Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)
7
В середине ноября снегу в верхнедонских степях еще было внатруску, но заморозки уже побили последние свежие тона в поле, травы поседели, ощетинились. Лесочки в балках и роек полились видимостью, по ветру летели последние крылышки ясеня и клена, рдяно и пронзительно горели осинники...
В такую пору от станицы к станице, вверх по Медведице, брели две молоденькие монашки – в черных накидках, с аккуратно нашитыми крестиками на косынках. Несли медную кружку-копилку с узкой горловиной-прорезью для монет, с надписью «На храмъ божий». Надпись старинная, чеканная, с твердым знаком внушала доверие.
Шли они больше по обозам, по лазаретам, где легче получить пожертвования на монастырь и ремонт божьего храма, а строевые части обходили. Да надо сказать, в эту осень строевым казакам и не до молодых девок было, тут рядом проходил фронт Миронова, так что приходилось постоянно держаться настороже.
Один раз пришлось им ночевать и в конной части, под хутором Плотниковой, в крайних дворах. Слышали: пьяненький приказный с одной желтой лычкой на погоне так-то жалобно напевал скороспелую песнь-частушечку, сочиненную, видно, во время рытья окопов и траншей где-нибудь на речном рубеже. «Тихо, братцы, закрепляйтесь, чтоб Миронов не слыхал...» – тянул гнусаво приказный. Монашки прыснули от удивления и неожиданно охватившего их озорного смеха и убежали в хату. В хате нашлась хозяйка, которая посокрушалась их молодой смелости («Рази ж можно среди такого народу ходить-бродить, девоньки?..»), накормила да еще и серебряный гривенник подала на храм.
Когда они ушли, пьяненький вчерашний казачок зашел к пожилой хозяйке опохмелиться и между прочим спросил, таинственно покашливая и без причины оглядываясь:
– Ты, Никитишна, хоть сообразила, что тут за монашки проходили, кого это черти носят в ненастную погоду?
– Да ты чего ж это плетешь-то да черта поминаешь, дурная образина? – разгневалась хозяйка. Она хорошо помнила медную копилку и старую, черную от времени цепку, а самих монашек как-то не разглядела. А дед оказался более наблюдательным.
– А я ить ее узнал, старшую-то: самого Миронова дочка! – прошептал он.
Между тем монахини бесстрашно прошли даже по окопам передовой, набожно крестясь и вымогая у офицеров пожертвования. А чуть оглядевшись, кинулись по балочке, по кустикам, в сторону красных. Никто не остановил, не выстрелил вслед. И когда пробежали с полверсты и стало ясно, что скоро их заметят уже с противной стороны, одна из них вынула из-за пазухи белый платок в крапинку и пошла вперед, подняв руку с этим привычным знаком примирения.
Надо сказать, девушкам сильно повезло: не было никакой перестрелки, никакой горячки, а в секрете – за кустом боярышника, осыпанного сплошь красными, спелыми ягодами, – притулились пожилой дядя Ефрем с хутора Остроуховского на Хопре и молоденький парень, почти подросток Степочка Лисанов из самой Усть-Медведицы. Степочка как раз играл затвором, туда-сюда дергал его, изучая устройство казенной части, повторяя: «Стебель, гребень, рукоятка...», а Ефрем первым заметил бегущих вдоль низины женщин с белым платочком и насторожился.
– Глянь-ка, Степ, никак опять к нам перебещики... – сказал он и строго поглядел на младшего напарника. – Брось баловать-то, война кругом! Говорю: то ли перебещики, то ли шпиёны к нам.
Степочка глянул и сразу поднялся в окопе, обнаружив свой секретный пост. Не обращая даже внимания, что старший постовой дергает его за полу ватника и ругается.
– Это не шпиёны, дядя Ефрем, – сказал Степочка. – Это моя сестра родная Татьяна метется из станицы, а с нею невеста моя Валя!.. – И покраснел за привычную глуповатую шутку: Валентина Миронова была лет на семь старше.
– А чего они в чернецком одеянии? Для маскировки, что ль? – недоверчиво спросил старший.
