Текст книги "Литерный эшелон"

Автор книги: Андрей Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

В Ростове

Беглецкого Андрей проводил прямо до Петровска, у вызванного из Аккума буксира сообщил, чтоб по-прежнему ждали от него сообщений.

– Неизвестно почему, но Бог меня хранит. Я вернусь.

– Вы говорите, будто мы в опасности! Это когда наступление успешно! Со дня на день возьмут Курск! Тулу!..

– Хорошо бы так… Только всегда надобно иметь запасной план. В любом случае – ждите моей команды.

На обратном пути на каком-то из полустанков, Андрей поговорил с Джерри, сообщил, что проследует через Ростов, и, может быть Таганрог куда-то на север… Джерри ответил, что сейчас он около Бердянска, но сейчас же эсминец пойдет на восток, к Ростову.

Андрею оставалось лишь подивиться, почему этот молодой англичанин с такой легкостью указывает кораблю Его Величества куда тому идти.

В Ростове остановились на подъездах, на встречу Андрей отправился один. На ходу запрыгнул в попутный трамвай. Занял место у окошка, кондуктору протянул заготовленный банковский билет.

– С вас денег не возьму, – ответил кондуктор.

– Это отчего же?..

– Оттого, что я – ваш должник. Спасибо вам, Ваше Высокоблагордие!

– За что?

– За то что меня не дострелили.

И показал культю. Лишь тогда Андрей узнал этого человека. Конечно: проводка воинского эшелона, большевицкий брандер, катастрофа…

– Рассказывай, солдат…

Тот рассказал: кисть ему все же пришлось отнять, обломки бревна из раны вытащили. Ее саму почистили, аккуратно заштопали. Солдату предложили молиться. Тот совета послушался, и господь Бог, верно в это занятой, все же молитву раба своего послушал, ибо была та искренней.

А может быть, дело было в том, что железнодорожное дерево было пропитано не то креозотом, не то еще какой-то гадостью, предотвращающей гниение, которая убила всю заразу в ране. Солдат был комиссован, вернулся домой, устроился в трамвайное депо. Сделал вывод, что трамваи нужны были любой власти. И еще один6 никогда не торопить смерть.

– В Ростове трамвай строили бельгийцы, отчего колея у нас – как в Европе, – рассказывал бывший солдат.

– Ну, кто бы мог подумать! – изображал заинтересованность Андрей.

***

В Ростове Андрей в последние годы бывал часто, но все больше поездом. Да он проездом был везде: после выезда из Петербурга он жил буквально на колесах.

С Джерри встретились в городском саду, прошлись по аллеям, обменялись постпакетами.

– Как у вас в Лондоне дела?..

– Ума не приложу, уже год меня там не было. А что?..

– Рабочие не собираются брать власть в свои руки?..

– С чего вдруг? Мы же выиграли войну…

– Мой друг говорил, что декабристы тоже войну выиграли, а чем закончили.

– Ну там совсем другая история: они увидели как в Европе хорошо. И пока у нас будет лучше чем в России – опасаться нечего.

Стояла летняя жара. Листья на деревьях становились жесткими, их обрывал ветер и бросал в траву, на дорожки…

– Какая же ранняя нынче осень… – проговорил Андрей, глядя на бегущий по аллее листок.

– Бог с вами! Какая еще осень! Лето только началось!

– Вот такой нынче год: лето и осень начались одновременно.

Андрей взглянул на часы: пора было бы и собираться на войну. Возвращая часы назад в карман, Андрей нащупал что-то давно положенное и забытое. Он достал это на свет. То был завязанный узлом карандаш.

Протянул его

– Вот, возьмите…

– Что это? – удивился Джерри. – Это и есть ваша тайна, о которой вы толковали? Завод по производству гнутых карандашей?.. Забавная безделица… Нет, действительно, а как вы это сделали?..

