Текст книги "Литерный эшелон"
Автор книги: Андрей Марченко
Жанр:
Боевая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)
Когда весной после распутицы начались полеты, в авиаотряд привезли все, что осталось от Императорского космического проекта. Это был автоматический передатчик, который Розинг некогда строил для «Архангела».
– Вот, прислали нам… – пояснил Сабуров. – Сказали, мол, вы знаток всяких диковинок, может для какого-то кунштюка приспособите.
Андрей узнал передатчик, но об этом Сабурову говорить не стал. Вместо этого спросил:
– И что будем с ним делать?..
– Есть мыслишка… Говорят, он нечувствителен к ударам – хоть из пушки пуляй…
Передатчик немного переделали и установили в многострадальный «Сикорский» Андрея. Ключ поместили под левой рукой, от кабины к килю натянули антенну.
– Не пойму зачем это нам, – бормотал Андрей. – Он же тяжелый до горя! Лучше бы бомбу подвесили…
– Может и так… Но все же попытаемся это использовать. Взлететь сможете?..
– Смогу… И сложнее было – взлетал.
– Тогда – вперед.
Но оторвать самолет от земли удалось лишь в конце полосы. Если бы взлетная полоса была чуть короче или росли бы в конце ее деревья – то Андрей оказался бы первой жертвой радиостанции, установленной на самолете.
Но летное поле спрыгивало в овраг. «Сикорский» перемахнул его, стал набирать высоту над ячменным полем. После – облетел аэродром. Рука коснулась ключа. Он отбил первую радиограмму: «Аэроплан тяжелый, рулей слушается плохо».
Ее приняли на земле, в палатке рядом с командирской. Сабуров стоял на летном поле, наблюдая за аэропланом. Потому радисту пришлось отлучиться от аппарата, чтоб передать радиограмму…
Михаил Федорович прочел ее, отпустил радиста и с интересом продолжал смотреть за самолетом: свалится ли он в штопор, скользнет на крыло или продолжит полет…
Андрей продолжал полет по «коробочке»: в повороте аппарат терял скорость и высоту, на прямых участках – набирал. После третьего круга определенно стало легче – вырабатывался бензин. Но все равно – нос задирался вверх, и появись сейчас германский аппарат – хватило бы очереди, даже выстрела, чтоб Андрей сделал ошибку при пилотировании, рухнул бы вниз, разбился бы – если повезет, то насмерть.
Но нет – небо оставалось чистым. После десятого круга, Андрей отбил еще одну радиотелеграмму: «Иду на посадку».
И через несколько минут аэроплан был на земле.
– Ну как? – спросил Сабуров.
– А будто вы не видели… Это как плавать с камнем на шее. Но я знаю, в чем причина…
– В чем?..
– В балансировке. Мы его всунули, куда смогли… Ежели его рассоеденить и разместить по всему аэроплану может и будет толк…
– Может и будет… Но, думаю, сильно не спасет. Слишком тяжел… А такая светлая мысль была: представьте: вы с воздуха корректирует огонь артиллерии, направляете войска, где враг слабее… Но ее время, видимо не пришло.
Опираясь на знания, полученные в Запасной телеграфной роте, Андрей принялся переделывать передатчик, облегчать его. Скажем, зачем ему столь большая батарея? «Архангел» должен был посылать сигналы на землю месяцами, а в полете вряд ли получится пользовать передатчик более получаса…
Использовал его и в личных нуждах. Забросив антенну на высокий клен, отбивал радиотелеграммы в Петроград. Их принимал Джерри, дежурящий ночами в британском посольстве. В каждый сеанс связи Андрей, среди прочего, передавал весточку Алене. Та, по возможности отвечала. Телеграфные беседы, разумеется, слушали немецкие радисты. Сперва они пытались найти в разговорах хитрый код: что, к примеру, означает «краснуха у Фрола?» Кто такой Фрол? Может быть, какой-то генерал… Краснуха – это, вероятно, симпатия к большевикам, социал-революционерам… Частое упоминание о некой «Таюте» вовсе ввело германских разведчиков в ступор: похоже было, что это какая-та старуха, чьи дела шли совеем отвратительно. И зубов у нее нет, и разговаривать не может, и под себя делает… Но отчего к ее здоровью такое внимание, отчего сводки о нем передают на фронт?..
Позже германские разведчики поняли свою оплошность и слежение прекратили, но простые радисты беседы продолжали слушать. Так иногда безумно одинокий господин подслушивает пустячные беседы соседской пары, желая посредством их хоть как-то разнообразить свое бытие…
А однажды в середине мая пришла шифрованная радиограмма на передатчик «Скобелева». Прочтя ее Сабуров отдал приказ: готовиться к переходу. Снимали все лишнее: убрали в ангары торпеды, с бугелей опустили наземь аэропланы.
Михаил Федорович засел за карты, прокладывая курс, но никому не говорил, куда.
Андрею это было не нужно. Он только спросил:
– Туда?..
Он не стал показывать направление ни взглядом, ни жестом. Да и если бы они были, Михаил Федорович бы этого не увидел: он всматривался в лежащую перед ним карту.
– Туда, – согласился Сабуров.
Экипаж урезали до самого необходимого минимума, брали лишь людей многократно проверенных, да и то не всех. Андрей в полете занял среди прочего и место радиста.
– Ну вот видите, и пригодилось ваше новое умение, – пошутил Сабуров. – А так бы и вас на земле оставил.
Андрей хмыкнул: ну да, оставили бы его на земле, как же… Карман держи шире.
Пока работали, разгружая дирижабль, разговаривали. Как ни странно, мужчины, лишенные женского внимания беседовали совсем не о дамах сердца. Говорили, о том, что давно всем надоело: о войне.
Налет Данциг, разумеется, мало повлиял на ход всей войны. Фронт откатывался на восток. Налет патриотизма быстро испарялся. А усталость, недовольство – накапливались.
Резун уже вышел из ангельского чина вольноопределяющегося и получил погоны прапорщика: первый офицерский чин, вводимый только в военное время. «Курица – не птица, прапор – не офицер», – говорили за спиной, а то и в лицо Резуну.
Но он на правах недоофицера и опытного стрелка бурчал:
– Вот послушайте, господа… Положим, неудача в Японской войне обошлась нам восстанием 1905 года. И это, прошу заметить, война на краю империи, в которую было немного народа втянуто. А тут – центр страны, многие города наводнены беженцами, ранеными. Затем действует такая простейшая арифметика: если территорию, извиняюсь, просрали за год немцу с его газами, аэропланами, дирижаблями, то нам, лапотным, чтоб ее отвоевать надо времени ну хотя бы в двое более. А потом еще до Берлина идти…
Из дирижабля выгружали тяжелые ящики с патронными обоймами. Подавали их через открытое окно – иллюминатор. Резун работал внутри, Андрей снаружи. Поэтому, когда снова столкнулись лицо к лицу пришлось отвечать:
– Так доходили уже ведь, при Елизавете Петровне Салтыков брал! Потом когда Наполеона гнали!..
И разошлись в разные стороны: Резун за очередным ящиком, Андрей с предыдущим – к лафету.
Когда вернулись, оказалось, что прапорщик придумал новый довод:
– Так это когда было?.. «Времен Очакова и покоренья Крыма»! Да и император у нас ныне – совсем не Александр Благословенный и даже не Александр Освободитель!
– Что там у вас?.. – бросил, спускающийся по трапу Сабуров. – Долго копаетесь! Мы уже как четверть часа должны быть в воздухе.
Но помогать сам не стал, а улыбаясь, присел на лафет.
– Уже заканчиваем, Михаил Федорович… – ответствовал на правах старшего Данилин. – Не думал, что в дирижабле столько…
В который раз, остановившись у окна, Резун спросил у Сабурова:
– А вы как полагаете, Михаил Федорович, революция будет?
– Обязательно будет! России никак невозможно без революций!
Андрей улыбнулся: про то что в России мало казнили царей, Андрей уже слышал: правда, был тогда в положении зеленого юнца в чине чуть побольше, нежели сейчас Резун.
Теперь же можно было поспорить:
– Да что вы такое говорите! Прямо большевик.
– Я не большевик…
– Как же не большевик? Они хотят поражения в войне и беспорядков. Всем понятно, что после победы никаких революций не бывает.
– Это вы напрасно сказали. Декабристов вспомните? И в войне выиграли, и все одно под пушки полезли. Чего им не сиделось покойно – ведь войну выиграли… Так и мы однажды дело поведем после войны когда-то. Нет ничего страшнее, нежели революция нищих… А у нас все будет чинно-благородно: выборы всеобщие, президент с премьер-министром. Ежели царь себя хорошо будет вести – сделаем конституционным монархом, коих царствует, но не правит – а нет, так пусть катится к брату в Англию…
Андрей ахнул: это было вольнодумство предпоследней степени. Это было слишком даже для осмелевшего ранее Резуна. Он пошел на попятную:
– Русскому народу нужен Царь-батюшка!
– А египетскому – только фараон, французам – король… Выборная система показала свое право хотя бы на жизнь.
– Разве может быть выборная система лучше наследственной? При монархии наследник с младых ногтей готовится управлять державой. Ну а в Америке президентом может стать какой-то адвокатишко, или вовсе актеришко, который научился говорить умные речи. А ежели он сбрендит?
– Может, конечно… Чего греха таить – может и актеришко, и адвокатишко. И сбрендить он может. Ну так его, сбрендевшего переизберут через четыре года. А у нас сбрендивший Иван Грозный сколько народа передушил, да земель разбазарил, пока его Господь Бог не прибрал…
Немного помолчали.
– Ну да ладно, – снова заговорил Сабуров, подымаясь с лафета. – Болтать – не мешки таскать. Отчего остановились? Продолжайте работать!
– Так ведь все! – ответствовал Резун. – Излишек патронов выгружен…
– Тогда другим идите помогать.
***
Еще через час дирижабль поднялся в воздух. Данилин по новому урезанному боевому расписанию занимал должность и первого помощника и радиста – весной на «Скобелев» поставили новейшую французскую радиостанцию.
Дирижабль летел кружным путем: для дезинформации своих и чужих, отправились на запад, в сторону фронта. Но, не долетев верст десять, повернули на юго-восток. В сумерках перелетели Днепр, прошли над Крымом. На земле уже стояла ночь, в немногочисленных здесь деревнях и селах тушили небогатый свет. Позже дирижабль прошел над Азовским морем, которое с высоты казалось тем же небом со своими звездами и луной, над кубанскими плавнями.
Летняя ночь была коротка, «Скобелев» шел навстречу солнцу и Андрею показалось, что первые лучи света он увидел еще раньше, нежели воды Каспийского моря. Далее вахта Андрея заканчивалась: его сменил заснувший еще над Азовским морем Сабуров.
Андрей заснул, будто провалился в бездонную яму, Михаил Федорович же над пустынными водами скомандовал еще один поворот и дирижабль впервые за весь полет лег на курс прямо к Аккуму.
***
– Рад, рад… – врал в глаза Беглецкий. – Чудно, что вы прилетели.
Беглецкий был расстроен до безобразия, до слез: еще бы: реактор уже стоял отсоединенный, готовый к перевозке.
Без него город если не умер, то серьезно заболел. Исчезли вода в трубах, ее приходилось по старинке таскать из глубоких колодцев. Но в сей же день они оказались вычерпаны, и Латынину пришлось ввести норму: одно ведро пресной воды на семью.
Оставшиеся без полива деревья хирели и сбрасывали листву.
Замерли кондиционеры и более не гнали прохладный воздух в дома. Вечерами вместо ярких электрических лампочек зажигали керосиновые лампы.
Газолиновый генератор давал немного электричества: его хватало разве что для телеграфного аппарата и освещения. Остановились и исследования в лабораториях.
И еще, положим, хорошо, ежели просто так, все обойдется и они вернутся. А, ежели, положим, в реактор попадет германский снаряд? Оно даром что инопланетное… Беглецкий помнил конечно о двух арестантах убитых невидимым лучами, но соблазн знаний все время оказывался сильнее: реактор увлекал своей мощью. И профессор лучше другого знал, что инопланетное технологическое чудо можно порушить самым варварским методом: даже зулус с каменным топором и при должно усердии справился бы.
Полдня прошло за застольем: Латынин потчевал гостей чем послал хлебосольный православный Бог: на стол металось все здешнего происхождения: черешенки, вишенки, огурцы да помидорки, телятина парная, поросенок с хреном. Арбузы в этом году еще не поспели, а так растут здесь лучше всего. Так что извольте откушать моченых. К ним особенно хорошо идет перцовка… Или вот наливочки попробуйте. Даже хлеб наш, из нашенской муки! Сорт удалось вывести к засухе стойкий! Но твердовато зерно, конечно…
– Но обед все же скорее показательный, нежели ординарный, прошу заметить. К сожалению, пока Белые Пески не в силах сами себя окончательно прокормить, – каялся градоначальник.
– Да шут с ним, с зерном, – после первой заторопил прилетевших Шульга. – Как там на фронте, сказывайте!.. только чтоб честь по-честному, с тем, что из-за цензуры не печатают.
***
Вылететь назад в тот же день не получилось по причине усилившегося в тот вечер кружения земли. Оное готовы были засвидетельствовать весь экипаж «Скобелева» и встречающая делегация. Может, причиной тому было какое-то непонятное астрономическое явление, может – разбушевался какой-то инопланетный механизм.
А может, причиной странного землеверчения было потребление неуемно крепкого самогона.
До отведенной комнаты Андрей добрался лишь благодаря попечительству своего тестя и господина Лихолетова, тоже изрядно набравшихся.
– Так вы реактор забираете?.. Как же мы без электричества… Без него вовсе тоска… Я стал просто электрозависимым, – жаловался Лихолетов. – А наш ракетный проект остановили до окончания войны… Не повезло нам…
– Да ну! – возмутился Андрей. – Знаешь, что такое невезучесть? У меня дед был крепостным, забрили его в рекруты. Оттрубил по полной. Не то двадцать лет, не то четверть века. А тогда крепостных, кто в армию попал, освобождали… Так вот он тянул лямку, пришел домой в 1860-ом… А через год царь всем волю дал!
Андрея оставили. Но и на кровати, в темноте не было покоя. Где-то за окном шумело море, на западе оглушительно заканчивался длинный июньский день. Кровать вертелась как на карусели, норовила скинуть Андрея, чтоб удержаться он до белизны в пальцах сжимал простыню.
В голове кружили, сталкивались, разбивались и перемешивались мысли.
Как там Алена и дети?.. Как же до них далеко. И в то же время быстро… В смысле – неощутимо близко. Ведь меньше чем за сутки пролетели две тысячи верст. Даже более – две с четвертью… С такой скоростью можно облететь мир… За двадцать дней?.. Куда там эсквайру Филеасу Фоггу. Каких-то десять дней и можно попасть в Бразилию.
А там солнце, песок, море… Тут, правда, тоже и море и песок, а солнце появится не через десять дней а всего через несколько часов.
И все же, прежде чем заснуть, последней мыслю Андрея было: как там в Бразилии?
И чего ему та Бразилия помянулась?
Спьяну, наверное…
БразилияЭто была самая жаркая зима в жизни Лещинского. И добро было бы, если бы зима эта была первой в том году. Но в том же году Конрад Афанасьевич уже пережил одну, вполне нормальную, холодную. Провел ее в Гельсингфорсе, в климате не просто холодном, но влажном, ветреном, где каждый градус похолодания равнялся, может быть пяти градусам где-то, скажем, под Валдаем.
Кхе-кхе… К слову, а не купить ли ему именьеце где-то на Валадайской возвышенности?..
Ведь не те года, Конрад Афанасьевич. Довольно по миру мотаться, да в бобылях ходить. Пора бы пожить и в свое удовольствие, сосватать вдовушку. И будто бы не совсем старый человек, но годы свое берут… А может то на морозе мышцы задубели, или парень-щегленок оказался слишком проворным. Еще бы краткий миг и порезал бы он финкой живот, провел бы неумело, но напористо, резекцию прямой кишки…
Кхе-кхе… Заслонился тогда рукой Конрад Афанасьевич, успел-таки. Руку, распанаханную чуть не до кости зашили после кривой иголкой. Поправили, стало быть болячку. А вот щегленку-то уже и Пирогов вместе с Павловым не помогут: уделал его Конрад Афанасьевич одной левой, что называется. Даром, что ему уже шестой десяток за половину перевалил…
Рука, правда, до сего момента не восстановилась, саднит, ноет как на погоду. И думал же: отдохнуть, привести здоровье в порядок, так нет же! Засобирали его в путь, говорят: дела, ниточка появилась! А кто лучше Конрада Афанасьевича справится с делами?.. А никто!
Поворчал для вида Лещинский, сообщил, что, коль не ценят его тут, то по окончанию дела он уходит на покой. Паче в банке уже собран изрядный капиталец. Вполне весь мир вдоль и поперек хватит первым классом исколесить.
А и правда, куда уж далее откладывать, когда в следующий раз может так не повезти и какой-то мальчишка порежет на лоскуты?.. Кхе-кхе…
Из Гагр, где находился Конрад Афанасьевич на излечении, он отправился ровно на другой край земли – чуть не к Антиподам.
Из-за войны ехал кружным путем: железной дорогой до Владивостока, далее на американском корабле до Сан-Франциско. После – снова поезд до Нового Орлеана, оттуда…
Оттуда – навстречу зиме.
Конечно же, Конрад Афанасьевич знал, что в южном полушарии все наоборот, все иначе, нежели на Руси-матушке. Нет тех звезд, что светят над Валдаем. Если у нас негритоса увидеть – диковинка, тот тут напротив, белых как бы даже не меньше, чем метисов и мулатов. Да и те белые, что встречаются, никак не белы, а загоревшие до цвета молочно-шоколадного. Кхе-кхе… Хорошо хоть Конрад Афанасьевич в Гаграх принимал солнечные ванны и согнал гельсингфорскую белизну.
И зима у них в июне, июле и августе, да и какая же это зима, когда температура ниже десяти и ночью не падает. Десяти тепла, прошу, кхе-кхе, заметить!
А какие барышни тут променады устраивают! Стройненькие, глаза огромные и глубокие, и одеты весьма легко и фривольно. А ты попробуй одеваться по всем правилам парижской моды, когда тут под сорок бывает, и асфальт, говорят, плавится и стекает, шипя в реку.
Кхе-кхе…
А вообще Лещинскому тут нравилось: дамочки, считай в неглиже ходят. В каком-то варьете за это деньги берут, а тут, будь любезен, смотри сколько угодно. Кофе здесь не в пример лучше и дешевле, чем в Петербурге, pardon, в Петрограде. Вместо водки, правда, винцо, непривычное на вкус. Да и вообще во всем дешевизна: что лес, что земля…
Нет, в самом деле, а может, ну его, снега Петербурга, лед Финского залива, да и Валдайскую возвышенность. Остаться тут, вложить капиталец в землю или в кофейные плантации… Найти барышню из креолок – чудо как хороши эти полукровки…
Звезд правда не будет, но не велика потеря, он, Конрад Афанасьевич, серьезный человек. Он на звезды не засматривается: знает, где путеводная Медведица, по ковшу время может определить и довольно. Тут он запросто проживет без этих умений.
Касательно жары, то в России, в эту зиму он намерзся, верно, на всю оставшуюся жизнь. К тому же говорили, что жара куда полезней для здоровья и телосложения: отлично жирок-с расплавляет. Вон, какие все тут стройные да поджарые словно борзые собаки.
Все, решено: это будет его последнее дело.
Принесли заказанное пиво: запотевшую кружку, по которой стекала словно слеза капля воды.
Пиво пришлось ждать долго: народец сей, видимо славился нерасторопностью и необязательностью.
Конрад Афанасьевич взглянул на брегет, будто собираясь вычислить, насколько задержался здешний официант. Но вот беда: время он не засекал.
Лещинский принялся подводить стрелки часов: эти путешествия из страны в страну, из одного часового пояса в другой совершенно сбивали с толку. Сейчас в Москве, верно, уже спят…
Убрав брегет, стал пить пиво без опаски: с такой-то жарой алкоголь выгонит за полчаса. Пиво приятно охладило: крупными градинами выступил пот, стало не так жарко, легче дышалось…
За иностранцем в кафе наблюдали с вялым интересом: люди в европейском костюме здесь, в этом квартале были нередки: мелкие американские коммерсанты, английские моряки с кораблей военных и торговых заходили сюда чуть не каждый день. Ранее частенько можно было наблюдать германцев, но сейчас в этих водах появляться им стало опасно.
Народа в кафе было мало: за стойкой со смазливой разносчицей о чем-то латиноамериканском беседовал владелец заведения. Двое английских моряков в уголке скучно тянули пиво, сверяясь с хронометром: далеко ли до вечера, не пора ли перейти на что-то покрепче.
У самого выхода густозагоревший мужчина лет пятидесяти одиноко пил кофе. От чашки проистекал поистине божественный аромат, шел пар… Но пить кипяток при этакой жаре? Нет, этого Лещинский решительно не понимал.
Мужчина был колоритен. Вопреки мнению Кондарада Афаньевича о поджарости латиноамериканцев, этот был плотным и весил никак не менее семи пудов. Лицо украшали пышные усы, через щеку тянулся застаревший шрам. Одет он был в парусиновые штаны и цветастую рубашку. На ногах сандалии на босу ногу. Волосы были заправлены под платок, на поясе висело мачете – не разберешь, на что более оно похоже: не то на саблю, не то на нож.
Это делало латиноамериканца похожим на карибского флибустьера с замечательных картин Говарда Пайла. Впрочем, на здешнего Лещинский бросил лишь один скользящий взгляд: тут люди, что порох. Слова не скажешь, но начнешь разглядывать, оскорбятся, начнут в нервном припадке махать мачете. Заныла рана на руке.
«Флибустьер» же поступал невзаимно: смотрел на русского не то чтоб во все глаза, но вдумчиво и внимательно. Раз их взгляды пересеклись, но и тут Конрад Афанасьевич не выдержал, отвел глаза.
Лещинский еще раз отщелкнул крышку брегета, посмотрел на циферблат. Так обычно смотрят люди, у которых еще есть время, но не то чтоб много. В их взгляде скользит раздумье: не пора ли выходить или же не пропустить ли еще кружечку пива.
Не пропустить!
Лещинский нахлобучил котелок, доселе лежавший на столе, засобирался. Поспешил к двери, около нее отвесил учтивый, но незамеченный поклон хозяину заведенья и, пускай подавиться, «флибустьеру». Тот от проявленной вежливости ничуть не изменился – ни один мускул не дрогнул на загорелом лице. Ну, зато и не зарезал – и то хорошо.
И тут едва не случился пренеприятный конфуз – на апельсиновой, оброненной кем-то из посетителей, корочке Конрад Афанасьевич поскользнулся и чуть не упал.
– Пся крев! – теряя равновесие, ругнулся Лещинский на родном, почти забытом языке.
Одной рукой успел придержать шляпу, второй – часто замахал у носа «флибустьера».
Но не упал. А, встав твердо на ноги, вышел из заведения, отправился к набережной.
На улице себя подумал: это же сколько языков он знает: русский, польский – родные. Украинский, французский – свободно. Английский, финский – с ошибками, но довольно прилично, мог понять, о чем говорят. Немецкий… Немецкий – хуже. Еще можно вспомнить латынь, изученную в гимназии, но в ней Конрад Афанасьевич не практиковался лет тридцать с лишним – все собеседники вышли.
Через полминуты «флибустьер» тоже поднялся, крикнул владельцу заведения:
– Gracias!
Тот кивнул, не прекращая разглядывать милое личико разносчицы.
По набережной Лещинский шел средним шагом, с любопытством, но без нахальства рассматривая здешних дамочек.
Здесь все было пропитано латиноамериканским, игривым нравом. Даже река будто танцевала танго: ее русло склонялось то влево, то вправо. Набережная для удовольствия почтенной публики повторяла изгибы реки. Для людей, спешащих по делу, имелись простые прямые проспекты.
По одному «флибустьер» легко обошел Конрада Афанасьевича.
Долгий день катился к закату.
Закончив гулять, с опустевшей набережной отправился в сторону порта, и когда шагнул в одну узкую улочку, из тени вышел давешний «флибустьер». Его рука лежала на рукояти мачете.
– What's? What's happening? – воскликнул Лещинский.
«Флибустьер» улыбнулся. Из-за шрама улыбка вышла кривоватой.
– Дзень добрый… – ответил флибустьер.
***
– Кхе-кхе… Крепка, зараза. Что это за дрянь?
– Это самбука, – пояснил «флибустьер». – Вроде нашей анисовой. Гадость, конечно, но привыкаешь. Ну, за встречу!
Выпили, закусили порезанным ломтиком апельсина.
Говорили на русском: Лещинский заметил, что польский он изрядно подзабыл. Но собеседник был не прочь поговорить и на русском:
– Дон Лео…– представился флибустьер. – Или, ежели угодно, Лешек.
– Конрад, – представился Лещинский, умолчав о своем отчестве.
К чему упоминать, что дед настолько русифицировался, что единственному сыну дал среднерусское имя. Выпили еще раз по старому русскому обычаю, на брудершафт.
– Весьма приятно. Как я соскучился за родными, за земляками.
– А вы стали бразильцем еще похлеще бразильцев…
– Пришлось… А что вас сюда занесло?..
– Коммерция. Гляжу, во что вложить деньги. Вот, рассуждаю, что лучше: зерно или лес…
– Нет-нет… Я уже нашел: каучук. Европе он нужен все больше и больше, спрос только будет расти. Я сам этим делом занимаюсь. Ежели вы серьезно – возьму в долю. Всегда лучше иметь компаньона, нежели конкурента. Будете наездами?
– Нет, желаю переселиться… Покончить со своим холостяцким положеньецем… Только опасаюсь, что девки тут ветрены. Как увижу, во что они одеваются… Кхе-кхе… Это же бесстыдство. У нас, в Петербурге или в Москве, такие одеяния непозволительны!
– Уверяю вас – тут все больше католички, у них строгое воспитание… А что одеты – так ведь климат совсем не варшавский… Матка-Боска! Какая же жара! – проговорил Лешек, подойдя к окну.
После присел в кресло за своим огромным столом, откинулся на спинку кресла.
– А вы прям креолом стали. Еще ваш ножичек… Позвольте полюбопытствовать?..
Лешек улыбнулся своей кривоватой улыбкой и протянул мачете. С полупоклоном Конрад принял его.
«Правша», – совершенно справедливо заключил флибустьер-поляк. Под столом у него хранился револьвер огромного американского 50-го калибра. И сейчас, через столешницу, Лешек целился в гостя. Сделает тот неверный шаг, и пули разнесут человека вдребезги, словно фарфоровую вазу.
Конрад такого шага не сделал. Он помахал оружием в изрядном отдалении от нового друга, разогрел и размял руки. Решил: оружие преинтереснейшее, но непривычное. Так что лучше по старинке.
Мачете он вернул с легким поклоном. Как водится, опасное оружие подал рукоятью от себя. Лешек принял мачете, и незаметно вернул револьвер в потайную кобуру. Холодное оружие, впрочем, оставил тут же, на столе.
– Вы сказали, «в Петербурге»… – осторожно спросил Лешек. – Вы отбыли оттуда до войны?..
– Был несколько лет назад… Да, еще до войны. Все больше колесю по миру. Владивосток, Иокогама… Мне понравилось в Новом Орлеане. Чрезвычайно музыкальный город. Стрит-бэнды, марш-бэнды! О, я бы хотел консервировать эту музыку и экспортировать ее в Россию. К сожалению, граммофонные пластинки не передают этого музыкального чуда.
В голове зазвучал недавно услышанный регтайм. И рука Лещинского запорхала, словно дирижировала незримым оркестром в своей голове.
«…Нет, – подумал Лещинский. – Не вполне. Рука не восстановилась. Придется опять одной левой».
Правой рукой Конрад Афанасьевич изобразил какой-то невообразимый знак. Лешек или Дон Лео проследил за ним со всем вниманием. Но из рукава левой руки возникла финка – совсем маленькая, крошечная рядом с мачете. Возникла, взрезала воздух…
…И горло дона Лео.
Он хотел закричать, но вместо того из горла вырвался хрип, воздух, смешанный с кровью. Да и кто его услышит? Супруга уехала в провинцию, слуги по поводу праздника отпущены.
– Вы, верно, знаете, за что я вас убиваю, – вещал Лещинский. – Вы были приговорены в Российской империи к смертной казни, но бежали… Вас искали восемь лет – слишком долго даже как для убийцы. Причина, видимо не в этом, вы что-то знаете… Но меня это ничуть не интересует. Иначе бы кому-то пришлось убить меня. А я – профессионал.
Будто продолжая последний тезис, Лещинский отложил финку, схватил руку Лешека и стал мачете отсекать от нее по фаланге, словно рубил на салат огурцы.
– Кхе-кхе… Я читал ваше досье. Вас характеризовали как человека набожного. Я предположил, что скорее вы укроетесь в стране преимущественно католической, но не европейской. Это исключало протестантские колонии, места, где каждый католик на виду. Я тогда сразу предположил Латинскую Америку. Но целый континент – слишком много. И мы стали ждать. Вас выдала икона. В 1913 году, на Успение Пресвятой Богородицы кто-то неизвестный прислал в Ясну Гору, к Чесноховской иконе Божией Матери богатые подношения из Бразилии. Это был след, ниточка, одна из многих… Кхе-кхе… И она привел к вам, этакому бразильеру. Возник вопрос: а зачем бразилец слал подарок иконе хоть и почитаемой… Не печальтесь. Мальчишку я застрелил собственноручно еще в восьмом году…
Лешек, он же «Поляк», он же «Галантерейщик» вздрогнул и обмяк…
Лещинский обыскал умершего: вытащил у него золотые часы, кошелек, обнаружил спрятанный револьвер. После осмотрел комнату: за картиной нашел сейф. Для вида попытался подковырнуть дверь мачете.
После всего сделанного – покинул здание. Часы и револьвер выбросил в сточную канаву за квартал от места убийства. Чуть позже выбросил и кошелек, освобожденный от денег.
***
…Полиция заключила, что дон Лео убит при ограблении: исчезли часы и бумажник. Очевидно, желая выведать код сейфа, преступники пытали убитого: это понятно по отсеченным фалангам. Но почтенный дон Лео не признался, за что и поплатился жизнью. Грабители пытались открыть дверь сейфа мачете, о чем свидетельствуют царапины, но безуспешно.
Полиция опрашивала информаторов. Часы искали в лавках скупщиков, но, разумеется, не нашли.
Вдова продала дом и дело покойного мужа заезжему коммерсанту и с вырученными деньгами удалилась в провинцию. Когда последний раз она выходила из своего бывшего дома, то услышала фразу на непонятном для нее языке:
– Ну, я так думаю, дело пойдет. Кхе-кхе…
