Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц)
Кривошлыков не сдавался, кричал:
– Никак нельзя открытому кровопусканию ход давать! Зявкин, видишь, мстит за карателей и кругом прав, допустим, а рядом, под сурдину, какой-то проходимец Бройницкий пачками людей хватает, карает и милует, а больше грабит, и у него мандат, оказывается, поддельный – Трифонов определил! А? Это на чью мельницу вода? Есть такие, что хотят на революции нажиться и руки погреть? То же самое – Ларин! Вырос на положении иногороднего в станице – обида на всю жизнь. Так теперь что? Кровью надо вымещать? А мы – власть, и на нас будут указывать!
Серго пытливо смотрел на Ковалева, ждал, какую сторону поддержит бывший политкаторжанин, но Кривошлыков еще продолжал выкладываться:
– На хуторе Лебяжьем комиссар Малкин поставил председателем ревкома бывшего конокрада и пьяницу Глотова Степочку, он, говорит, сельский пролетарий! А подъесаул Сепин собрал стариков и очень доходчиво им втолковывает: видали, отцы, что делается? Малкины у нас вытворяют, что хотят, перекрестить Россию вздумали, а главный красный генерал у них из немцев, барон Сивере!
– Вот сволочь! Поймать бы этого Сенина за хвост, как поганого кота, да головой об порог! – сказал возбужденный Подтелков. – Надо же, чего мелет!
– Все это в построении новой жизни нам надо кровно учитывать, – сказал Ковалев, глядя на Кривошлыкова любовно и как-то по-братски. – Но ты сильно уж переживаешь, Миша. Надо же понять: война кровавая объявлена! Хочешь не хочешь... Не ты ли синел от гнева, когда хоронили останки красногвардейцев после отступления добровольцев Корнилова! Забыл? Уши отрубленные, руки в суставах выломанные... А возчики, вывозившие казну перед отступлением той же добровольческой банды, они где?
«Ковалев на голову выше каждого из них, и не только ростом... – думал мельком Серго. – Большой, костистый и при очевидной худобе все-таки тяжелый, половицы под ним гнутся... Крепкий мужик!»
– Насчет Голубова, – продолжал Ковалев. – Ты об нем сожалеешь, как я понимаю: мол, этот мог бы и при нас остаться! – ан нет! Ошибаешься ты, Михаил, потому что Голубов – сволочь и авантюрист, ему все красным атаманом хотелось быть. Важно его взять и разоружить, и как можно скорее.
– Вот это верно! – обрадовался поддержке Подтелков. – Нюни над каждым изменником распушать? Вот, слышно, под Раздорами, в Кривянке и в Заплавской уже откровенно формируются отряды повстанцев, дымятся головешки, надо их не милостью, а силой гасить!
– Оттого и дымятся, что ломаем дрова, есть что поджигать, – несогласно сопел Кривошлыков, как обиженный гимназист. – Силы много – ума не надо!
– Откуда силы-то? Мобилизации до сих пор объявить не могём, а добровольчество, оно что? От сева до покоса, а потом хлеб убирать все побегут, на войну добром мало кто ходил!
– Проясните, какие у вас силы под руками? – попросил к слову Орджоникидзе, чтобы остановить затянувшийся спор.
Кривошлыков перечислил местные формирования: казачий полк военного комиссариата (теперь он в Новочеркасске, с Дорошевым), милицейскую роту Зявкина, рабочий полк на Темернике, недавно прибывший отряд шахтеров из Александровск-Грушевска... Сказал, что раньше сил у ревкома было куда больше, но перед весной многие красногвардейцы правдами и неправдами требуют отпусков, а то и просто дезертируют по домам. Совнарком перевел на счет Донской республики 16 миллионов рублей на содержание армии, а декрета о мобилизации все нет и нет...
– Проводите своим постановлением, не ждите, – сказал Орджоникидзе.
– Вот погодите! – уверенно сказал Подтелков. – Собору после съезда экспедицию в Хоперский и Усть-Медведицкий округа, сразу мобилизну дивизию из тамошней бедноты! На моем родном Хопре ишо Булавин силы собирал, там надел казачий у нас всего четыре десятины и базы плетневые! Оттуда и начнем!
