Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)
– Вот, дождались! В Питере раскрыт заговор монархистов-генералов, казаки! Из Петрограда нас обязывают арестовать на Дону генерала Каледина, а на Западном фронте – главковерха Корнилова! Митинг надо срочно распустить, граждане, и немедля выслать конвой за атаманом и его свитой. – Миронов оглядел площадь, как бы выискивая надежных себе помощников, и скомандовал властно, как в бою:
– Вахмистра учебной команды – ко мне!
Так они уж час, как за Пирамидой скрылись, теперя на Клетскую либо Перелазовские бугры мчат! – отозвались в толпе. – Лови их! Казаки ведь тоже!
– Догнать! – приказал Миронов.– На конь!
Полусотня охотников оседлала копей, уже через десяток минут вырвалась на пыльный шлях за крайними дворами. Слышался удалявшийся топот, а старые казаки и служилые инвалиды, сбившиеся в кучки, крестились от страха и великого недоумения. Жухлое подошло время, если казачье воинство начало гоняться по степям за своим кровным атаманом! Хорошего тут ждать не приходилось. Старик Миронов шел домой один в великом смятении. Филиппа понесло с фронтовиками зачем-то в правление, как он сказал, революционный порядок наводить...
Погоня вернулась поздно вечером ни с чем: оказалось, Каледин в станице Клетской сменил лошадей... Ночью телеграфист принес в дом Миронова новое сообщение: на станции Белая Калитва казаки 39-го Донского полка вынесли решение арестовать атамана, проезжавшего в черте их станицы, но Каледин, кем-то предупрежденный, миновал Белокалитвенскую окружной дорогой. Миронов стал вдруг средоточием общего внимания и даже неофициальной властью в станице.
Он брился утром на кухне, когда началась новая размолвка с женой. Завтракал, не глядя на Стефаниду. В семье назревали полный разрыв, непонимание и вражда. И уже почему-то не было в душе никакого чувства и желания успокоить Стефаниду.
– Сегодня же буду проситься в полк, угомонись! – сказал он, исчерпав в себе последнее терпение.
– Так они тебя и пустили туда, изверга! – с досадой сказала Стефанида и, заплакав, ушла в спальню.
Окружной Рудаков принял Миронова с неприкрытой злобой, сказал, что насчет отправки Миронова в полк никаких приказов не поступало, он будет запрашивать Новочеркасск. Ясно, они не хотели выпускать его из рук в полковую массу... Св-волочи!
– Отправьте меня в полк немедленно! – закричал Миронов. – Вы думаете, я не понимаю, что это – не отдых, а домашний арест? Хотите, чтобы я обратился к населению станицы и растряс вашу подлую шайку, как в девятьсот шестом?! Немедленно заготовьте документы к отъезду!
И пошел собирать тарантас на станцию.
Выезжали под самый закат, на ночь глядя. Огромное кучевое облако, вызолоченное, словно большая царская корона, висело на закатном сиянии, медленно отплывая к югу. Там сгущалась красно-лиловая непроглядная мгла, обещавшая ночную грозу.
У крыльца и калитки гомонили казаки, уезжавшие вместе с командиром в часть. Кони стояли по ту сторону забора, подседланные, с переметными сумами, готовые к длительному переходу.
– Куда едем, Филипп Кузьмич, на Себряково или на Суровикино? – спросил урядник Шкурин, уже снявший повязку на глазу, лихой, но злонравный казачишка из полковой разведки.
– Думаю, лучше на Себряково, – сказал Миронов. – Объедем Новочеркасск стороной. Сейчас он нам не нужон.
– Лады! – сказал Фома Шкурин и усмехнулся едко. – В Новочеркасск мы опосля, с другой стороны заедем... всей дивизией! Верно?
Миронов молча посмотрел на него, потом вздохнул и пропаще махнул рукой. Казаки засмеялись.
Он вернулся в дом, побыл там немного и, выйдя за калитку, легко поднялся через стремя в седло. Первый раз в жизни жена не вышла проводить его в полк, сказалась больной. Казаки тронули от ворот в молчаливом раздумье, тихо, не торопя лошадей. У каждого было тревожно на сердце...
