Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 44 страниц)

11

Командир 3-й Донской казачьей дивизии генерал Кузнецов получил из Новочеркасска шифрованное предписание генерала Каледина: немедленно посадить дивизию в эшелоны и, применяя силу, продвигаться на Дон, имея целью на станции Лиски соединиться с другими частями, где и ждать боевого приказа. Рекомендовалось на всех узловых станциях делать остановки и силой оружия разгонять большевистские совдепы и ревкомы.

Уже началась подготовка к длительному маршруту, сборы артиллерийского имущества и прочих служб на станции Аккерман, где сосредоточивалась дивизия, когда в штабе стало ходить по рукам размноженное на пишущей машинке открытое письмо войскового старшины Миронова на Дон, члену войскового правительства Агееву. Письмо, опасное по содержанию и тем, что оно было именно открытое. Отправитель Миронов и сам просил в постскриптуме другие полки перепечатать письмо, чтобы «оно хоть частью донеслось до родных берегов».

Как и полагалось, письмо доставил начальник контрразведки есаул Персиянов. И надолго задержался у генерала. Времени на просмотр письма ушло порядочно, потому что автор его (скандальный человек, но, по чести сказать, лучший в дивизии строевик!) не ограничивался общим рассуждением о положении на Дону и в России, а затеял пространный политический диспут с противниками из войскового круга. Генерала просто поразила эта стилевая особенность воззвания, говорившая об определенной культуре и широкой социальной осведомленности отнюдь не армейского уровня. Миронов был, следовательно, образованный человек! В качестве эпиграфа, например, он взял сугубо книжную фразу из сочинений Аксакова: «НЕПРАВДЕ ОПАСНО ОДНО – СВОБОДНОЕ СЛОВО», затем здесь же привел – скажем, весьма к месту – заявление генерала Каледина насчет офицерского суда чести (для наиболее революционных офицеров, разумеется!) и слова эти снабдил сакраментальным значком «Sic!» настораживающим внимание читающих... Да и само письмо начиналось в дальнейшем отнюдь но солдафонским окриком, а приглашением к серьезному размышлению – генерал не без досадливого удивления читал письмо:

«...Военным положением, объявленным над Донской республикой, вы, как член войскового правительства, заставили замолчать миллионы людей... Я хочу вам сообщить, что находятся люди, с создавшимся положением на берегах родного Дона не согласные. Один из них, Петр Денисов, в письме к сотнику Алаеву пишет с Дона:

«Уважаемый товарищ! Сообщаю вам о той жизни, которую я сейчас переживаю. Нет моих сил бороться с теми прокламациями, которые распущены по всей нашей Донщине о генерале Каледине и его помощниках. Только и хорош Каледин, а остальные все большевики. Я уезжал от вас и думал, что больше мне не придется встречаться с Николаем Вторым. Нет, встретился. Все организации управляются старорежимцами... Демократического начала нигде не существует, комитеты везде упразднены... Понимаешь, товарищ, нельзя даже говорить о новом строе, того и гляди, сейчас арестуют...»

Далее речь вел уже сам Миронов:

«Еще 4 июня, задолго до объявления военного положения, урядник хутора Медвежьего Распопинской станицы Кирилл Иванович Авдеев, депутат первого Большого круга, писал своему брату: «Ваши уполномоченные все идут против общественного и демократического строя и других стараются ввести в заблуждение. Все их стремление: остаться чистыми казаками и зажечь и начать гражданскую войну, для них это дюже желательно...» Как видим, еще за пять месяцев человек понял истинный смысл политики некоторых дельцов войскового круга и пророчески сказал о ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ, которая теперь разгорается в родных степях!

Что сделало войсковое правительство, чтобы прекратить эту работу? Ничего! По этому случаю мне вспоминается истина покойного Льва Николаевича Толстого, сказавшего, что такой способ управлять страной годен только над дураками. Неужели войсковое правительство и войсковой круг полагают, что, кроме них, вся область набита круглыми дураками?..»