– Если немцы не помешают, – рассудительно вставил Ковалев.
– В том-то и дело. Если немцы не полезут, то всяко Дон удержим в нашей борозде, товарищ Ржэникидзе, – уверил Подтелков. – В этом можете положиться твердо на революционное казачество. Тут Петро Алаев, делегат из Усть-Медведицы, хвалился. У Миронова, грит, и пулеметов в достатке, и даже батарея шестидюймовая, во как!
– Да, Верхний Дон – не то что Нижний... – мечтательно сказал Кривошлыков. – Здешняя черкасня объедки атаманов и войскового правления привыкла собирать, а там народ гордый! Сырости там тоже меньше и лихорадки нет... – он усмехнулся чему-то.
Была минута тишины в правительственном доме, закурили Подтелков и Серго. Ковалев прокашлял свои чахоточные легкие, стали расходиться. Но был уже рассвет, хлопали двери, звенели телефоны, первый же дневной телеграфист бегом внес обрывок аппаратной ленты: немцы заняли станцию Иловайская, входят в пределы Донской области. То бишь Республики!
– Из Новочеркасска новости есть? – напряженно спросил Подтелков.
– Пока молчат, – сказал телеграфист.
– Готовьте съезд, не откладывая, – сказал Серго.
18
Солнце сияло в окна Ростовского клуба приказчиков, первая революционная весна несла из-за Дона, со степей и плавней запахи пригретой солнцем земля и полой воды, еще не вошедшей в берега. Делегаты съезда собирались в просторном зале, весело здоровались, обнимались, делились тревожными новостями, и вопрос власти на Дону, казалось, был уже предрешен всем ходом дела и яркими кумачовыми полотнищами по стенам и над самой сценой: «Вся власть Советам! Долой предателей революции – меньшевиков и правых эсеров! Да здравствует Донская социалистическая республика!»
Петр Алаев, хотя и был руководителем окружной делегации и должен был войти даже в исполком, все же не получил места в президиуме. Опасались, что слишком много бывшего офицерья соберется за красной скатертью на сцене, подбирали туда рядовых и более известных казаков вроде Подтелкова, Лагутина либо политических вождей.
Сидел Алаев в первом ряду и жадно, всей душой переживал волнующие минуты главного, может быть, события всей своей жизни. И жалел, что остался в станице Миронов – тоже бы порадовался. Шутка ли сказать, за все триста лет, сколько знают о себе донцы, собрались они на честный, народный круг, без царских ярыжек и наказных атаманов, чтобы решать правомочно, какой дорогой пойдет отныне трудовое казачество. И сам Ленин прислал им телеграмму: против автономии области ничего не имею, решайте сами! А люди какие!
Весь зал стоя приветствовал тех, что шли по забитому проходу к сцене, в президиум: Федора Подтелкова и Михаила Кривошлыкова, усатого кавказца со странной на местный слух фамилией Ржэникидзе (о котором говорили, что он от Ленина), длинного, возвышавшегося над толпой атаманца Ковалева, Семена Кудинова и Ефима Щаденко из Каменской... Это были все служилые казаки-вояки либо проверенные большевики-подпольщики, которым революция воздавала ныне и честь, и славу. За столом, рядом с Подтелковым и Ковалевым, сидели по правую сторону Орджоникидзе, по левую Сырцов, а уж с ним рядом – улыбчивый и ершистый посланец от войска Терского и Владикавказа Сергей Киров. На самом краешке справа дали место гостям из столицы – Камкову и Карелину.
– Отцы и товарищи! – густой и взволнованный голос Федора Подтелкова покрыл и загасил нестройный гомон большого зала, привлек к себе внимание уверенной силой: – Родные отцы и товарищи по кровавым фронтам и общей борьбе! От имени областного военно-революционного комитета я приветствую всех вас с благополучным прибытием на съезд!.. Как вы сами видите, сила нынче в руках трудового народа, который веками боролся со своей нуждой и угнетением. Трехлетняя братоубийственная война спаяла его в одно целое, и парод освободился... Каждый сторонник Советской власти может, не таясь, проехать по Донским шляхам и проселкам к Новочеркасску или, скажем, Ростову для исполнения важных дел и полномочий! Но буржуазия не дремлет, товарищи, она опять начала натравливать одну часть трудового народа на другую, чтобы в этой кутерьме прибрать власть в свои руки. Пока, конечно, ей это не удалось и, думаю, не удастся: наше казачество и крестьянство отвечают предателям, что мы друг на друга не пойдем и уничтожать себя не будем!