Девушки испуганно взвизгнули, когда Ефрем неожиданно для них встал из-за кустика и наставил на них карабин; насторожила его монашеская одежда, а еще больше медная прямоугольная кружка с надписью: «На храмъ божий».
– Погодите-ка! – строго сказал он. – А какой у нас пароль?
– «Советская власть»! – сказала Валентина громко и не раздумывая.
– Пароль на этот день длиньше, но придется все же пропустить, – сказал Степочка из-за куста с густыми красными ягодами. И Таня кинулась на шею к брату, а старшая из монашек – Валентина сняла наконец со своей груди кружку с целью и кинула на землю.
– Далеко до штаба? – спросила она.
– Нет, – сказал Стеночка. – Счас проводим... В Березовской стоим. Там и Филипп Кузьмич. Вот обрадуется! Ну, как там, у нас-то? Все живы?
– Все живы, только прячутся кто где... Проводишь теперь нас?
Степочка было согласился, но старший его обругал:
– Не моги и думать! Тебе за это трибунал могёт быть, дурной! Как это ты наблюдательный пост бросишь? Другое дело – позвать кого, а нет – пиши им пропуск! У нас войско-то почти что в окружении стоит с прошлого месяца!
Степочка вздохнул, достал огрызок карандаша, на клочке газеты – по белому краю – написал: «Пропуск. Товарищи Лисанова Т. и Миронова В. пропускаются в расположение героической дивизии т. Миронова с энтой стороны», поставил число и расписался: «Пост. охр. красный боец Лисанов».
– С этим пройдете, – солидно сказал Степочка. – Посля погутарим. Бегите, а то холодает к вечеру... То-то одёжа эта на вас прямо церковью несет за три версты, аж помолиться захотелось!
Станица Березовская, на левом берегу Медведицы, вся была запружена подводами, тачанками, полевыми кухнями, множеством разномастного народа. Красные бойцы не имели военной формы, одеты кто во что, многие обносились, шинельки у них латаные-перелатаные, ботинки каши просят... Но зато лошади были добрые, хорошо упитанные, и полевые кухни дымились густым кондером, и фуражки на казаках заломлены лихо. Тут же тачанки с пулеметами. Спокойствие было такое – судя по лицам, по глазам людей, – какого давно уж не видели девчата в станице, у белых.
Два-три раза их остановили по пути к штабу какие-то строгие бойцы (один был даже в кожаной куртке, как комиссар), но записка Степочкина выручала, и вот на высоком крыльцо одного хорошего дома (по виду – купеческого или поповского) увидели Николая Степанятова, бывшего заместителя Филиппа Кузьмича по военному комиссариату. Девчата его знали и кинулись бегом, с воплем, устало спотыкаясь.
Степанятов все быстро понял, взял из рук Вали тяжелую кружку-копилку, спросил, смеясь глазами:
– Ну, как вы: поесть сначала или, может, в баню? Филиппа Кузьмича до вечера не будет, он в частях. Вот мы пока и расчешем кудри-то? А потом уж за стол?
– В баню! Замерзли! – в один голос сказали девчата. – Неделю целую по степи!..
– Ну и лады. Минут через двадцать пойдем в баню. Там сейчас наш новый комиссар моется, скоро выйдет.
Подождали они минут пять, может, десять на скамеечке, почитали свежий приказ, вывешенный у крыльца на видном месте. Там говорилось что-то насчет дисциплины, а потом про всякое мародерство:
...Обращать особое внимание на то, чтобы не было грабежей, мародерства, насилий, самовольных обысков и реквизиций, а также пьянства. Напоминаю всему командному составу и товарищам красноармейцам, что все замеченные в этом будут расстреливаться на месте.
Начдив-23 Миронов.
Валя со значением посмотрела на подружку и сказала, яростно щуря горячие отцовские глаза:
– Вот ведь брехуны усть-медведицкие! А писали, что мироновцы грабят население, кто как может. Вот брехуны-то!
– Я ж тебе еще и тогда говорила, что не допустят этого наши, – сказала Таня.
