Текст книги "Аритмия (СИ)"
Автор книги: Анна Джолос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)
Глава 56. Реквием по мечте
Ян
Многое можно пережить. Ко многому можно привыкнуть. К бессонным ночам на неудобной, жесткой кровати и отвратительной жрачке, поданной по расписанию. К серому, унылому месту своего пребывания; тишине, звенящей в ушах, и постоянной нехватке чистого, свежего воздуха, ценить который начинаешь только тогда, когда теряешь свободу.
Все бы ничего, но замкнутое пространство всегда меня пугало. Дело тут не в клаустрофобии, нет. Дело в том, что ты остаешься наедине со своими демонами. Ад пуст, они здесь, и деться тебе некуда. Ты в клетке. В заточении. Не только физически, но и ментально.
Всецело заключен, как бы патетично это не звучало…
– Слышь, первоход, там опять к тебе юная барышня рвется.
Поднимаю голову, фокусирую взгляд на источнике шума.
– Та же, – пожевывая жвачку, уточняет сотрудник режимной службы.
Какого дьявола, скажи мне, ты такая упертая?!
– Боевая у тебя девка. Угрожает.
Девка… Козел.
– Сказала, что никуда не уйдет, пока с тобой не увидится, – хохотнув, сообщает он.
Прислоняюсь затылком к холодной стене. Разумом понимаю, что нельзя мне к ней… Но, черт возьми, как же хочется! До ломоты. До трясучки.
Может, в последний раз?
– Ну че, Абрамов, пойдешь?
И я сдаюсь под гнетом острой тоски, разъедающей внутренности.
Встаю с пола. Разминаю затекшую от неудобной позы шею.
– Ооо, снизошел, молчун, – насмешливо комментирует мой порыв, гремя ключами. – На выход, руки за спину.
Щелчок.
Каково это? Так себе ощущения. Подавляюще-угнетающие.
– Двигай.
От моих шагов по коридору разносится эхо. Пока направляемся в комнату для свиданий, размышляю над тупостью своего поступка.
Вот на хрена, спрашивается, наступать на больную мозоль? Столько времени держался.
Слабак.
– Вперед, к Джульетте, – Сердюк снимает с меня наручники и небрежно кивает влево. Туда мол надо.
На автомате потираю запястье. Конкретно здесь я впервые. Встречи с моим адвокатом проходят в иной обстановке.
Осматриваюсь.
Посередине комнаты стеклянная перегородка и несколько узких кабинок, оснащенных переговорными устройствами.
Прямо в лучших традициях какого-нибудь стремного российского телесериала, ей богу.
Краем глаза улавливаю движение, и сердце тут же бесконтрольно сбивается с ритма. Потому что это Даша. Стоит по ту сторону. Нервно заламывает руки. Ждет. Меня.
Зачем ты здесь, глупая?
Иду и жадно разглядываю девчонку, образ которой навечно замурован в моем нездоровом сознании. Смотрю на нее. Смотрю… Боюсь упустить драгоценные секунды. Знаю ведь наперед: наша встреча будет недолгой.
Приближаясь, отмечаю детали, которые мне совершенно не нравятся. Не лгал отец, она и правда плохо выглядит. Утомленная, измученная. Неестественно бледная.
Волосы собраны наверх в аккуратный пучок. Без макияжа. Максимально скромно одета. Джинсы и тонкий, темно-синий джемпер, сильно подчеркивающий нездоровую худобу.
Кошмар. Кожа да кости.
Мне дико больно видеть ее такой. Как-будто диск от болгарки под ребра вогнали. Поскорее бы уже захлебнуться собственной кровью.
Отодвигаю стул, сажусь. Отрываю взгляд от выпирающих ключиц. Поднимаю выше. Невольно засматриваюсь на искусанные от волнения губы.
Клянусь, все бы отдал за один поцелуй. Пусть бы даже как в прошлый раз. Когда она не ответила.
Сглатываю, ощущая острую жажду. Заставляю себя встретиться с ней глазами. Ожидая увидеть в них, что угодно. Страх. Ненависть. Осуждение. Жалость… Что угодно, но не эту ответную болезненную потребность, сбивающую с толку.
Моргает. С пушистых ресниц срываются слезы и, наверное, впервые за последнее время я искренне сожалею о том, что оказался в этих стенах.
Теперь к ней не прикоснуться.
Никак.
Ни с ее разрешения, ни без.
