355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Знаменский » Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая » Текст книги (страница 5)
Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
  • Текст добавлен: 27 апреля 2017, 02:30

Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"


Автор книги: Анатолий Знаменский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц)

«А почему не пойти? – читал в его самонадеянном взоре отец. – Разве это первый или последний раз? Ведь война еще не кончена, еще много нам ходить в разведки и поиски, нарываться на встречные разъезды, джигитовать на виду у врага. Разве не правда, отец?»

По росту, выправке, дерзким глазам и аккуратному темно-русому чубу Никодим как нельзя лучше подошел бы в «атаманцы» – лейб-гвардейский полк, конвой ее императорского величества. Но – только рядовым. Офицеры-атаманцы все были из прославленных дворянских и сословно-казачьих фамилий: Иловайские, Каргины, Ефремовы, Грековы и Поповы. А у Мироновых на роду написаны армейские полки, передовые позиции и ночной поиск по тылам врага. Вечно сражаться и вечно умирать первыми во славу казачества, во славу России...

Он мог бы поступиться гордостью, Миронов, поберечь сына. Наверное, мог бы. Но он поблагодарил Алаева и Степанятова, пожал им руки, а родного сына задержал. Строго глянув на молодой русый чубчик и редкие, едва пробившиеся усы, сказал тихо и доверчиво, с надеждой: «Пойдешь ты, Никодим. Надо хорошо, зорко пройти, поберечься. Ночь будет темная».

И великая радость брызнула из глаз Никодима! Даже молодой румянец от волнения, как бывало у Стеши, залил щеки. Его выделяли среди бывалых вояк доверием! Отец ни за что не поступится мнением, значит, он уже полностью доверяет ему! Никодим прикоснулся ладонью к краю папахи и сказал с благодарностью, почему-то вкрадчиво, почти шепотом: «Спасибо, отец. Не беспокойся». – «Иди, – сказал отец, и снова напомнил: – Смотри, ночь будет темная, надо чаще спешиваться...»

Ночь была непроглядно темная, роковая, как провал в никуда, в смерть. И вот все уже кончилось – у него теперь не было сына.

И только ли у него одного?

Надо было все-таки сдержать себя, писать рапорт в штаб дивизии и, может быть, письмо домой, в станицу, чтобы загодя предупредить всех, в особенности ее, Стефаниду... Она провожала их на войну, обоих – мужа и сына, провожала с надеждой. Перекрестила каждого любящей рукой: «Спаси вас господь, родные вы мои...»

Она ждет вестей с войны, от мужа и сына.

Вся Россия теперь ждет вестей из армии. Армия ждет вестей из Петрограда...

2

Январь нового, 1917 года прошел, и начался февраль, но не было перемен, которых «ждали. Белые вьюги пеленали глухо молчавшую, изверившуюся уездную и губернскую Россию. Околдованно каменел в неподвижности и сам Петроград, прикованный вниманием к ставке и Царскому Селу...

В казармах столицы замечалось между тем некоторое передвижение казачьих частей. Лейб-гвардии Атаманский полк, личный конвой императрицы, как поголовно «обольшевиченный», был выдворен на фронт. В то же время 1-й Донской генералиссимуса Суворова казачий полк, с первого дня бессменно пребывавший на позициях, получил новое наименование «полка его величества» и отводился на длительный отдых в Петроград, заняв опустевшие казармы у Обводного канала, принадлежавшие ранее атаманцам.

Сначала был служивым отдых и вольное хождение в город, казаки радовались. Старые кадровые офицеры полка получили даже краткосрочные отпуска. Но тут в городе стало неспокойно, пришлось ходить в наряды не только по веселым улицам, но и на сумрачные, закопченные заводы, где шумели и волновались рабочие. По казармам начался ропот: какой тут к дьяволу отдых, когда на таком дежурстве, если не нынче, то завтра голову запросто снесут булыжником, либо железякой, и никто не заплачет, кроме родимой мамаши на тихом Дону?..

Первая и шестая сотни отказались получать плети-нагайки, завезенные в полк. Ввиду того, что командир шестой сотня хорунжий Бирюков находился в отлучке, командир полка генерал Троилин вызвал для объяснения временного сотенного, подхорунжего Филатова.