Тут из ближней хаты с запотевшими окнами и дымившейся трубой вышел сутулый, очень длинный и худой человек в серой смушковой папахе и кожаной куртке внакидку. Тонкая шея обмотана свежим казенным полотенцем в рубчик, лицо в капельках пота. Степанятов оказался тут как тут, взял из рук комиссара распаренный веник.
– С легким паром, Виктор Семенович! Вот – свежие разведчики «с той стороны»... Счас их тоже отпарим по холодной погодке, да и Филиппа Кузьмича заодно подождем. Идите в дом, не охолоньте посля бани-то! – Посмотрел вслед комиссару, а потом загнал девчат в хату с вмазанным в печь огромным чугунным котлом, в парное тепло.
– Полотенца у вас есть? А то дадим казенные!
– Есть, есть! – испугались чего-то девчата и наглухо заперли за собой наружные двери.
О том, что в дивизию приехал новый комиссар Ковалев, Миронов узнал при въезде в станицу, а дочь с Таней Лисановой увидел, когда вломился, шумный и радостный, в боковую комнату штаба, где перекусывали они после бани, и не знал, кому больше радоваться, кого первым обнимать. По дочери он, конечно, соскучился, немало передумал о семье за это время, но в последние дни такая тут острая обстановка возникла в связи с одной директивой штарма-9, что начдив и приезду Ковалева радовался как большому празднику. Девчата повисли у Филиппа Кузьмича на шее, вскрикивали и всхлипывали от радости, а Ковалев обнял все мироновское семейство длинными, худыми руками и не хотел отпускать, все сжимал крепкие, суховатые на ощупь плечи Миронова.
– За стол, за стол! – командовал Филипп Кузьмич, оправляя примятые усы, стыдясь влаги на щеках от девичьих поцелуев. – За стол, станичники, выпьем горячего чайку ради доброй встречи! Хорошо, что в станице пока все живы и здоровы, а скоро, видать, мы с ними повстречаемся, и уж – навсегда! Молодец, Валюта, что обрадовала! Молодец, мироновская косточка!
Девушки румянели от радости и горячего самовара. Валя говорила взахлеб:
– Да как же! Переживаем такое: в третий раз, паразиты, печатают в своих газетах: окружен Миронов да окружен! В последний раз уж так расхвастались, что его, мол, как кота усатого... шапкой прикрыли! И теперь ему деваться некуда! – Валя прыснула в ладошку. – А цену за голову Миронова в Новочеркасске вроде бы собираются поднять до шестисот тысяч... Ну и думаем мы с Клавой: да как же это так – окружили раз, окружили два, а потом и в третий? Сколько же окружать? А тут Татьяна: давай, мол, добежим обыденкой к красным да расспросим, как их тут окружили? А мама забеспокоилась, заплакала да и говорит: хотите – идите, но тогда я вам охранную грамоту сделаю. И повела меня в монастырь и упросила, чтоб одежду дали, и кружку жертвенную, и справку... Идем, да крестимся, да к офицерам пристаем с кружкой: жертвуйте, мол, нехристи!
Все громко смеялись, минута была светлая, и вечная озабоченность медленно освобождала суровое лицо Миронова. Хорошие люди сидели вокруг, не говоря уж о красавице дочери, и он откровенно любовался ими. Добрый народ собрался под его крыло!
Вот Сдобнов, друг неразменный с девятьсот пятого, есаул с этой войны, царицынский комитетчик и отличный штабист, а душа-то какая! Словно нянька нависал над худющим Ковалевым, кормил засахаренным медом со стеклянного блюдечка, подсовывал банку со смальцем и пшеничный хлеб доброй выпечки, заставлял больше есть и меньше говорить, потому что и со стороны видно, что здорово исхудал Ковалев в своих странствиях в Москву и обратно, здоровьишко его на волоске держится. А комиссаром у Миронова нелегко быть: тут придется и на коне поездить, и на митингах покричать, и в штыковую атаку походить в передовой цепи... Ковалев послушно кивал и ел смалец с хлебом, пил горячий чай с пчелиным медом, переглядывался с Борисом Бураго, назначенным теперь в комиссары штаба.
– Хворь надо выгонять, Виктор Семенович, – улыбался тот, – работы по горло.