Даша, встрепенувшись, вытирает щеки и приосанивается. Занимает место напротив. Снимает трубку. Выразительно стреляет взглядом, и мои губы изображают подобие кривой улыбки.
И правда требовать научилась… Притом невербально.
Медленно повторяю ее движение, не имея ни малейшего понятия о том, что нужно говорить, учитывая обстоятельства.
– Ян, – выдыхает с облегчением.
– Арсеньева… Зачем пришла? – интересуюсь холодно, а у самого мозги в кашу, стоит только услышать свое имя.
– Я здесь из-за тебя, неужели не ясно? – вздернув подбородок, отвечает с вызовом.
Ухмыляюсь. Узнаю этот тон. Да и фразу где-то уже слышал.
– Спасибо, что прервал затяжное молчание.
Обида так и звенит в ее голосе.
– В порядке исключения.
– Ты… нормально себя чувствуешь? – сквозь мутное стекло обеспокоенно всматривается в мое лицо. Видимо, выгляжу я и впрямь отвратительно, раз она задает вопросы подобного характера.
– Терпимо.
Такая себе полуправда.
Дерьмово мне, Даш. Без тебя.
– Ты закрыла сессию?
– Закрыла.
– Лавринович яйца подкатывает? – не могу не спросить, ибо ревность усердно грызет мне глотку.
– Нет.
Внимательно наблюдаю за реакцией и с досадой понимаю, что она врет.
– Никто не обижает?
Как смешно, должно быть, это звучит из моих уст.
Отрицательно качает головой, и между нами на какое-то время повисает напряженное молчание.
– В Питере зимой очень красиво, – тихо произносит она вдруг.
– Где была? – ласкаю взглядом тонкую, лебединую шею.
– Посмотрела изнутри Исаакиевский Собор. Погуляла по Невскому. Зашла в «Дачники», чтобы поймать ностальгию.
– Солянка все еще вкусная? – поддерживаю эту нашу нелепую светскую беседу. Иногда ведь неважно о чем говорить, главное с кем.
– Да, но с твоей не сравнится, – заявляет на полном серьезе.
Что ж… Похоже, мне удалось произвести на нее впечатление.
– А еще, я была в Русском музее. Нашла картину, про которую ты рассказывал. «Девятый вал» Айвазовского.
Удивленно вскидываю бровь.
– Ты был прав. Вживую она прекрасна…
– А как же трагичный финал?
– О финале мы ничего не знаем.
– Да брось, Арсеньева, все итак предельно ясно. Морякам не спастись. Корабль разбит, вокруг неистовое море, жаждущее оставить их там навсегда.
– Есть обломки от корабля.
– Цепляться за них бессмысленно.
– Моряки могут попытаться помочь друг другу, – упорно стоит на своем.
– Разве что утонут, держась за руки.
– А как же тонко подобранные художником цвета? Они дарят надежду.
Неисправима…
– Надежду на что?
– На то, что даже самый страшный день может закончиться хорошо, – не отпускает мой взгляд, и меня затягивает намертво.
– Цвета… Нужно было чем-то разбавить драматизм, – пожимаю плечом.
– Эта картина о мужестве и борьбе.
– Проигранной борьбе, – поправляю ее я.
– Вовсе нет, – спорит, заупрямившись.
– Ладно. Давай не будем об этом, – предлагаю остановиться. Потому что мне тяжело дается эта игра в ассоциации. Слишком в тему.
Она недовольно хмурится, явно не желая отступать.
– Я видела твой билет, – режет заточенным лезвием по сердцу. – Тот самый, до Питера…
Билет.
Я так хотел уехать и оставить месть на потом.
Не вышло…
– Почему ты… так и не прилетел?
– Мне искренне жаль.
В памяти всплывает тот роковой вечер.
В спешке собранные вещи. Такси. Дорога в аэропорт. Столько тревожных мыслей. И все о Ней…
Звук входящего смс.
На экране высвечивается незнакомый номер. А потом я вижу фотографии, от которых мое сердце рвется на кровавые ошметки.
Даша, обнаженная, испуганная, сидит у дощатого забора, прямо на снегу.
Следующий снимок. Целует ботинки. Не по своей воле, о чем свидетельствуют случайно попавшие в кадр пальцы, сомкнувшиеся на ее шее.
Сообщения сыпятся одно за другим.
«Кринжово. Все, как ты любишь)».
«А если серьезно, она очень старалась».
«Ее извинения приняты».
