Текст книги "Наплывы времени. История жизни"

Автор книги: Артур Ашер Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)

Во мне жило предубеждение против сценария как своего рода искусства, он казался порождением волевого решения, а не внутреннего побуждения, и мне трудно было отрешиться от ощущения – единственное, что здесь требуется, – это высокий профессионализм. Однако за последующие несколько месяцев, когда я побывал в Форт-Беннинге, Кэмп-Кэмпбелле и посетил с полдюжины армейских лагерей, пытаясь взглянуть на войну так, как ее пока еще видела только горстка вернувшихся с поля боя военных, я узнал много больше, чем ожидал. На европейском театре военных действий наше присутствие было связано с Северной Африкой, где в сражении у Кассерина немцы нанесли нам ощутимый удар.

Не помню, чтобы в отличие от будущих войн в Корее и Вьетнаме кого-нибудь из танкистов, планеристов, десантников-парашютистов, пехотинцев в этих армейских лагерях посещало сомнение в нашей победе, безоговорочность которой была лишь вопросом времени. Многим армия давала возможность продвинуться вверх из пучины Депрессии, возвращения которой большинство ожидало по окончании войны. Я хотел понять, какие идеологические установки их вдохновляют, однако война не многим отличалась от игры в футбол: и там и здесь победа прежде всего была нужна, чтобы утолить честолюбие. И все-таки я написал документальную книгу «Ситуация нормальная», первую, которую удалось опубликовать, где попытался разобраться, чт о за высшие цели движут этими людьми. Даже то меньшинство, которое хотело постичь смысл происходящего, не удовлетворялось объяснением, что война – это американский ответ на японский удар, считая, что решение вопроса зависело от чего-то другого, но и тут нельзя было заметить и следа нигилизма, что станет характерным для вьетнамской и даже корейской войны. Будучи не в состоянии объяснить происходящее, они знали, что в этой величайшей в истории бойне на карту была поставлена порядочность. Иными словами, война шла повсюду – на всех континентах, в воздухе над их головами, в морских глубинах.

В сценарии нашло отражение мое прирожденное неприятие звездной болезни: каждого из солдат я пытался показать в эпицентре войны, перед лицом которой все равны. Я проработал в одиночестве дома над рукописью в течение пяти или шести недель, когда меня попросили привезти показать в Голливуд готовые полторы сотни страниц. До этого мне пришлось съездить с Коуэном в Вашингтон на встречу с командующими армейскими наземными силами, чтобы рассказать им о нашем фильме, ибо без мощной поддержки армии, без ее снаряжения, не говоря уж о нескольких подводных лодках и небольшой морской эскадре, фильм не мог быть поставлен. При этом невозможно было взять в толк, зачем все это, если у меня нет ни одной сцены на море. Пути Коуэна, однако, были неисповедимы. Этот невысокий человек с приплюснутым носом и ухмылкой, напоминавшей дольку мускусной дыни, в прошлом был баскетбольным тренером в Огайо.

Я провел трое суток в Вашингтоне в полном недоумении, ибо, судя по всему, каждый из высоких армейских чинов, генералов и полковников, которым меня попеременно представляли, был уверен, что фильм прославит на весь мир лично его. Я скромно молчал, что в сценарии нет ни одного действующего лица их ранга. В мире бушевала война, а Коуэну было достаточно снять трубку, чтобы собрать группу высших офицерских чинов, и они приехали слушать о фильме, основное достоинство которого, как он не уставал повторять, заключалось в том, что в центре будет «обыкновенный солдат с передовой». Единственное, что можно было выказать в ответ на эту сногсшибательную по новизне идею, так это патриотическое согласие. Я скрежетал зубами, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться.