А Степанятов Николай – плох ли? Какой начоперод с ним сравняется? У Степанятова такая разведка, какой ни в одной дивизии на Южном фронте нет! Это можно гарантировать. Говорят, в наших штабах полно носовичей, но – не взыщите! – и наши ребятки кое-где в погонах неплохо козыряют их благородиям! При случае могём, как говорится, дать двадцать очков вперед! Есаул Быкадоров, командир полка, из чужих штабов не вылазит. А вы думаете, отряды Миронова так, тяп-ляп, дуриком уцелели, когда враги силой несметной жали по всему фронту, когда от Сиверса, считай, ничего не осталось, перемешали ему в потемках всех латышей с китайцами? А у нас есть оперативный отдел с Николаем Степанятовым во главе, есть и есаул Быкадоров, что лазает по белым тылам, а вот и хозяйственный – Фома Кузьмич Шкурин! Задача ему дана такая: ничего задарма не брать у населения, ни единой зернины, но найти, как говорится, путь! Где добрым словом, где хорошей платой, где – при случае – красноармейской помощью по хозяйству. Глядишь, и вышла прибавка к интендантской скудной норме, и сыты бойцы, легко пошла политработа...
Два комиссара штаба: мастеровой из питерских Бураго, мужчина дельный, умнющий и – кремень! Этот особо распинаться на словах не мастер, но глядит в корень и сразу человека насквозь видит. А другой – сосед по станице, бывший председатель Совета Иван Николаевич Карпов, где такого другого найти? Гордился втайне Миронов и тем, что не кому-нибудь другому, а именно в мироновскую 23-ю дивизию прислали в политработники прихворнувшего председателя Донского ЦИКа Ковалева. Посмотреть, как тут воюют его родные донцы, а заодно и подлечиться, конечно...
Про Мишу Блинова уж и говорить не будем. Жаль, образования у парня маловато, приходится кое-что растолковывать в военной спешке. Но при всем том и комбриг в мироновской коннице удал!
Выпить бы, черт возьми, за всех за них, за общее здоровье, за приезд дочери – не кирпичного чая, а чего-то покрепче, хоть самогонки, что ли, да жаль, сам ведь особым приказом это и запретил категорически до... полного истребления контрреволюции на русской земле!
Был дружный, несколько беспорядочный разговор, потом Ковалев наконец подал голос. Усталость, видно, прошла, отогрелся человек в этом кругу и душой и телом.
– Событий, о которых вы тут говорили, не два, а три, граждане-товарищи... И третье, должен сказать, самое важное. Получены первые сведения о революции в Германии, друзья. Кайзера поперли, как и у нас Николашку. К власти пришли, правда, социал-соглашатели, но в данный момент и это хлеб. Скоро гражданской войне у нас конец. Ну и грабительский Брестский мир тоже побоку. По-нашему вышло! По-ленински!
Кто-то ударил в ладоши, крикнул «ура» – это уж девчата, им не запретишь.
– Теперь покатился Краснов! – сказал Филипп Кузьмич, давно ожидавший такого бесславного исхода красновщины.
– Не сказал бы, – покачал головой Сдобнов. – Краснов потому и атаманит на Дону, что чересчур гибкий, беспринципно-гибкий человек. Ему ничего не стоит и с союзниками отношения восстановить. Тем более что этого уже давно от него требует Деникин.
– Скорее, так, – кивнул и Ковалев.
Филипп Кузьмич поймал себя на том, что хочет заспорить с ними ради спора: без очков видно же было, что они правы. И смирил себя, сказал просительно:
– Вы тут пока посоветуйтесь насчет директивы штарма – она у нас теперь вроде ножа у горла, а я... определю девчат на жительство да заодно и с Валей повидаюсь по-семейному. Часа на полтора – есть у нас такое время, штадив?
Сдобнов засмеялся:
– Могу даже два часа выделить. Вопрос у нас важный, спешки нельзя допустить...