Н-да... Генерал Кузнецов хотел с досадой отшвырнуть уже захватанные чьими-то любопытными пальцами и перепачканные копировкой листки, но тут на глаза попался еще более важный абзац:

«...Большевики – скажете вы! Позвольте вам не поверить! Ими можно запугивать только маленьких детей да строить на них затаенные замыслы, что роятся в головах генералов, помещиков, капиталистов, дворян и попов!»

– Какое у Миронова образование? Он что, дворянин?

Есаул Персиянов не пожелал замечать глубокую иронию, скрытую в основе вопроса, вздохнул тяжко:

– Отнюдь! Это налет высокомудрия... при вполне ощущаемой грубости человека, выросшего из нижних чинов, говорит об отсутствии всякой культуры, – по привычке извращая правду, сказал есаул. – В партиях Миронов не состоял, но, насколько известно, переболел чуть ли не всеми социал-реформистскими и радикальными хворями – от приснопамятных народников до нынешних левых эсеров я социал-демократов включительно. Убеждения никогда не скрывал... – Подумал о всесторонней объективности оценок и добавил: – Впрочем, от записных большевиков его все-таки отличало сознание долга перед Отечеством в войне. Тут он, разумеется, не разделял ни пораженчества, ни всяких «братаний». Но что касается последних декретов из Питера, то тут он целиком – за. Отсюда и это письмо: если, мол, войсковое правительство пойдет об руку с «трудовым населением области», то гражданская война умрет сама по себе и Дон будет спасен от разорения...

– Да. Он мыслит, разумеется, на уровне рядового казака и даже ниже, – сказал генерал, преднамеренно искажая дело. – Но... учитывая его репутацию честного вояки и авторитет среди колеблющихся, все это более чем опасно! Какова концовка, вы читали? «Дорогу свободному слову, свету и правде!». Прямо не офицер, а какой-то либерал-гимназист, право... Не находите? «Долой офицерские ударные баталионы, формируемые на Дону генералом Алексеевым, и такой же корпус генерала Эрдели! Дон – не для авантюр, а для свободных граждан-казаков! За свободный русский народ!»[11]11
  Архив историка Д. С. Бабичева: Фотокопия.


[Закрыть]

Генерал устало вздохнул, глядя прямо в багровое лицо есаула Персиянопа:

– А может быть, писал это... не Миронов? Нет ли у них в полку заведомого агента из большевиков?

Насчет большевиков Персиянов промолчал – там были таковые, и не один! – но сказал о Миронове:

– К сожалению, писал он сам... Есть люди, которые ни при каких обстоятельствах не подписываются под чужим словотворчеством – он из таких. Гипертрофированное честолюбие и своего рода «неуловимость» действий. По духу он – военный разведчик, еще с русско-японской. Я пытался перехватить копии этого письма, но, думаю, мне это удалось лишь отчасти. Некоторые, наиболее отпетые казаки посмеиваются! Просил бы вас всеми средствами воспрепятствовать выдвижению Миронова в полковые командиры, о чем хлопочет их полковой комитет.

Генерал с тяжкой задумчивостью листал страницы мироновского послания, прошитые по краю суровыми нитками, перепачканные землей и золой и оттого казавшиеся неистребимыми, как всякая окопная принадлежность.

– Да, да, полковника Моргунова необходимо поддержать во что бы то ни стало, – сказал генерал утомленным голосом.

Есаул Персиянов уловил в голосе ту неуверенность, которая ныне изнуряла чуть ли не каждую живую душу, каждого офицера, верного присяге. Именно в эту минуту вошел адъютант и доложил, что в 32-м полку – бунт.

Полка, как воинской единицы, уже не стало – в этом убедился генерал сразу же по приезде. Скопище вооруженных и озлобленных казаков, неподвластных дисциплине и команде, угрожало убить и растерзать всякого, кто станет на пути этой анархии... Оказывается, при погрузке в теплушки и вагоны комитетчики организовали митинг с целью ознакомления всего рядового состава с боевым приказом по дивизии. Но боевой приказ не учитывал самой этой нелепицы – оглашения на митинге. Полковник Моргунов при чтении вынужден был пропускать некоторые фразы, сбиваться, снижать высокий приказной тон. Именно такая его неуверенность и насторожила казаков.

