромные суммы, потом засыпал на стуле около кинокамеры, забыв, какую сцену снимает. Все пришло в состояние хаоса. Хьюстон работал на одном мышечном усилии. Воля этого человека была поразительна.

Казалось, несколько недель он не замечал Паулу, отказавшись от ее услуг, которые считал непрофессиональными и унизительными. Она обрела над Мэрилин такую власть, что та переселилась к ней в номер. Паула выиграла необъявленную затянувшуюся войну. Однако я надеялся, что ситуация улучшится и Мэрилин сосредоточится на роли, как ей, по ее словам, того хотелось. При этом я не питал иллюзий, будто все мы делаем то, что хотим. Разрушительная стихия, обретшая над нами власть, была бесконтрольна. Единственное, что угнетало, – это будущее фильма. Он превратился в ненавистное детище, которое стоило мне слишком дорого, – оставалось уповать, что из всего этого когда-нибудь что-нибудь выйдет. Единственное, чего я опасался всерьез, – что Паула может легкомысленно уступить просьбам Мэрилин и давать ей большие дозы снотворного. Она, правда, обещала не делать этого, и я был склонен ей верить, поскольку Паула сама заметно побаивалась возможной катастрофы.

После ужина я пошел прогуляться около гостиницы в парк и, усевшись на скамейку, наблюдал, как восемь девушек играли на спаренных кортах. Казалось чудом, что можно так спокойно перебрасывать через сетку взад-вперед мяч. Глядя на пышущую здоровьем молодежь, их незатрудненное, глубокое дыхание, бисеринки пота над розовой верхней губой, которую они то и дело отирали, слыша их радостные возгласы, я почувствовал, что напряжение спало. Захотелось вытянуться; я лег на траву, положил под голову руку и заснул, а проснулся в полном безмолвии – ночной город спал, машин не было, девушки давно ушли. Было где-то около трех часов ночи.

В казино гостиницы я набрел на Хьюстона, который одной рукой брал кости, а в другой держал стакан виски. Куртка из защитной ткани была отутюжена так, будто он надел ее десять минут назад. Проигрывая двадцать пять тысяч, он усмехнулся, когда увидел меня, и я в ответ тоже усмехнулся. Казалось, его не волнует проигрыш, хотя я знал, что это для него приличная сумма. Я поднялся к себе и лег спать. А спустившись в семь утра на завтрак, застал его на том же месте – одной рукой он бросал кости, в другой держал стакан виски. Отыграв свои двадцать пять тысяч, он захотел к ним что-то прибавить. Защитная куртка сидела на нем так же безупречно. Мысль, что он простоял на ногах всю ночь, заставила меня вновь почувствовать усталость.

Метти, разволновавшись, что при крупном плане не удастся скрыть усталость Мэрилин, поставил все вверх дном. Паула, которая теперь стала подконтрольна, а значит, уязвима для критики, заявила, что Ли наконец вылетает из Нью-Йорка. Хьюстон был в таком отчаянии, что встретил это известие чуть ли не с радостью, как и я, надеясь, что Ли ответит за то, что Мэрилин потеряла всякую уверенность как актриса. Несмотря на то что она безгранично доверяла ему, он умудрился остаться в стороне от всех ее трудностей.

Была еще одна причина, по которой его приезд оказался крайне желателен. Мэрилин пристрастилась переиначивать фразы, опуская слова и целые предложения. Хьюстон сам писал и наотрез отказывался от всех ее вариантов, но для того, чтобы услышать правильный текст, ему порой приходилось до десяти раз переснимать ту или иную сцену. Глядя на все это со стороны, я начал подозревать, что у нее появились провалы в памяти, но она объясняла, что слова важны не сами по себе, а в связи с эмоциями, которые они выражают. Иными словами, она повторяла учение Страсберга, как поняла его, – убогую концепцию, разделявшуюся многими актерами, которая лишь прибавила скованности ее игре. Рассматривая слова как преграду, она старалась выразить спонтанную непосредственность чувств, пренебрегая ими. Иногда это помогало, но чаще добавляло неуверенности, поскольку партнер, не говоря о режиссере, полностью доверял тексту. Хьюстон считал, что это капризы. Я спросил Мэрилин, чт о они с Паулой будут делать с классикой, которую ей прочил Ли, ибо зритель не простит подобных вольностей в обращении с хорошо известными текстами. Но она лишь повторяла слова любимого учителя – от пафоса ее высказываний щемило сердце, однако ни я, ни другие уже не слушали ее всерьез. Уважительнее всего она работала с текстом сценария кинокомедии Уалдера и А. Даймонда «Некоторые любят погорячее». Стараясь сохранить комическую остроту диалога, на котором держался фильм, она не отступала от текста ни на шаг. Теперь же она впервые снималась в драматической роли, и ей не хватало серьезности. Благодаря усилиям наставников она запуталась в импровизациях – то, что годилось в учебных классах, не работало на съемочной площадке.