– Этот карандаш – даже не тайна. Просто он лежал рядом, подвернулся под руку и я его бросил в карман. Берите, мой друг…

Все ближе к разгрому

С Харьковского направления «Волхва» сняли и отправили назад, в Новороссию, где во всю поднималось восстание Махно.

Через Полтаву, Гребенку поезд ушел к Елисаветграду.

Его ждали. Как оказалось, войсками командовал старый приятель – Яков Слащев. Узнав об этом, Андрей застонал. Генерал-Яша был человеком, безусловно смелым и лихим. Но с его натурой следовало идти в налетчики, одному покорять полюс, переходить на лыжах Гренландию… В крайнем случае – жонглировать кинжалами, иди над пропастью по натянутому канату…

Но в качестве командира Яков Александрович внушал Андрею страх. Слащеву нравилось командовать, мало того, походило на то, что ему нравилось посылать людей на смерть. Да и сам он смерти явно не боялся – сам ходил в атаку и много раз был ранен.

На перроне заштатного городишки они встретились, обменялись рукопожатиями.

– А вы все еще полковник? – шутливо удивился Яков. – Видать плохо воюете.

– Не считаю нужным делать карьеру на гражданской войне. Я за то, чтоб это безумие скорей кончилось.

– Оно и правда скоро кончится… Но, боюсь не так, как нам бы хотелось… Я вас нарочно к себе истребовал, еще спасибо скажете… Заступайте на боевое дежурство.

За Слащевым уже закрепилась слава жестокого человека. Андрей ожидал, что не обойдется без карательных рейдов, показательных расстрелов. Но Яков, если и производил экзекуции, делал это своими силами.

Впрочем, все равно, война с повстанцами получалась муторной, как овсяной кисель. Дрались они словно галлы: били и отходили, рассыпались в степях, снова собирались неуловимые и безнаказанные. Говорят, даже где-то проводили свои анархические съезды.

– Молниеносные удары, головокружительная скорость передвижений, – говорил Слащев. – Вы знаете, у них даже пехота посажена на телеги, сто верст перехода в день для них – не расстояние. Потом это дьявольское изобретение: тачанки. Это кареты с пулеметом. На них спереди пишут: «Хер уйдешь», а сзади – «хер догонишь!» И ведь правду пишут! Меня, признаться, этот Махно заинтересовал, я пленных стал допрашивать: кто таков? Оказывается, без образования анархист, треть жизни в тюрьме провел, довольно молод, вроде нас с вами… Какого кадра мы упустили! Яркая, харизматическая личность! Такой бы верно дослужился бы уже до генерал-лейтенанта!

– А если вы его поймаете, то повесите?..

– Отдам под суд всенепременно. Если присудят повешенье – подпишу. Я к нему парламентера послал, он его вздернул. Говорит, мол, присылайте еще… Шутник. А парламентер – личность неприкосновенная… Но прежде чем вешать, мы бы поговорили.

По Махновии «Волхв» намотал несколько тысяч верст, но целей не находил: лишь сопровождал составы, дабы на них не нападали и не грабили. Однако махновцы железной дороги не держались, безнадзорные поезда действительно грабили, но с «Волхвом» в артиллерийскую перебранку вступили лишь раз – ударили с закрытой позиции, смазали, и бронепоезд быстро вышел из соприкосновения. Зато нервы трепали они часто и основательно, устраивая с помощью бронепоезда заторы.

Делали это так: из шпал вытаскивали костыли, после рельсы чуть уширяли. Легкая, предохранительная платформа обычно проходила, Но когда по ним ехал более тяжелый, блиндированный вагон, рельсы все больше раздвигались, и вагон садилась на землю.

Бронепоезд, тем самым оказывался обездвиженным, железнодорожная магистраль – заблокирована. Повстанцам этого будто вполне хватало.