Макар Герасимович Филатов, казак хутора Дуплятского, что на речке Касарке, у самой границы с Воронежской губернией, славился в полку исключительной храбростью и талантом в разведке, за что имел полный бант Георгиевских крестов и дослужился до подхорунжего. В сотне многие были из его хуторян, с которыми он чаще всего и ходил в разведку. Знал он каждого в лицо, по склонностям, и мог даже сказать, у кого из них под подушкой ныне хранится подпольная прокламация.

На вопрос генерала, почему казаки отказываются получать нагайки, подхорунжий Филатов доложил по всей форме, что кони у казаков порядочно отдохнули и подкормились, овса пока что, слава богу, хватает, а скакать на них особо даже и не приходится, поэтому сотня и пришла к единому выводу, что плети-нагайки могут быть лишней обузой и материальной отчетностью...

– Кони справные, ваше превосходительство, – подтвердил подхорунжий, упорно добиваясь понятия, что плеть – вещь, неотъемлемая от лошади.

Четыре Георгия с медалями и золотой шеврон на рукаве подхорунжего спасли его от неминуемого разноса. Генерал Троилин давно командовал полком, знал про боевые заслуги дерзкого казака и по-своему любил его. К тому же он считал себя образованным человеком, говорил стоя, подчеркивая уставное уважение к георгиевскому кавалеру.

– Ценю ваш юмор, подхорунжий, но... – тут генерал сделал рассчитанную паузу и мельком глянул в окно, как бы приглашая Филатова здраво оценить обстановку за пределами гвардейских казарм. – Но положение в столице, как вы знаете, весьма неспокойное... Я бы сказал даже: опасное, на-э-лек-тризованное положение, подхорунжий. И если толпа двинется с окраин на ближние улицы, а может быть, и на эти казармы, то – что будете делать? Уговаривать полюбовно, может быть, или – чего хуже – стрелять по живым душам из карабинов? Зачем проливать христианскую кровь, если можно обойтись старым обычаем и домашними средствами?

Подхорунжий держал руки по швам. Молодой, двадцативосьмилетний, со смышлеными глазами, тонким, почти интеллигентным лицом и жиденьким чубчиком, неприличным для лихого рубаки, – какой-то странный, в общем, казак и еще более странный, недовыпеченный прапорщик...

Филатов уловил генеральское впечатление о себе, сказал сухо, не принимая доверительно-фальшивого, чересчур любезного тона:

– К тому же, ваше превосходительство, казаки стоят на заслуженном в боях отдыхе. Залечивают ранения. А с комитетчиками управятся жандармы и полиция. Нам это не с руки.

Подхорунжий дерзил, но генерал Троилин, обласканный недавней милостью государя, не хотел скандала.

– Кто именно отказывался получать нагайки? – сухо спросил он, уклоняясь от нелепой и странной полемики с младшим чином. – Надо немедля выявить зачинщиков. Я поручаю это вам, подхорунжий. Ступайте. – И поправился вполголоса: – Вы свободны.

«Выявить зачинщиков!..» – как только им не надоест!

Макар Филатов в свои двадцать восемь лет так много успел наработаться в поле, на нищем хоперском наделе в четыре десятины, на зимней рубке хвороста, на пашне и косьбе, так умаялся в окопах и осенних переправах через реки – причем переправах в тыл противника, а не к теще на блины! – и, главное, так много повидал крови, человеческих страданий, залечил и свою не одну рану, что мир для него как-то поблек, потерял всякую привлекательность. Между людьми все более накалялась враждебность, и не иначе кто-то же был виновен в этом. Рабочие тоже волновались, как говорится, не от хорошей жизни, и усмирять их нынче охотников не находилось. Сама служба казалась Макару постылой и необязательной, поскольку, как говорили в окопах, в тюрьме и то лучше нашей житуха, а слова генерала о зачинщиках – старым, как мир, обидным излишеством в этой сильно затянувшейся, мало кому интересной игре.