Однако поездка в Вашингтон все-таки оказалась неслучайной. Меня пригласил поужинать мой друг Джо Лисс, литератор, писавший для радио и в те времена подвизавшийся в отделе фольклора в Библиотеке Конгресса. Кроме меня они с женой пригласили одну знакомую молодую женщину, несколько месяцев назад получившую извещение, что ее муж пропал без вести во время перехода кораблей в Мурманск. Его эсминец получил пробоину или затонул, сопровождая в Россию торговые корабли с грузом по ленд-лизу. Когда я взглянул на ее расстроенное лицо, война неожиданно стала для меня реальностью. Она почти каждый день ходила в морское ведомство справляться о муже, не в силах поверить, что его не стало. Мы танцевали. Она сказала, что теперь спит с молодыми матросами. Меня поразило ее признание, но в то же время в нем было что-то трогательное; я понял, что таким образом она пытается сохранить связь со стихией, которая погубила ее суженого. Мне захотелось провести с ней ночь. Меня влекло не столько тело, сколько поэтичность идеи, ибо на самом деле она нисколько не отвечала моему представлению о красоте. Дыхание смерти обострило ее переживание жизни и секса, придав ему трагическое ощущение. Она возбудила мою чувственность, которую я так старательно подавлял, и стало понятно, что я отнюдь не тот высокомудрствующий педант, каковым себя считал.

Я был настолько погружен в свои мысли, что, когда мы ехали на поезде через всю Америку в Голливуд, имел неосторожность поделиться с Мэри, сказав, что меня увлекла эта женщина и, не будь я женат, наверное, переспал бы с ней. В моих словах не было ничего вызывающего. В контексте иной культуры они прозвучали бы как еще одно доказательство мужской легкомысленности или просто проявление человеческой природы. Но она восприняла это с чувством нескрываемого отвращения и омерзения, как будто я воспользовался зубной щеткой, найденной в туалетной комнате вагона, – и что-то надломилось в нашем обоюдном доверии друг к другу. Хотя ее реакция была неадекватной и глупой, она почувствовала суть: я заявил, что во мне не все принадлежит нашему браку. Как любые признания подобного рода, это шрамом легло на мое лицо, и наше прибытие в Голливуд оказалось натянутым и печальным.

Однако я был столь неистовым приверженцем брака, что со свойственным мне оптимизмом вскоре отогнал прочь это облако. Таков я был в двадцать пять с небольшим, и среди моих друзей тоже не было разведенных. На брак в Америке еще не смотрели как на нечто преходящее, и меня угнетало, что я потряс основы нашего союза, причем глупо, безо всякой нужды.

Между тем я работал, вернее пытался это делать, в отведенной мне комнате в «Дженерал сервиз студиоз», одноэтажном строении с окнами на широкую лужайку и огромные площадки звукозаписи, где одновременно снималось два или три фильма. Мой сценарий разослали режиссерам, один из которых участвовал в рискованной операции высадки десанта совместно с английским диверсионным отрядом в Дьепе. Он ежедневно наведывался, о чем-то конфиденциально беседуя с Лестером, и через несколько недель, отозвав меня в сторону, спросил, заплатили ли мне, ибо ему не заплатили ничего. У него первого высосали идеи и после выкинули как отработанный материал.

Тем временем Лестер договорился, чтобы ко мне одного за другим присылали злополучных ребят-пехотинцев, которые делились военными воспоминаниями, ни одно из которых я так толком не смог включить в текст. В конце концов стало стыдно смотреть на них, воодушевленных перспективой попасть в кино, по целому дню томившихся в приемной, с тем чтобы превратиться в отработанный материал.

Наконец как-то вечером появился сам Лоренс Столлингс, известнейший сценарист, в числе прочих участвовавший в создании фильма «Какова цена славы?» вместе с Максвеллом Андерсоном, автор фильмов о войне, включая обожаемый мною с детства «Большой парад». На первой мировой Столлингс потерял ногу и ходил, сильно прихрамывая, что в моих глазах усиливало его военный авторитет. Шофер торжественно вез нас по сумеречному Голливуду, а я испытывал чувство гордости, что заслужил право на такую жизнь и такую работу, которая позволяет направить свой талант на службу антифашизму.