Подхорунжий Степанятов, земляк Миронова и, по слухам, большевик, развязно подошел к командиру полка и со словами: «Что-то вы не договариваете, полковник, плохо разбираете написанное... Разрешите зачитать приказ мне!» – грубо вырвал бумагу из рук. Толпа казаков – строя уже, разумеется, никакого не было! – взорвалась дикими воплями и проклятиями: Степанятов сразу зачитал то пропущенное место в приказе, где прямо предписывалось выполнять в пути следования карательные меры против совдепов, в особенности в таких городах, как Александровой и Дебальцево... На возвышении немедленно появился Миронов и заявил, что отказывается от выполнения такого приказа, хотя бы и названного «боевым». Приказ-де носит контрреволюционный характер, и всякий честный гражданин новой Советской России должен всеми силами воспрепятствовать его исполнению. Полк и дивизия демобилизуются и отводятся с позиций согласно Декрету о мире, и казаки не должны, мол, упускать этого из виду, естественно, его тут же выбрали командиром полка, и Миронов дал команду: снять погоны как устаревший и отмененный Советской властью знак различия. Полковник Моргунов счел за лучшее покинуть полк.

Когда генерал Кузнецов с адъютантом прибыл на вокзал для выяснения обстановки и ускорения посадки в вагоны, ему лучше было не показываться на глаза, казаки едва не подняли генерала на пики.. Слава богу, вмешался Миронов и оградил его от самосуда. Надо сказать, слушались его не то что беспрекословно, а с каким-то подобострастием и торжественностью: в Миронове заключена была, по-видимому, их стихийная сила.

Мокрый снег лепил со всех сторон, на перроне пуржило, каблуки Миронова железно цокали по осклизлому от снеговой жижи бетону. Выстроив полк заново, подтянув линию, он образцово приставил ногу перед командиром дивизии и отдал честь. Но глуховатый, простуженный голос Миронова не обещал больше никаких уступок:

– Гражданин генерал! 32-й казачий полк... участия в карательных мерах принимать не будет. В том числе и в наступлении на Александровск.

Генерал, откровенно говоря, не знал, как разговаривать с Мироновым. С одной стороны, тот как будто еще признавал свою подчиненность штабу дивизии, отдавая рапорт по форме, но по существу-то был здесь полновластным хозяином и вот минуту назад даже спас самою генеральскую жизнь в лихой час. Рука генерала, подброшенная уставом к приветствию, замерла в нерешительности. Генерал сказал неофициальным, почти домашним тоном:

– Тогда, знаете, нам будет дана второстепенная задача... Не пустить к Александровску чужие эшелоны с Екатеринослава, если таковые будут. Чтобы не допустить разграбления города и старой запорожской округи. Пожалуйста, постарайтесь.

– Есть. Разграбления не допустим! – с излишним форсом козырнул Миронов, выиграв эту стычку с командиром дивизии. И генерал заметил в его жмуристых и неискренних, на взгляд генерала, глазах проблеск смеха, плохо скрытой издевки. Эти недобрые глаза, простодушно вздерный нос и дерзкий разлет черных усов возмущали чем-то, бесили генерала, но делать было нечего, пришлось в силу обстановки признать стихийные выборы Миронова новым полковым командиром. Тем более что войско было теперь без погон...

Вечером и штаб дивизии погрузился. Генерал ночью сидел один в хорошо натопленном вагоне, сбросив френч и вязаную фуфайку, пил чай. Окна классного вагона были зашторены, под полом мерно постукивали колесные пары, и командира дивизии отчасти успокаивало мерное движение, покачивание вагона, неуклонное следование по предписанию к донским берегам.

Когда денщик, пожилой казак-сверхсрочник, не очень далекий и послушный Михеевич, убирал посуду, генерал угостил его хорошей папиросой и задержал у стола.

– Скажи мне, Михеич, ведь ты, кажется, из усть-медведицких?

Лицо и голос генерала, человека строгого и недоступного, в этот раз удивили приказного, он с доверчивостью опустил стопку тарелок и тяжелый медный чайник на край столика.