Пелена перед глазами. Трясущиеся руки. Удушающая ярость и вскипевшая в жилах кровь…
Разворачиваю такси.
Что я чувствовал в тот момент, одному Богу известно. Меня колошматило так, что еле смог вернуться в квартиру за пистолетом. Обнаружить который, кстати, не удалось. Отец нашел и «конфисковал», как выяснилось позже.
Впрочем, мне было плевать. Я собирался забить Каримова до полусмерти голыми руками. Что, собственно, и сделал, как только удалось его отыскать.
– Ян…
Голос девчонки отрезвляет и возвращает меня в настоящее. А в настоящем мне нет места рядом с ней.
Хотел ли я начать все заново? Очень хотел… Во что бы то ни стало вернуть потерянное доверие. Заставить ее быть со мной. Доказать поступками, что она мне нужна. Что она – единственный человек, ради которого я способен на все.
Да, черт возьми, мне казалось, что я смогу вернуть ее. Казалось… Ровно до того момента, как я увидел те фотографии. До того момента, как возненавидел себя еще больше и ощутил это мерзкое чувство собственной ничтожности.
Не защитил. Не уберег. От подобной себе мрази.
– Ян, послушай. Мы очень за тебя переживаем…
Она что-то говорит, но я не слушаю. Просто смотрю на нее и понимаю, что сейчас передо мной уже не та моя Даша. Она больше не горит. Не улыбается… Такая хрупкая и сильная одновременно. Вот только сломленная и разбитая. Склеенная по осколкам.
Нежный подснежник, затоптанный моими ногами.
Ей никогда уже не стать прежней, и так хочется сказать «прости», но после всего, что было, настолько пустым и неподходящим кажется это слово…
– Не приходи сюда больше, Дарин, – перебиваю ее монолог.
Опять прогоняю. Жестоко, но другого выхода попросту нет. Это тупик, к сожалению. И света в конце тоннеля не предвидится.
– Не смей делать это снова! – срывается на рваный шепот.
– Уходи. Все кончено, – стискиваю челюсти до хруста. Так сильно, что скулы сводит.
– Не говори так, – в ее чистых как небо глазах блестят прозрачные слезы.
Вешаю трубку. Встаю.
Она плачет и кричит. Стучит в отчаянии по стеклу, а потом прижимает к нему свою ладонь.
Никогда не забуду этот ее взгляд. Так смотрят на тех, кто в очередной раз предал.
– Быстро ты, – отмечает Сердюк.
Ломать – не строить.
Молча убираю руки за спину. Возвращаемся в камеру. Все как в тумане…
Там по привычке оседаю на пол и подпираю спиной стену. В изнеможении прикрываю глаза.
Необъяснимая штука – душа. Не знаешь, где она находится, но знаешь каково это, когда она нестерпимо болит…
* * *
После нашей встречи становится только хуже. Во всех смыслах.
Меня мучают картинки с ее участием, ведь каждый взгляд, каждое движение настолько прочно засело в больной голове, что сутками стоит на репите, вынуждая чертово сердце кровоточить…
Клетка, в которой я вынужден находиться, угнетает и давит на мозг. Плюс ко всему, меня одолевает жуткая бессонница, и в один из дней случается то, чего не происходило уже много лет, – херова паническая атака, мать ее. Со всеми вытекающими.
Разогнавшийся до предела пульс. Нехватка кислорода. Одышка. Тремор. Головокружение и спутанность сознания.
Лежа на ледяном полу и пытаясь прийти в себя, я снова ее вижу. Так реалистично вижу…
Горько плачет. Стучит ладонью по стеклу. Искусанными губами произносит отчаянное: «Не смей делать это снова».
Прости, Дарин… Кажется, это единственное, чем я владею в совершенстве. Тут правда есть и другая сторона медали. Причиняя боль конкретно тебе, я и сам всегда страдаю. Этот механизм давно запущен. Слаженно работает, как часы.
«Надо же! У тебя есть сердце! Чувствую, как часто оно бьется… Ты сейчас напоминаешь живого человека, Абрамов! Но дай угадаю, тебе это совсем не нравится!»
Так и есть. Все изменилось с тех пор, как ты вдруг появилась в моей никчемной жизни.
Еще тогда, два с половиной года назад, отталкивая тебя, понимал: как раньше уже никогда не будет. Потому что размолотила своей искренностью мою броню в щепки и вытащила наружу то, что давно глубоко внутри покрылось горсткой пепла.
