Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)
3
Скорее всего и третий, хвостовой поезд анархиста Мацепуро ушел бы от преследования Орджоникидзе – при однопутной железной дороге перехватить их было почти невозможно. От самой Тихорецкой Серго висел на хвосте уходящих поездов, отбивал категорические телеграммы по линии следования, но все безуспешно. А выручил его толковый комендант станции Сарепта, не убоявшийся выполнить телеграфный приказ Чрезвычайного комиссара: любыми средствами остановить банду. Комендант (кстати, старый партиец, бывший ротный командир из отряда Сиверса) приказал разобрать стрелки и минировать выходы со станции. Команда у него была малочисленная, и все же, удобно устроившись с пулеметом «максим» на водонапорной башне, они выдержали осаду полупьяной братии до подхода настигавшего их бронепоезда.
Сам комендант в перестрелке получил ранение, Орджоникидзе довез его до лазарета в Царицыне и сдал на руки врачам со строгим поручением: сделать все возможное. Фамилию раненого записал на всякий случай в блокнот на глазах врачей, фамилия была странно двойная: Овсянкин-Пepeгудов, из солдат Волынского полка, большевик с тюремным и прочим стажем...
Что касается «морского альбатроса» Мацепуро, то его, полупьяного, с двумя конвойными казаками пришлось препроводить в тюрьму по ведомству ЧК; он был в загуле, никаких путных ответов на вопросы в первый момент добиться не удалось, только плакал и матерился, глядя на красные околыши конвойных: «Опять казачки-лампасники пиратничают, как у девятьсот клятом, пар-ра-зиты!..» С тем и увели его конвойные без лампасов.
Два эшелона Петренко в Царицыне надежно обложили красные отряды Тулака и чекиста Навина, можно было взять бандитов в одну мочь, но тут в город ворвались новые бронепоезда под черным флагом – с Новоринской ветки банда Маруси, с Камышинской – отряд сибирских анархистов Воронова, началась артиллерийская перепалка по всему городу, Петренко выскользнул на обводную дорогу.
Вообще, на взгляд Орджоникидзе, Царицын в эти дни являл собою некий Новый Вавилон, потерявший разум и кончающий последние часы жизни в сумасшедшем разгуле. По вечерам в городских садах гремели оркестры, свирепствовала городская «малина» и поножовщина, вовсю шумела барахолка на базаре, обыватель, как всегда, спешил «одеться» не хуже других, а барахло кем-то реквизировалось и снова перепродавалось на толкучке. Карманники и скокари пели в трамваях, пританцовывая чечетку: «Весело было нам, все делили пополам!..» А на путях стреляли пушки, и сотни офицеров, не приписанных к войскам, бродили по тайным квартирам, вязали подпольную сеть. Военным специалистом в штабе обороны сидел бывший генерал Носович, доверенный самого наркома по военным и морским делам Троцкого, и городской голова Сергей Минин, он же – партийный руководитель новой красной Царицынской губернии, кажется, отчаялся навести в городе какой-нибудь порядок...
Шесть хлебных маршрутов для Москвы и Питера стояли на запасных путях, но их боялись выпускать за черту города, на разграбление анархии. К тому же, слышно было, белоказаки-повстанцы перерезали под Арчедой линию на Поворино, как раз в тех местах, куда две недели назад Серго отправлял из Ростова экспедицию Федора Подтелкова. Потом появились в штабе Фролов и Френкель, принесли тяжелые известия из Задонья – вся экспедиция погибла во вражеском окружении...
Серго дождался Ковалева и спешно сформировал большой отряд Донревкома, направил в сторону Арчеды. Вместе с Ковалевым тем же бронепоездом в Москву отправился с ворохом нерешенных дел Минин. Орджоникидзе предполагал вплотную заняться наконец объединением разрозненных, крупных и мелких, красных отрядов, для чего из Ставрополя в Царицын переводился срочно штаб Северо-Кавказского округа с военруком Снесаревым, но тут, словно снег на голову, упало новое известие – пострашнее прочих – из Екатеринодара: там взбунтовался вроде бы и грозил уничтожить всю гражданскую и политическую власть главком Кубано-Черноморской республики Автономов.