Подтелкову ответили из зала дружными возгласами поддержки, он поднял голову выше:
– Товарищи, вы – хозяева Дона и всей республики, вам ревком и препоручает народную булаву на верность и справедливое правление!
Хорошо умел владеть вниманием людей Федор Подтелков. По-станичному, запросто, как велел обычай старо-казачьего круга, повел разговор вроде бы о простом житье-бытье, а выходило крупно, о главном. Конечно, и у него распирало грудь от радости и большой гордости оттого, что взлетел он на гребне событий на такую высь, куда и не думал, но с другой стороны, – не касалась ли эта гордость и всех остальных, сидящих в зале? Прошла революция, решается уже и земельный вопрос по справедливости, а крови не было, и речь шла о том именно, чтобы ее не допустить, – это ли не радость? Это на себе чувствовали Алаев, и сидевший с ним рядом Ткачев из Михайловки, и толкавший локтем с другой стороны большевик Александр Изварин из вольноопределяющихся.
Говоря об Октябрьской революции, о большевиках, Подтелков повторил тут свою фразу, сказанную еще в Каменской: «Отцы и братья, я ни в какую партию не записан, но я стремлюсь только к справедливости, так, чтобы не было гнета со стороны буржуев и богачей, чтобы всем свободно и правильно жилось... Чем я виноват, что большевики этого добиваются и тоже за это борются? Большевики – это рабочие, такие же трудящиеся, как мы, казаки, только они посознательней и сплоченней нас... Выходит, значит, что и я большевик...» Особо подчеркнул он значение первых Декретов Советской власти о земле и мире, и в особенности – по казачьему вопросу, облегчивших судьбу трудового казачества, всех двенадцати войск, от Дона и Кубани, до Семиречья, Забайкалья и Амура, судьбу, неотделимую от России, от рабочей и крестьянской дороги!
Погорячился немного насчет Каледина, рассказал о тех военных и революционных силах, что созрели и добровольно сорганизовались но станицам и округам именно в борьбе с калединщиной, представил народу и политических товарищей из центра – Серго и Кирова, а в завершение сказал:
– Я призываю вас, товарищи, к единению! Судьба у нас всех одна – советская новая жизнь. Передаю слово товарищу Сырцову...
Сырцов с напряжением оглядел притихший зал, откашлялся, внес предложение к порядку ведения:
– По нашему общему мнению, надо поручить дальнейшее ведение съезда и председательство на нем старому большевику из казаков, бывшему уряднику-атамаицу Усть-Медведицкого округа Виктору Семеновичу Ковалеву.
– Просим! – по старой традиции крикнул Алаев в первом ряду, и тотчас откликнулись многие голоса позади, слева и справа. – Просим покорнейше Ковалева!
Ковалев, сидевший бок о бок с Серго, почувствовал легкий толчок локтем, в одобрительном гомоне вокруг расслышал напутствие: «Крепче держи вожжи... особо – по второму вопросу о Бресте, будет бой», – и медленно вышел из-за стола на авансцену.
Он низко, в пояс, поклонился людям, поблагодарил за доверие, предложил по списку состав предлагаемого президиума. Тут, как водится, поспорили за места, поголосовали, однако утряслось, выбрали президиум – на две трети большевистский, и Ковалев собрался уже дать слово для приветствия представителю центра товарищу Серго, как в самых задних рядах выплеснулся молодой голос:
– Ленина! – и разом по всему залу, над головами делегатов: – Ленина – почетным председателем! В наш президиум!
– Просим! Покорнейше!
– Приветствовать! Послать телеграмму прямо в Москву!