Вечерами Андрей садился к передатчику, перестукивался с Астлеем: тот говорил, что «Уриил» на зиму уйдет из Азовского моря в Черное, станет на рейд Новороссийска. Капитан опасается того, что моря замерзнет и эсминец потеряет подвижность. Не то чтоб английское командование не верит в конечный успех Добровольческой армии, но маневр, подвижность – превыше всего.

Порой Андрей отбивал безответные телеграммы в Аккум. И какие бы тревожные вести не приходили с фронта, неизменно сообщал в город, что все хорошо.

А новости были нехорошие: красная пружина, сначала пошедшая легко, сжимаясь, набирала силу и сейчас стала жесткой, даже стала оттеснять белые войска назад.

***

В ящике стола ждала пачка писем, написанных, но не отправленных – все не было оказии, возможности, уверенности, что постпакет не перехватят, что он уйдет из этой непонятной страны.

И вот в конце ноября, Данилин узнал, что Слащев отправляется в Одессу буквально на один день на своем поезде. На перроне Андрей перехватил генерала. С ним был безусый юноша – юнкер.

– Мой денщик, юнкер Николай Нечволодов, – почему-то представил его Слащев.

И чему-то улыбнулся.

Андрей спросил: не будет ли генерал любезен передать во французскую миссию постпакет.

Яков Александрович кивнул: конечно будет. Впрочем, а не поехать ли полковнику с ними вместе. Ведь так и надежней, да и веселей. А война – право-слово, подождет.

Андрей, чуть подумав, кивнул – в Одессе он никогда не был, хотя и слышал о ней изрядно.

Зашел к своим, отдал распоряжения на время отсутствия.

– А генерал все со своей любимой?.. – спросил кто-то из присутствующих в штабном вагоне.

– Да нет, там с ним только юнкер какой-то.

– Вот и я о чем… О юнкере-то…

– Не может быть! Неужто генерал – мужеложец?..

– Да вы что, не знали? – унтер захохотал. – Простите, господин полковник, но рассмешили! Этот юнкер – переодетая барышня. Навроде девицы-гусара Дуровой, слыхали ведь небось?

Собрались и тронулись – личный поезд Слащева ждал только Андрея.

Вагон Слащева напоминал чем-то дворец какого-то шахиншаха: стулья из разных стран и даже эпох, множество ковров, на которых валялись седла, оружие, раскрытые книги, карты. Меж этим бродил целый зверинец – с полдюжины птиц разных пород… Еще две-три, порхали в клетках, подвешенных к потолку.

Когда поезд тронулся, от движения весь этот пернатый зверинец пришел в волнение и движение.

– Сегодня вечером идемте в ресторан. Я приглашаю, – сообщил Слащев. – Я собрался устроить себе маленький праздник души. Мне тут подумалось, что водка при свечах – романтично, но все-таки не очень.

– Что-то не по сезону вам романтики захотелось.

– К слову, знаете, отчего весна – самое романтичное время в году?..

– Признаться, нет… А вы?..

– Знаю. Зимой – холодно, летом – жарко, осенью – печально. Вот весна и осталась… Но вот у нас такое положение, что до весны просто можем не дожить…

В Одессу прикатили под самые сумерки. У французской миссии расстались, договорившись встретиться в ресторане. Генералу надобно было зайти в какой-то штаб, кому-то нанести визит.

Андрей же не знал тут ровно никого, и желал остаться с городом наедине. Он ожидал увидеть Южную Пальмиру, город сравнимый по красоте, а то и превосходящий Петербург. Вместо того он увидел городишко словно уездный, к тому же переживающий явно не лучшие времена. Под ногами чавкала жирная ноябрьская грязь, неосвещенные улицы сулили недоброе. К тому же Андрей, как водится, заблудился. Из положения вышел привычно – с неким трудом нашел пролетку, велел ехать к ресторану.

Метрдотель проводил его к заказанному столику. Генерал еще отсутствовал, но его спутник уже занимал место.