Плотный клубок событий давил, лишал сна и покоя, одно начатое дело приходилось бросать и хвататься за новое, более срочное. К концу мая Серго уже мчался литерным составом на Кубань.
В Екатеринодаре проходил III съезд Советов Кубано-Черноморья, все «действующие лица» возникшей распри оказались под руками, Серго быстро вошел в курс дела.
Александр Исидорович Автономов, неказистый и щуплый с виду донской хорунжий, в золотых очках и с интеллигентной речью (он был сыном директора Новочеркасской гимназии), никак не походил с виду на мятежника либо какого-то «нового Бонапарта», как его окрестила местная газета... Сидел в тюрьме при Каледине, а выйдя на свободу, тотчас бежал в Миллерово к главковерху советских войск Антонову-Овсеенко. После месячной работы в красном штабе (и соответственной политической проверки) получил мандат Совнаркома на организацию красных отрядов на Северном Кавказе. В это время через Тихорецкую двигалась масса воинских частей с Закавказского фронта. Солдаты были хорошо вооружены и настроены революционно, поэтому Автономову вместе с Тихорецким ревкомом удалось легко и быстро сформировать огромную и боеспособную армию – до ста тысяч штыков и сабель. Находясь на территории Кубани, Автономов сообразил взять к себе заместителем и помощником популярного здесь сотника-кубанца Ивана Сорокина.
Воевали они хорошо. Взяли не только Екатеринодар, но помогли даже советским войскам и Донревкому овладеть Ростовом, держали перед лицом оккупантов-немцев Батайск. Бежавшая с Дона Добровольческая армия вместе с отрядами Кубанского войскового правительства рассчитывала легко овладеть Екатеринодаром, создать в нем опору для развития всего белого движения на Юге, будущего похода на Москву. Но войска Автономова разгромили добровольцев и самостийников рады, а генерал Корнилов был убит разрывом снаряда в полевом штабе.
Недавно объединенный Кубано-Черноморский ЦИК создал главный штаб обороны, куда, разумеется, входил и главком Автономов, и сразу же начались распря, накалилась обстановка, военная и гражданская власть как бы перестали понимать друг друга. Было уже решение об отстранении Автономова с поста командующего, но сам Автономов считал, что, имея полномочия от Совнаркома, не обязан подчиняться решению местного ЦИК...
С виду все это казалось предельно простым, Орджоникидзе сразу же предложил Автономову подчиниться и сдать дела, но суть споров и расхождений надо еще было выяснить, так как политические руководители требовали прямо расстрела Автономова, а сами в ряде случаев путали и занимали крайние позиции по самым ясным вопросам. Так, например, большинство членов Кубано-Черноморского ЦИК склонялось к «левым» по вопросу о мире, саботировало директиву центра о потоплении Черноморского флота в бухте Новороссийска. Отписали в Москву, что «Кубано-Черноморская республика не только может успешно обороняться, но и способна вести серьезную войну с немцами с шансами на успех...». Наконец эти же люди готовили решение на съезде об отделении Кубано-Черноморья (со столицей в Новороссийске) от РСФСР – для углубления революции в мировом масштабе...
Серго пригласил в свой номер для предварительной беседы лиц отчасти второстепенных в споре и малозаинтересованных в исходе автономовского дела: председателя Совнаркома и заместителя председателя ЦИК Яна Полуяна, местного человека, и комиссара при главкоме, большевика Гуменного. Ясный день лился в высокие стрельчатые окна самого большого в городе багарсуковского дома, подаренного хитроумным армянским купцом-мильонщиком Советской власти; по центральной Красной улице маршировали пехотные части, вызванные для охраны и порядка на Чрезвычайном съезде Советов.
– Давайте, только короче, – сказал Серго.
– У меня приготовлена докладная по этому делу, – сказал политком Гуменный, протянув ему несколько листов исписанной бумаги и заодно устаревший уже номер газеты кубанских «Известий» времени боев с добровольцами. – Я говорил и буду утверждать дальше, что распри с военными начались, как только из Ростова к нам заявились Турецкий и Равикович. Они все это затеяли!
– А что... в этой газете? – спросил Серго.