Столлингс говорил вкрадчивым, даже добрым голосом:

– Твой сценарий на редкость удачен, особенно если учесть, что ты не был на фронте. Здорово, что в фильме нет главного героя, а постепенно вырисовывается образ роты, а то и армии. Такого еще никогда не было.

Купаясь в его похвалах, я объяснил, что уделил всем равное внимание, хотел символически выразить демократические идеалы войны. И пошел дальше, указав на представлявшийся невероятным поворот событий на Восточном фронте, где русские, похоже, стали действовать так, что, казалось, вот-вот начнут теснить немцев, по техническому превосходству и военному потенциалу все еще считавшихся непобедимыми. Это стало возможным только благодаря вере русских в их идеологию, заключил я.

– Не совсем так, – ответил Столлингс с легкой усмешкой, взглянув на меня, как старший на младшего. – Они сделали упор на гвардейские дивизии, а солдат-гвардеец не думает ни о каком социализме, у него усы, особая униформа, и он никогда не отступает, никогда, он – гвардеец. Вот, пожалуй, на что тебе надо обратить внимание в сценарии. Не придавай слишком много значения теориям. Люди никогда не борются за веру или идею, а просто встречаются два здоровых парня, например ты с приятелем, и каждый хочет доказать, что он не трус и не дерьмо. Война – это когда весь мир как пьяница в баре. Да, и еще одно.

Тут до меня дошло, что его прислал Лестер и это была не праздная болтовня. Речь шла о моем будущем, о фильме, и работа, которой я отдал несколько месяцев, вдруг оказалась подвешенной в воздухе. Столлингс произнес:

– Они никогда не будут снимать фильм по такому сценарию.

Я был потрясен. Почему, ведь он так нравится Лестеру?

– А с чего бы он должен ему не нравиться? Все фильмы про войну, Артур, пишутся одинаково. Есть хороший герой и плохой, причем они должны различаться по виду – один высокий, другой маленький, – чтобы не путать в пылу сражения. И обязательно девушка; она достанется не тому, кого любит, но в конце концов кто возьмет реванш. В финале ее оба бросают, потому что она иностранка, а зритель рыдает. Одного должны ранить, лучше в руку, или пускай у него будет повязка на голове.

Машина притормозила около дома, где мы остановились. Столлингс положил руку мне на колено.

– У тебя обязательно выйдет. Попробуй.

Я смотрел, как его машина растворяется в вечерней синеве. Стоя посреди сексуальных испарений Голливуда, я был растерян. Столько сил и надежд положено зря, и нет никакого желания писать сценарий вроде еще одного большого парада, который он мне только что пересказал. Не говоря об остальном, просто перед Эрни Пайлом я не имел права окутывать романтической дымкой его или тех, кого он любил, не имел права делать то, к чему меня склонял Столлингс, предлагая в качестве образца свой собственный фильм.

Право на постановку фильма «Вот вам ваша война» пытались приобрести все крупные кинокомпании. Но Коуэн единственный пообещал Пайлу, что в главной роли будет простой солдат, и, таким образом, оказался независимым обладателем прав, поначалу, как я потом узнал, получив только предварительное согласие. Пайл занимал в общественном сознании особое место. Его репортажи, которым доверяли больше, чем всем другим, ежедневно читали в солдатских семьях, где с нетерпением ожидали новостей, а Пайл всегда приводил имена и координаты тех, с кем его свела судьба на театре военных действий за океаном. Он не просто разделял с солдатами тяготы войны, но прошел больше боев, чем каждый из них, ибо оставался даже там, где то или иное соединение отводилось в тыл для передышки.

Пайл не искал ярких личностей и героев. То, что люди убивают людей, было катастрофой для человечества по обе стороны от линии фронта. До войны они ездили с женой по Среднему Западу на крошечном «форде» и он брал интервью прямо на главной улице провинциальных городков, собирая для своих публикаций обыденные рассказы и ничем не выдающиеся истории. Его ежедневная колонка отличалась задушевностью, теплым юмором, некой атмосферой провинциальности. Война была такой же главной улицей, только теперь на ней были убитые.