«Юнкер» удивительно преобразился: мундир сменило вечернее платье. Украшения ее были небогатыми, и, возможно, ненастоящими – говорили что молодой генерал мягко говоря не богат. Но мужчины смотрели на молодую женщину, любовались ею, представляли ее не то что без украшений, но и без одежды. Впрочем, делали это глубоко в уме, стараясь не выдать себя взглядом – смутная слава Слащева опережала его.

Дама мило встретила Андрея:

– Здравствуйте, полковник, мы кажется, не представлены. Нина.

И подала руку для поцелуя.

Андрей правил игры принял, поцеловал ручку, представился.

– Ах, полковник Данилин… Я много о вас слышала от Яшеньки… Ну садитесь же…

Подошел Слащев, от него густо пахло последним писком парижской моды – «Шипром».

– Нашли дорогу? – спросил он. – А я, признаться, и не верил, что увижу вас снова в добром здравии. В каждом городе есть свои апаши, но одесские – это нечто особенное.

– Могли бы и предупредить.

– Зачем? Чтоб испортить вам сюрприз?

С эстрады пел какой-то немолодой мужчина. Голос у него был совсем не ангельский. Но если Господь Бог поет, – подумал Андрей. – То делает это вот таким мудрым, тысячелетним голосом:

 
«…
Мы танцуем понемногу
Между дьяволом и Богом
С каждой рюмкой – ближе к аду
Только ада нам не надо
Мы партнеров в танце этом
То теряем, то находим
И забыли даже где-то:
Наше время – на исходе.
..»
 

– Слышите, что поет, мерзавец! – возмутился Яков. – Наше время на исходе. И ведь прав!.. Всем мы дошли до своего личного горизонта… Давайте выпьем за упокой России. Не чокаясь!

– Ах, Яшенька, ну что вы такое говорите, милый! Тосковать мы замечательно могли бы и на фронте. А сюда мы веселиться ехали! Давайте танцевать?.. Андрюша, ну пригласите даму на тур.

Данилин вздрогнул: «Андрюшей» его называл много лет назад только один человек. Он растерянно посмотрел на Якова, тот выпил, отправил в рот крупную виноградину, кивнул: валяйте. Самого танца Андрей не помнил: танцевал он последний раз у себя на свадьбе и теперь боялся сделать неверное движение. Вероятно, вел даму отвратительно, и когда музыка окончилась, выдохнул с облегчением.

Пока танцевали, официанты заставили стол закусками и различными напитками:

– Широко гуляем, господин генерал. Вот от таких пиршеств у всей страны второй год – похмелье.

Яков Андрея не понял. Ответил:

– Любить деньги – грех. Вдвойне грешно любить чужие деньги. К тому же, за все плачу я. Генерал Слащев палат каменных не завоевал, но за ужин заплатить сможет.

Выпитое делало его безосновательно счастливыми. Еще после двух рюмок он весело танцевал со своей женой. Теперь дамы с восторгом следили за фигурой молодого, стройного генерала. Андрей тоже почувствовал укол ревности:

«Вот таких любят все женщины,» – заметило сердце.

«И что ты будешь делать со всеми женщинами?» – вопрошал разум. – «Тебе достаточно одной. Лишь бы она не оказалась среди всех».

Андрей постарался отвлечься, осмотрел зал – рядышком пили и закусывали три мужчины, с виду – присяжные поверенные.

– Василий Алексеевич, расскажите ему случай с таксомотором?..

– Да полно вам, господа…

– Не тушуйтесь, право не стоит… Впрочем, давайте я расскажу. Раз Василий Алексеевич гостил у меня. Позвонил, попросил прислать мотор. Разговаривал, правда, минут десять. Ему ответили, что машину за ним все же вышлют, но это вовсе не такси.