– Выступление Автономова на II съезде Советов... Вот, я отметил, специально для вас, тогда Автономов вызвал своим выступлением бурю энтузиазма, и никто никогда не думал, что его через два месяца окрестят «Бонапартом» и заговорщиком.
Серго прочел отмеченное в газете (это была часть выступления самого главкома на съезде): «От имени армии позвольте выразить глубокую радость, что мы дожили до счастливого момента, когда свободно можем заседать вот здесь и обсуждать вопросы нового строительства... От лица армий, стоящих ныне по пояс в снегу, по колени в воде, зорко стерегущих завоеванные свободы, стойко борющихся с контрреволюцией, я приветствую хозяина Кубани – областной съезд Советов!»
– Так в чем же дело? – обратился Серго к другому собеседнику, Полуяну.
Ян Полуян, душевно мягкий и уступчивый человек, находился в некотором смятении. Сырое, бесцветное лицо его походило на большую вареную картофелину с ростковыми глазками: две небольших вдавленных окружности – смущенные глаза, еще одна, внизу, – рот, и небольшая шишка носа над подстриженными усами... Смущен Полуян тем, что вокруг святого дела и свои же люди в чем-то не поняли друг друга, заспорили, и вот уже хватают один другого за горло, требуют крови. Рассудку вопреки, наперекор, так сказать, революционным стихиям.
– Пусть Гуменный дальше говорит, – сказал Ян Полуян.
– Да? – покосился на него Орджоникидзе. – Пожалуй, послушаем Гуменного, если он не боится высказать собственное мнение... И что?
– Когда немцы попробовали шагнуть через Дон, на нашу территорию, войска Сорокина – он стоит в Батайске, как вы знаете, – нанесли такой лобовой удар, что немецкие войска захлебнулись и оставили эти попытки...
– Это я знаю, – сказал Орджоникидзе. – Правильно сделали.
– Но наступать Москва не велит, – сказал Гуменный. – Чтобы не нарушать демаркационной линии, не мешать дальнейшим переговорам с немцами в Харькове, ну и... для широкого разворота военных действий, как штаб понимает, у нас просто нет сил и возможностей...
– Тоже правильно, – сказал Орджоникидзе и опять с любопытством посмотрел на Полуяна.
– Теперь создали главный штаб якобы для помощи главкому, а на самом деле для того, чтобы обязать его к широким военным действиям. Замышляется еще десант в тыл немцам через Таганрогский залив... Отсюда – споры бесконечные. Штаб создан, по-моему, для третировання и постепенного удаления Автономова, что и произошло в последние дни. С приездом двух комисссаров наркомвоена из Ростова и заварилась вся эта каша, товарищ Серго.
– Но он не признает и начальника главного штаба Иванова! – громко возразил Ян Полуян. – И вообще размахивает наганом!
Гуменный попросил Серго прочитать далее текст его докладной. Том говорилось: «...самомнение и бестактность военно-безграмотного эсера Иванова, доходившего до того, что он каждую мысль главкома высмеивал тут же, не дав ему даже досказать, третируя всякий раз в глаза, превращало заседания в состязания насмешек друг над другом, мелких уколов самолюбия и т. д.»
– Гм... А кто такой в самом деле этот Иванов? – поинтересовался Серго.
– Парикмахер из Новороссийска. Его привез наш председатель, товарищ Рубин, – с квелой усмешкой сказал Гуменный. – И мне лично сдается, что он о военных делах вообще знает понаслышке. А что эсер, то это проверено.
– Мы не будем сейчас об этом, – запротестовал Ян Полуян. – Достаточно, что его рекомендовали Рубин и Крайний. Да и не в личностях дело. Автономов напечатал листовки о предательстве в штабе обороны! А сам окопался в Тихорецкой и объявил, по существу, нам тихую войну. Дербентский полк однажды вломился прямо на заседание ЦИК и арестовал депутатов в полном составе...
Серго строго посмотрел в сторону Гуменного: даже так?