Я не знал, что Пайл отказался подписывать с Коуэном контракт до того, как увидит сценарий, пока не приехал к нему в Альбукерк в штате Нью-Мексико. Но в тот момент, за несколько месяцев до решающей беседы со Столлингсом, мне особенно нечего было ему показать, кроме нескольких едва намеченных линий и разработок к сценам, которые были еще не написаны. Сидя у него в гостиной в Альбукерке, я понял, что меня послали к самому любимому репортеру Америки убедить его в серьезности намерений Коуэна, решившего поставить первоклассный фильм. Выступая в роли деревенского дурачка, я должен был обвести вокруг пальца высокие армейские чины, а теперь наступил черед Пайла. Куда как нелепая задача, когда само слово «Голливуд» означало для меня мошенничество.

Перелет на С-47, на котором я добирался из Голливуда, закончился страшной рвотой. Рвало не только меня, но и около двух дюжин пилотов морских бомбардировщиков, которые летели в отпуск с Тихого океана. Самолет попал в горах в такую болтанку, что каждую секунду то падал на несколько сот футов, то набирал высоту. Было видно, как дрожат крылья и как он почти ползет брюхом по макушкам деревьев, когда мы летели вдоль горного склона. Единственная, кого ничто не брало, – женщина лет около семидесяти; она сидела нога на ногу в одиночном кресле в правом ряду и, читая газету почти вверх тормашками, грызла шоколадку «Хёршес» с миндалем. Испытание оказалось настолько серьезным, что пилотов, когда они спускались, пришлось поддерживать. Почувствовав под ногами землю, я, как и они, на полусогнутых побрел в зал ожидания небольшого местного аэропорта и уселся, дожидаясь заказанного Пайлом такси, которое должно было прибыть за мной. Не успел я в гостинице улечься на кровати на спину, как ноги сами собой поднялись вертикально вверх. Я сел, потом попытался снова потихонечку лечь на спину, но ноги опять взмыли вверх, так что в конце концов пришлось лечь набок и дать им возможность самим найти удобное положение по отношению к телу. Когда я через неделю улетал в Нью-Йорк, Пайл представил меня в аэропорту, пока мы ждали самолета, женщине из сувенирного киоска, и она узнала меня. «Я боялась, как бы с вами не случился удар. Хотела вызывать „скорую“, когда за вами пришел водитель такси. Невозможно было представить, что вы подниметесь и пойдете. На вас лица не было».

Как это нередко бывает в Америке с героями, Пайл оказался истерзанным, неуверенным в себе человеком с комплексом вины. Глядя на этого хрупкого, начинающего лысеть мужчину с пшеничными волосами, старающегося держаться в тени, невозможно было вообразить, что он добровольно стремится на поле боя. Они жили вдвоем с женой, которая в тот момент проходила курс лечения от алкоголизма, и он не скрывал этого. У них был небольшой дом с участком земли, одна из двадцати или тридцати новостроек на окраине города. Место казалось неуютным и душным, но с веранды открывался вид на столовую гору, на бесконечные просторы Нью-Мексико с его необыкновенной гаммой красок, меняющихся и вечно новых. После обеда мы прогуливались, любуясь на закат, по главной улице. Она была пуста, и случайная машина лишь подчеркивала поразительную тишину этого провинциального городка. Как-то вечером мы увидели на перекрестке одинокого индейца с узелком под мышкой. Он стоял и смотрел на заходящее солнце. Я думал, он ждет, когда переключат светофор, но он долго оставался недвижим. Через много-много лет я включил его в свой сценарий «Неприкаянных», но Джону Хьюстону не понравился этот символ американца, оторванного от своих корней, и он снял его общим планом, никак не выделив. Наверное, символ в человеческом облике – это что-то слишком личное, чтобы быть значимым для других.