Орджоникидзе поднялся над красным столом:
– Товарищи, почетным председателем I съезда Советов Донской республики... едино-глас-но! избираем товарища Ленина, вождя нашей большевистской партии! Па-ру-чим президиуму послать приветственную телеграмму и чуть позже огласим здесь же... – поднял руку, продолжая заготовленное в мыслях приветствие съезду: – ...Известно, когда на севере буржуазия была разбита, то она бежала на Дон и здесь хотела воздвигнуть свой трон. Но Совет Народных Комиссаров верил, что трудовое казачество не пойдет против власти Советов и в этом Совет Народных Комиссаров и вся трудовая Россия не обманулись! Еще 25 октября Керенский, когда он пошел против трудового народа, обратился за помощью к казакам, и еще тогда казаки отказались от борьбы с рабочими... – горячо, чуть-чуть оступаясь на акценте, говорил Сорго. – Мы знали, что казачество станет на путь трудового народа! И своим съездом в станице Каменской трудовое казачество показало, что на Дону нет власти буржуазии. Я думаю, что не будет преувеличением сказать, что сегодняшний день есть день торжества Советской власти!
Серго еще говорил о ближайших задачах Донской республики – дать отпор чужеземным хищникам в лице немецких оккупантов, захвативших часть Украины и вторгшихся уже на территорию Дона у Мариуполя и Луганска, и начать строительство новых, советских порядков повсеместно, о том, какую помощь донцам может в настоящее время оказать Москва. Едва кончил Орджоникидзе свое приветствие, на проходе появилась небольшая группа в цивильных сюртуках и белых манишках, впереди шел носатый господин в очках и при высокой полированной лысине, вокруг которой нимбом вставали и дыбились иссеченные сединой поздние кудри.
– Разрешите слово! Для оглашения декларации! – поднял человек руку с листками бумаги, и перед ближними алмазом сверкнула дорогая запонка в белой манжете. – Наше демократическое меньшинство вынуждено... потребовать!
– Гроссман, – подсказал Сырцов со стороны специально для Орджоникидзе. – И тут они вылезли... Прилипчив, как смола из чистилища...
– Гроссман, сам Гроссман... – прошло ветерком по залу, а депутация меньшевиков уже вплотную продвинулась к сцене. Но Ковалев поднялся посреди президиума во весь свой длинный рост и вытянул умиротворяюще руку в зал.
– Дорогие товарищи! – сказал, как будто намеренно не замечая этой депутации. – Прежде чем приступить к повестке дня и отчету нашего ревкома, я хочу напомнить вам о тех пламенных революционерах и борцах, которые задолго до революции сложили свои головы за наше правое дело... Начиная с народовольцев и тех тысяч замученных в застенках и суровых каторгах, и тех сотен и тысяч бойцов, что с оружием в руках сгибли за время гражданского междоусобия в наши дни под Новочеркасском и Глубокой, под Батайском и станицей Торговой... Грех не вспомнить о погибших товарищах в этот час торжества нашей общей с ними идеи! Прошу, товарищи, почтить память борцов революции вставанием...
Все, затаив дыхание, поднялись торжественно навстречу Ковалеву. Минута всеобщего молчания приостановила и движение депутации Гроссмана, как-то стушевала группу.
– Садитесь, товарищи, – проговорил Ковалев глухо. – И вы, граждане меньшевики, тоже посидите тихо, не ломайте нашу повестку дня. В президиуме есть ваши представители, они скажут потом, вот товарищ Карелин и товарищ Кац... А вы посидите. Слово – для отчета товарищу Подтелкову.
– Мы требуем свободы волеизъявления и свободы личности! – сказал Гроссман, переходя на крик. – Решать земельный вопрос, как предложено в казачьих областях Совнаркомом, дико![18]18
Совнарком указывал, что земли, находившиеся но владении казачьих войск, должны остаться в пользовании трудящихся, оседло проживающих на войсковых территориях по нормам и в порядке, указанном в «Основном законе о социализации земли», без различия сословной принадлежности (Очерки истории партийных организации Дона. – Ростов н/Д.: Кн. Изд-во, 1073. – Т. 1. -С. 433)
[Закрыть] Почему душите свободное слово?