Осколки, как есть осколки… – подумал Андрей. – Им не место в новой, большевицкой России. Еще меньше они нужны за границей. И он – сродни им. Он – осколок янтаря, несомый волнами, который когда-то вынесет к чужим берегам, и по нему будут изучать прошлое…

Что делать, когда все закончится? Устроиться во французский иностранный легион? Интересно, там нужны авиаторы и командиры бронепоездов. Что-то подсказывало: вряд ли.

Впрочем, нет, еще дела…

Рука потянулась к бутылке водки. Андрей налил себе полный стакан и выпил в одиночестве.

Такое с ним было впервые.

***

Как вернулись в поезд, не помнил никто.

Пока поезд шел назад, Андрей спал словно убитый младенец. Проснулся заполудень с гигантским похмельем вместо головы. Генерал, впрочем, был уже на ногах, в виде слегка помятом, го куда более свежем, нежели полковник.

Он стоял у окна, пил кофе.

– Желаете кофе?.. – спросил Яков. – Наливайте, кипяток в чайнике.

Пока Андрей наливал жидкость, Яков продолжил:

– У меня тут недавно чашка рассыпалась. Я из нее пил кофе, каждое утро наливал, значит, в нее кипяток. И вот на днях она тресь – и развалилась. Развалилась просто так, без ударов. От усталости что ли, от возраста. Вот и империя наша так.

– Эк вы хватили! Сравнивать чашку с империей!

– Отнюдь. Ежели мы чашку собрать воедино не можем, что же мы за более сложные вещи хватаемся.

Сделав кофе, Андерй стал рядом. Поезд все также шел на юг. Вдоль полотна тянулись отступающие войска.

– Отступаем… – пояснил Андрею Слащев, словно тому было непонятно. – Эх-ма… Плохо… Смотрите на эти земли – когда мы их увидим опять?..

***

Яков Александрович Слащев увидел эти земли всего лишь через два года из окна личного поезда Дзержинского. Состав шел прямо из Севастополя в Москву вне всяких графиков. Ветер из раскрытого окна трепал листки воззвания, которое на станциях набрасывал пассажир. Обращение призывало солдат на чужбине возвращаться. Многие его послушали. Большинству, как и генералу, это счастья не принесло.

На родине генерал просился в действующую армию, желал командовать дивизией, бригадой, впрочем, соглашался и на полк. Его определили преподавателем на курсы красных командиров. Что в любом случае было неким повышением: в Константинополе по старой привычке Яков разругался со всеми и бароном Врангелем был разжалован в рядовые впрочем, давно разбитой армии.

Как-то в порыве откровенности, своему приятелю, Феликсу Эдмундовичу, Яша рассказал о своих приключениях, не забыв упомянуть Аккум. Нарком заинтересовался, велел готовить свой личный поезд.

Но сам Железный Феликс не поехал – он очень страдал по причине магнитных бурь.

Поездом доехали до Астрахани, потом катили в Гурьев на авто. В поисках города пришлось снарядить аэроплан.

Лишь в конце первой недели, когда уже подумывали поиски бросить, обнаружили какие-то руины. Отправились туда на корабле.

…Город был будто тот и не тот: лишившись охраны, город стремительно пришел в запустение. Казачьи сады, лишенные присмотра и полива засохли да пропали. Каждую доску, каждую щепку бережно собрали и сожгли на кострах здешние пастухи.

Будто бы вот такое же здание было и в том городке… Зато вот холма того точно не было, там был сад с дивными растениями и безумными улитками.

И уж точно, абсолютно ничего инопланетного в городе не был.

Яков осмотрелся, ожидая подсказки, намека…

Но – ничего…

Лишь в безумной высоте парила какая-то птица, похожая на дракона.

– Выходит наркому докладывать и нечего?.. – спросил сопровождающий.

Яков кивнул: выходило именно так.

Спросили:

– А это простите, когда было. Не после контузии случайно?