Шутка ли… Впервые за долгое время кто-то предпринял попытку принять меня таким, каков я есть. Только чем я тебя за это в порыве ревности возблагодарил? Да попросту уничтожил. Как ты и говорила, скинул в глубокую яму. Присыпал землей и бросил там погибать.
Себе снисходительно оставил право на воспоминания. В самые мрачные часы они возвращали меня туда, где я был счастлив. Они возвращали меня к тебе, Дарин. Представь, ощущая в груди смесь жгучей ненависти и злости, я все равно делал это. Непозволительно часто и долго думал о девочке, ставшей для меня особенной…
Вспоминал глаза, синие как море.
Улыбку, слепящую похлеще полуденного солнца.
Звонкий заливистый смех и развевающиеся на ветру волосы.
Обезоруживающее, честное «я тебя люблю», произнесенное на крыше ночного Питера.
Брошенное позже в порыве абсолютного обоюдного помешательства «мне так хорошо с тобой».
Это лишь малая часть того, что мне дорого. Того, что удалось сохранить. Впечатать намертво.
Ты жила во мне все эти годы. Хотел я того или нет…
Сожалею о том, что встретила меня на своем пути. Сожалею о том, что у меня так и не получилось ответить тебе нормальной, здоровой взаимностью. Сожалею, что не вышло привязать тебя к себе навсегда. Не понимал тогда, что это, быть может, вообще единственное чего я хочу.
Упущен момент, но знаешь, Даш, самое страшное не это.
Самое страшное заключается в том, что отмотав пленку назад, я все равно не смог бы от тебя отказаться.
Прости, но ты не дала ни единого шанса…
* * *
Очередное заседание суда проходит как в тумане.
Представление. Разъяснения. Допрос. Зачитывание результатов исследований, проведенных экспертами. Осмотр улик, вопросы относительно рассматриваемых доказательств.
Учитывая профессиональную деятельность Абрамова-старшего, все эти этапы я многократно наблюдал со стороны, однако главенствующая роль в этом театре абсурда мне отведена впервые.
И впечатления, скажу я вам, так себе…
Пока обвинение и защита ловко жонглируют номерами статей, я, как ни странно, сосредоточен на рефлексии. Прогоняю в памяти «знакомство» с Каримовым и всю последующую канитель, закрутившуюся недетской каруселью.
Самое стремное, что слушая выдрессированную отцом Арсеньеву, отвечающую на вопросы, связанные с выяснением причин моего аффекта, я вдруг понимаю, что по сути, ничем от Каримова не отличаюсь.
Вспоминается Лисицына, ставшая жертвой моего жестокого сценария. А заодно и ярость Беркута, в чьей шкуре я теперь оказался.
Перехватываю взгляд лучшего друга.
Спорим, ты думаешь о том же?
Вот и докажите, что параллели провожу неверные. Бумеранг, карма. Как хочешь это назови. В очередной раз убеждаюсь в том, что «случайности не случайны». Каждому однажды прилетает по хребту за содеянное. Только жаль, что попутно страдают невинные люди. Люди, которых мы целенаправленно затягиваем в эту трясину, действуя согласно выстроенному плану.
Я и ты, Руслан, – одинаковые. Это все равно что в зеркало смотреть.
Мрази, прощупывающие грани дозволенного.
Ублюдки, игнорирующие нормы и правила.
Моральные уроды, не ведающие о таких понятиях как «совесть» и «стыд».
У обоих за спиной влиятельные отцы. Вон они, мысленно готовы разодрать друг другу глотки. Мой и твой. Тоже, в общем-то персонажи идентичные. Соревнуются посредством связей и рычагов, кто кого по закону на лопатки опрокинет. Вопреки здравому смыслу, на все готовы ради своего генетического отродья. Противно смотреть, но жаль, что ты этого не видишь, отсутствуя по «уважительной причине».
Надолго мы тебя в заслуженный нокаут отправили. Никак не оклемаешься, тварь.
Дарина занимает место рядом с братом, а я пытаюсь вернуть внимание к тому, что происходит в зале.
На нее ведь нельзя смотреть. Однозначно накроет чувством вины, с которым мы теперь итак сокамерники…
Забиваю на последнее слово, как и обещал, и суд вскоре удаляется для принятия решения. Не знаю, сколько по времени длится ненавистное ожидание, но когда подходит момент оглашения приговора, даже у меня, закаленного, начинает сосать под ложечкой. Не каждый день от кого-то постороннего зависит твое гребаное будущее.