Неожиданно вмешался молодой, стриженный ежиком, посланец Грозного и Владикавказа Сергей Киров:
– Вас достаточно слушали рабочие массы, от самого февраля и в особенности в июле прошлого года! – крикнул насмешливо и как-то разом зарядил насмешливостью весь зал. – Сколько можно мутить чистую воду? Сейчас потрудитесь выполнять принятую повестку, не озоруйте, пожалуйста!
– Долой предателей революции! – закричал сосед Алаева, Изварин, и вскочил с места. – Долой меньшевиков и соглашателей буржуазии! – По залу пошла волна общего шума.
– Но это дикость! Диктатура! В таком случае... зачем же нас приглашали? – раскинул руки в недоумении Гроссман, задрав бороду пророка.
– Слово представляется Подтелкову для отчетного доклада о деятельности военно-революционного комитета, – твердо повторил Ковалев.
Подтелков стоял за трибуной долго, растолковывал делегатам смысл проводимых мер, говорил о казусах, нехватках, ошибках, неумной горячности своей и других товарищей во многих местах. О непременном равноправии казаков и неказачьего населения области, пресечении всякой сословной розни, и тем более «лампасной спеси»... О том, что по некоторым станицам поднимают головы недобитые офицеры-монархисты, обманом втягивают неграмотных, темных казачков в опасное дело мятежа...
Из-за кулис тем временем появился уезжавший в Новочеркасск Дорошев. Неслышно, на носках прошел за спиной президиума и, склонясь через плечо Ковалева, положил перед ним записку. Ковалев бегло прочел текст и, поднявшись, прервал доклад, поднял руку.
– Федор Григорьевич, как раз к слову твоего выступления насчет мятежей... – сказал он. Подтелков кашлянул, и, стоя вполуоборот, выжидающе глянул в президиум.
Ковалев встряхнул белой бумажкой:
– Как многие из вас, должно быть, знают, изменник Голубов на днях поднимал мятеж против ревкома и Советов... Наш военный комиссар товарищ Дорошев выезжал по этому делу в Новочеркасск. Вот его краткий доклад съезду, товарищи. «Гарнизон Новочеркасска и все казачьи части не поддержали мятежника Голубова. Небольшая кучка офицеров, пытавшихся поднять мятеж, разгромлена. Сам Голубов бежал!»
Съезд с грохотом поднялся с мест, аплодисменты шквалом ударили по всему залу.
– Не бывать кровопролитию, товарищи! – гаркнул Подтелков, потрясая увесистым кулаком над трибуной.
Орджоникидзе склонился к Ковалеву, весело шептал на ухо:
– Все идет великолепно, товарищ дорогой! Здорово! Но посмотрим, как удастся обломать их завтра, на Брестском вопросе! Тут даже с Сырцовым возможна свара, все очень сложно.
Ковалев хмуро кивнул в ответ. Подтелков терпеливо пережидал аплодисменты, вытирал платком взмокший лоб, он ожидал худшего из Новочеркасска: Голубов еще представлял немалую силу...
ДОКУМЕНТЫ
Москва. Кремль. Ленину
По прямому проводу.
10 апреля 1918 года
Отряд, посланный в Новочеркасск, вошел в город, не встретив сопротивления казаков, и занял все правительственные учреждения.
Производится арест контрреволюционных офицеров... Положение в городе ничего, хотя банда анархистов бушует. Вчера открылся съезд. Присутствуют 750 делегатов. Председателем единогласно избран казак-большевик. Я приветствовал съезд от имени Совнаркома и ВЦИК... Съезд объявил себя верховной Советской властью на Дону.
Съезд протекает при необыкновенном подъеме.
Орджоникидзе [19]19
Орджоникидзе 3. Путь большевика.– М.: Политиздат, 1956. – С. 197.
[Закрыть]
Правительственная. По телеграфу
ПРЕЗИДИУМУ I СЪЕЗДА СОВЕТОВ ДОНСКОЙ РЕСПУБЛИКИ
Ростов-на Дону
18 апреля 1918 года
От всей души приветствую первый съезд Советов Донской республики. Особенно горячо присоединяюсь к словам резолюции о необходимости победоносно закончить разрастающуюся на Дону борьбу с кулацкими элементами казачества. В этих словах заключается самое верное определение задач революции. Именно такая борьба и по всей России стоит теперь на очереди.