Кто, собственно, зачинщик? Братья Топилнны? Старший – Алешка, сухой и длинный, как зимняя подсолнечная бодылка, с оклеванной воробьями ссохшейся шляпкой? Правофланговый шестой сотни, которого Макар как-то спас в рубке, под палашом толстого австрийского гусара?.. Выдать его, Алексея Топилина, этого нескладного совестливого парня, по бедности не успевшего до службы жениться, не имевшего в призыв строевого коня, которого изломал вахмистр на маршировке и джигитовке, его, или, может быть, младшего брата Алешки – Зиновия? Совсем зеленого первогодка, вечно попадающегося на глаза начальству?

Макар ходил по двору, понятливо вникал в дела казармы, короткие реплики встречных казаков, оглядывал знакомое и уже ставшее привычным расположение помещений, спортивного городка, конюшен и тихо злился. Все вершилось тут вроде как бы шутейно, на смех курам. У главных ворот, на выходе из казарм, стоял крепкий караул; там проверяли пропуска, отмечали опоздания и неявки, а в конюшне казаки разобрали заднюю кирпичную стену и проникали в соседний двор к лейб-гвардейцам полка его величества, кубанцам, или «ракам», как их еще называли из-за красных черкесок и башлыков. Там на воротах поста не было, и оттуда каждый беспрепятственно отправлялся в город, к разговорчивым мастеровым и чистеньким, суетливо-угодливым белошвейкам. Белошвейки знакомство с казаками считали за честь, иной раз приходили к воротам справляться о здоровье какого-нибудь приказного Степы с одной лычкой на погоне, стояли с плетеными кошелками, а в кошелках приносили маковые крендели, тульские пряники и подпольные газетки вроде «Окопной правды»... И никто особо не возражал. Казаки очень хорошо помнили, как в девятьсот пятом их подлым образом мобилизовали на полицейскую службу и опозорили. А между войнами старались помалу искоренять весь вольный, староказачий уклад жизни, выборность атаманов и судей, так что теперь казачества в первоначальном его смысле уже не было. Конный подневольный солдат – какой же это к черту казак?

Вечером Макар потянулся в казарму к хуторянам.

Когда открыл дверь, никто не отрапортовал, потом запоздало крикнули «офицер!» и кое-кто встал у кровати, приглядываясь к двери. В дальнем углу затаилось сборище, а в сторонке кто-то прокашлялся и успокоил прокуренным голосом: «Да свой, Макар Герасимович, чего вы?» – и в другом конце другой кто-то довольно засмеялся. Филатов кашлянул ответно и знакомо, прошел в угол.

Казаки, сбившись кучей, читали какую-то бумагу (возможно, письмо из дому), Макар Герасимович постарался не заметить той бумажки, что мелькнула в руках урядника Клеткина и пропала с глаз. Присел рядышком на свободную табуретку, достал серебряный призовой – со скачек – портсигар и угостил всех папиросами. К нему потянулись со всех сторон, выхватывая грубыми, черными пальцами белые, непослушно округлые мундштуки папирос. Стало легко и привычно, как в сухом летнем окопе между боями, когда нет нужды блюсти субординацию, разбирать, командир ты или рядовой. Можно и отдохнуть, и поговорить от души, всласть.

И все же было стеснение, разговор-то прервался на полуслове. Все поглядывали друг над друга, как виноватые.

– Да-а, так вот она мне и говорит... – неуверенно соврал Федор Сонин, сидевший рядом с Зиновием Топилиным, делая вид, что продолжает прежний разговор. – Ты, говорит, уедешь опять на германцев, а я тут, значит, с дитем? Одна? Да какое, говорю, могёт быть дите, когда ты кралюшка, небось тут с фабричными из-за политики давно уж разучилась и бабой быть? А она – в слезы, обижается да такая жалкая, прям беда! Вот и фабричная, а – все при ней!

– Кто – она? – деловито и строго, сведя черные брови к переносью, спросил Макар. Поймал дружков на горячем и зубы оскалил от любопытства, щурился на ближний свет керосиновой лампы.

– Хто? – с веселой готовностью кашлянул Сонин. – Да модистка одна, Ксюша. Тут, рядом, с Лиговки...

– Вот за это самое, что вокруг пальца хошь окрутить взводного своего командира, могу шесть рядков лишних на чистке жеребца удружить! – засмеялся Макар, тут же впрочем, прощая оплошку казака. – Так об чем разговор был?