Во время одной из таких вечерних прогулок в голубоватых сумерках я понял, что Коуэн решил использовать меня, чтобы я уговорил Эрни подписать контракт. Поэтому я счел необходимым предупредить его, что не могу ручаться за окончательный вариант сценария и он не должен руководствоваться своим хорошим отношением ко мне. Но им владело такое желание обессмертить простого американского солдата, что он уговорил себя, будто бы мое участие не даст превратить сценарий в дешевку. Я был настолько недальновиден, что поддался этим надеждам, и мы оба пребывали в счастливой иллюзии.

Как-то вечером я рассказал ему сюжет своей пьесы «Человек, которому всегда везло». Ее собирались ставить на следующий год. По ходу дела я разыграл у камелька в полупустой гостиной целый спектакль, заметив, что удивление на его лице сменилось восторгом. «Откуда ты взял этот сюжет?» Я сказал, что придумал, хотя на самом деле когда-то слышал рассказ родственницы жены. «Это история моей жизни», – признался он.

И рассказал, как был застенчив и скромен, так что нельзя было вообразить, будто он станет королем репортеров. Погруженность в себя подтолкнула его писать репортажи, путешествуя с женой по провинции, и это принесло ему славу. Он же всего лишь стремился избежать необходимости писать по горячим следам и докучать людям расспросами, без чего немыслима журналистская деятельность. Ему удалось создать романтический образ супругов-соратников, воплотивших в себе черты вечных добродетелей невоспетого американского большинства. Он всю жизнь считал, что ему необыкновенно везет, и все-таки не мог взять в толк, почему профессиональная карьера сложилась настолько удачно. Где-то в глубине души его не покидало сомнение, что несчастье нагрянет, когда он меньше всего будет этого ожидать.

Мы пили, подогретые интересом к своим оказавшимся столь необычными судьбам, когда он, глядя в огонь, начал долгий рассказ о том, что пережил в Италии. Прошло несколько месяцев, как он натолкнулся там на груду мертвых тел – то были итальянцы и немцы. Все были свалены в кучу, по-видимому, погибли одновременно; они лежали, тронутые rigor mortis [14]14
  Тление ( лат.).


[Закрыть], с выпиравшими раздутыми мужскими членами. У некоторых так прямо из-под пуговиц. Их было человек двести, уставившихся в облака. Я вспомнил, что читал у него об этом, но, конечно, без мужских членов. Пряча глаза, он сказал: «Со мной такое бывало в детстве…» И оборвал фразу, ибо и так все было понятно.

Теперь наступил мой черед делать признание, и я, сам удивляясь этому, рассказал про женщину в Вашингтоне, чей муж-моряк пропал без вести. Но он опередил меня, прервав словами: «Никогда не делай таких глупостей. Брак – это все. Секс – пустое и до добра не доведет. Кажется, вроде без него никак, а на самом деле чушь. Ты сам говорил, что у тебя чудная жена…» Меня больше всего поразили глубина и откровенность его переживаний, в которых почудилась зависть к моей хорошей физической форме.

Но главное, что я понял в те вечера, он был не способен ненавидеть солдат противника, людей, как и наши, попавших в ловушку бойни. Через это высокое драматическое видение человеческого несчастья, стоящего над всеми политическими распрями, мне впервые открылась его трагическая натура. И потому я не мог обмануть его надежд на серьезный фильм, который никак не укладывался в рамки повествования о хорошем и плохом солдатах вместе с их девушками.

Я вернулся в Бруклин. Через несколько дней позвонил Лестер сообщить, что Эрни подписал контракт и с фильмом наконец все «определилось», – это прозвучало так, как будто он когда-то говорил мне что-то иное. По этому случаю «Юнайтед пресс», где Эрни был звездой, давала прием, куда меня пригласили лично от имени главы этого ведомства Ли Миллера. В надежде увидеться с Пайлом я отправился туда на метро, пытаясь не думать о Столлингсе с его давешней трезвостью суждений.