Лениво раскачиваясь на пятках, слушаю. Отзываюсь, когда спрашивают, все ли ясно.
Все мне предельно ясно.
Надо отдать должное отцу. На пару с моим адвокатом, Прониным Борисом Степановичим, он сделал все, что мог.
Акула херова. По старой-доброй традиции, вытащил меня из дерьмища, в которое угораздило попасть. Достал из рукава сраный козырь. И плевать ему на то, что я был против.
Сидит, вполне себе довольный собой. Аж затошнило, когда про семейную трагедию начал рассказывать. Настолько правдоподобно заливал…
Бросает в мою сторону внимательный взгляд.
Вертел я это все. По факту, ты мне проиграл. Так и не дожал меня по поводу своих подозрений, товарищ адвокат. Что ты там нес про сына, достойного своего отца?
Ухмыльнувшись, все-таки поворачиваю голову вправо.
Да. Не удержался.
В глаза Ей неотрывно смотрю. Еще раз. Точно последний.
Говорил же тебе, что все кончено.
Одного из нас ждет принудительное лечение в психдиспансере. А второго, искренне надеюсь, новая жизнь.
Жизнь, в которой, как ты и хотела, меня не будет…
Глава 57. Глазами донора
Игорь Абрамов
Стационарное учреждение здравоохранения, осуществляющее лечение и реабилитацию лиц с психическими расстройствами, – место весьма своеобразное.
За окном какой-то неадекват общается с деревом. О чем говорит не слышно, но тот факт, что в его фантазиях происходит бурный, эмоциональный диалог – налицо.
Вскидываю бровь.
Шизик обхватывает ствол. С минуту просто стоит с ним в обнимку, а затем медленно сползает вниз и укладывается рядом с «собеседником» на землю. Улыбается. По хер ему на грязь.
Жутковато здесь одним словом. Одно радует, за нехилое вознаграждение удалось организовать для моего отпрыска «особые условия». Отдельную, пусть и совдеповского вида палату, и щадящее лечение, направленное исключительно на то, чтобы ему помочь.
Покровский, наш нынешний лечащий врач, свою задачу понял предельно ясно. Как и то, что я попилю его надвое, в том случае, если что-то пойдет не так. Пичкать абы чем, применять сомнительные методики и превращать сына в овощ я не позволю.
От спектакля, в котором актер и режиссер представлены одним и тем же персонажем, меня отвлекает звук открывающейся двери.
А вот, собственно, и сам отпрыск явился.
– Выглядишь отвратно, – сообщаю с порога. – Какие-то проблемы?
– Проблема тут одна, твой гребаный «санаторий», – зло отвечает он, отодвигая стул.
– Все лучше, чем хлебать баланду за решеткой.
– Та решетка нравилась мне куда больше, чем эта. Но тебе ведь плевать, – усаживаясь, сообщает ядовито. – Сбылась наконец мечта, н-да?
Ухмыляется, идиот.
Сына, помещенного в стены дурки, в моих мечтах точно не было. Да, не раз хотелось отмудохать. Сослать золото добывать или лес рубить в Сибири. Колонией не раз пугал, когда отмазывал ото всякого дерьма, но все это так, для проформы.
– Напомнить, чем закончился твой опыт пребывания в СИЗО? – прислоняюсь спиной к подоконнику.
Недовольно кривит губы и хрустит шеей, а я вспоминаю видеоролик, который прислал мне дежурный посреди ночи.
– Как дела вообще? С Покровским поладили?
Знаю, что нет, но хочется его самого послушать. После перевода в психушку хоть разговаривать со мной начал. До этого в СИЗО с упорством барана хранил молчание.
– Бесит меня твой Фрейд.
Неоднозначный ответ. Уже неплохо…
– Кудри где? – интересуюсь, оценивая его новый, непривычный для меня имидж.
– Сбрил, – равнодушно пожимает плечом.
– Ну и дурак, – не могу сдержаться.
Нет ну на хрена, спрашивается, надо было это делать?
– Тебе какая разница, – ощетинивается. – Не ты ли вечно отправлял меня к парикмахеру?
Чисто из зависти, да. Мои-то кудри начали покидать голову еще лет пять назад.
– Мать придет в ужас, если когда-нибудь это увидит.
– Тоже мне потеря потерь… – фыркает, скосив глаза на стопку книг.