ДОКУМЕНТЫ
32-го Донского казачьего полка
Частная записка
командира полка полк. Моргунова хозяину офицерского собрания командиру 1-й сотни подъесаулу Дмитриеву
Дорогой Николай Дмитриевич!
На второй день по приезде Миронов организовал митинг казаков и, войдя в блок с Алаевым, сразу повел атаку свержения меня и захвата власти.
Цель блока Алаева с Мироновым: они хотят не только меня, но и всех нежелательных офицеров удалить из полка. Хорошо, если бы Вы с Максимовым разъяснили сотне авантюру этих наглоцов и прислали бы резолюцию. Пожалуйста, отнеситесь серьезно, оградите от этих хамов полк, в чем порукой Ваше благородство.
Ваш С. Моргунов, 24.IX. 1917 г.
РЕЗОЛЮЦИЯ
1-й сотни 32-го Донского казачьего полка
Первая сотня заявляет единогласно, что каждый член полковой семьи должен во имя идеи свободы и равенства УВАЖАТЬ демократические организации каждой части.
А так как полковник Моргунов в течение своего командования не уважал полковой комитет во главе с хорунжим Алаевым и не считал его войсковой организацией, каковой единственно является полковой комитет, но даже и не признавал ее, то сотня всеми мерами будет стремиться провести в жизнь идею полкового комитета об удалении из среды полка полковника Моргунова и предложить стать во главе полка Ф. К. Миронову, как видному поборнику свободы и защитнику интересов демократии.
Председатель собрания подъесаул Дмитриев.
Секретарь казак Дворянов
27.IX.1917 г [7]7
Из домашнего архива Е. Е. Ефремова, ветерана гражданской воины, бывшего комиссара Донского корпуса.
[Закрыть] .
8
Хорунжий Алаев ехал в штаб 3-й Донской казачьей дивизии с твердой решимостью – добиться-таки смены полковника Моргунова. Ехал как военный человек, готовый принять неравный бой.
Хотя части румынского фронта из-за своей отдаленности не принимали никакого участия в событиях, поименованных сразу же корниловщиной, сюда все-таки доносились глухие и тревожные отзвуки событий из Петрограда и ставки верховного. Тревожили известия с Дона и Кубани... С одной стороны, по всей стране в Советах все более брали верх большевики и левые эсеры, а в ответ на выступление Корнилова началось формирование рабочей милиции и красногвардейских отрядов, но с другой – не только при попустительстве, но при активной помощи самого Керенского – в армии плелась сеть новых заговоров против революции. Каледин, как известно, не подчинился приказу выйти в отставку, формировал вокруг Новочеркасска верные ему полки и угрожал выступлением. Керенский вынужден был признать образованный кадетами и монархистами совет союза казачьих войск и одновременно объявлял незаконной и распущенной Казачью секцию Советов... В довершение ко всему на 20 октября назначался созыв общеказачьего съезда в Киеве и одновременно грандиозная казачья манифестация в Петрограде – правительство хотело показать взбаламученным окраинам, что военная опора у него есть и всякий бунт, всякое неповиновение будут жестоко подавлены, как это было в июле.
В штабе дивизии только и говорили, что о предстоящем киевском съезде и генерале Каледине; новости привезли офицеры-связники, вернувшиеся из Петрограда.
Командование дивизии совещалось и не приняло полковых представителей. Делать было нечего. Алаев потолкался в дивизионном комитете (где, между прочим, трезво поговаривали о предстоящем суде над мятежником Корниловым) и, не посчитав возможным заводить разговор, ради которого он и приехал в штаб, отправился в офицерскую столовую. Там в полуденное время обычно собирались группами, делились новостями и горячо спорили по текущему моменту.
Ни друзей, ни знакомых не удалось встретить. У стойки буфетчика гомонила группа офицеров во главе с толстым штабным есаулом Персияновым. Передавая друг другу карточку меню, посмеиваясь и поминая какой-то давний случай штабной неразберихи, офицеры кого-то поджидали и потому не спешили садиться к столу.
Алаев не ошибся: спустя некоторое время в столовую быстро вошел хорунжий Барышников, из артиллерийского отдела. Персиянов тут же сделал заказ, коротко оглядывая каждого, пригласил заодно и Алаева.