Генерал-Яша подвоха не почувствовал, задумчиво ответил:

– Да нет, то было до второй контузии. Контузило-то меня под Каховкой уже после. А первый – еще на германской, империалистической. А тогда я по ранению в живот был в отпуске. Рана болючая, полгода не отпускала. Я уже и пил, и морфий научился себе колоть…

В Москву возвращались угрюмо, почти не говорили друг с другом… Впрочем, Дзержинский не слишком расстроился, потому как и не обнадеживался…

«Железный Феликс» умер через полтора года.

Слащев своего приятеля пережил еще на три года. Был он убит – такие люди своею смертью не умирают.

Аккум же продолжал хранить свои тайны

***

Что касается Андрея, то теми краями он любовался еще за неделю до того, как ими прошел литерный поезд из Севастополя.

Погоня

Осенью, под самые холода, перелетные птицы сбивались в стаи и отправлялись куда-то в сторону юга. Неперелетные глазели на них, каркали: дескать, меньше будет оглаедов, да готовились выживать. Зима обещала быть холодной и голодной.

Птицы певчие, которые поумнее, давали поймать себя птицеловам. Пойманные получали на время холодов кров, тепло, корм, взамен развлекая обретенного хозяина пением.

Так жили всю зиму, до самого Благовещенья, когда птицеловы несли клетки с птицами на птичий рынок, на базарчики поменьше, а то и вовсе торговали птичками на углу.

Купивший птичку к празднику, тут же ее выпускал.

В итоге в прибыли оказывались все. Птицелов получал копеечку, птица – сперва тепло, а потом свободу. А покупатель – чувствовал, что сотворил богоугодное дело.

Глядя на очередной улетающий клин, комиссар заметил:

– Перелетные птицы – крайне сволочные существа. Вот они бросают свою родину летят в сомнительную Африку за сомнительным же теплом.

– А что поделать, коли у них конституция таковая, что зиму они пережить не могут. Выздыхают все – вам с того легче будет?.. Вон, когда казаки бастующих шашками рубили, все политбюро по Женевам сидело…

Комиссар зло фыркнул.

Он с первого взгляда невзлюбил Павла.

Павел отвечал ему взаимностью.

***

…В конце августа Павел прибыл попутным эшелоном на Урал. Соскочив с подножки вагона, с удовольствием осмотрел окружающую степь: десять лет назад он бежал ровно этими краями к Астрахани, и небо казалось ему если не с рогожку, то с малый коврик.

И вот он тут с двумя пистолетами, а что еще важнее – с нешуточным документом, как есть – хозяин земли русской.

Впрочем, таких хозяев было тут многовато.

В Лбищенске Павел явился в штаб 25-ой дивизии и предъявил мандат за подписью Ленина. Это не помогло. Впрочем, похожий на Дон Кихота Чапаев, лишь поморщился, но подмахнул поданную бумагу. Подобное сначала удивило Павла: где такое видано, чтоб командир во время боевых действий легко расставался с вверенной частью, не стараясь хотя бы часть умыкнуть.

– Когда я могу вступить в командование частью?

– Да хоть сейчас! – широко разрешил Василий Иванович. – Только у дивизионного комиссар подпишите.

К комиссару Павел пошел с широко распахнутой душой, считая, что все уже устроено. Но он ошибся.

Тот сидел с лицом кислым, какое могут позволить себе только очень большие начальники. Он долго разглядывал мандат, размашистую подпись Ульянова-Ленина и экономную, но вполне разборчивую – Чапаева. После обратился к Павлу:

– А вы, собственно говоря, кто таков?..

– Павел Оспин. Большевик. У меня декрет от предсовнаркома Республики! Я из Москвы!

Комиссар смерил Павла таким холодным взглядом, что тот поежился.

– Нет, я это прочел. Что вы тут делаете, зачем вам эскадрон?

– Дело секретнейшее… Вы это можете прочесть в мандате.

– Но мне вы можете рассказать, я – дивизионный комиссар.