– А на черта сбрил? – искренне любопытно. Всю жизнь ведь кучерявым ходил.
– На спор. Люди тут… интересные, – давит кривую улыбку. – Развлекаемся, как можем.
– Это тебе, – поясняю, замечая очередной взгляд нарика-книгофила, обращенный в сторону макулатуры.
– Верни назад, – командует холодно. Сам себе противоречит…
– Это из СИЗО.
– В смысле?
Тянется за одним из талмутов. Открывает на середине. Читает какие-то пометки, сделанные карандашом.
– Ну я так понимаю, это недошедшие до тебя передачки.
– Все равно верни, – упирается рогом.
Вот ведь морда противная, и как я при этом девчонке в глаза должен смотреть?
– Скажи ей, что мне это больше неинтересно.
Говнюк. Неинтересно, как же! А то я не приметил, как дрожали его пальцы, перелистывающие страницы.
– Так че там мать?
– В депрессии. К тебе сюда не поведу, а то придется оставить в соседней палате.
– Не надо было вообще ей говорить, – смотрит на меня недовольно. – Пусть бы дальше тусила в этой своей Италии.
– Не гони, все равно узнала бы от кого-нибудь.
– От кого?
– Я тебя умоляю. Слухами земля полнится.
– Очкуешь из-за пятна на репутации? – закидывает руки за голову.
– Собаки лают, караван идет, – заявляю деловито.
Заразил, падла, умными изречениями. Вечно ходил тяфкал под ухо.
– Суд над Каримовым состоится послезавтра? – откидываясь на спинку стула, уточняет как бы невзначай.
– Да.
Такое количество исков на моей памяти подано впервые. Каримов-старший уже подумывает о смене рода деятельности. Сынок поднасрал конкретно, столько грязных историй за спиной собрал…
– Почему заседание переносили?
– Обстоятельства.
Нарочно отвечаю односложно. У него ж башню рвет, из-за того, что он ни фига не знает.
Три. Два. Один…
– И как… она? Боится с ним встретиться в зале суда? – будто через силу спрашивает.
– Ей нечего бояться, я рядом. Да и вообще, гордись, Ян, соплей твоя девочка не распускает.
– Она не моя, – разглядывает сколы на поверхности стола.
– Ну и дурак, – повторяю скучающим тоном.
– Не лезь в это, – поднимает взгляд и предостерегающе сверкает глазами.
– Тебе не нужна, себе заберу, – сообщаю на полном серьезе.
– Ты совсем охерел, козел старый?! – с перекошенной мордой вскакивает со стула, бросается на меня и хватает за грудки.
Вот это я понимаю молниеносная реакция.
– Тихо, тихо, а то я сейчас санитаров приглашу, – склоняю голову чуть влево.
– Валяй…
– За нее хлебало мне начистил три года назад? – сам себе киваю. – Да-да… Я все вспомнил.
– Если ты хоть пальцем…
– Остынь, щенок, и думай, что несешь! – резко обрываю его нелепые фантазии. Но он словно не слышит.
– Ты… только попробуй, – яростно дыша, цедит сквозь стиснутые зубы.
Ну понятно. Клинический случай. Могу себе представить, как его накрыло после просмотра тех снимков, и что вообще происходило во время потасовки. Хотя чего представлять, медицинское заключение избитого до полусмерти Каримова говорит само за себя. Это ему еще повезло, что обдолбанный какой-то дрянью был. Мне кажется, он только благодаря этому и выжил.
– За нож возьмешься? – троллю, прищуриваясь.
Отпускает жалобно потрескивающую ткань и отходит на шаг.
– Возьмусь, если надо будет, – обещает без раздумий.
– Провоцирую, а ты ведешься, – цокаю языком.
– Я предупредил тебя… – все еще угрожает.
– Для меня на хрен загадка века, что она в тебе нашла, – поправляю ворот рубашки.
– Заткнись.
– Это ж надо было так по-тупому просрать все…
– Свали, а? Просто свали.
– Кстати, Дарина о тебе даже не спрашивает.
Держится стойкий оловянный солдатик, хотя иной раз посмотрит так, что и без слов все в принципе понятно…
– Зато с Беркутовым – не разлей вода, – подаюсь чуть назад, на всякий пожарный. – Он ее уже и с родителями познакомил.
– Какого…
Ой, мать честная, аж затрясло бедного. Надо бы поосторожнее, а то опять в фазу обострения уйдет.