Все с полуслова понимали взводного. С одной стороны, конечно, время было военное, и всякий офицер почитал за благо мирно уживаться с рядовыми – они и бой выиграют, и при крайней нужде раненого тебя из вражьей глотки вырвут, и за душевность твою простят даже крутость в бою, – но все это касалось только тех офицеров-белоручек, которые за спиной слышали иной раз злобное: «шкура!» – и вынуждены были заигрывать с рядовыми. Что же касается выслужившихся, таких, как Макар Герасимович, то им не было никакой нужды приноравливаться к рядовым казакам. Он был простой кости, вместе со всеми тянул общую лямку, и от него было не зазорно получить два наряда все очереди.

– Так о чем разговор-то? – отмел он начисто выдумку Сонина.

Казаки переглянулись, сдвинулись вокруг Филатова теснее.

– Так чего ж кривить, Герасимыч... – сказал простодушный Алексей Топилин, за всех выпрашивая снисхождения. – Опять же насчет этих окаянных плетей речь вели. Неохота ими вооружаться, сказать. Позор опять на нас же и повесят! Ну и попутно, значит, про Миронова вспомнили...

– Какого Миронова? – спросил Филатов.

– Да усть-медведицкого есаула! Вот кого не хватает ныне в Петрограде, он бы им показал плети, иродам! Он этого не переносит, когда из казака-вояки дурное пугало делают... Ну и разные другие байки тут про него шли, кто что вспоминал. Говорят, опять геройством себя оказал, ходит теперь уж в войсковых старшинах, только гдей-то на юге, на румынском фронте.

– На румынском чего не ходить в героях, там одни австрияки, каждый на левую переднюю прихрамывает, да частично румыны мобилизованные, – подхорунжий усмехнулся, прикуривая над ламповым стеклом, и от близкого света ярко, оплавленно вспыхнули его кресты и бронзовые бляшки медалей. – На румынском мы бы тоже не подкачали, верно?

– Да нет, Макар Герасимович, – возразил опять урядник Клеткин. – На юге нынче мадьяры против нас фронт держат, а перед мадьяром много не показакуешь, противник сурьезный и умеет тоже палашом махнуть, дьявол! А про Миронова я слыхал, когда в прошлом годе в императорском госпитале находился, там многие казаки с разных фронтов лечились.

– -Эт точно, – кивнул Филатов. – Туда собирают, какие заслужили.

– Так вот, говорят, был он сразу-то у Самсонова в армии. Ворвались они в Восточную Пруссию, германец в панике, дорога открытая, тут бы поддержать 2-ю армию, да и войне конец, а Сухомлин министр чего-то другое замыслил, снарядов не подсылает, обозы, обратно, отстали, вся армия в окружение и попала. По-глупому. Немец очухался, артиллерией Самсонова обложили в этих Мазурских болотах, дело плевое... Выставляют ультимату: сдаваться, иначе всем – капут. Старик Самсонов ультимату не принял: я, говорит, войсковой атаман Семиреченского казачьего войска, а перед этим и на Дону скоко лет правил, казаки такого позора ввек не видели! Но выходу нету, пустил себе пулю в лоб...

– С самого начала – этакая канитель!.. – Вздохнул кто-то в темном углу. На него шикнули.

– Ну, многих побили там, верно, многих и в плен взяли. А другие так и не сдались. У кого, значит, какой характер!.. Миронов свою сотню с шестидюймовой батареей напрямки двинул, по старому маршруту, как и шли в наступление, на запад! Понял? Такая голова! Туда, где их в общем никто и не держал, у немца все силы были на то, чтоб обратно войско Самсонова не ушло! С востоку держали, пыжились, а он их и объехал на кривой. Махнул на запад, а потом через Польшу на юг. Так, говорят, аспид, аж через румын, где-то на Южном фронте к своим выбился. Во дела!

– Чегой-то непохоже, чтоб с одной сотней, да по тылам, – заинтересованно сказал Филатов. – Брешут казачки эти завсегда, брехать у нас тоже охотников хоть пруд пруди...