Было уже около десяти вечера, когда во время приема в офисе «Юнайтед пресс» наступила пауза, во время которой десять или двенадцать из нас смогли ускользнуть на ужин в «21». Банкетная зала была наполовину пуста, а за столом, собирая в рот крошки от разломанного куска хлеба, одиноко восседал еще один герой Америки, Джон Стейнбек. Выяснилось, что он был давним другом Миллера, за счет которого в свое время в качестве корреспондента ездил в Россию и по всему свету. Ничего не оставалось, как присоединиться к нему.

Я никогда не встречался со Стейнбеком, но меня поразило, что, как и Эрни Пайл, он легко краснел. Однако в отличие от Пайла стремился укрепить себя физически, став воплощением сильного, мужественного и душевного человека с Запада. При этом он скрывал природную эмоциональность и обостренную чувствительность под агрессивно-циничным остроумием, граничащим с жестокостью. Он был автором «Красной лошадки», «О мышах и людях», рассказа «Дочь» и, конечно, «Гроздьев гнева», произведений, сцены из которых оказались впечатаны в Америку, как профиль индейца на пятицентовой монете, и у меня возникло легкое разочарование, что я увидел его в этом злачном месте. Я сел, как мне и полагалось, в конце стола и не участвовал в беседе. Пайл не ел и не пил, и я подумал, что у него, наверное, есть веские основания особо не ликовать по поводу этого торжества. Когда подали чек, Стейнбек схватил его и только после того, как Ли Миллер возразил, сказав, что за все платит «Юнайтед пресс», милостиво согласился решить вопрос подбрасыванием монетки. Проиграл и заплатил несколько сот долларов, которые стоил ужин. Его жест выглядел настолько нелепо, что все испытали неприятное чувство, когда он расплачивался с официантом.

На улице Пайл отвел меня в сторону: «Я надеюсь, вы не отдадите им все на откуп и доведете до конца, ладно?» Я пообещал сделать все, что будет в моих силах, а он сказал, что мы наверняка не увидимся до выхода фильма, поскольку он снова улетает за океан. И это несмотря на заявление Ли Миллера, что он больше, чем кто-либо, рисковал собой и теперь может до конца дней своих заниматься в «Юнайтед пресс» чем только ему заблагорассудится. Но в глубине его глаз можно было прочесть, что он глубоко несчастлив – это было особенно заметно после неискреннего ночного веселья. Мы пожали друг другу руки. В 1945-м во время сражения за какой-то небольшой островок около Японии его в одиночном окопе настигла прошившая навылет пуля. Ему просто перестало везти. А может, он не мог пережить своих мертвых или свое время.

Мы шли со Стейнбеком по Шестой авеню по направлению к его дому. В нервозности и неудовлетворенности этого человека собой было что-то почти маниакальное. Его жена, алкоголичка, недавно упала с балкона, и он страдал от особого раздвоения личности, присущего известным людям, – желания довериться и неверия ко всем доверенным лицам. Он был похож на нескладного провинциала, типичного представителя своего слоя. И с чеком тоже вышло как у провинциала. Ни один нью-йоркский писатель не додумался бы платить за десятерых, которых не приглашал на ужин, что свидетельствовало скорее о внутренней неуверенности, чем о присущем ему благородстве. Было прохладно, мы шли без пальто и, приблизившись к парку, с радостью вдыхали бодрящий воздух. Он напоминал скованного исполина, которому пристало жить на земле и радоваться воде и солнцу, а не ходить по тротуару среди обычных людей. Его лицо перестало покрываться от смущения пятнами, он прекратил сардонически хохотать над жестокими откровениями человеческой природы – в ресторане он был сама разгулявшаяся ирония, – но все равно оставался нервным, беспокойным и несчастным. Я не знал, что он только что разошелся с женой. И никак не мог допустить, что автор такой ясной и красочной прозы может мучиться от неуверенности в себе.