– В том-то и дело, что мы в Тихорецкой, товарищ Серго, ничего об этом не знали! Автономов, как только ему донесли о действиях Дербентского полка, закричал: «Провокация!» И дал строгое распоряжение освободить задержанных и расследовать, кто давал такое предписание. А задержанные, в свою очередь, тут же, по освобождении, сместили главкома, чтобы он не мог докопаться до виновника этой истории с Дербентским полком! Гнилая веревочка, товарищ Серго, но длинная. И попахивает крупной провокацией!
– У вас, товарищи, здесь темный лес, который полон чудес, как в той сказке, где леший бродит, – заволновался Орджоникидзе. – Товарищ Полуян, в чем дело?
– Надо в таком случае говорить с Рубиным и Крайним... Автономов ведь прямо заявил: «Если мне придется силой оружия заставить понять, до какого позора дошла центральная власть Кубани, то я это сделаю...» Так тоже нельзя.
Вмешался снова Гуменный.
– Вы меня, возможно, не поняли, или не совсем поняли, – сказал он, больше обращаясь к Полуяну. – Я не просто отстаиваю линию Автономова, хотя он заслуживает этого безусловно. Но дело не в личностях, правильно Полуян заметил относительно Иванова. Дело не в личностях, а в массе, в наших казаках. Что значит – сегодня сместить Автономова? Или – Сорокина? Вы думали?
– Народ идет за идеей, а не за командирами, – сказал Полуян.
– В принципе – да, но у нас, на Кубани, скажут по-другому: «Вам не нравятся наши природные командиры? Тады, милые, воюйтя сами...» И разъедутся по хатам. Не все, конечно, но найдутся и такие. А то еще и в обиду примут, затаятся, под мобилизацию Деникину попадут, что тогда? Сейчас у нас в частях больше ста тысяч штыков и сабель, надо этим дорожить и не осложнять обстановки.
Орджоникидзе задумался и долго молчал. Перед ним лежали кубанские газеты, в которых передовицы вопили двумя крупными заголовками: «Предательство Автономова» и «Новый Бонапарт». Некий корреспондент В. Тбилели требовал через газету, чтобы Автономов «перед лицом шести миллионного народа принес повинную за свои действия и примирился с... Советской властью». Выхода, по сути, и не было, кроме как отстранять бывшего главкома...
– Какова у вас повестка дня для съезда? – спросил Орджоникидзе, обращаясь к Полуяну. Тот достал бумажку, доложил сухо:
– Первый вопрос – об Автономове, потом – о разгроме немцев и... текущие вопросы, о вооружении и продовольствии.
Орджоникидзе взял бумагу из рук Полуяна и сказал тоном приказа:
– Это не повестка, товарищи, а местная ерунда! У нас есть куда более важные вопросы, чем конфликт с Автономовым! Тем более что он уже сдал дела. Вам что, хочется непременно его расстрелять? Гм... Запишем вопросы так. Первый – о создании надежной обороны края, но без провокаций на Батайском фронте! Второй – об отношении к Брестскому договору, поскольку этот вопрос здесь еще не потерял актуальности, эсеры Камков и Карелин пожаловали и сюда... И третий главнейший – о хлебе! Москва и Петроград скоро начнут умирать с голоду, а вы тут собираете всемирный поход на Западную Европу!
И попросил более спокойно:
– Увидите товарища Рубина, попросите его ко мне.
Когда Гуменный и Полуян вышли, Серго подошел к подоконнику и в волнении отдернул штору. На Красной светило солнце, горожане лузгали семечки, лотошники продавали пирожки и мороженое. Красноармейцы маршировали строем и дружно пели, – никакой опасности и ниоткуда но предвиделось. А на душе было тяжко.
ДОКУМЕНТЫ
Москва, Ленину
Телеграфом
22 мая
С Автономовым покончено. Командование уже сдает Калнину. Автономов выедет в Москву, моя просьба его не отталкивать и дать работу в Москве. Сам он [как] человек, безусловно, не заслуживает того, чтобы отбросить от себя. Во всем скандале немало вины и противной стороны. По всему Батайскому фронту бои, инициатива в наших руках.
Сюда прибыли два комиссара от Военного совета. Оба между собой ссорятся, угрожая друг другу перед людьми. Сегодня устраиваем совещание, если не удастся договориться, придется их обоих выпроводить отсюда, за что извиняюсь. Ради всего, не нагромождайте комиссарами...
Орджоникидзе [25]25
Орджоникидзе 3. Путь большевика. – С. 211 (ЦГАСА, ф. 118, Д. 950. л. 13).
[Закрыть] .
С III съезда Советов на Кубани
С трибуны съезда Орджоникидзе от имени Совнаркома предложил Автономову отправиться в Москву для доклада правительству о военном положении на Северном Кавказе и о происшедшем конфликте.
III Чрезвычайный съезд поручает ЦИК совместно с Чрезвычайным комиссаром предпринять немедленно практические шаги для объединения в одну Южнорусскую республику всех республик Юга.
Принятие этого решения было сопряжено с большими боями, которые Серго пришлось выдержать, так как «левые коммунисты» и троцкисты вынесли контрреволюционное решение об отделении Кубано-Черноморской республики от РСФСР, о продолжении войны с Германией и об отказе подчиниться директиве В. И. Ленина о потоплении Черноморского флота...[26]26
Там же.– С. 212.
[Закрыть]
Советскому командованию на Кубани
По телеграфу
10 июня 1918 года
Германские власти заявляют: войска из Ейска совершают набеги на территории, занятые германскими войсками. Ставим на вид, установленная демаркационная линия ни в коем случае не должна быть нарушаема. Виновные будут подлежать строгой ответственности перед революционным трибуналом!
Председатель Совнаркома ЛЕНИН [27]27
Ленин о Доне и Северном Кавказе: Сб. документов. – Ростон н/Дону; Кн. Изд-во, 1967. – С. 320.
[Закрыть]
4
События на Дону развивались с катастрофической быстротой.
Созванный под прикрытием немцев-оккупантов «Круг спасения Дона» волею небольшого числа повстанческих станиц вручил булаву атамана генералу Краснову. Началась всеобщая мобилизация казаков под страхом экзекуций и расстрелов, мятеж со дня на день набирал силу, из Черкасского округа перекинулся в Донецкий, Второй Донской, Сальский округа...[28]28
По последним данным установлено: и коде мобилизации генерал Краснов расстрелял и запорол более 40 тысяч казаков. – Архив историка Д. С. Бабичева.
[Закрыть] Поднялась Усть-Хоперская станица, повстанцы Клетской и Кремонской станиц сумели перерезать железную дорогу под Арчедой, разорвали связь Царицына с Москвой.
Отряд Виктора Ковалева, кинутый от Царицына, и сотни Блинова со стороны Себряково отбили железную дорогу, в слободе Михайловке Ковалев попал сразу на шумный съезд Советов Усть-Медведицкого округа, сидел в президиуме рядом с новым председателем исполкома Кувшиновым (он сменил теперь погибшего в экспедиции Подтелкова Петра Алаева), с членом Казачьего отдела ВЦИК. Шамовым, слушал горячую речь военкома Миронова. Вообще подкованный и толковый народ подобрался в здешнем округе, но, странное дело, здесь снова собирались вести какие-то переговоры с повстанцами, требуя сложить оружие мирным путем...
– Пустое дело! – прервал Ковалев Миронова из-за стола президиума. – Подтелков тоже надеялся на благоразумие станичников, но события повели совсем в другую сторону! Объявляйте поголовную мобилизацию, товарищи! По ту сторону Дона стреляют уже не только из винтовок, у них и пушки появились!
– В том-то и дело, – горячо отпарировал Миронов, – У нас ни одного снаряда не осталось, пулеметы молчат из-за нехватки лент. Надо выиграть время, хотя бы дня три-четыре, пока я съезжу в Царицын. Там в штабе заворачивает какой-то Носович, он отказался ставить наш округ на интендантское снабжение.
– Каковы условия перемирия с повстанцами? – спросил Ковалев.
– Немедленно прекратить мятеж, выпустить в Усть-Медведице из тюрьмы наших людей, допустить нашу делегацию к встрече с рядовыми казаками. Этих условий они не примут, но время мы получим, – сказал Миронов.
– В том-то и дело, что они тоже стараются выиграть время, – махнул рукой Ковалев, и в зале сдержанно засмеялись.
В ночь Миронов с Ковалевым выехали в Царицын, у них было время хорошо познакомиться, поделиться мыслями о положении не только на Дону, но и по всей стране.
С утра по округу началась мобилизация всех способных носить оружие, а сотни Михаила Блинова, все время маневрируя и меняя позиции, мешали повстанцам перейти на эту сторону Дона. Пушечные залпы гремели уже под Глазуновской и Скуришенской.
К повстанцам на переговоры ехала комиссия в составе Николая Степанятова, двух бывших офицеров Кузнецова и Янюшкина (выслужившихся на германской из рядовых казаков), а также командира 1-й Сидорской роты, бывшего штабс-капитана Бакулина. 25 мая они прибыли в Глазуновскую, где располагался красный батальон Федорова. Штаб занимал опустевший дом писателя Крюкова. В палисаднике их уже поджидал парламентер от белых повстанцев подъесаул Попов с конвоем верховых. Степанятов сдержанно кивнул, не скрывая удивления при виде погон на плечах подъесаула, но ничего не сказал. Попов ответил столь же сдержанным наклоном головы и пригласил депутацию в рессорный тарантас, подкативший к воротам.
– Прямо в Усть-Медведицу? – на всякий случай спросил Степанятов.
– Заедем в Александровскую, переночуем, а за это время в окружной соберут казаков, как вы просили, – ответил Попов.
В тарантас сели Степанятов, Попов и Бакулин, а Кузнецов, Янюшкин и конвой подъесаула из трех казаков сопровождали их верхами. Ехали зеленым займищем по-над Медведицей, тишина вокруг была удивительно глубокая, предпокосная, за купами верб и тополей безмятежно куковала кукушка. Все напряженно молчали и тем как бы подчеркивали власть этой тишины.
Желтая супесная дорога вилась среди кустов и молодых топольков с влажно-пахучей листвой. Казак-кучер, бедовый с виду новобранец в поношенной дедовской фуражке, посвистывал беспечно, сбивал длинным и узловатым кончиком кнута над дорогой пушистые шарики одуванчиков и невзрачные метелки еще не вызревшего деревея-тысячелистника. Мерно копытили дорогу лошади, на раскормленных вороных крупах привычно подпрыгивали шлеи... Все было обыденно, привычно, только Степанятов и Попов, сидевшие рядом, отклонялись друг от друга, облокачивались на крылья тарантаса – один влево, другой вправо. Молчали. Сидевший рядом с кучером, но лицом к ним, Вакулин посмеивался. Хотелось сказать дурашливо: «Попадаете! Оба!..» – но минута явно была неподходящей для шуток... Кто-то из конвойных позади не выдержал, звучно зевнул:
– Погодка такая, хоть бери точильную лопатку и наводи косу, а тут, видишь ты, за шашки пришлося... Как ровно перебесились пролетарья ваши, мать их так!
– А ваши-то сидели бы по станицам зажмуркой и не вылазили б! – узнал Степанятов голос Янюшкина.
– Разговорчики! – обернулся подъесаул, очнувшись от дремы и построжав обликом. Правый погон напружиненно изогнулся.
Степанятов и Вакулин рассмеялись. Но не громко, чтобы не нарушать порядка всей этой затяжной процедуры.
Над крыльцом бывшего сельсовета в Александровской вяло и как-то равнодушно свисал старый трехцветный, императорский флаг. Тут уж Степанятов не выдержал, насмешливо кивнул в сторону:
– Никак, сберегли? И при Керенском тоже хранили этот прапор? Ну и потешный народец обретается в здешних бурьянах!
– Собираем завтра съезд Советов юга округа, там и решим все о флаге и гимне. А пока решили от еврейской звезды воздержаться, – сказал подъесаул хмуро.
– Но все же – Совет?
– Свой, российский, без ихних коммуний.
– Желательно все же снять бы царский флаг, – настойчиво сказал Степанятов.
– Расположимся в таком разе в соседнем доме, ежели это вас смущает... – с прежним равнодушием ответил Попов, – Да и, сказать, скоро смеркнется, а в темноте ни черта не видно, что на нем нарисовано.
– Хоть горшком назови, получается? – съязвил бывший штабс-капитан Никулин.
– Почти что... – мрачно бормотнул подъесаул. – Накидали кругом столько новых словес и флагов, что впору бы все порубить топором да – в огонь, а потом сызнова начать, от слов «мамунюшка родная» и «зачем ты меня на свет родила, подлого?..» Вам не кажется?
– У нас в этом путаницы нет, все ясно, – сказал Вакулин.
– Чего путать? Земля – крестьянам, фабрики – рабочим, власть выборная, советская, – подтвердил Степанятов. – Чего тут не понять?
– Слова хорошие... – кивнул Попов. – А на деле сразу начало сваливать под откос. Красные отряды через Мигулинский и Боковский юрты проходили, плач людской стоял до самого Новочеркасска. Вроде как Мамай прошел, а ваши каторжанцы где тогда были, куда смотрели?
– Давайте располагаться, что ли, – поморщился Степанятов. – Этак мы до утра не переспорим... Ежели ходят по степи банды, так бандиты и до Советской власти были, все об этом знают. Плохо, что вы мешаете новый порядок укреплять.
Попов не ответил.
Ночевали в реквизированном доме бывшего учителя, ушедшего с красными. Утром поднялись рано, чтобы успеть ко времени в округ.
Станица Усть-Медведицкая цвела погонами, свежими мундирчиками приехавших домой юнкеров, тужурками гимназистов и учеников реального. Интеллигенция снова чинно гуляла у присутственных мест, по тротуарам семенили чопорные старушки с зонтиками, прогуливали детей и комнатных собачек – все, как и раньше, до смуты... Около аптеки стояла мамаша предводителя дворянства Короткова с маленькой корзинкой-зембелем, в игрушечной шляпке на взбитых волосах. Спросила кого-то с непримиримостью в голосе:
– Что ж, и самого Миронова привезли к атаману?..
Не дождавшись ответа, посмотрела на высокие золотые кресты собора и засеменила к дому.
Над крыльцом бывшего окружного правления, так же как и в станице Александровской, свисал старый трехцветный флаг. Степанятов на этот раз не счел нужным делать замечания, молча прошел вверх по ступеням впереди подъесаула Попова.
Двери из приемной в кабинет распахнуты – хозяева хотели, как видно, демонстрировать собственную «открытость» и откровенность в предстоящих переговорах. Полковник Голубинцев одет с иголочки, свежие погоны блестят, утреннее солнце рассыпалось веером в настольном графине толстого, филигранного стекла, в мельхиоре подноса, дробилось и мелькало зайчиками вокруг.
Коротко, небрежно козырнул Степанятов, на что Голубинцев ответил подчеркнуто вежливым наклоном расчесанной на пробор дородной головы. Принял из рук Степанятова приготовленный меморандум окружного исполкома, заглянул в тексты. Лицо сразу сделалось озабоченным. Оглянулся в угол, на двух присутствующих здесь офицеров – одного Степанятов знал, это был окружной ветеринар Скачков в погонах есаула, другого, коротенького, белявого сотника с плюгавой головой, встречал впервые, – сказал, опираясь кулаками в стол, опустив плечи:
– Инициатива перемирия и переговоров похвальна. Я отдал команду прекратить военные действия еще после переговоров по телефону с председателем вашего исполкома Кувшиновым... Остальное, к сожалению, не в нашей власти... – И, видя недоумение и насмешливость в глазах Степанятова и Бакулина, сбивчиво и неподготовленно добавил: – Председатель нашего Совета сотник Веденин сегодня собирает съезд, который и решит, что делать дальше в нынешнем положении...
Между тем в углу поднялся маленький, тщедушный сотник и неожиданно густым басом дополнил:
– Да. Я Веденин. Волею казачества станиц и хуторов юга округа являюсь председателем Совета. Сегодня в шесть часов вечера мы созываем съезд, на котором и обсудим ваши предложения.
Степанятов сказал прямо:
– Как видно, идея Советов не может быть игнорирована даже и вами... Но подчиняется ли ваш Совет Москве и Совету Народных Комиссаров?
Веденин замялся, за него ответил полковник Голубинцев:
– Подчиняется, безусловно.
– Почему же вы, вопреки указаниям центра и СНК, заставили казаков надеть старорежимные погоны? Вывесили старый флаг?
– Глас народа – глас божий... несколько наигранно сказал Голубинцев. – Они и меня заставили надеть погоны. Так привычнее.
В залу вошли два офицера с наганами в руках и стали по бокам парламентеров. Лица их были спокойны и будничны.
– Надеюсь, полковник, мы еще не арестованы? – спросил Степанятов.
– Нет, нет, – поморщился Голубинцев, – Это не конвой, а необходимая предосторожность. Станичное население, как вы знаете, не любит изменников, и чтобы не вышло каких-нибудь случайностей... Прошу покорно, переждите до вечера в моей комнате.
В полдень парламентерам принесли арестантский обед.
Повстанческий съезд открылся уже в темное время суток в реальном училище. Делегаты прибывали плохо, да и собралось едва ли три-четыре десятка стариков и несколько подвыпивших фронтовиков, сбившихся в углу отдельной кучкой и как бы несерьезно, дурашливо наблюдавших за ходом дела. Подчеркивали свою случайность здесь дурными шутками и сальными анекдотами.
Когда вышли на помост и сели за одним столом под зеленой материей рядом с Голубинцевым, Ведениным, Скачковым и каким-то благородным старичком в крахмалке, Степанятову бросилось в глаза поразительно знакомое лицо старослуживого казака в переднем ряду. Широченные, чуть сутулые плечи, здоровое, крепко выдубленное лицо, слегка побитое оспой, диковатый, жесткий, завитой, как на параде, чуб... Около казака теснились щуплые старички из Усть-Хоперской, заискивающе оглядывались на него, советовались при случае... Где же Степанятов видел это характерное, слегка вытянутое, мужественное лицо цвета самородного дикаря-камня на изломе? Словно бы во сне, но видел все же такого человека, а имя забылось...
Председателем съезда без лишних слов избрали ветеринара Скачкова. В президиум, кроме полковника и сотника, посадили еще священника, отца Никодима, и старого учителя местной гимназии Агеева, благородного старичка в крахмалке, дальнего родственника нынешнего председателя Войскового круга. Скачков назвал его для пущей важности «профессором русской истории...».
– Господа старики! – зычно объявил председатель. – На наш съезд прибыли из Михайловки большевики для переговоров!
Старослуживый казак с лошадиной продолговатостью лица и кудлатым чубом, что сидел в переднем ряду, нахмурил густые брови и, креня широкие плечи, как в сабельном замахе, поднял руку:
– Нехай покажутся токо большевики! Нехай токо взойдут, изменники!
Он угрожающе смотрел в боковые двери, ожидая прихода каких-то особых большевиков, со стороны, но Скачков поправил на груди чуть блеснувший крестик и обратился к Степанятову:
– Попросил бы делегацию встать для знакомства.
Делегаты лишь подались плечами вперед, делая вид, что поднимаются, и с улыбками, дружелюбно посмотрели в зал.
Громогласный казак в переднем ряду заморгал оторопело, оборачиваясь вправо к сивому старичку вроде бы за разъяснением непонятного вопроса, а потом махнул левой рукой, не понимая происходящего. И тогда под локтем его вдруг блеснула золотом эфеса и дорогой отделкой небывалая, единственная на Дону шашка, которая и прояснила память Степанятова. «Так вот кого бог сподобил увидеть-то! Ведь это же сам Козьма Крючков, главный донской победоносец с первых дней германской войны, здешний уроженец, с Усть-Хопров!.. Ах ты, мать родна! И шашечка его, нижегородским купечеством изготовленная в дар казаку-герою... В ней целый фунт золота!»
Ну что ж, такой детина саженного роста с пудовыми кулачищами, с бугаиной статью да на добром коне мог расшвырять, без всякого сомнения, десяток австрийских драгун, тут и никакого обмана не могло быть... Ведь у него же в руках была учебная пика, а сам он – вахмистр учебной команды! В левой руке – пика, а в правой – шашка, нет, не эта, парадная, а простая, дедовская гурда, какой теленка перерубить можно. «Вот он и покидал их через себя, тощих австрияк!» – в некотором даже восторге думал Степанятов, на минуту позабыв и место, и время, и свое положение парламентера.