Ленин [20]20
Очерки истории партийных организаций Дона – Ростов н/Д.: Кн. Изд-во, 1973. – Т. 1– С. 442.
[Закрыть]
19
Над нижним течением Дона, по Манычу и Аксаю, необычно рано в этом году распустились лазоревые цветы. Ярко-лиловые, ослепительно белые и желтые тюльпаны разом высыпали на теплых склонах балок и холмов, по зеленой мураве. То праздничный алый цвет, то желтый цвет горькой разлуки метили степные раздорожья. Будто восковые, росой и прохладой полные чашечки тюльпанов задумчиво и отрешенно покачивались в едва ощутимом движении воздуха, над просыхавшей пустынной степью...
Многие тысячи десятин плодородной земли в эту весну пустовали из-за нехватки рабочих рук и тягла; а из тех, кто вернулся домой, мало кто отваживался с быками и семенным зерном отдаляться от хуторской грани. И, возможно, поэтому в степном безлюдье так далеко слышен был топот кованых копыт по старому Астраханскому шляху. Одинокий всадник с обнаженной головой, в офицерской тужурке без погон мчался на предельном карьере к станице Заплавской.
Между тем в одном из богатых купеческих домов станицы бывшим председателем Донского правительства генералом Поляковым проводился экстренный совет повстанческих сил Нижнего Дона. Сидел тут и полковник Денисов, маленький, подвижный, безрассудно храбрый офицер.
После позорного бегства в Сальскую степь походного атамана Попова и его начальника штаба Сидорина эти два человека, старый штабист Поляков и чрезвычайно энергичный строевик Денисов, стояли теперь у истоков будущей Донской армии. Прибыли на совет полковник Поляков, однофамилец генерала, и войсковой старшина Фетисов, безуспешно пытавшийся поднять бунт в окрестностях Новочеркасска. Еще несколько младших офицеров, кто в погонах, кто без погон, теснились у стола и на лавках вдоль стен. Чуть в сторонке, облокотившись на подоконник, сидел усталый и сильно постаревший, но, как всегда, в аккуратном воротничке и при галстуке, в золотом пенсне секретарь войскового круга Крюков. Время ускорило и определило переход Крюкова с позиции либерального колебания и прекраснодушных надежд в старый и хорошо знакомый ему круг белого офицерства и сословно-казачьей сепаратистской верхушки. Выбора, собственно, и не было: в тот самый час, когда полки Дорошева и Голубова пленили заседавший войсковой круг и генерала Назарова, Федор Дмитриевич мог думать только о бегстве и спасении собственной жизни...
Полковник Денисов, расстелив на столе большевистскую газету «Донские Известия», докладывал сложившуюся обстановку, обращаясь больше к генералу и советуясь с ним. Газета лежала на середине стола, каждый мог приблизиться и прочитать объявление в ней, набранное крупными, голенастыми литерами и обведенное красным карандашом:
Открыта запись
В социалистический отряд, который в срочном порядке отправится на границы Донской республики для отражения наступающих контрреволюционных германо-гайдамацких банд. Запись лишь по партийным рекомендациям производится в редакции «Донских Известий» (Таганрогский пр., 58, комната 20) с 4 до 7 ч. вечера
Организаторы отряда: Бабкин, Дорошев,
Кирста, Орлов, Подтелков, Кривошлыков,
Попова, Симашко, Сырцов, Френкель.