Приезд Ли обещал изменить ситуацию. Он сам когда-то был режиссером и должен был знать, что при буквальном восприятии его метод сковывает актера, а при небуквальном требует постоянного руководства.

График срывался, паузы затягивались, и мое присутствие становилось все более ненужным и формальным, ибо я никак не мог повлиять на происходящее. Проводя б о льшую часть времени в одиночестве, я думал об отъезде. Но Хьюстон не отпускал, предлагая обсудить то одно, то другое, то что-нибудь изменить в сценарии. Как-то днем снимались две немые сцены на Пирамидальном озере: Гейбл – Лэнгленд учит Мэрилин – Розалин скакать на лошади, а потом они вместе купаются. В те дни, когда я жил здесь с Солом Беллоу, – неужели это было четыре года назад? – наши коттеджи выходили на пустынное шоссе, которое пролегало по каменистому берегу протерозойского озера. С тех пор многое изменилось: вдоль берега пролегла эспланада, стояли ларьки с горячими сосисками, а озеро бесцельно бороздили моторные лодки, разгоняя неземную тишину, которая по сценарию должна была помочь Розалин обрести веру в себя и в жизнь. Все было в высшей степени символично: во время съемок пришлось просить владельцев моторок заглушить двигатели, чтобы вернуть месту первозданную красоту, а толпу зевак, жующих гамбургеры, потесниться ярдов на сто в сторону. Я оглянулся, надеясь увидеть около шоссе одинокую будку, где когда-то пронзительно пережил ощущение счастья. Ее тоже не было. Наверное, телефон-автомат теперь висел прямо на эспланаде. Я посмотрел вдаль, пытаясь представить пустынное шоссе и снова пережить тот восторг, с которым мы когда-то относились друг к другу.

Нельзя было не видеть, сколь безрадостна Мэрилин, когда, выходя из воды, попадала в объятия Гейбла. Она отчаянно старалась показать, что влюблена, однако я слишком хорошо знал ее, чтобы не заметить внутренней рассеянности. И в то же время не мог подойти, поскольку наталкивался на непреодолимую жесткость. Оставалось молиться, чтобы это было не так, однако истинное мастерство всегда вызывает изумление, в ее же игре была болезненная вымученность, страсть изображалась слишком тщательно, со старанием. Она окончательно вычеркнула меня из своей жизни, но даже со стороны нельзя было не заметить, что фильм для нее настоящая пытка. Как и для меня, особенно когда я вспоминал, как все началось, нашу прогулку с Сэмом Шоу вдоль Ист-Ривер и свою идею подарить ей сценарий.

Игра в правдоподобие отвратительна, особенно когда человек ни на йоту не может отступить от того, что ему кажется достоверным. Не знаю, чему ее наставляла Паула, а может быть, Ли, но, научившись думать о чувствах, она перестала переживать, а мысли изображать очень трудно. Надо признаться, что, когда я смотрел фильм годы спустя, ее игра показалась мне более естественной, чем в то тяжелое время, и я до сих пор удивляюсь, как она смогла в той обстановке сыграть так удачно.