Миронов увел Валю и Таню в соседний домик, устроил к пожилой одинокой казачке, в нежилой горнице, поговорили о семье. Семья спасалась до последнего времени то в саду у деда Кузьмы (пока было тепло), то у сватов Чернушкиных вместо с Марией. Бывало, что пересиживали на чердаке у соседки Матрены Агеевой, а недавно почему-то перестали их преследовать... Валя рассказывала даже с некоторой озабоченностью:
– Сначала дом наш хотели сжечь, потом весь начисто разграбили и открыли там холерный госпиталь. Ироды! А недавно все опять вымыли, обрызгали чем-то белым с карболкой, позвали маму и говорят: занимайте обратно, скоро красным каюк, а Миронова, видимо, придется помиловать...
– Даже так? – от души рассмеялся Филипп Кузьмич.
– Самая главная беда, папа, что она всем верит, набожной стала, батюшку позвала с кадилом, заново дом святить!.. Артамона за руку водит, никуда не пускает, сглазу стала бояться! Теперь у нее каждый вечер кто-нибудь сидит из штаба, и все в один голос дуют в уши: вызовите Филиппа Кузьмича на переговоры, его, мол, войсковой атаман хочет командующим всей Донской армией поставить! Прямо беда! А туда, папа, никак нельзя являться ни на какие переговоры, потому что там засада!
– С ума посходили! – вырвалось у отца.
– Ну, как же, ведь она простая казачка, а какова атака-то! Каждый божий день то окружной атаман со своей женой, ветеринар этот Скачков – от него всегда пахнет какой-то дезинфекцией!.. – Валя смешно сморщила нос и замотала головой. Подобранные косы развернулись и упали на плечи, и отцу захотелось погладить ее по голове. – То предводитель Коротков, то Поляковы, и все – одно и то же... Только Кланя – молодец, не дает ей окончательно увериться, да и я спуску им не давала! Нет, никак нельзя ей доверяться!
Филипп Кузьмич помрачнел, думая об этой новой станичной провокации. Сказал, махнув рукой:
– Беда с матерью... Из монастыря вытащил в свое время, а от поповства не избавил! Ну, ничего. Остается теперь одно: бить этих добродеев каждодневно! И так бить, чтобы с них перья сыпались. К тому идет.
В штабе уже в третий раз на день докладывал обстановку Сдобнов. Директива штаба армии «поменяться позициями с 16-й дивизией в целях дезориентации противника» даже не посвященному в военные тонкости человеку могла представляться в лучшем случае благоглупостью, а при ближайшем рассмотрении – изменой.
Миронов еще утром говорил, что эта сложная передислокация войск позволит красновцам зайти в тыл той и другой дивизии...
– Ничего не понимаю, – признался Ковалев, выслушав объяснения штабных. – Командующий армией Егоров, по отзывам, опытный военный... В чем дело?
– Я уже говорил, что он заболел тифом, – сказал Сдобнов. – Директива целиком исходит от начальника штаба Всеволодова, бывшего полковника. И мы обязаны ее выполнить, вот в чем дело.
– Не обязательно, – сказал Ковалев. – Если директива заведомо вредная, можно связаться с Реввоенсоветом фронта, доказать!
«А там опять носовичи?» – хотел съязвить Миронов, но воздержался и на этот раз от спора, сказал тихо, как бы собираясь с силами:
– Не надо ничего оспаривать, знаю я их! Давайте пошлем в штаб встречный план: занимая позиции 16-й, одновременно отбить часть белых позиций или что-нибудь другое, чтобы переполошить их всех, чертей. Будем выполнять директиву главкома Вацетиса о наступлении, – засмеялся он. – Выиграть надо время, затянуть переговоры.
– Это наилучший выход, конечно, – согласился Ковалев, имея в виду наступление. – Но как насчет сил? Хватит?
– Если собрать все в кулак, то Преображенскую возьмем, – сказал Миронов. – Свяжитесь с Балашовой, и одновременно будем готовить наступление.
Ковалев тут заметил, как начдив и начальник штаба выразительно переглянулись. Но что-то в этом разговоре для него до поры осталось недосказанным.