– Так точно, ваше превосходительство. Токо не с самой станицы, а с хуторов. С Чиганаков.

– Ну так ты должен знать, м-м... как относятся казаки ваши к войсковому старшине Миронову. И почему. Не скажешь ли?

– Так что ж тут сказать, ваше превосходительство... Чтут.

– За что же? – мягко повторил генерал свой вопрос.

– А ни разу, можно сказать, не подвел своих, – как-то сразу, без промедления ответил простодушный Михеевич, как будто этот вопрос был для него не нов. – Ишо когда атаманил в Распопинской, сильно за людей стоял. И в бою место свое сразу видит. Такой уж сметливый!

Генерал уловил скрытый восторг и преклонение в сдержанном голосе казака, согласно кивнул:

– Да? Например?

– Так ведь, говорю, сыздетства ишо по всей станице разговоры-то! Вот один раз шли у них мальцы на осенний лед кружало ставить... Дон только схватило первым льдом, а ребятня-то, она какая? – Денщик со вниманием смотрел на генерала – следует ли уж так подробно докладывать-то? И понял, что следует, генерала почему-то интересовали эти подробности... – Это игра у вас такая, станичная, ваше превосходит... Железную ось от повозки торчмя вморозят в лед, а на нее колесо. А к колесу, обратно, длинную жердину либо цельный тополь самым комлем... Ну, посля одни кружат посередке, а другие прицепют санки к дальнему концу, вот тебе тут и карусель!

– Интересно, – поощрил эти подробности генерал.

– Вот и понесли один раз такую тополину шестеро ребятишек на чистый лед, а другие двое – с железной осью – наперед! И провалились эти передние в полынью! – Денщик вновь поднял посуду со стола и стоял навытяжку. – Ну так многие тады растерялись, им ведь по двенадцать-тринадцать годков было... А Миронов этот, сынок Кузьмы Фроловича, был там самый малый, лет одиннадцати! И что бы вы думали? Скомандовал сразу: двигать тополь по льду тонкой вершинкой к полынье! Тут у всех одно дрожание от страху, а он давай управлять ватагой. Лед начал потрескивать, а он, окаянный, лег плашмя и других положил, давай этот тополь дальше двигать. Так ведь и спас одного!

– Одного? – не понял генерал.

– Другого-то сразу под лед затянуло. Какой с железом в руках был, не успел, значит... А потом уж такая слава пошла. Ну и в Маньчжурии было у него тоже, люди говорили: таскал этих япошек почем зря...

– Про Маньчжурию не надо, Михеич, про нее мне все известно, – кивнул генерал, давая понять, что беседа окончена.

Денщик склонил седую голову и пошел из салона. В узкой двери ему пришлось посторониться: на доклад шел крупный в теле, хмурый есаул Персиянов.

– Что такое? – спросил генерал, но виду начальника контрразведки и его сумрачному лицу не ожидая ничего хорошего.

– Есть сведения, что Миронов вывел свой эшелон в голову дивизии с намерением прибыть в Александровск первым и взять под защиту тамошний совдеп. Квартирмейстеры его, кажется, уже прибыли в Никополь, опережают нас на целую неделю, ваше превосходительство.

Генерал Кузнецов накинул на плечи охолодавший френч с погонами и молча уставился на есаула Персиянова. Пауза длилась бесконечно долго, говорить было не о чем. Инициатива перешла полностью в руки Миронова и его мятежного полка.

12

Малоснежный и ветреный в этих местах декабрь гнал по голой, зябнувшей степи льдистую поземку, а над путями горечь угольного дыма и клочья белого пара. Фронты рухнули, потекли сукровичной слякотью на восток, подальше от изрытой окопами и обезображенной перекосившимися рядами проволочных заграждений передовой линии. Их держали на каждой мало-мальски уважающей себя станции. Местные ревкомы и совдепы старались разоружить воинские части, в особенности казачьи, идущие прямым ходом на Дон, в зону действия атамана Каледина и Добровольческой армии. Части выгружались, затевали торги с ревкомами, потрясали винтовками, матерились, плевали ядовитой махорочной зеленью на паркеты бывших управ, занятых новой властью. Удержать всю эту грохочущую мерзлыми сапогами, злую, вооруженную лавину было трудно, а центр все же упорно бомбил низовую власть директивами и приказами по телеграфу: все воинские части, идущие в глубь страны, разоружать во что бы то ни стало! Оружие и боеприпасы брать на строгий учет, снабжая им собственные, красногвардейские формирования под командованием безусловно преданных Советской власти лиц! В каждом отряде иметь партийного товарища, комиссара!