– А вы что, хорунжий, в одиночестве? – оглядывая ладную и плотную фигуру Алаева, спросил он. – Милости просим, у вас внеочередная пирушка по поводу... точнее сказать, без повода, а ради встречи друзей! Прошу. За шампанское плачено в честь хорунжего, – есаул дружелюбно указал глазами на Барышникова и, открывая бутылку, не стал сдерживать выхлопа. Звук был не очень сильный, поскольку бутылку только что извлекли из льда, но серебряная пробка отлетела далеко на соседний столик и зазвенела пустыми фужерами – салют, таким образом, состоялся. Искристое вино запенилось в бокалах, как в доброе, старое время, с незабвенных платовских дней, и все дружно сдвинули звякнувшие бокалы. Есаул Персиянов привычно расстегнул тужурку и заправил угол салфетки на положенное место, под свой сдобный, хорошо выбритый подбородок, и, как хозяин пирушки, коротко кивнул поочередно каждому: ваше здоровье! – и сразу же попросил Барышникова рассказать, что нового в столицах.
Все смачно закусывали. Барышников, чувствуя общий интерес, перевел дух и достал серебряный портсигар. Рассказ предстоял важный и обстоятельный, как понял Алаев, поскольку Барышников начал самым небрежным тоном, как бы не требуя к себе никакого внимании:
– Так что же, в общем... Все пока по-прежнему, за исключением Советов... – щелкнул трофейной австрийской бензинкой и обнес каждого желающего закурить желто-коптящим язычком огня. – Если раньше эти Советы еще как-то отражали волю правительства и самого министра-председателя, то теперь это уже заведомо большевистские комитеты, не меньше и не больше! Керенский во время встречи с нашими представителями... – между прочим, господа, на этот раз Павел Михайлович Агеев блестяще возглавил донское посольство к Керенскому! – так вот, на этой беседе Керенский именно и заявил, что никакой поддержки Советам больше не будет. Так и сказал: «Мое правительство не только не опирается на Советы, но весьма сожалеет, что они вообще существуют». Отсюда легко понять и его решение не трогать наших на Дону, и сотрудничество с Дутовым... Между прочим, знаете ли вы решение Большого круга по поводу войскового старшины Голубова? Ну, за его попытку выслужиться перед Питером и арестовать в пути генерала Каледина? Под Белой Калитвой? Ну, как же! На этот раз сумасшедшая идея обошлась ему очень дорого: лишили чинов, орденов и казачьего звания! И поделом: момент слишком серьезный, чтобы терпеть в офицерской среде большевизм...
– У нас, надо сказать, не так уж много склонных к большевизму, – сказал для всеобщего успокоения есаул Персиянов. – Но мера, конечно, справедливая.
– Да, но теперь левые социал-революционеры тоже подпрягаются к большевистской постромке! – не согласился Барышников. – Так что не будьте столь легковерны относительно слабости большевизма на Дону. Выпьем за союз казачьих войск, господа, как единственную надежду на сохранение доброго порядка в России!
Он выпил первым и тут же рассказал торопливой скороговоркой, что мыслящая интеллигенция в Питере уже по горло сыта революцией и вместе с правительством ждет не дождется сильной руки, способной навести наконец порядок. Многие видят такую силу в казаках...
– Пришлось почитать либеральную газетку «Новая жизнь», издаваемую радикальными интеллигентами, они настораживают общественное мнение. Если, мол, во время февральских дней казаки прямо заняли позицию «за народ», не присоединились к Корнилову, то теперь их роль заметно меняется, они готовы к активному политическому выступлению. Как во времена Смуты, когда на плечах самозванца из Тушина казаки ворвались в Москву, решительно помогли Пожарскому и возвели на престол династию Романовых!
Алаева удивили искренняя взволнованность, некий спад голоса и удушье Барышникова. Искренность именно и не вязалась с прежними представлениями об этом офицере и человеке.