8
За сутолокой дел, выездами в полки позабылся этот разговор. Ковалев организовал в эскадронах ячейки сочувствующих РКП, читал лекции, заводил порядок в политотделе дивизии. Предстояли длительные бои, глубокие прорывы, быстрые конные марши по зимним дорогам, поэтому он посоветовал начдиву не держать дочь и ее подругу в дивизионном штабе. Девушек снабдили специальной бумагой и отправили на тачанке до ближайшей станции, с направлением на учебу в Царицын. Ковалев считал, что две бывшие гимназистки – это почти готовые народные учительницы и грех держать их на военных позициях... Начштаба Сдобнов передал с ними записку к своему знакомому в казачью секцию исполкома, чтобы побеспокоился о девчатах в незнакомом городе хотя бы первое время.
Ковалев склонен был и штабную медицинскую сестру Надежду послать в Царицын (она тоже кончала гимназию), но та проявила полное неповиновение и сказала, сверкая глазами, что не за тем пошла на войну, чтобы нянек над собой терпеть. А когда Ковалев попробовал настоять, она засмеялась:
– Вы ведь тоже, как Филипп Кузьмич, в передовые цепи кидаетесь, кто же вас из-под огня вытаскивать будет? Кроме некому.
– Почему – некому?
– Да потому что мироновцы в атаке как звери, назад не оглядываются!
Слова ее показались Ковалеву неубедительными, но тут зашел Сдобнов, послушал этот пустой разговор и попросил комиссара отпустить несговорчивую сестру милосердия.
– Эту... отправить от Миронова не удастся, – смеялся Сдобнов. – Эту в дивизии уже зовут «главный янычар при начдиве»... В двух атаках скакала рядом, ни на шаг не отставала, и – что самое главное – все заметили, что скачет с той стороны, откуда обстрел. Не девка – распрочерт. Это она вам сейчас уступила ради знакомства, а в другой раз, смотрите, обожжет.
– Любовь, что ли? А Филипп Кузьмич как?
– Пока никак. Человек-то занятой.
– А не опередил ли он всех, как обычно, на «два конных перехода»? – засмеялся Ковалев.
– Мы бы знали. Но... недолго это протянется, думаю. Время военное, гляди, и убьют, а тут рядом такая девица... Да и он ведь не слепой!
Откровенный был человек Илларион Сдобнов! И, как было известно уже Ковалеву, сам не гордый. Посмотрел – рядом красивая, нервная институтка Таня, с красным крестиком на косынке, немедленно пригласил к себе – горчичник поставить от простуды. А для нее как раз другой возможности не улыбалось: эта, младшая сестренка, Надька, сказала будто ей прямо при бойцах: «Увижу близко от Миронова – убью!» От такой опасности, ясное дело, к покладистому начальнику штаба сбежишь!..
Смотрел комиссар Ковалев на Иллариона, на его крепкую, заматеревшую в сорок пять лет шею, усмехался. Вообще-то в регулярных частях Рабоче-Крестьянской Красной Армии вроде начиналась исподволь борьба с этими походными женами, но успехов пока, в этом не наблюдалось. Что уж о дивизионном начальстве говорить, когда всякий эскадронный командир считал неотъемлемым правом держать в двуколке собственную законную жену и даже часть скарба! Да и не беспокоило особо комиссара это обстоятельство, другое удивляло и настораживало. Строго посмотрел на Иллариона, даже крякнул с досады:
– А он у вас до сих пор в сабельных атаках бывает? Вы что, совсем тут забыли про опасность?
– Не забыли, Виктор Семенович, но моменты такие возникают, что не удержишь, – сказал Сдобнов.
– Что за глупости, что за партизанщина? Я, как политический руководитель, с сегодняшнего дня запрещаю лично вам и начдиву ходить в сабельные атаки! Только в исключительных случаях, в самых крайних! Блинову тоже особо не лезть на рожон. Гибнут в мелких атаках, ничего не меняющих в общей стратегии, лучшие люди! А эти люди – знамя для всего трудового казачества! Не так давно погиб Макар Герасимович Филатов... Ему цены не было, за ним все верхнехоперцы в атаку шли!
– Отсюда и вывод: лучше никуда не отправлять Надежду, – сказал Сдобнов. – Пусть за ним как тень... На нее можно положиться.