Я пожелал Стейнбеку спокойной ночи и отправился в метро. Двери почти пустого вагона уже закрывались, когда вошел классического вида старый еврей, прижимая к груди обязательный узелок, завернутый в коричневую бумагу и перевязанный. У него была длинная белая борода, широкополая черная шляпа, традиционные пейсы и внутреннее напряжение человека, который уцелел. Такие люди мне всегда казались атавизмом, ископаемыми давно минувших дней. Отец сталкивался с евреями-ортодоксами в легкой промышленности. Их образ жизни озадачивал его: они либо просили милостыню, либо сильно ловчили в бизнесе – обвинение, с которым я тоже с трудом мирился.

Казалось, оглядывая цепким взглядом немногочисленных пассажиров, старик взопрел от беспокойства. Наконец решился сесть около меня. Его раскрасневшиеся щеки напоминали залитое румянцем лицо Стейнбека в ресторане. Весь вечер меня преследовали нервные люди. Он неожиданно наклонился и прошептал мне на ухо:

– Вы еврей?

– Да.

– Так вы еврей? – переспросил он, требуя дополнительных доказательств, чтобы убедиться, что не ошибся.

– Я сказал «да».

Его глаза понимающе расширились, и старик решил рискнуть:

– Он остановится на Чэнел-стрит?

Я чуть было не рассмеялся, но утвердительно кивнул, мол, обязательно остановится. Он, казалось, удовлетворенно затих. Я тоже испытал облегчение. Сквозь рукав пиджака чувствовалось тепло его тела. То, что таких людей преследовали как диких зверей, в который раз показалось невероятным. Я решил, что буду сражаться за сценарий до последнего, чтобы оказать поддержку нашим, тем, кто сейчас воевал, а для этого каждому в фильме дам высказать свою точку зрения и проявить себя.

Вернувшись через несколько недель в Голливуд, я был обескуражен, встретив в кабинете Коуэна еще одного потенциального режиссера фильма, которому не заплатили за работу. Как-то днем я загляделся от нечего делать в окно, как вдруг на зеленой лужайке, словно во сне, возникли двадцать прекрасно сложенных танцовщиц кордебалета, все с одинаковыми металлическими коробочками для завтрака в руках. Расположившись под невысокой белой греческой аркой на дорических колоннах, оставшейся, видимо, от других декораций, они принялись за еду. Их лица были раскрашены наполовину в белый, наполовину в зеленый цвет, так же как трико и чулки с туфлями. Одна из них поднялась на длинных красивых ногах, напоминая человекоподобную газель, и подошла к другой поболтать. Они были вдалеке, и тишина усиливала впечатление галлюцинации. Приехал трактор, тащивший за собой вагончик бродячего цирка с огромным бурым медведем за решеткой, и остановился в толпе девушек, которые смеялись и радостно махали медведю, а он взирал на них с таким видом, как будто для него это было тоже как во сне.

Откуда ни возьмись на лужайке появилась нескладная старомодная прогулочная «минерва» с откинутым верхом и шофером в униформе. Подъехав к пестрой компании, автомобиль затормозил возле клетки. Это был один из тех роскошных лимузинов, которыми мы когда-то любовались с Сидом Фрэнксом. С заднего сиденья поднялась медсестра в белом халате и помогла встать пожилому господину, передав его с рук на руки торопливо выскочившим навстречу машине откуда-то из-за павильонов двум молодцам, опустившим джентльмена на землю. Я понял, что это приехал У. Филдс.