– Выдохни, придурь, он ей Савку привозит, – откровенно потешаюсь, но смех застревает в глотке, ведь Младший резко меняется в лице. – Познакомить пришлось, потому что Чудик мозги родичам вынес.
Молчит. Савелий – больная для него тема. Вон как передернуло. Агрессия куда-то испарилась. Острая болезненная тоска в глазах промелькнула.
Скучает. Вижу. Знаю.
– Ему хорошо с Дариной. Истерия по папе-Яну поставлена на паузу. Гуляют, рисуют, занимаются.
– А если у него приступ случится? – в голосе звенит беспокойство.
Мать-наседка херова.
– Не ссы, этот ваш краткий курс медподготовки Даша прошла. О всех лекарствах знает. Так что… незаменимых нет.
Поджимает губы.
Я знал, что его глубоко заденет эта фраза.
Стоим в полной тишине. До тех пор пока эту самую тишину не нарушает странный звук.
Выглядываю в окно. Шизик орет и бьется башкой о то самое дерево, с которым лобызался ранее. Правда успевает сделать это всего пару раз. Из-за угла вовремя показываются санитары.
Поворачиваюсь к сыну, облаченному в больничную форму.
Может, выкрасть его и отправить куда-нибудь в жопу мира, пока окончательно вот так же кукухой не поехал?
– Что? – сверлит меня подозрительным взглядом.
– Держи дистанцию с этими дегенератами.
– Это тебе не грипп и не ветрянка, – произносит насмешливо.
– Все равно на хер, – качаю головой.
В таком месте и здоровый человек свихнется. Что говорить про моего с нарушенной психикой…
– Мне пора жрать таблетки, – объявляет он сухо. – Матери и Савелию привет.
– Хочешь, с ним приду в следующий раз? – предлагаю, чтоб хоть как-то его приободрить.
– Спятил, тащить сюда ребенка…
– Он все равно не поймет.
– Не надо, – уже собирается уходить, но снова спотыкается взглядом о стопку книг.
И хочется, и колется, что называется.
– Выкину по пути, – надеваю пальто и забираю со стола передачку.
– Куда? Это мое, – выдергивает связку из рук, когда прохожу мимо.
Останавливаюсь напротив.
– Так если твое, то какого ляда отказываешься? – смотрю на него с вызовом.
И речь сейчас не о драгоценной макулатуре.
– Errare humanum est[19]19
Errare humanum est – Человеку свойственно ошибаться.
[Закрыть].
– Смешно слышать это от тебя, – плюется сарказмом в ответ. – Ты дал матери развод?
– Обойдется, – теперь моя очередь бычиться. Он затронул неподходящую для острот тему. – Ладно, Абрамов-младший. До встречи.
– Не скажу, что был рад тебя видеть.
Оборачиваюсь у двери.
– Меня внизу ждет Паровоз. Знаешь такого?
Тушуется, но всего на секунду.
– Он отвезет меня в одно интересное местечко. Догадываешься куда?
Думал, я не просеку, что те двое не сами по себе исчезли? Небось и Каримова изначально по плану ожидала та же участь.
– И что ты собираешься делать? – сощуривает один глаз.
– Начнем с конструктивной беседы, а дальше как пойдет. Понял?
– Понял.
– Все, давай. И это, сделай одолжение, патлы свои отрасти заново. Вот эту вот бритоголовую прическу поносить еще успеешь, – скалюсь и, хлопнув его на прощание по плечу, ухожу.
* * *
Покончив с формальностями, покидаю зал суда. В коридоре сталкиваюсь с Гальпериным, обрывавшим мой телефон накануне.
– Ииигорь!
Ответный кивок головы явно его не устраивает. Тащится за мной следом, выдает вопросы автоматной очередью.
– Ты что выиграл этот процесс? Реально? Как удалось?
Имбицил. Так удивляется, как-будто это – нонсенс. Я всегда выигрываю, и тот, кто со мной связывается, об этом знает.
– Поговаривают, что ты самую настоящую войну развернул против Каримова-старшего, – склоняется к моему уху и опасливо озирается. – Не боишься? Рыба-то крупная…
– На всякую крупную найдется та, что покрупнее, – отзываюсь равнодушно, не сбавляя ход.
– Свинью подложил ты ему знатную. Так просто он это не оставит. Будут проблемы.
Останавливаюсь и морщусь, наблюдая за тем, как он вытирает проступивший на лбу пот.