Еще чего, – подумал Павел. – Тогда вместо эскадрона будет дадена смирительная рубаха, да и на Ленина тень будет брошена…

– Но ваш комдив утвердил выделение!

И Павел указал на подпись: «Чепаев» – с нажимом на первое «е».

– Мало ли что он утвердил! – возмущался комиссар. – На то я тут и поставлен, чтоб осмотрительность была, чтоб все в порядке, а не как всегда. Еще раз спрашиваю, для каких нужд вам нужен целый эскадрон.

Комиссар подвинул к себе лист бумаги, окунул перышко в чернильницу. Изготовился писать.

«Ах ты, чернильная душонка», – пронеслось у Павла в голове. Хотел ругнуться для разрядки нервов, но сдержался. Лишь в кармане рука коснулась рукояти крошечного «браунинга». Это помогало, давало незримую власть над человеком напротив. Он вот, верно, думает, что свою линию гнет, что может человеком, вертеть. Да как бы не так: это он, Павел Оспин его жизнью владеет. И не пристрелил единственно потому, что кажется собеседник ему забавным и смешным.

И действительно: Павел улыбнулся, спросил:

– Сегодня была такая странная луна. У вас выходит окно на луну?

– С чего мне на луну смотреть? – возмутился комиссар. – Я занятой человек! Вы безумец? Или мне нарочно голову морочите?.. Может, вы шпион.

– Знаете что… Я ведь вам все равно ничего не скажу. Не верите мне – свяжитесь с Москвой.

– Я так и сделаю… А пока, не обессудьте, но побудете под надзором. Уж больно ваша физиономия подозрительная, и надобно соблюсти революционную бдительность.

Павел кивнул: так и быть, соблюдайте…

***

Еще три дня ушло на переписку с Москвой по телеграфу. Прямой провод получить не удавалось: телеграфная линия пришла в совершеннейшее расстройство. То там, то там возникали заминки, помехи. Комиссар слал хитрые запросы, но все закончилось тем, что Ленин архинецензурно выбранил комиссара, вменил ему саботаж и пообещал в ответ на следующую вопросительную телеграмму выслать приказ о расстреле.

Чапаев посмеялся над своим комиссаром, но почти целый эскадрон – восемьдесят шесть человек – собрал.

– Боле извини, но не могу! Дивизия-то у нас стрелковая, пехотная стал-быть. С бору да по сосенке собирал.

Отряд и правда вышел довольно разношерстный: имелись и казаки, перешедшие на сторону красных, и бывшие солдаты. Был и вовсе колоритный персонаж – бывший матрос, гальванер, по симпатиям – анархо-коммунист, которого уж не понятно какие революционные ветра занесли в эти неморские края. Павел получил еще два великолепных легких пулемета – датских «Медсенов». Но к каждому имелось всего три сороказарядных магазина – маузеровские патроны тут были редки.

Свою лепту в формирование нового отряда внес и комиссар. Привел какого-то человека, одетого в трофейный английский френч. Сообщил:

– Ваш комиссар!

– На кой мне комиссар? – удивился Павел. – Я сам член РСДРП с 1908 года, причем мой мандат выписан самим Ульяновым-Лениным.

– Есть данные, что ранее вы принадлежали к анархистам.

Про себя Оспин подивился: и как этот непонятный человечишко умудрился получить такие сведенья… Вероятно, в Москве не у одного Павла были знакомые. Еще из урока, преподанного полицмейстером далекого украинского городка, Павел сделал вывод, что запираться – себе дороже. И что покаянную голову меч не сечет.

– Было такое, – согласился Павел и зевнул. – Но ознакомился с марксовым учением, осознал несостоятельность анархизма. И вот уже десять годочков как я коммунист. А вы, простите, с какого года в партии?