Около клетки поставили раздвижную лестницу, и великий комик, который, несмотря на прохладную погоду, был в соломенной шляпе, поднялся на три-четыре ступеньки на платформу вровень с полом клетки, где уже примостился фотограф, наводивший свой «Графлекс». Филдсу дали яблоко, и он, просунув его сквозь прутья клетки, пытался заставить медведя подняться. Медведь моргал, не проявляя к яблоку никакого интереса. Филдс бросил его ему, и медведь жадно проглотил, но не поднялся. Филдс взял другое яблоко и поднял его высоко между прутьями, но снова безрезультатно. Неожиданно, без видимых причин медведь поднялся и сгреб прутья гигантскими лапами, вытянув морду к яблоку, которое Филдс держал уже далеко. Последовала вспышка: на фотографии Филдс вышел в нескольких дюймах от медведя, причем его лицо, когда он обменивался с животным взглядами, было удивительно похоже на морду медведя.

Медведь все еще тянулся к яблоку. И тогда Филдс осторожным движением вытащил из кармана водяной пистолет и с выражением безграничной злобной радости выстрелил прямо в изумленную морду животного. Тот отпрянул, чуть было не завалившись на спину, Филдс с поразительным проворством поспешил вниз и уселся в машину, которая тут же рванула с места, в то время как медсестра укутывала его колени пледом.

Трудно было заставить себя вернуться мыслями к эпосу о Второй мировой войне, лежавшему на моем столе. Я исчерпал свои возможности и только переставлял сцены местами, хотя Коуэн загадочно намекал, что текст требует доработки. Есть ли всему предел и где он? Меня настолько угнетала несовместимость святости жертв войны с абсурдностью Голливуда, что воображение отказывалось работать. Девушки ушли, медведя увезли вместе с клеткой, осталась плоская одинокая греческая арка. Тут я услышал под окном рев мотоцикла. С черной машины соскочил затянутый в черную кожу мотоциклист в черной каске с нашлепками и гербами, в блестящих перчатках и кожаных крагах. Типичный посланец в духе Голливуда, подумал я и попытался сосредоточиться на тексте, но кто-то постучал в дверь. Открыв, я увидел мотоциклиста с каской под мышкой, который сдергивал с руки перчатку. Я никак не ожидал, что это мужчина средних лет, да еще в очках, и решил, что он привез послание от Коуэна, который находился в Вашингтоне, скорее всего утрясая вопрос, как бы заполучить сто тысяч танков и не меньше миллиона солдат.

– Вы Миллер?

– Да. – Я ждал, что он вручит мне письмо.

– Моя фамилия Лемей, я ваш соавтор.

– Какой соавтор?

– Что, Лестер не сказал вам? Он хочет, чтобы мы писали вместе.

– Нет, ничего не говорил. Проходите, садитесь.

Не раздумывая, я тут же решил, не ссорясь, отказаться от этой работы. Однако стоило разобраться, как у них здесь все это делается.

Мы уселись за пустой стол. Элан Лемей, чье имя, как мне удалось вспомнить, мелькало в титрах каких-то приключенческих фильмов, был опытный профессионал и радовался возможности взяться за интересную работу. Он вытащил из кармана пачку чистых карточек и разложил на столе.

– Для начала, думаю, надо написать имя каждого персонажа на карточке.

– А потом?

– Перетасуем, сократим их количество. На каждое имя напишем его историю и посмотрим, нельзя ли приписать кому-нибудь одному несколько ситуаций, три, а может, четыре.

– Понятно. Это для того… ну чтобы один плохой, а другой хороший?

– Их не обязательно будет два, может быть три, четыре. Но один главный, а другой неудачник. Без этого не обойтись. Вы сегодня уже обедали?

– Нет еще. А что, может, прокатимся на вашем мотоцикле?

– Отлично. Я знаю одно местечко в миле отсюда.

Выходя из комнаты, я вдруг впервые за время пребывания в Голливуде ощутил, что у меня на душе спокойно. Проходя мимо секретарши Коуэна, я попросил ее послать ему в Вашингтон телеграмму с благодарностью за предоставленную мне возможность работать над фильмом, и с напоминанием, что никогда не соглашался ни на каких соавторов и потому считаю свои обязательства выполненными.