А тогда мне пришла в голову мысль, не стало ли актерское мастерство узаконенной формой нарциссизма, эгоистическим погружением в себя, а не результатом живого и радостного наблюдения за человеческим существованием, что только и могло его оправдать. Пока я тосковал в одиночестве, страна, похоже, предалась безумию под названием «удовольствие», днем и ночью наслаждаясь фальшивым искусством, которое ничему не угрожало, ничто не искупало и означало только потерю памяти.

Как-то вечером я добрался до гостиницы и включил телевизор: шли очередные дебаты двух претендентов на пост президента, Никсона и Кеннеди. Странно, что страна жила своей жизнью, не обращая внимания на «Неприкаянных». Заказав в номер ужин с бутылкой виски, я устроился перед телевизором. На экране стояли два актера, которым было так же неуютно перед камерой, как каким-нибудь старшеклассникам во время дискуссии. На Никсоне были пиджак на вырост, явно с братнего плеча, и рубашка со съехавшим набок воротничком. Обоих распаляло честолюбие, и, не обладая авторитетом, на который каждый претендовал, они вынуждены были напустить на себя самоуверенный вид. Телевизор стоял у окна, за ним висела синева ночи, простираясь от кряжей вечных гор в сторону Калифорнии. Смотреть туда было много приятнее, чем на двух человек на телеэкране. Несколько недель назад здесь полыхал страшный пожар – кто-то поджег лес, да так, что пеплом затянуло небо двух штатов. Во всем Рино прекратилась подача электроэнергии, но наши монтеры как-то исхитрились провести кабель к нам в номер на шестом этаже. Ток подавался от аккумулятора припаркованного внизу грузовика. Единственная на весь город лампочка горела, создавая уют в комнате Мэрилин. Это было трогательно с их стороны: ребята из съемочных групп любят творить чудеса – это дает им ощущение реальности.

У экрана сидел я один, переживая неестественность и надуманность теледебатов. Не было сил покончить с кино, театром, этим балаганом, который шел под видом серьезной программы, рассчитанной на то, чтобы простой американец, увидев, кто из кандидатов смотрится лучше, выбрал себе кинозвезду для ролика полнометражного художественного фильма. Между ними не было большой разницы, за исключением того, что каждый владел набором ключевых слов, которые были рассчитаны на определенную аудиторию. При этом Никсон казался по-лисьи жалостлив к себе и в то же время крайне несговорчив, тогда как Кеннеди с квадратной ирландской челюстью и в хорошо пошитом костюме олицетворял потенциальную угрозу, которую Америка в его лице могла представлять для других стран. Чувствовалось, что в основе дебатов лежит продуманный сценарий, хотя, как всегда в таких случаях, не обходилось без импровизации. Я выбрал Кеннеди, поскольку оказалось, что мы читали несколько одних и тех же книг.

Утром раздался звонок.

– Ли здесь. Он хочет поговорить с тобой.

Наконец-то. Теперь Мэрилин будет играть, и мы завершим работу над фильмом.

– Он уже переговорил с Джоном?

– О нет.

Это «о» почему-то насторожило меня. К чему это ее странное «О нет»? Для Ли не имело смысла конфликтовать с Хьюстоном, им надо было теснейшим образом сотрудничать, иначе какие могут быть перемены?

В лифте, подымаясь к Страсбергам, я повторил про себя список претензий. Дверь открыл Ли собственной персоной. Он был так нелепо одет, что у меня все вылетело из головы. Несмотря на стоградусную жару, на нем был плотный ковбойский костюм с иголочки – надраенные до блеска ботинки, отутюженные брюки, отглаженная рубашка с обшитыми тесьмой кармашками и обшлагами – и бледноватое заостренное лицо интеллигента с нетренированным телом.

– Ну ты и вырядился, – сказал я.

Он загадочно хмыкнул:

– Да, очень удобно.

– А ботинки зачем? – Трудно было поверить, что остроносые «вестерны» не нуждаются в разнашивании.

– Что значит – зачем? – присаживаясь, ответил он.

На кушетке боком в расписанном драконами кимоно возлежала, подложив под голову руку и торжествующе улыбаясь, Паула. Она была горда, что муж приехал разделить ее бремя, волосы томно рассыпались по плечу – одалиска в оправе.