Чапаев снова улыбнулся, комиссар отмолчался. Но политического надзирателя убрать отказался:

– Так положено. Дабы осуществлять политическое руководство, отменять вредительские приказы. Заменить командира, ежели неприятельская пуля сразит вас…

Павел хотел снова заспорить, но, коснувшись «браунинга» решил: пусть будет.

***

Свой эскадрон Павел вывел из Лбищенска в раннесентябрьский день. Еще будто совсем не холодало и было даже жарко, но уже появились по-осеннему густые туманы.

Проводив уходящую конницу взглядом, дивизионный комиссар, как он сам говорил, «занялся напряженной трудодеятельностью». Сидел до поздней ночи, изводил керосин, чернила да бумагу.

Солдаты, глядя на освещенное окно, его деятельность характеризовали иначе:

– Ишь, снова ему, красному упырю, не спится… Никак снова доносец клепает…

Действительно на исписанных бумагах часто мелькали фамилии Чапаева и непонятного гостя. Отмечал преступную неосмотрительность комдива, пристрастие к езде в авто, вместо куда более уместных поездок в седле. Совершенно справедливо ставил в вину командиру отвратно поставленный учет красноармейцев. Вот, к примеру, выделено тов. Оспину почти сотня, а где это отмечено?..

Было исписано пять листов, кои дополнили уже изрядно пухлую папочку. После комиссар задумался, из жестяной кружки сделал глоток давно остывшего чая. Затем из нижнего ящика стола извлек пустую папочку, жирным пером крупно вывел: «Дело», чуть ниже и помельче: «На Павла Оспина». Еще мельче и ниже: «Заведено…»

Тут пришлось свериться с часами: уже пять минут как были новые сутки.

«…5 сентября 1919 года» – закончил надпись комиссар.

Достал лист писчей бумаги, принялся писать…

Свою работу закончил лишь к трем часам ночи.

Прислушался: город спал глубоким, наитишайшим сном. Сегодня даже не было слышно далекой канонады – Лбищенск находился в изрядном тылу…

Комиссар сладко зевнул, и прежде чем отправиться спать, свежее дело любовно поместил под замок в несгораемый шкап.

День определенно прошел не зря: хороший донос всегда пригодиться.

***

Тишина, в которую был погружен город, была обманчива. К городу оврагами пробрался казачий отряд. С криком, с гиком, с пальбой и жутко матерясь ворвались в спящий город, расстреливая ничего непонимающих красноармейцев. Комиссара убили на пороге, Чапаева ранили. Бойцы честно пытались спасти командира, перетащили его на плот, стали переплавляться через Урал. Переплыли-то переплыли, но прямо на плоту, посреди реки Чапай умер…

Похоронил командира тут же, на бережке, благо, казаком было не до того. Они грабили, набивая добром седельные сумки.

Конечно, на глаза им попался и металлический шкаф, закрытый на простенький замок. Предвкушая пачки ассигнаций, дверь взорвали динамитом. Но за сорванной с петель дверцей оказались только бумаги, заполненные аккуратным конторским почерком. Такие на самокрутки не пустишь – от чернил угоришь. Была бы зима – пошли бы в печь на распалку. И разочарованный казак бросил открытую папку назад, в сейф.

Налет был недолгим: все тем же оврагом казаки ушли из города. Но еще до того, как в городе закончилось безвластие, в кабинет проникли здешние мальчишки. Они забрали все, чем побрезговали казаки: чернильницу да набор перышек, папки с тесемочками… Взяли с собой и досье из сейфа. Почитали, но ничего интересного не нашли. Недолго поиграли ими в «министерство», а после – папки распотрошили, стали делать из исписанных листов хлопушки и кораблики. Пускать кораблики ходили к реке.

Но пушенные вниз по течению, к морю Каспийскому, кораблики не проплывали и версты. Волны бросали в бумажные челны воду, разворачивали листы. Листы стремительно набухали, шли на дно, чернила расплывались.

Дело на Чапаева и Оспина растворялась в реке, словно эскадрон в пустыне…