Этот первый «политический разговор» комиссара с начальником штаба был неожиданно прерван. Вмешалась повседневность, тактика и стратегия этой войны. К Сдобнову ворвались начдив и с ним начальник оперативного отдела Степанятов. Миронов был раскален, как после горячей схватки.
– Ну, что я говорил!!. – выпалил он от порога весьма, впрочем, довольным, даже торжествующим голосом. И устало развалился на стуле, облокотясь на круглый стол. – Все как по писаному, стоило только передержать немного приказ!
И тут Ковалев припомнил давний разговор и последующие события.
Четыре дня назад штаб армии наконец-то откликнулся на инициативу штадива относительно взятии станицы Преображенской. Но наряду с подтверждением этого плана Всеволодов распорядился взять «лихим налетом» и ближайшую железнодорожную станцию Филоново, на которой сосредоточились немалые силы генерала Саватеева. Чуть ли не вдвое больше, чем в дивизии Миронова!
Начдив, как и в первый раз, не стал спорить, только спросил, какой срок отводится на подготовку операции.
– Неделя, – сказал Сдобнов.
– Вот и хорошо. Готовьте, – сказал Миронов. – Надо только проверить, какие меры предпримет в ближайшие дни штаб Саватеева...
И вот поступили сведения: у белых уже стало известно о предстоящем налете Миронова на станцию, с точной датой – на 10 декабря. Между тем в дивизии никто, кроме Миронова, Сдобнова и Степанятова, не знал о новом приказе!
Ковалев выслушал все это и заскрипел зубами.
Борьба за Советы с самого начала приняла такие немыслимые формы, такие подводные камни стали вдруг попадаться на пути революции, о которых загодя никто бы и предполагать не мог. В данном случае где-то уже шла речь, несомненно, о полном уничтожении мироновской дивизии в ближайшие дни!
– Ну, и что решили делать? – поинтересовался Ковалев.
Еще ничего страшного но произошло, еще дивизия существовала в добром здравии и командиры весело переговаривались, им даже нравилось что-то во всей этой непростой обстановке.
Миронов медленно остывал, пережив минуты ярости и возмущения.
– Вообще-то все складывается даже к лучшему... – размышлял он вслух. – Наши связисты целые сутки фиксировали чужие телеграфные и телефонные переговоры, знаем мы, что у Саватеева и пьяных много на станции... Пускай он ждет нас 10 декабря, мы-то ударим раньше! А плохо то, что Киквидзе не собирается нас поддерживать, хотя штарм обязал и его наступать одновременно.
– Почему это – не собирается? – с новым недоумением спросил Ковалев.
– Считают, что Миронов ждет не дождется момента, чтобы перейти к белым. Со всей дивизией и штабом, – сухо пояснил начдив.
– Что за бредовая чушь?
– Это не чушь, – гневно усмехнулся Миронов, – В Царицыне тоже так считают и, наверное, в штабе фронта. Обстановка, по сути, самая дикая... – Филипп Кузьмич мигнул Степанятову, приглашая к столу. – Напиши, Кондратьевич, записку в штаб 16-й... Я продиктую.
Степанятов бегло написал под диктовку Миронова:
Товарищ Киквидзе!
Мне стало известно, что ты приказа армии о нашем совместном наступлении на Филоново не выполнишь из-за боязни моей измены. Но я тебе верю, поэтому и сношусь с тобой как с боевым товарищем. Поимей в виду: кто-то старательно вбивает между нами пагубный для дела революции клин.
Вероятно, еще не получив этого письма, ты станешь очевидцем моего удара. Опережение приказного срока диктуется весьма благоприятной тактической обстановкой. Надеюсь – победить! Порядка у Саватеева нет, очень много пьяных, едва ли успеют протрезвиться. Найдешь возможным поддержать мои усилия – слава тебе! Воздержишься – позор! Но в том и другом случае поимей в виду, что ворота для бегства Саватеева остаются открытыми лишь на Михайловку...
Миронов подписал записку, приказал доставить по назначению не позже завтрашнего вечера.
– Наступаем послезавтра. Позовите Блинова и давайте займемся диспозицией.
Сдобнов развернул карты. Ковалев, наслышанный о таланте Миронова в этих делах, старался не пропустить ни одного слова, хотя говорили иногда все вместе, даже спорили, пока начдив, выслушав каждого, не делал окончательного вывода-распоряжения.