Но в противовес этим разумным директивам из глубины степей, из ночной мглы вдруг на бешеном пару и с дурным свистом вылетали безмаршрутные бронепоезда под черным флагом анархии, перегруженные чернобушлатной матросней. Загуляли по Украине малые и большие батьки, народилась на свет божий немыслимая ни в какие иные времена непотребная Маруся... Белый свет ежился и костенел от разбоя и разврата, там и сям уже пуляли друг в друга ради озорства и загула, кровь человеческая катастрофически падала в цене, и так хотелось немедля размозжить голову любому начальнику станции и ревкомовцу, рискнувшему задержать эшелон хоть на малую толику времени! Невозможно же стоять на перепутьях, между осточертевшими окопами передовой и уже близким, осязаемым за перелесками и холмами родным краем! Да будь он хоть трижды комиссар, пускай у него и мандат из самого Питера, а ежели нам домой треба?!

...Вагоны-теплушки качало на полном ходу, 32-й Донской казачий полк все быстрее уходил от основных эшелонов 13-й дивизии. Только вскрикивали в панике маневровые паровозы, безымянные товарняки и прочий мелкий транзит давали дорогу – у Миронова впереди катили хваткие квартирьеры, полусотня георгиевских кавалеров во главе с Николаем Степанятовым.

В вагоне первой сотни встречали новый, восемнадцатый год. Выпили помалу из чьей-то фляги, тянули песни, негромко обсуждали положение. Молодой казак с одним вислым крестиком на широкой груди, Кирей Топольсков, полулежал на жестких нарах, облокотившись на смуглый кулак, допытывался у пожилого вахмистра с роскошными, толстыми, закрученными в упругие кольца усами, тоже крепкого и жилистого служаки:

– А ты скажи вот, Григорь Тимофеич, ради бога, чего ж это наши донские полки в Петрограде в какую-то нейтральность сыграли, а? Чего они слепые, что ли? Не видали – игде правда, а игде исконные враги сидят? А? Ты вот книги умные читал, растолкуй, ради бога!

Вахмистр Осетров, сам с грехом пополам прошедший науки за два класса церковноприходской школы, был все же человек начитанный и, кроме «Бовы-королевича» и псалтыря, прочел в домашности еще и обязательное сочинение донского офицера Петра Краснова под названием «Картины былого тихого Дона», считался подкованным в части прошлой истории. Он как раз брился у лампы, одним глазом глядя в осколок зеркальца и боясь порезаться из-за сильной вагонной качки. На вопрос вынужденно приходилось отвечать с долгими перерывами, снимая с лезвия мыльную пену пучком перемятой соломки.

– Чудак ты, Кирюха! Чего же им поперед батьки в пекло лезть? Рази ты его сразу-то поймешь, какой перед тобой распинается и тебя же на цугундер берет? Все – говорят ведь, и кажный себя кулаком в грудь: я, мол, самый верный вам человек!.. Да. Вот в Смутное время, читал я, казаки тоже до поры в нейтральности пребывали, пока не разобрались, у кого нож за пазухой, кто и кого за горло взял!

– Так как же оно там было? – прилипчиво спросил Топольсков.

– Ведь как было-то сначала, стыд сказать: понервам донцы за самозванцем пошли! Право слово, – хорошая бритва потрескивала на щетинах, отзванивала едва уловимым малиновым голоском, и вновь рассказывал вахмистр Осетров: – Прямо лавой перли к Лжедмитрию, Бориса Годунова до смерти довели... Ну, погуляли дуром, медов попили и в Тушине, и под Коломной, а как стало оно проясняться, что поддельный тот Димитрий, и другой, Тушинский вор, тоже но лучше, вот тады они, милый ты мой, и зачесали в затылках! В нейтральность стали.