– Тут верно, Макар Герасимыч. К нему посля-то цельный полк пристал, сотник Кузюбердин со 2-го Донского и другие. Мало ль у нас сметливого народу? За то и дали Миронову чин войскового, а то бы ему его и ввек не видать, начальство его не очень жаловало! Но об нем, обратно, разное говорили. Там еще один азовский казак на излечении со мной был, так тот прямо терпеть его не мог. Зверь, говорит!

– Чем же он ему-то досадил? – спросил Алешка Топилин из-за филатовского плеча, ерзая от любопытства.

– Так он, Миронов, перед войной у них в Приазовье служил начальником рыбной охраны. Всего этого бассейну с донскими гирлами. А они, дьяволы, чего? Как токо рыба весной попрет в верховья на икромет, так они сетями Дон перекроют, богатеют в одну неделю за целый год! Вот он им и говорит по-доброму: чего же вы, черти, в Медведицу и Хопер уж ни одного рыбца не хотите пустить? Так, мол, негоже, на время икромета ставить сетки запрещаю! Никакой тут не могёт быть ловли. Ну, а ежели Миронов чего сказал, то возражать не моги, тут он лютей приезжего стражника! Шкуру спустит запросто... Зверь!

– И... послухались они его? – усмехнулся Филатов, зная казачью непокорность в таком деле, когда запрет по живому месту ложится.

– Так он все ихние сетки, какие не побоялись, и конфисковал, ему что! У него завсегда уговор – дороже денег!

– Ну, правильно и делал! – засмеялся Алексей Топилин. – У них, в Приазовье, рыбы этой круглый год, а у нас, в верховьях, и по вешней воде один язь да чахонь!..

– Так людям рази угодишь? С этой стороны – хорошо, а с другой, обратно, – плохо! А только он простого казака никогда в обиду не даст! – сказал урядник Клеткин. – Про это весь ихний округ знает. У меня свояк в Скуриху как-то ездил, говорил: Миронова чтут выше окружного атамана! Вояка – одно, а притом еще – грамотный, не нам чета. И гимназии проходил, и юнкерское... Правда, гимназию у них посли закрыли, не стерпели за нашего Генералова, что тады бомбой на государя Александра Третьего замахивался. А Миронов, он еще в девятьсот пятом собирался плети наши по-своему в оборот пустить, по виноватым лбам!

– Тихо ты, – сказал Сонин вполголоса. – Тихо, чужих перопужаешь!

– Так жена вон пишет: опять зима плохая, снегу мало. Это как? Опять засуху ждать? Детишки того и гляди по воронежским хохлам пойдут с сумкой через плечо, а ты тут плетью махай! Довоевались! – поддержал урядника сверхсрочник Кумсков.

Разговор уходил куда-то в сторону, на тоску и недобрые размышления, урядник Клеткин попытался вернуть его на деловую основу; тронул подхорунжего за рукав.

– Анекдоты тут до вас рассказывали, Макар Герасимович. Про Брусилова... Смех! Вы-то слыхали?

– Эт про то, как он с государыней на позиции беседовал? – без большого интереса оглянулся Филатов и даже поморщился. Анекдотов в последнее время развелось много, и что странно, одни и те же анекдоты ходили и в солдатских окопах, и в больших штабах, и, слышно, в благородных собраниях. Всем эта веревочка осточертела одинаково, червь точил русскую душу... Рассказывали вот совсем недавно, что будто бы государыня в прошлом году самолично выезжала на Юго-Западный фронт, к Брусилову, чтобы выведать у него точные сроки намечавшегося прорыва. Военный министр Сухомлинов то ли не мог, то ли не хотел ей помочь по шпионству, вот она и заявилась на фронт. Прямо на банкете и спрашивает командующего Брусилова: «Генерал, скажите же мне, какого числа мы можем, наконец, ожидать самого решительного наступления наших доблестных войск на вашем фронте?» Ну, старик Брусилов про эти все дворцовые шашни заранее знал, поклонился со всей любезностью: «О, ваше величество, это все настолько секретно, что я даже не могу назвать точного дня! Все – в сейфах оперативного управления!» Эту историю Филатов уже слышал, поэтому спросил без всякого интереса: – Опять про царицу с Брусиловым?

– Не! Тут как раз про государя-императора, – усмехнулся урядник.