Барышников был один из тех офицеров-баловней, которые никогда и ничто не принимали всерьез – поскольку это в данную минуту не касалось их жизни, – отделываясь легкомысленными шуточками в самые роковые минуты жизни. Его нельзя было считать ни монархистом, ни кадетом, ни тем более сторонником революционных партий, он исповедовал только одну идею – идею личного благополучия и личной безопасности ныне, присно и во веки веков. На языке высоком такие люди теперь назывались конформистами. Никогда не выступая против закоренелых мнений и предрассудков, они молча обходят их в практике, если находят вредными для себя. Чего лучше! Хорунжий Барышников тем более никогда не утруждал себя мыслями о добре и зле либо антинародной сущности нынешней бойни, не якшался, разумеется, ни с большевиками-пораженцами, ни с пацифистами иной масти, но он – затянутый в мундир казачьего офицера, – сумел так сделать карьеру, что за три года всеобщего кровопролития ни разу не побывал под огнем, ни разу не выстрелил из винтовки или нагана. Шашкой он вообще не владел в той мере, как это предписывалось уставами службы.
До войны многие офицеры увлекались строевой подготовкой, вольтижировками, скачками, холодным оружием, как спортом, дабы не терять известной формы и здоровья. Барышников же эти «скачки с барьерами» попросту презирал, находил ненужными для себя... Война не могла опровергнуть его заблуждений на этот счет, поскольку он никогда не воевал, не делал марш-бросков либо тяжелых конных маршей, а только присутствовал близ фронта. Но не был он при этом и карьеристом-служакой, поэтому его не только терпели в штабе, но даже благоволили к нему, опекали за доброжелательную лояльность. Именно поэтому он и оказался в делегатах не только дивизии, но от армии и всего румынского фронта для связи с советом союза казачьих войск – такая честь выпадала не каждому, даже и заслуженному офицеру.
Когда Барышников говорил «по текущему моменту», всякого осведомленного человека коробила эта его хорошо рассчитанная «самоуверенная глупость»: все совершалось, но мнению Барышникова, без особых на то причин, случайно, даже но фатальной неизбежности. Не было никаких общественных предпосылок даже и дли революции, и обсуждать в общем то нечего, выхода искать нет причин, осе образуется само по себе. А самому Барышникову, если откровенно, до всего этого нет никакого дела!
Алаев потерял всякий интерес к пирушке и хотел уже встать и уйти из неподходящей компании, но третья бутылка Абрау, заказанная тем же есаулом Персияновым, оживила застолье. Заговорили о ценах на здешние разбавленные вина, на паршивые коньяки, поругали хозяина офицерского собрания, не сумевшего запастись в зиму хорошим турецким табаком, из-за чего приходится опять-таки обходиться местными легкими самосадами... Кто-то завел и о женщинах, румынках и молдаванках, в крови которых еще теплилась искра древних римских патрицианок и рабынь. Затем, в силу какого-то закона коловращения, хорунжий Барышников вновь вспомнил о Петрограде:
– Между прочим, самое смешное, господа. В руки Екатерины Великой, что против Александринского театра... ну, помните, где «слева – власти, справа – сласти» и, как это... «наслаждения и развлечения», – так вот, в руки императрицы какой-то негодяи вложил красный флажок! Представьте себе матушку с этим флажком посреди Петрограда, и вы все оцените, господа! У извозчиков есть зато теперь свой профсоюз, тред-юнион, так сказать, а официанты в ресторанах не берут чаевых – проснулось, говорят, даже в лакеях человеческое достоинство: они же теперь – красные лакеи! А в самом театре идет драма «Смерть Иоанна Грозного»... И в каждом антракте какой-нибудь юнкер или воспитанник пажеского корпуса при полном параде стоит навытяжку перед пустой императорской ложей с ободранными гербами и знаками – мерзость запустения. Тяжело и больно, господа!
Хорунжий Алаев огляделся, изучая но лицам впечатление от этих слов Барышникова, и, не найдя равнодушных, медленно поднялся из-за стола.
– Господа, – сказал Алаев с некоторым напряжением, стараясь снять с лица досадную размягченность от выпитого. – Господа, я не могу присутствовать дальше за столом, поскольку присягал революции и Временному правительству. И даже удивлен, что среди нашего офицерства до сих пор находятся люди, оплакивающие монархию с ее позором, кознями Алисы, Распутиным и целой гирляндой сановников-шпионов. Они поставили Россию на грань гибели, это величайший позор, господа, ведь мы же – казаки!
Резко отодвинул тяжелый дубовый стул и сделал шаг из-за стола. Голос Алаева набирал силу:
– Флажок в руки каменного изваяния императрицы, господа, вложен самим народом, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в значении свершившегося... – Тут Алаев достал из нагрудного кармана пачку керенок, отсчитал несколько бумажек: – Извините, сколько с меня?
Отчасти все были ошеломлены такой неучтивостью. Хорунжий Барышников спохватился, что несколько «пересолил», искал заметавшимися глазами поддержки. И нашел ее в невозмутимой тяжести глаз есаула Персиянова, который лениво отвел руку Алаева с деньгами:
– Простите, хорунжий, керенками не примем... Дешевая купюра в согласии со временем, которое вы так приветствуете. Не найдется ли николаевских или – серебром?
– Предпочитаю платить законной валютой, – нашелся Алаев.
– Простите, мы при знакомстве не расслышали... Какого вы полка?
– Я председатель комитета 32-го казачьего, – твердо сказал Алаев. – Что еще угодно знать?
Полк был известен – как геройством против австро-венгров, так и постоянной смутой и митингами в свободное от боевых действий время.
– С этого бы и следовало на-чи-нать, хорунжий! – растягивая слова, возмутился старший офицер. – Мироновского полка, да еще пред-се-да-тель комитета! Тогда... придется принять от вас даже и керенками, нечего уж делать! – И, помедлив, спросил с сарказмом: – А что, извините, вы уже съели полковника Моргунова или еще готовите под него социально-сальный гарнирчик?
Алаев принял вопрос серьезно.
– Полковой комитет считает, что полковник Моргунов должен уйти из армии, как заведомый монархист и контрреволюционер. Мы входим в ходатайство в штаб дивизии и просим утвердить командиром полка войскового старшину Миронова, которого знают не только в дивизии, но и по всему нашему фронту как героя и патриота. Надеемся, что генерал утвердит наше требование.
Есаул усмехнулся и коротко глянул в сторону Барышникова как вестника желанных для него вестей из Петрограда.
– Все почти верно, – кивнул есаул. – Миронова мы действительно и слишком даже хорошо знаем. Но вы, хорунжий, немного, как бы сказать, опоздали! В ближайшие дни такие анархические действии комитетов, как ваше, будут рассматриваться не иначе, как измена, и удовлетворяться будут исключительно через военно-полевые суды! Вам-то, хорунжий, не надоела еще вся эта вакханалия?
– У нас, господин есаул, совсем иные мнения и надежды на этот счет, – сказал Алаев ледяным голосом. Он прижил пачку смятых керенок кулаком и с трудом прожевал последние, гневные слова: – Именно в предчувствии близких событий... я и не нахожу нужным в данную минуту арестовать вас, есаул. Честь имею.
Алаев вышел и долго стоял на холоде у крыльца, приходя в себя.
«Что же это такое? Неужели есть еще люди... ровным счетом ничего не уяснившие для себя? Желающие что-то отстаивать из прошлого? Но они – есть, ведь еще минута-другая, и мы начали бы стрелять друг в друга! Неужели дойдет и до этого у нас в России и – что тогда?» – думал он в смятении.
Следовало проинформировать во всяком случае комитет полковой и самого Миронова о последних новостях из Петрограда.
9
22 октября 1917 года рано утром в казармы 1-го сводного казачьего полка на Обводном пожаловали духовные особы – два священника и маленький, плотный дьякон в рыжей щетине, все из ближних церквей – дабы воодушевить казаков на крестный ход по Невскому проспекту в честь чудотворной иконы божьей матери, спасшей Москву от Бонапарта в 1812 году.
Председатель полкового комитета с утра то ли захворал, то ли не хотел ввязываться в это – принимать священнослужителей пришлось дежурившему по полку подхорунжему Филатову. Митинг организовать он сразу же отказался, не возражая, впрочем, против обхода святыми отцами казарм и раздачи по сотням и взводам образа господня.
Не успел Филатов проводить их, на пороге явился еще один штатский господин в цивильном пальто и фетровой шляпе, с курносым и несколько грубоватым лицом, но явно из образованных, при галстуке-бабочке.
– Попы приходили? – без обиняков спросил гость.
– А что? – спросил Макар Герасимович, до всего любопытный.
– Я из Казачьей секции ВЦИК, – сказал штатский человек. – Фамилия моя Макаров. Надо, подхорунжий, сорвать эту духовную миссию.
– Говорите, из Казачьей секции? – недоверчиво приценился Филатов к незнакомцу. – Вид какой-нибудь при вас имеется?
– Безусловно, вот паспорт. Там и место рождения.
Из документа Макар Герасимович увидел, что предъявитель его Матвей Яковлевич Макаров, уроженец станицы Алексеевской, по сословию происходит из казаков войска Донского. И поднял повеселевшие глаза:
– А почему не при форме?
Макаров объяснил, что он – нестроевой, после окончания здешнего педагогического института преподавал в Городском торговом училище, а теперь занят по горло работой в Казачьей секции, что на Шпалерной, 28. В бывшем помещении военного конвоя.
– Не пущает вас Керенский в Таврический дворец, значитца? – с усмешкой спросил Макар Филатов, имея в виду приказ Керенского о роспуске секции, проявляющей тяготение влево.
– А мы туда и не собирались! – небрежно сказал гость в цивильном сюртуке. – У нас все связи с Петросоветом и большевистской фракцией ВЦИК. Скоро вот в Смольный институт перейдем, туда нам ближе.
– А ради такого случая, как посещение казарм, Матвей Яклич, надо бы все же штаны с лампасами надеть, – сказал Филатов. – Мы все тут за Советы, но теперь дюже много чужих агитаторов развелось, особо при сюртучных тройках, они казакам порядочно надоели... Придется из-за наружности лишнее время тратить, пока обнюхаемся.
Макаров сказал, что по нынешним временам судить о человеке надо больше по словам и делам, а не по лампасам: лампасы, мол, и Каледин носит! – и в это время их позвали в казарму.
Священники пришли, конечно, без благовонных кадил, но при полном золотом параде, в ризах и рясах, и попахивало от всей их делегации свечным воском, миррой и ладаном примирения. Казаки уже выслушали их призыв, а желающих выступить встречно и в поддержку что-то не находилось. В передних рядах посмеивались и мялись, опуская глаза долу, в дальнем углу кто-то откровенно ржал... Макар Филатов, как дежурный но полку, прошел в дальний конец казармы, выдвинул малый обеденный столик на середину. И этим как бы отвлек общее внимание от группы священнослужителей к другому месту, привычному для всех президиуму. И объявил заседание полкового комитета открытым.
– Вопрос, граждане казаки, одни! – громко сказал подхорунжий, блестя Георгиевскими крестами и медалями, посмеиваясь. – Об отношении полка к нынешнему призыву: выйти на Невский с крестным ходом... Вроде бы Временное правительство обращается к нам с просьбой, через святых отцов, а, между прочим, сам Керенский и распустил на днях наш казачий подотдел в своем правительстве, будто мы ему без надобностев. Такие вот дела, ежели к слову...
Возник шумок, недоуменный ропот, но подхорунжий требовательно постучал концом карандаша в стол, руку поднял и, оправив жиденький чубчик, свисавший над левой бровью, сказал внушительно:
– Слово имеет представитель нашей секции из Петросовета, гражданин Макаров. Особо объявляю, что Матвей Яклич Макаров – наш земляк, хоперец, выслушаем его со вниманием, граждане казаки!
– Почему не при форме? Лишенный прав? – ревниво крикнул из середины какой-то урядник. – Может, он немецкий шпиён? Нехай скажет!
– Какой станицы?
Посыпались и дурашливые вопросы:
– Как у вас там, на Хопре, мекают или мякают в разговоре, ну-ка?..
– Опять же насчет кличек и прозвищ, не слыхали, как вашу станицу дражнють!
– Ага, желаем послухать! Кобелями али, может, кабаржинниками?
– У них там от снохачей проходу нету!
– Вежливо просим растолковать, по-земляцки!
Священнослужители стояли в сторонке троицей – один, в середине, повыше ростом, в высоком черном клобуке, другие по бокам – и, уныло опершись на посохи, наблюдали за ходом этого заседания. Казарменное дурачество относили на счет представителя Советов и ждали, когда содом угомонится.
Макар Филатов выдвинул к столу табуретку, а Макаров на эту табуретку вскочил, шляпу свою скомкал в руках и прижал к самому сердцу, распахнуто улыбаясь. Умел, видимо, валять ваньку на сходе.
– Милые мои землячки! – высоким тенорком, как и многие на Хопре, возгласил он и взбил густые, вьющиеся волосы петушистым чубом. – Ежели бы вы тут были все грамотные, то, конешно, могли понять, что я, как учитель по образованию, могу всяк вас обмануть произношением и акцентом! Потому что, к примеру, Хопер у нас река большая, длинная, и по всей его протяженности, как и на ближней Медведице, совсем по-разному и гутарють! Ясно вам али нет? – Макаров тут немного паясничал, но именно такое невинное веселье и желалось всей массой казаков, приунывших от сложности нынешней жизни в столице. А кроме того, веселость Макарова напоминала им уже забытые станичные посиделки и караготы и тем облегчала душу. – Так вот! Ежели в самом устье, в Вуканове или Слащеве, то там каждый произносит, как уездный чиновник либо акцизный: «у мине, у тибе...», а в верхах, под Урюпином и Провоторовской, так совсем по-буерачному, как у воронежских грамотеев: «у мяня, у тябя», и ничем ты его, сердягу, не выправишь на ровное место! А ежли в сторону Вешек взять, за Дуброву, так там бабы вообще со смеху уморят своей частухой, там, не поемши пшенной размазухи с тертым салом да не запивши аваром, и не поймешь, как они трещат: «собачкя поела малачкё, а я не дрючкем, а она хвост крючкём и – за речкю!»
Дружный гогот покрыл эти земляцкие, вне всякого сомнения, слова. Слышались даже восхищенные реплики: «Во дает, башка!», «Образо-о-о-ваннай!», «Точно – из хоперцев, нашенский!..», «И чуб, обратно, как у Кузьмы Крючкова!»
А в переднем ряду кряжистый старослужилый казак с четырьмя Георгиями во всю грудь, по фамилии Привалов, руку протянул и сказал громко, перекрывая общий дурашливый хор:
– Говори, товарищ, теперь дело. Желаем слухать!
– А ежели до дела, земляки разлюбезные, – построжал Макаров голосом и обликом, не собираясь больше потешать массу, – ежели до дела, то весь вопрос в этой вот церковной депутации, которую я был обязан встретить у вас в казарме и... проводить обратно без всякого надругательства, конечно, но и без колокольного благовеста! С этим крестным ходом, должны вы понимать, граждане станичники, не все чисто. Я не хочу оскорблять ваши религиозные чувства, икона божьей матери тут ни при чем, но что касаемо самих попов, то они опять решили сыграть с нами злую шутку, как в девятьсот пятом! Тогда их коллега из выкрестов, поп Гапон, тоже подвел под монастырь темную массу! Людей постреляли, а он, пастырь духовный, скрылся, как конокрад на ярмарке. Вот и теперь они норовят запугать рабочий и солдатский Питер массовым шествием казаков. На Невский нас вызывают! С хоругвями!
Казарма угрожающе зарокотала. Возмущение, явное и всеобщее, не обещало послам церкви ничего хорошего.
– На Невский! А много ли казаков-то в Петрограде в настоящее время? А всего три полка. Ваш 1-й, да 4-й, да 14-й – раз, два – и обчелся! Так в чем же дело? А хотят они намекнуть, видите ли, что за этими тремя полками еще стоят двенадцать казачьих войск от Дона и Кубани до Забайкалья и Амура! И чтобы вас рабочие затронули, стрельнули там, а казаки со всех войск понаехали опосля, – опять к месту ввернул Макаров домашнее словцо, – да разорили, раздуванили Питер, вот куда гнут! Стравить хотят людей!
Перевел дыхание на трудном место и разъяснил:
– Только этого не будет, конечно. 4-й и 14-й полки имеют с нами постоянную связь и выходить на крестный ход уже отказались. За ними, думаю, и вы. А насчет прочих двенадцати войск тоже скажу, что казачество ныне разбилось на две половины, как и весь русский народ, и лампасами запугивать некого! Лампасы! – по обе стороны, только на нашей стороне их побольше! А духовные отцы, не в обиду им, погрязли в буржуазной лжи!
– Не богохульствуйте, – спокойно заметил высокий священник.
– Зачем же, я уважаю веру отцов, отче... – сказал Макаров. – Говорить к тому же осталось нечего, я просто зачитаю казакам воззвание Петроградского Совета, оно так и озаглавлено: «Братья-казаки!» Вот, пишут к вам... «22 октября устраивается кем-то казачий крестный ход. Дело свободной совести каждого казака участвовать или не участвовать в крестном ходе. Мы в это дело не вмешиваемся и никаких препятствий никому не чиним, но...»
В листовке снова напоминалось, что «эту каинову работу совершают наши общие враги...», и по мере того, как читал Макаров, у казаков деревенели лица, хмурились переносья, нехорошо кривились в усмешках рты. Становилось ясно, что добром на этот крестный ход никто из них нынче не пойдет.
– В станицах голод скоро пристигнет, а тут с иконой ходи! – выкрикнули из задних рядов. – Хватит, кончайте бузу!
Высокий священник пробовал говорить, поминая веру и отечество, но без приставки «царя» прежняя формула почти не действовала. Священник терял нить проповеди, несколько раз оглянулся на сотоварищей и, не выдержав, прямо заявил, что в нынешнее смутное время головы православных затуманились лживыми идеями, а души закрылись перед словом божиим, что приведет в грядущем к полному неверию и великим страданиям.
– Хуже, чем есть, батюшка, нам уже не будет, – мягко возразил Макаров.
– Спорить о вами мне, сын мой, не пристало, – сказал поп. – Но падение души во грех и геенна огненная дна не имеют, трудно сравнивать то, что есть, и то, что будет... Одно могу сказать, что казакам и всему воинству нашему не следовало бы вовсе заниматься политикой.
– И духовенству, батюшка, тоже бы не следовало, а ведь маетесь душой? – к месту засмеялся Макаров, и вся казарма загудела от хохота.
Духовных отцов со всей вежливостью выпроводили за двери, Филатов закрыл собрание, и тут из самой середины вылез урядник, что выражал вначале недоверие цивильному облику Макарову, и поднял руку.
– Можно вопрос? – после разрешения помялся в смущении и, кашлянув, обратился к гостю: – Вы все же растолковали б про большевиков. Что за люди, откуда, почему на немецкие деньги через границу ехали, ну и все остальное... Упорно слухи ходят, на душе, сказать, полная смута, земляк. А?
Макаров вновь водрузился на табуретку, шляпу с головы снял.
– А я вот сам большевик, если точно сказать, никаких немецких денег в глаза не видел, вот! – и вывернул карманы на обе стороны, распахнув пальто. – Насчет этих пересудов расскажу, как есаул Кузюбердин это растолковал своему вахмистру еще в апреле месяце. Ага. Ну, вы, должно, знаете, что полусотня Кузюбердина из 4-го полка несла патрульную охрану на Финляндском вокзале, когда приехал Ленин. Вот ваяли шашки на караул, а вахмистр Фомин и спрашивает: кому, мол, присягаем, про них, мол, разное говорят, Феодосий Терентьич! Ну, Кузюбердину некогда было много говорить, он ответно спрашивает вахмистра: «А кто на большой ярмонке громче всех орет «держи вора!» – знаешь?» Ну, вахмистр сразу и понял: так сам вор и орет, когда за ним толпа гонится! Понятно? Когда, братцы, нашу Россию продавали оптом и в розницу, когда кровь нашу цебарками расплескивали, так Ленина тогда во дворце не было, а большевики по тюрьмам сидели! Одно это лишь вам и скажу, а остальное сами додумайте, не малые же дети!