– Так верно, что ли, – за Отрепьевым шли? – удивился Топольсков.

– А куда деваться? Годунов-то, он тоже вроде самозванца на престол влез, как шуряк Федора Иоанновича. Да к тому еще начал казаков сничтожать под корень, так на черта он им бы спонадобился?

– Тады понятно, – кивнул чубом молодой казак.

– Вот оно и получилось: не надо Бориса, давай царевича Димитрия! А спустя время глядят: надо уж не о царях думать, а об царстве, саму Расею от ляхов и всякой нечисти спасать! Набилось тады этой червоточины полная Москва, белые палаты и башни, и обиходные дома – колом не провернешь. Одни только монастыри и держались в православной вере! Вот тады он, атаман донской Филат Межаков, и задумался, и заскреб в затылке!.. На кой бес, говорит, нам, ребята, чужие Димитрии, когда Расея от этого своих зубов собрать не могет, кровью захлебывается? Смута сплошь... Собрал наших в круг под Коломной: давайте России держаться!

Казаки с вниманием слушали рассказ. Кирей Топольсков переживал прошлое с болью. Спросил с повышенным вниманием:

– Ну и как же оно у них тады вышло?

– Тут резня вкруг Кремля такая идет, что и глаз бы не открывал! – с осторожностью подводя бритву к самому горлу, рассказывал вполголоса вахмистр. – Ляхи и всякая литва на князя Пожарского ополчились и забивают новгородское ополчение вовзят! Да ведь страшно и подумать – где? Прямо посередь самой Расеи! Смута! А командиры Заруцков и Трубецков, под кем тады казаки ходили, все ждут чего-то, измену князю Пожарскому задумали, то ли чего другое, а ляхи ясновельможные вот-вот верх возьмут, от русских только перо летит...

– Н-ну? – с мрачной недоверчивостью сопнул Кирей Топольсков и с крайним возмущением огляделся вокруг.

– Видят донцы: наших бьют! Межаков – смелый был атаман, крестным знамением себя осенил: спасайте, говорит, Расею, теперя нам не до царей, посля, мол, разберемся! И – лавой на них, да с тылу! Понесли на пиках, а потом и в шашки эту самозваную орду! Ляхов вырубили, езуитов черных – на арканы, самого гетмана Хадкевича чуть не поймали, успел ускакать, гнида. Ну тады на земском соборе давай нового, природного царя выбирать!

Вахмистр перевел дух и начал бережно заворачивать старую бритву в тряпочку, а потом сложил все в кожаный футляр. Вздохнул тяжко.

– Не спутал чего, Тимофеич? – спросил Топольсков и даже своему соседу, однолетку, подмигнул хитровато: – Так-таки и выбирали его, царя?

– Ну, а как жа! С неба он упал, что ля? Ты вот слухай, – обиделся старый служака. – Тут тебе земский собор, надо выкликать природного царя, а бояре с князем Пожарским в угловой горнице все тайный спор никак не кончут, за бороду один другого держуть: каждому ведь хочется, опять заваруха у них начинается!

Весь вагон-теплушка замер во внимании, всякое шевеление и разговоры умерли сами собой. Слушали вахмистра не дыша.

– Ну дальше-то! – не вытерпел кто-то в углу.

– А дальше – чего... Казаки наши-то, донцы, когда ишо в Тушине прохлаждались, то и видят – бегает по улице больно хороший мальчик, Мишатка, из боярского роду, и сынок самого патриарха Филарета. Такой добрый да уважительный и по обличью, сказать, прямо наш, врожденный казачок с Хопра или, может, Калитвы! Стрижен то же самое, под скобочку, грамоте учен, а главное – что сын Патриарха, какой дюже уважительно с Филатом Межаковым насчет веры православной говорил и про нашу мать общую – Расею – напоминал. Вот Межаков и думает: бояре эти опять смуту каку ни то наведут, стерьвы! От бояр на Руси с каких пор гнет и смущение! А тут такой хороший, смирный мальчик бегает рядом, под руками... Ну взял этого Мишатку за руку – да в возок, да в Москву! Привел в угловую горницу, поставил перед Шуйским и Пожарским, а сам – кулаком по столу: «Хватит, бояре, спорить! Вот вам настоящий, природный царь, и на том поладим! А нет, я счас полки свои в седло и другой разговор с вами зачну!» Бояре туда-сюда, а деваться уж некуда, каждый другому дулю сучит: не мне, мол, так и не тебе, хай буде царь Михаил! На том и вышли к Земскому собору, и началась династия, братцы мои! – не без торжественности, совсем не сообразуясь со временем и положением, сказал вахмистр.