В конце концов план был обдуман и утвержден.
Первое – взорвать мост со стороны Аннинской, дабы у противника сложилось мнение, что сделано это частями Киквидзе и что эти части поддерживают мироновский приступ. Стало быть, подрывников надо загодя перебросить по окружной дороге...
Второе – начальнику артиллерии Голикову дать обстрел не только передовых позиций, но и в глубину: станцию, подходы, путевые стрелки, дабы связать маневр противника... Батарее Пономарева уничтожить прицельным огнем бронепоезд «Святой Михаил», взорвать вагон со снарядами около тупика. Создать там пробку и панику.
Третье – комбригу Блинову разделить бригаду, лавой ворваться в Филоново с двух сторон, используя тачанки и трехдюймовую батарею, ошеломить.
Резервы – по усмотрению наштадива...
Миронов внимательно щурился на карту, боясь просмотреть, пропустить нечто существенное. Кивнул головой утвердительно, будто убеждая себя в том, что все учтено и намечено правильно. Сказал, как бы между делом:
– Сам займусь на броневике батареями противника. Надо их заклепать в ту самую минуту, когда конница начнет атаку. Начало – с рассветом 5 декабря. Все!
Еще только рассветало, только донеслись первые залпы с ближних окраин Филонова, Степанятов опрометью нашел Миронова с невеселой новостью: в самом начале боя ранен Блинов!..
«Там – тачанки, главная сила, и приданная ему батарея Стороженко... И конница, разделенная на две части согласно приказа... Без командира и точного взаимодействия пи черта ничего не получится!»
Миронов кивнул Сдобнову: остаешься вместо меня! – и выскочил на крыльцо. Так всегда получалось, что коня ему подавали без приказа, без вызова, будто по наитию. Налетел в седло и сразу пустил рыжего, белоноздрого полукровка полной иноходью на звуки бои.
Надежда, милосердная сестра, будто ждала этого, мчалась с двумя вестовыми следом. Видела, как впереди брызнуло огнем и грохотом страшного взрыва на станции Филоново рванул полный нагон со снарядами, – и вслед за тем с диким, умопомрачительным воем, сокрушающей лавой пошла на первые дворы конница, знаменитые орлы Блинова, которых начдив называл «сынками», «бражкой» и «красными хоперцами». На фланге атаки быстро, как заведенные, разворачивались тачанки и били ураганным огнем по станции, выжигая дорогу перед конницей...
Миронов искал командира. Надежда скакала рядом, переполненная веселым ужасом, этим непередаваемым огнем и зовом в крови, смотрела, запоминала и тут же забывала страшные картины боя.
– Блинов! Где Блинов?! – мчался Миронов уже в хвосте самой атаки, и младшие командиры непрестанно указывали шашками вперед: там! в голове!
– Блинов – ранен?! – снова кричал Миронов, обеспокоенный судьбой этой атаки и всего боя.
– Ранен!!. – кричали какие-то сумасшедшие, оголтелые всадники, размахивая руками, показывая что-то, и пролетали мимо. Снег закручивался поземкой под копытами сильных и резвых коней.
– Так где же он? Черт бы вас всех!..
– Тама! В ногу его ранило, не могёт в седле!
Блинов летел на тачанке в голове атаки, бледный как смерть, поддерживаемый с одной стороны женой Паулиной, с другой – адъютантом Мачехой, и тихо, сквозь зубы отдавал приказания. Лошади аж вылезали из постромок и оглобель, Мачеха успевал задавать им кнута, другие ординарцы тут же передавали команду на фланги – лава уже ворвалась в крайние дворы.
Наконец-то начдив догнал атакующих, тачанку с комбригом. Наконец-то стало ясно, что бой тут выигран, вдали по улице гнали какую-то полоумную отару конного дурачья, обращенного в бегство, и рубили в капусту...
– Миша, родной ты мой!.. – сверкая глазами, застонал Миронов. – Окаянная голова! Наз-зад, в тыл, на перевязку! Черт бы тебя взял, крови-то, крови-то растерял!