– Мои проблемы тебя касаться не должны, – пальцы обхватывают дверную ручку.
– Так я ж предупредить. Беспокоюсь! – наигранно обиженно дует и без того раздавшуюся вширь морду. – Как у сына дела?
Мразота. Даже не в состоянии скрыть свое злорадство.
– Ты не о моем пацане беспокойся, а о своем. Когда мебель начнет выносить из квартиры, будет уже поздно.
– Что. Что? – ошалело на меня таращится.
– Я говорю, за нарика своего трясись, – с удовольствием расшифровываю и наблюдаю за тем, как разительно меняется выражение его лица.
– Мой Толя… не такой, – поджимает губешки-вареники и раздувает ноздри.
Усмехнувшись, собираюсь войти в кабинет.
– Ты, конечно, профессионал своего дела, Абрамов, но, по-моему, не понимаешь, с кем связался…
Превозмогая неприязнь, приближаюсь к его лоснящейся физиономии.
– Спасибо за заботу, Виталик. Тронут. А теперь, сделай одолжение, исчезни, не то рикошет еще словишь.
– Ты… – растерянно приосанивается и поправляет очки.
Захлопываю дверь прямо перед его носом.
Жаба мерзкая.
Послабляю удавку на шее. Осматриваюсь.
В кабинете Оксанки стоит непривычная тишина. Разве что стук ее пальцев о клавиатуру с этой самой тишиной резонирует.
– Я закончил, – сообщаю, оставляя бумаги на столе.
– О, Игореш, ты уже? – отрывает сосредоточенный взгляд от экрана монитора.
– Эти копии Дегтяреву передашь.
– Окей.
– Как тут у вас дела?
– Хорошо, – улыбается Оксанка. – Только Дарина от всего отказалась. Кофе, чай, конфеты, задушевная беседа – все мимо, – вздыхает и косится на гостью.
Неудивительно. Стресс очередной испытала.
Девчонка сидит у окна. Теребит пальцами подол простого строгого платья. Бледная и прибитая пялится в одну точку.
– Спасибо, что приглядела за ней, Оксан.
– Было бы за что благодарить. Ты уже уходишь?
– Да. Арсеньева, поднимаемся, – гаркаю, разворачиваясь к двери.
Она послушно встает. Движется за мной призрачной тенью.
В коридоре пусто. Пока идем к выходу, не разговариваем. Уже на улице, спускаюсь по ступенькам и оборачиваюсь. Еще раз внимательно на нее смотрю.
– Ты как? В норме?
– Да, – сипит, а у самой подбородок дрожать начинает.
Во время заседания она держалась молодцом, но сейчас бомбанет, по-любому.
– Что за депрессия? Все прошло как надо, – предпринимаю тухлую попытку приободрить.
Издает что-то нечленораздельное, похожее на «угум» и закусывает нижнюю губу.
– Реветь удумала? – осведомляюсь порицающе.
Отрицательно мотнув головой, шмыгает носом.
– Все закончилось. Выдохни.
Она и выдыхает. Рвано, тяжко, с надрывом. И этот чертов звук под самую кожу пробирается.
– Эй, ты справилась, – хмуро наблюдаю за тем, как она борется с собой.
Зажмуривается. Пытается совладать с накатившими эмоциями, но, видимо, нервная система дает-таки сбой.
Слезы градом льются по щекам, худенькие плечи подергиваются.
Отворачивается, закрывает лицо ладонями, и я вдруг ловлю себя на несвойственной для меня мысли – девчонку искренне жаль… Хлебнула в свои девятнадцать прилично. С дебилом моим связалась. Уже одно это – полный финиш. Про историю с Каримовым вообще молчу. Пока она заново пересказывала события того вечера, думал только о том, как бы не свернуть шею Каримовскому ублюдку, сидящему в инвалидном кресле.
Была бы Арсеньева моей дочерью, тупо закопал бы его в лесу. Но не сразу.
– Ну все, – следуя какому-то странному порыву, грубовато притискиваю девчонку к себе.
Сперва замирает и протестующе напрягается всем телом, но потом, видать, внутри что-то происходит. Заходится тихой истерикой. Рыдает, никак остановиться не может.
Вообще, к бабским слезам я давно уже равнодушен, но тут… отозвалось.
– Ну порыдай, если надо, – коряво поглаживая ее по волосам, разрешаю великодушно. – Скоро у тебя все наладится.