– И с ним – тоже беседовал?

– Ага. Сразу, как только в Галиции фронт отодвинулся, государь вроде прибыл со свитой солдатские награды раздавать. А свита вся – иностранная, как на подбор! Тут тебе сам министр двора барон Фредерикс, тут разные гоф– и церемониймейстера, и у всех ненашенские фамилии! Вот столпились, значит, вокруг царя, а он, сердешный, подзорную трубу в руки взял и рассматривает через нее поле битвы! Спрашивает опять у Брусилова: на каком расстоянии, мол, от нас находятся немцы? А Брусилов ему на ухо: «Немцы, ваше величество, с самого начала кампании – за вашей спиной...» А? Каково он их?

Никто не засмеялся. Веселый анекдот запросто объяснял причины всех военных неудач, вызывал злобу за невинно-пролитую солдатскую кровь. Подхорунжий Филатов задумался, нахмурил брови и низко опустил голову. И руку, лежавшую на столе, медленно сжал в кулак.

– Сволочи... Мудруют человеческой кровью, – сказал спустя время и поднялся, чтобы уходить.

От двери известил как бы между делом:

– Завтра сотню в наряд ставят, к Николаевскому вокзалу. Коней вычистить утром, чтоб блестели! Чтобы лицом в грязь не упасть на Невском. А насчет плетей – поглядим... Может, без них дело обойдется.

– Заварушка кругом, – сказал урядник-связист. – И на Выборгской, и на Охте, и за Малой Невкой. Третий день в городе хлеба нет, это порядок?

– Пекарей в одну неделю всех мобилизовали на фронт, чтоб не бастовали, – сказал Федор Сонин. – Зерно и мука лежат, а хлеба нету...

– Взамен хлеба хотят казачьи плети в ход пустить, – добавил кто-то из дальнего угла – Чтоб злей были!

– Поглядим, – опять коротко сказал Филатов. И пошел из казармы.

Еще в 12-ю годовщину Кровавого воскресения, 9 января, в крупных промышленных центрах – Петрограде, Москве, Баку, Нижнем, Николаеве, Ростове-на-Дону начались политические стачки, демонстрации и митинги. К середине февраля вся промышленная жизнь столицы была, по существу, деморализована. В ответ на рабочие волнения было объявлено о закрытии заводов Рено на Выборгской и Путиловского, прекратилась продажа хлеба. Петербургский комитет РСДРП (б) призвал рабочих к политической стачке, забастовало двести тысяч рабочих. С красными флагами и лозунгами: «Хлеба!», «Долой войну!», «Долой самодержавие!» – народ повалил на улицы, намереваясь пройти с манифестацией к Таврическому дворцу и Зимнему. Терпение рабочих окраин кончилось...

Но Суворовскому, Староневскому, Гончарной, Лиговке – не протолкаться. Встревоженным, гудящим муравьищем толпа двигалась с трех сторон к вокзалу и Знаменской площади, чтобы двинуться отсюда единым потоком вниз но Невскому проспекту. Но здесь, у площади, каждая улица охранялась сплошной цепью городовых, а на проспекте выстроилась плечо в плечо учебная команда Волынского полка, и за нею чернели в ряд папахи конных казаков.

Ветер гнал по открытой брусчатке площади сухие косицы снега, зябко светились фонари, лошади простужено фыркали и нетерпеливо сучили ногами, выпрашивая повод. Дрожь пробирала и всадников и лошадей.

Распоряжался волынцами и шестой казачьей сотней на площади толстый, плохо сидящий на раскормленной лошади жандармский пристав, полковник Крылов. Он принял рапорты поручика Воронова-Вениаминова и хорунжего Бирюкова, желтого от лихорадки, и немедленно отослал казачьего офицера в полк за подкреплением.

– Без-зоб-разие! – сказал пристав, недовольный мерзкой погодой и глядя почему-то на правофлангового казачишку, тощего и нескладного Алексея Топилина, скучавшего глазами. – И это – казаки? Где же лихость и выправка, черт вас всех... Башлыки скинуть, карабины зарядить!