Казаки помолчали. Слышно было, как шумит встречный ветер но железной крыше вагона и в соседней теплушке лошади стукотит коваными копытами по деревянному полу. В дальнем, затемненном углу кто-то кашлянул и злобно засмеялся:

– Промахнули, выходит, тогда наши донцы? Дохлая вышла династия, порядку так, считай, и не было с той норы?

– Как сказать... – не желая входить в спор, мягко отвел вопрос вахмистр Осетров, по голосу угадав вредного казачишку Рузаиова. – Попорвам-то оно вроде и ничего было, это уж потом возок расшатали!

– Выбирать-то не с кого! – дурашливо засмеялся Кирей Топольсков. – Бояре грызутся, как собаки, а с малого какой спрос!

– Вот с той поры никак и не расплюемся с ими, – опять хмуро сказал из своего угла Рузанов.

– Тебя там не было! Ты ба, конешно, распорядился! – крякнул вахмистр с безнадежностью в голосе. И полез на нары досыпать за прошлое, а отчасти и за будущее: большого покоя впереди он, говоря по правде, не ждал. А Кирей Топольсков достал откуда-то еще одну полную фляжку, снова обнес товарищей малым стаканчиком и сам же затянул самую распечальную, служивскую песню. Затянул, зная, что каждый вздохнет, вспомнив родимую хату под горою, и подтянет вслед за ним:

Звонок звенит, и тройка мчится.

За вею пыль по столбовой.

На крыльях радости стремится

Казак со службицы домой.

В глазах – село его родное.

На храме божьем крест горит...

В груди забилось ретивое.

Он в дверь отцовскую стучит.

Кто подтягивал слова, кто мотив, а кто и слушал, но хорошо ложились эти слова на душу каждому сквозь вой и свист зимнего ветра по крыше вагона, перестук колес под полом и близкое пофыркивание застоявшихся коней. До глубины души пробирала каждого вековая казачья былина о жизни и смерти, долге и верности их военной, почти что бессрочной службы:

Он с юных лет с семьей расстался.

Пятнадцать лет в разлуке жил:

В чужих краях с врагом сражался,

Царю, Отечеству служил —

Его родные не признали:

«Скажи, служивый, чей ты есть?..»

И чей-то крепкий голос с хмельным отчаянием перехватил запев от соседа, с надрывом и болью повторил этот страшный своим непониманием вопрос: «Скажи, служивый, чей ты есть?!» Кирей Топольсков тут поднял голову и с любопытством посмотрел на урядника Донскова, оборвавшего песню. Тот крутил головой похмельно, будто отказывался от какого-то признания, искуса душевного:

– Эх ты, судьбина ж чертова! «Его родные не признали!..» Да как тут узнать, когда слепота на каждого напала, душа с телом расстается от всей этой круговерти! Передеремся и перекусаемся, чего доброго, в ночной заварушке, как пить дать! Озлобели, как собаки... Малую смуту вспоминали, при царе Горохе, а не дождаться бы большой!

– Не каркал бы, Анисим, – мирно свесил вахмистр голову с нар. – И так душа болит, как неприкаянная. Новый год встречаем!

– Каждый по-своему встречает-то!

На урядника зашикали, кто-то начал было новую песню «Поехал казак во чужбину...», но его не поддержали. Поезд заметно стал сбавлять ход, налегать на буфера, в заднем вагоне опять нестройно затопали кони, и постепенно поезд остановился. Беспокойный урядник Донсков выскочил в приоткрытые двери, закричал куда-то по ходу эшелона: «Какая станция?» – и ему тут же откликнулись сквозь холодный свист ветра и отдаленный человеческий гомон: «Станция Никополь! А вам какую надо?»

– Чего они? – спросил вахмистр, не вставая с нар, только закутываясь в теплый башлык. – Опять – палки в колеса?

– Вроде бы ремонт, гутарют. А там – черт их разберет!

Пока деповские в замасленных бушлатах копались без особой спешки на паровозе, а путейские ходили вдоль вагонов и лениво постукивали длинными молотками по буксам и ободьям колесных пар, на соседний путь вкатился на всех парах второй эшелон с нестроевой сотней и пулеметной командой ихнего, 32-го полка. Казаки пораскрыли двери теплушек, побежали в голову состава, полосуя непотребными словами станционное начальство. Теперь никаких задержек сносить никто не мог: уже и солнце поворачивало на провесни, дело шло в станицах к пахоте и севу.

– За чем дело? – спрашивали из каждого вагона.

– Ремонт! Вот счас пойдем разузнаем, что там за ремонт!

– Миронова ищите, сами не горячитесь!

– Само собой.

У командирского вагона стоял квартирмейстер Степанятов со своим конвоем, и с ними – два фабричных мужичка в цивильной одеже и кожаных картузах.

– Спокойно, братцы! – строго окликал своих Степанятов.

Конвойных казаков поставил дежурить у подножки, а сам с мастеровыми скрылся в вагоне. Пожилой урядник-конвойный, бывший разведчик Степан Воропаев, одаривал подходивших духовитый махорочкой из свежей пачки с украинским названием «тютюн». Казаки закуривали с охотой, отходили в сторонку, степенно спрашивали:

– Долго продержут?

– Нет, – отвечал Воропаев, – Говорили, пропустят ашалон до самого Александровска, а там, видно, перестоим денек-другой. Не боись, станичник, люди хорошие, доверяют нам. Все путем, братцы.

В вагоне между тем двое мастеровых представились Миронову как члены Александровского совдепа и показали мандаты на предмет ведения переговоров с казачьими частями относительно разоружения и пропуска демобилизуемых казаков по домам.

– Ваш 32-й полк разрешено пропустить единым эшелоном и не разоружать полностью, – сказал старший, бородатый ревкомовец сразу же, здороваясь с Мироновым за руку. – Оставим на каждую сотню по двадцать винтовок, ну и... по одному пулемету «максим» с цинками... В нарушение общих правил, товарищ Миронов. Должны понять!

Он ожидал обычного спора и торга, но Миронов только усмехнулся, оправив усталые, несколько обвисшие усы указательным пальцем.

– Это нас вполне устроит, – сказал он. – При нужде отберем оружие на Дону у калединцев. А вы... откуда о нас знаете?

– А вот, как только товарищ назвал вашу фамилию, – кивнул бородач на Степанятова, – так и решили мы пропустить вас без помех... – он засмеялся по-доброму. – Все наши, в совдепе, хотели б с вами встретиться, товарищ Миронов. Имя известное у нас еще с прошлого месяца!

– Приятно слышать, – влажные зубы опять мелькнули бело в улыбке из-под усов Миронова.

– А как же. Мы ваше открытое письмо на Дон... этому, Агееву, что ли?.. Мы его отпечатали в типографии, листов с тысячу, и раздаем по всем эшелонам заместо революционного воззвания! Когда будете у нас в ревкоме и Совете, вручим письменную благодарность за активное содействие в пропаганде по части большевистских порядков.

– Большевик-то я покуда беспартийный, но... революцию в обиду, конечно, не дадим! – сказал Миронов. – В этом можете положиться.

– У нас есть просьба к вам, товарищи, – опять сказал старший ревкомовец. – Сделать в Александровске хотя бы трехдневную остановку. Встретим демонстрацией и проведем парад вашего революционного полка! Надо отпугнуть другие, несознательные части, а кроме того, и у нас настроение поддержать: сил у ревкома не так много.