Маленький, чернявый, хваткий Денисов объяснял газетное объявление со своей точки понимания:
– Отряд они организуют ввиду крайне затруднительного положения, связанного с невозможностью широкой мобилизации в условиях Декрета о мире и договора с немцами. Надо, видите ли, и армию сколотить, и не оскоромиться, так сказать... Но эта операция проводится, по сути, не для отпора немцам, а для проникновения в северные округа, на Хопер и Медведицу. Агентурные данные говорят о том, что сразу же после нынешних маевок с демонстрациями эта чрезвычайная экспедиция Донисполкома двинется по железной дороге на Царицын, по-видимому, в товарных вагонах. Далее, на станции Суровикино или даже раньше они пересядут на подводы и пулеметные тачанки, если удастся реквизировать у населения лошадей... В противном случае пешком двинут на Усть-Модведицу, к Миронову. Как видим, сейчас вся надежда Ковалева, Подтелкова и компании, вкупе с неразлучным другом и политическим наставником Френкелем, – это бывший герой Дона и наша великая беда Филипп Кузьмич Миронов... – Денисов коротко взглянул в сторону Крюкова и вновь оборотился лицом к генералу Полякову. – Да, господа, как это ни тяжело говорить, но даже прославленные люди Дона поддались ныне на приманку большевистских декретов, медовые речи фабрично-заводских златоустов, не видя за ними всех тех бедствий и потрясений, которые уготованы всему русскому народу, и в особенности казачеству на этом крестном пути к пресловутой «свободе»…
Денисов в волнении закурил, агатовые глаза его гневно блеснули от вспышки огня. Он пользовался старинными серниками, которых давно уже не было в обращении у простых казаков.
– Вы знаете все, как вызывающе, например, держался на недавнем суде бывший полковник Седов, передавший себя и свой полк к услугам ревкома... Теперь – Миронов! Но... положение большевиков на Дону сохраняет лишь видимую прочность. Через несколько дней, может быть, через неделю оно станет критическим. С одной стороны – немецкая оккупация, с другой – разбойничье поведение отступающих с Украины красногвардейцев и с третьей – вся эта практика грабежа и контрибуций по отношению к имущим слоям. Попытка заезжих комиссаров организовать – иногда насильственно – коммуны, о которых ни слова не упоминалось, кстати, в знаменитом Декрете о земле, даже в хохлацких селах встречают протест. Вчера восстал юрт станицы Мигулинской: проходивший по хуторам отряд красных анархистов выжег хутор Сетраков, скот порезали, многих казачек взяли в качестве пленниц до ближнего буерака, а там изнасиловали и бросили... Час пробил, господа офицеры!
Поляков-старший смахнул невольную слезинку, выкатившуюся из-под дряблого века при упоминании женщин казачек, пострадавших от анархистов, и положил бледную, усталую руку на край газеты. Сказал тихо, еще не прибегая к тону приказа:
– Мне кажется, надо особо подумать над тем, чтобы Миронов ни в коем случае не вышел навстречу Подтелкову и всей этой компании! Понимаете, если Миронов со своими башибузуками с Хопра и Медведицы появится южнее окружной станицы или даже на Чире, это решительным образом усложнит нашу задачу. Но...
Денисов уважительно слушал, склонив небольшую, аккуратно прилизанную на пробор голову. Генерал меж тем набирал твердые нотки в голосе, привычном к команде:
– Поскольку отряд их официально, во всяком случае, направляется против немцев и гайдамаков, то ради конспирации они вряд ли станут извещать Миронова. Это им даже не придет в голову. В крайнем случае, на промежуточных станциях телеграфа надо проконтролировать, у нас кое-где сидят свои люди... Кроме того, надо предпринять такие действия вокруг Усть-Медведицы, чтобы Миронову тоже не пришло в голову выступать к Чиру, то есть на юг и юго-запад... В этих местах собирается отряд войскового старшины Голубинцева. Надо повысить чин Голубинцеву до полковника, это укрепит его среди казаков... И поставить перед ним задачу – выбить Миронова из станицы в сторону Себряково... Второе. Под Белой Калитвой или под Морозовской следует повредить железную дорогу, дабы вынудить всю эту экспедицию оторваться от станций, повернуть в пустую степь, где мы их сможем встретить. Ну и, разумеется, продумать все остальное. Главное, господа, в том, что ситуация чрезвычайно быстро меняется в нашу пользу. Если в декабре и январе казалось, что смута победила окончательно, из-за чего так безвременно и ушел от нас незабвенный Алексей Максимович Каледин... то за два-три последних месяца созрели новые обстоятельства. Нам не будет прощения, господа, если мы не воспользуемся... Следует откопать оружие всем тем, кто его закопал или бросил в великой растерянности еще три месяца назад!
Молодые офицеры смотрели из углов на генерала с угрюмой готовностью. Генерал в волнении вытер белым платочком вспотевший лоб и посмотрел в окно. Там караульный казак впускал в ворота какого-то всадника на чистопородном рыжем коне, запаленном до последней степени. По ступенькам отдались быстрые шаги, и в комнату вошел – нет, ворвался с тяжелым дыханием – путник в распахнутой офицерской тужурке. Он был без фуражки, мягкие, осыпанные сединой волосы растрепаны, глаза почти безумны...
Вошедший сделал еще два шага к столу, окинул удивленные лица своими ошалелыми глазами и приложил левую ладонь к груди, словно на молитве или присяге. Слышно было, как за окном сторожевые казаки начали делать выводку устало всхрапывающего коня, позвякивали удила. А человек, трудно двигая каменеющими челюстями и гася знобкий огонек страха в глубине зрачков, вдруг сказал:
– Товарищи!
Запнулся на мгновение и сразу же поправился лихо:
– Товарищи мои боевые! Господа! Вы меня знаете, хотя, может, и не все. Я – войсковой старшина Голубов. К вашим стопам кладу жизнь и судьбу свою – с повинной... – и с хрипом, с величайшей верой отчаянной души проговорил заготовленные заранее слова покаяния:
– Прошу даровать мне жизнь и право умереть за казачество и за вольный Дон. Я предал казаков и всех вас недостойным и подлым людям, я не ожидал, что там собрались одни подонки общества, всякая шваль, не имеющая понятия о законах чести и совести. Но я искуплю...
Всеобщее оцепенение медленно проходило, офицеры стали переглядываться, пожимать плечами. Полковник Денисов последний раз затянулся дымом и выбросил окурок в распахнутую фортку.
– Та-а-ак...
– Войсковой старшина Голубов? – как бы недоверяя собственным глазам, запрятанным за стекла пенсне, спросил из отдаления Федор Дмитриевич Крюков и встал. Это же совершенно необыкновенный сюжет, подумал он, когда предатель... добровольно...
– Голубов лишен чинов, орденов и казачьего звания, он уже не войсковой старшина! – с гневом процедил генерал Поляков, и ненависть брызнула из его глаз куда-то мимо вошедшего. – Он участвовал в разгоне войскового круга и расстреле правительства с генералом Назаровым во главе. Да, – так что?
– Да, господа. Ныне я – рядовой казак Голубов, или... как вам будет угодно! Прошу жизни или смерти... Но я клянусь загладить непростительные ошибки и преступления, искупить грех великий!..
Голубов склонил голову с поседевшим за несколько дней чубом и замолчал в полной растерянности. Свободной рукой вдруг выхватил шашку из ножен, перекинул в воздухе так, что середина клинки оказалась в ладони, и, склоняясь, протянул эфес в сторону генерала Полякова.
Минута была чрезвычайно волнующая, особенно для писателя Крюкова, но ее кричащая патетика только оскорбляла многих присутствующих здесь. Крюков снял пенсне и, сощурясь, уставился на виновника всей сцены:
– Что же, Голубов? Слишком много скотства оказалось вокруг, так много, что не вместилось в рыцарский роман благородного авантюриста? Не по Вальтер-Скотту вышло?..
– Дайте мне сотню казаков, господа, всего сотню! – все еще держа протянутую руку с шашкой, быстро выпалил Голубов. – Одну сотню храбрецов, и я сегодня же разнесу это осиное гнездо в Ростове... Я ошибся, господа, и только кровь может смыть мою тяжкую вину, которой пет прощения, я знаю. Только моя и вражья кровь могут смыть!..
– Да. Только кровь... – сказал бородатый есаул, сидевший до того неподвижно у самой двери даже тогда, когда все встали. – На вас, Голубов, кровь Чернецова, кровь Назарова и десятков других истинных сынов казачества. Только смерть! – есаул как-то потерянно и с досадой махнул большой кистью руки и опустил голову.
– Только смерть, – сказал кто-то еще слева.
Голубов стоял покорно, не двигаясь, смирившись с неизбежностью конца. Ему казалось, по-видимому, что все дело было в его мелкой оплошке, допущенной в первый момент здесь, в доме, с обращением возмутительным и зловещим – «товарищи...».