Подхорунжий Филатов, принявший под начало сотню, кивнул в ответ, вроде бы повторяя команду. Движением плеча стянул с папахи теплый башлык овечьей шерсти. Но зубов не расцепил, с мертвой ненавистью глядя на чуждую для него форму жандарма.

Сказать правду, он сразу почувствовал некое чистоплюйское пренебрежение пристава к его сотне, повыбитой на войне, к непроспавшимся, усталым и встревоженным казакам и сразу же ответно возненавидел его толстую рожу, жирное тело, барственную посадку на битюге (не сказать про него «кобель на плетне», но уж «чувал с толокном», так в самую точку!). «Вот кого на позиции надо б выдворить, чтоб сурчиный жирок порастряс...» – ответно подумал Филатов и крепко дернул поводья: жеребец его совсем некстати потянулся вдруг к жандармской толстой кобыле.

– Стой, ч-черт! – буркнул Макар, взбадривая жеребца каблуками сапог.

Улицы гудели все напряженней, с угла Староневского, от ювелирного магазина, донеслись вдруг истеричные женские крики, удары, шум, всегда за тем угрожающе загомонила другая сторона. Видно стало в позднем рассвете, как городовые в белых мундирах, держась цепью, пятились к площади.

– Суббота, жидовское воскресенье... – сказал полковник и кивнул в сторону замерших в строю волынцев. – Поручик, если эта сволочь прорвется стадом на свободное пространство, стрелять без предупреждения! Ружья... на руку!

Волынцы подняли винтовки с примкнутыми штыками, а жандарм сидел копной на широком драгунском седле и все оглядывался на казаков, никак не внушавших доверия, на нескладного Топилина с кислым и будто вылинявшим от холода лицом.

– Братцы... Как же это? Чего это, опять, что ли: стрелять по своим?.. – Алексей, словно несмышленый допризывник, оглядывался влево и вправо по шеренге, искал душевной поддержки. Видел окостеневшие в решимости надбровья казаков, плотно надвинутые папахи, припорошенные волглой невской крупкой. Его не то что удивила, а поразила в самую душу команда полковника: стрелять в безоружную толпу. Он был не охранный, а фронтовой казак.

– Тихо, – сказал рядом подхорунжий Филатов, и голос его показался Топилину удивительно спокойным, как в полевом секрете. – Тихо, подкрепление скоро...

На углу Староневского вновь возникло движение. И все увидели: сквозь цепь белых мундиров прорвалась, провернулась тонкой рыбкой какая-то девица в темно-сером пальтишке, перехватистая в поясе. Шляпка на ней какая-то с перышком, а в руках – большой красный флаг! Побежала к площади легко и стремительно, вся словно бы игрушечная и занятная, в блестящих ботиночках-гусарах на тонком каблучке. Прямо пушинка, дунь на нее – она вот-вот полетит по воздуху...

– Това-ри-щи!.. – теряя дыхание от быстрого бега, но не выпуская флага, выкрикнула девица. – Ко мне, товарищи!

Остановилась на просторе площади и стала медленно оборачиваться от Суворовской стороны к Лиговке, страшась городовых, казаков и своего бесстрашия одновременно.

– Товарищи, победим или – умрем, умрем за свободу! Долой опричников самодержавия!

Еще раз дрогнуло оцепление жандармов, его теснили и уже прорывали в разных местах. Пристав Крылов позеленел толстым лицом, надел и снял белые перчатки.

– Как-кая сволочь!.. Поручик! Остановите ее, это же провокация!

Поручик Воронов-Beниаминов послушно выхватил у правофлангового солдата винтовку и приложился. Казаки видели с высоты седел, как обтянулась шинель на спине офицера, сгорбился и привстал гибко правый погон... Целился поручик старательно, до предела натянув на локте ремень винтовки, дабы не упасть из-за нечаянного промаха в глазах казаков.

Показалось, что все совершилось одновременно: грянул винтовочный выстрел, а девица как бы сами по себе вдруг припала на колени, обронив игрушечную шляпку с пером, и, опираясь на древко флага, стали медленно заваливаться на бок. И красный флаг на высоком древке медленно клонился вместе с нею.

Выстрел офицера как бы заново разбудил город. Толпы взревели и взвыли, кинулись валом вперед. Прорвали полицейские заслоны и уже сыпались черной рябью на серую от снеговой пороши площадь. И сразу появилось там очень много флагов, выплескивался сплошной рев: «Хле-ба! Хле-ба! Долой войну! Долой проклятых сатрапов царя!»

– Ружья... раз-ря-дить! – с холодным бешенством скомандовал пристав Крылов. – Огонь!

Залп волынцев почти не возымел действия. Сизый дымок тут же смахнуло сквозняком, видно было, как падали люди, шарахались на стороны, ища безопасного места, но другие скопом, одним черным валом перли на свободное пространство, ничего уже не страшась, отвергая и смерть, и опостылевшую жизнь. Знаменская площадь обагрилась кровью, но человеческая кровь тут же была растоптана и растянута по брусчатке подошвами бегущих.

Пристав Крылов привстал в стременах и орал казакам, рубя воздух рукой:

– Залп! Залп! Ос-та-новить толпу не-медля!

Происходило нечто немыслимое, невероятное. Казаки оглядывались друг на друга, словно советовались молча: как тут быть и что делать? Почему надо палить в упор в эту разнесчастную толпу, которая уже не помнит себя, и каждая живая душа в ней уже отдалась на волю случая и господа бога?

– Стреляйте же! – пристав искал глазами командира сотни, и не находил. Но надо же было делать что-то срочное и решительное, иначе эти демонстранты растерзают и его, и...

– Стрелять! Огонь! Залпом!

«Хле-ба! Долой! Вы... детей... пожалейте, окаянные! Не стреляйте, казаки, пропустите нас миром! Войну – долой! Царя... его мать!» – неслось со всех сторон, и вот уже толпы начали окружать учебную команду волынцев и казачью сотню.

– Стреляй же, сволочь! – Крылов вдруг резко протронул коня, подскочил к ненавистному ему правофланговому казачишке и, вяло размахнувшись, брезгливо ударил черным от мороза кулаком по бледной скуле Топилина. – Стрелять приказываю, мать вашу!..

И тут мелькнуло рядом окостеневшее от напряжения и бешенства лицо подхорунжего Филатова.

– Что-о? Каза-ка би-и-и-ить?!

Старая шашка Макара с яростным мычанием пропела в ножнах и вспыхнула в длинной и жилистой руке...

Взмах был так силен и верен и столько ненависти скопилось в этом высоком всаднике с оскаленными зубами, что даже видавшие настоящую рубку казаки ахнули. Будто и не было робости и чувства ожидания чего-то непоправимого... Обезглавленное тело пристава еще медленно валилось с седла, а строй волынцев и казаков смешался, началось братание незнакомых людей, и толпа на площади яростно взвыла и бросилась со всех сторон к ним...

– Ура! Казаки – с нами! – высоко взлетел чей-то потрясенный голос.

– Казаки, братушки, с нами! Долой вражду человечью, бей фараонов!

– Да здравствуют казаки!

Макар Филатов с побелевшими губами и смятением в глазах очнулся. Бросил окровавленный клинок в ножны и нелепо качнулся, взмахнув руками: его стаскивали с седла, бережно высвобождали из стремян, несли на поднятых руках. Было непривычно и жутко. В стремена Алексея Топилина вцепились женские, бледные от холода и волнения руки, обвивали, звали к себе. Федор Сонин истерично отпихивался носком сапога, но его так же стянули с седла, подняли на руках. Все на площади неожиданно и прочно объединилось и сдвинулось – на Невский.

– Братцы, братцы!.. – чуть ли не молился от радости после пережитого волнения Зиновий Топилин. – Неужто замиримся, а?..

Зиновий был совсем молодой казачишка, первогодок, неказистый с виду, но и его кони вели под уздцы два пожилых дядьки из мастеровых, и чьи-то руки благодарно тянулись к рукопожатию, лапали за саквы, кожу седла, за поводья и ножны шашки, красное сукно лампасов.

– Казаки с нами, теперь поглядим на них, фараонов! – кричали со всех сторон люди и, теснясь, толкаясь, бежали вниз по Невскому. Мастеровые продолжали обниматься с казаками, казаки с солдатами волынцами, плачущие женщины с кошелками из длинных очередей-хвостов примыкали к толпе.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю