Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)
– Какая тут связь с нашим разговором? Трудно улавливаю, – признался Миронов.
– Самая прямая! – сказал Крюков. – Не хочу, представьте, управления России по рецептам Леруа-Болье, ну и присных с ним.
– Можно даже согласиться с вами, Федор Дмитриевич, – сказал Миронов. – Но, с другой стороны, нельзя же всю глубину общероссийских вопросов ныне сводить до уровня донской автономии. Нынче, мне кажется, не так важно быть при войсковой булаве, как при своей голове!
– Да, да. Вижу, Филипп Кузьмич, что окопная среда повлияла на вас необратимо, – вздохнул Крюков и начал откланиваться.
Это был разрыв.
После отъезда Крюкова Стефанида Петровна молча собрала со стола, сняла фартук и, подойдя к мужу, положила обе руки ему на плечи, просяще и почти что с мольбой посмотрела в глаза. Она чувствовала внутреннюю тревогу мужа, и сама больше его пеклась о будущем семьи, судьбе детей.
– Кузьмич, еще и еще раз подумай, стоит ли ссориться со старыми-то друзьями? Павел Михайлович Агеев, уж он ли не умница, по твоим же словам, или вот Федор Дмитриевич, ведь сколько помним его, он – по столицам, да с какими людьми, сам же рассказывал мне про Короленко, про Горького... Да и здешний круг, предводитель дворянства Коротков самого хорошего о тебе мнения... Ради бога, поостерегись же, прошу в какой раз тебя, милый мой, разнесчастный мученик! Ну, обещай, прошу.
– Хорошо, хорошо, Стеша, – сказал Филипп Кузьмич, лишь бы отделаться от жены. Она, подобно многим донским женщинам-казачкам, не умела лгать и притворяться, эти ее попытки объясниться с мужем выглядели почему-то неискренними, вынужденными, она больше теряла в них, чем приобретала, поэтому он и хотел избавить себя и ее от выяснения отношений. – Пока буду в станице, обещаю тебе не вмешиваться никуда... Слышишь?
– Ты и сам не веришь своим словам, – начинала всхлипывать она.
– Ну, поверь хоть ты, ради бога! И этого ведь достаточно.
– Если бы, если бы только от меня и зависело... – Стефанида прятала лицо в платок и шла в свою комнату, падала на колени перед иконами.
7
Неожиданно в станицу Усть-Медведицкую пожаловал сам войсковой атаман, генерал Каледин. К этому времени по станицам еще мало кто знал – разве что телеграфисты и высокое начальство – о состоявшемся недавно в Петрограде государственном совещании, на котором Каледин имел важные переговоры с генералами Корниловым и Алексеевым. Но именно в связи с этими переговорами и возникло у атамана решение объехать некоторые станицы родного Дона, поговорить со старослужилыми казаками, разъяснить сложную обстановку в столице и выработать предположительные меры против растущей революционной волны.
Пока в старой Воскресенской церкви шло торжественное богослужение, на площадь прибывали все новые посланцы с дальних улиц и окрестных хуторов. Толпились тут не только степенные и заслуженные старики, почему-либо не попавшие в церковь, все как один в почищенных мундирах, с крестами и медалями за службу, но и хмурые фронтовики в расхристанных ватниках-поддевках, и нарядно одетые дамы вперемешку с учащимися реального, и служилая интеллигенции, и учительство, затянутое в парадные сюртуки; гомонили веселые казачки в белых платочках и тесных кофточках с рюшами и оборками, прислуга из богатых домов, дорвавшаяся до узелков с подсолнечными и тыквенными семечками, летели под ноги шелуха и конфетные обертки – праздник! Сверхсрочники местной команды, поставив в козлы винтовки, ждали в вольном строю начала парада. Алели лампасы, блестели сапоги, на фуражках взблескивали овальные кокарды.
Торжественный молебен отслужил сам архиерей, затем дьякон провозгласил многая лота правителю Дона, и церковный хор дружно пропел здравицу. На паперти засуетились. Постаревший, но все еще усердный пристав Караченцев приказал освободить проход.
Дородный, внушительный ликом и осанкой Каледин вышел под восторженные крики «ура» в сопровождении большой свиты духовенства, окружного и станичного начальства, разодетых в белые платья и пелерины дам. Он улыбался, склонив голову, и, проходя по плацу, доброжелательно приглядывался к толпившимся вокруг него станичникам. Юные гимназистки, в белых передничках, радостно-счастливые и смущенные, преподнесли Алексею Максимовичу Каледину букеты полевых цветов. Начальник местной команды, престарелый и грузноватый есаул, отдал рапорт, начался парад. Затем атаману подали лакированный фаэтон окружного атамана Рудакова, и он со свитой проследовал к станичному правлению, где была назначена встреча с выборными станиц и хуторов.
Зал для заседании, или «майдан», как его называли в правлении, на этот раз не смог вместить всех желающих. Поэтому было приказано открыть все окна и двери двусветного зала, и толпа на площади могла бы слышать каждое слово атамана. Стариков пропустили вперед, в ряды георгиевских кавалеров и офицеров-фронтовиков. Сюда попал и отец Миронова, Кузьма Фролович, и сын самолично уступил ему место, отодвинувшись в конец ряда, в кружок гомонящих фронтовиков. Окна заслоняли ветки пыльных акаций, молодежь снаружи висела на подоконниках, на сцене и в зале было душновато – сход как сход.
Наконец устроились за столом и окружной Рудаков, и станичный Емельянов, и предводитель местного дворянства Коротков, еще какие-то чины, и тогда Миронов увидел выходящего на сцену Каледина, а следом за ним председателя войскового круга Павла Михайловича Агеева. Захотелось даже окликнуть старого друга, заметно набиравшего авторитет в Новочеркасске, умело побивавшего консервативную часть круга (так называемую «черкасню» головного на Дону округа) популярным ныне умеренным демократизмом и лозунгами февраля, обещавшими Донской области какую-никакую, но автономию и сохранение некоторых земельных и обрядовых традиций. Павел Михайлович сел за столом президиума по правую руку от войскового, и Миронов лишь кивнул ему и сдержанно усмехнулся.
Рудаков заговорил сразу о возвращении революцией исконной вольности Донскому войску, выборности властей сверху донизу, готовности казачества нести верную службу матушке-России. Умышленно сбился на скороговорку, дабы поскорее представить присутствующим Каледина.
– Господа станичники! – громко и властно окликнул казаков атаман и прислушался к утихающему гомону и шиканью внутри зала и за распахнутыми окнами. – Дорогие мои соратники и побратимы! Вот уже полгода, целых шесть месяцев, наша мать-Россия и Отечество переживают тяжелое потрясение и смуту. Государь свергнут с престола, что повлекло за собой неизбежное безвластие, анархию... Внутренние враги обнаглели окончательно, сеют рознь между русскими людьми, внешние – ликуют и засылают к нам своих агентов, которые еще больше разжигают эту междоусобицу и вражду между нами... – Далее следовал рассказ Каледина о немецких шпионах, прибывших весной в Петроград в товарном пломбированном вагоне из-под устриц, о разрухе на заводах и нерадивости фабричных рабочих, которые занялись пьянством и забастовками вместо того, чтобы примерно трудиться ради военной победы и укрепления внутренних сил государства. Многие солдаты, забыв присягу, дезертируют с позиций, открывая врагу путь в глубину российских просторов. И совершенно прав наш уважаемый донской писатель и поэт Федор Дмитриевич Крюков, написавший недавно страстные и горькие стихи: «Плачь, Россия, – твои солдаты предали тебя!..»
Каледин говорил около двух часов, задевая в душах людей больные струны. Старые казаки-бородачи крякали от гнева и возмущения, сжимали кулаки, молодежь стыдливо отводила глаза, кое-кто кисло усмехался или прятал набухшие слезами глаза.
– К чести сыновей тихого Дона, ваших сынов, господа старики! – бросил атаман громкие и льстивые слова в передние ряды и поднял голос до призывного восторга. – К чести нашей и наших предков части казачьи на фронте еще хранят порядок и традиционную дисциплину, честно выполняют свой воинский долг перед Отечеством! Только отдельные негодяи, поддавшись агитации немецких шпионов и забыв святую присягу и казачью честь, свернули на позорную дорогу предательства и смуты...
– Позор! – внятно и громко выкрикнули из переднего ряда.
Зал зашевелился, утихли гомонившие за подоконниками парни. Ради негодующих выкриков Каледин сделал длительную паузу и удовлетворенно вытер лоб платком. Большая часть его нынешней миссии была выполнена, создано необходимое настроение, против которого уже никто не дерзнул бы возражать.
– Временное правительство, господа, руководимое присяжным поверенным Керенским, из тех демократов, что издавна разлагали моральный дух нашего народа, оказалось, разумеется, неспособным водворить порядок в армии и в тылу... Будучи неплохим оратором, Каледин рисовал отвратную картину безвластия и анархии в огромной, темной стране, и сама по себе вытекала необходимость срочного и жестокого вмешательства в эту анархию хорошо организованной воли патриотов и защитников порядка... В передних рядах какой-то немощный старичок в засаленном чекмене с обсыпанным перхотью воротом жалко всхлипнул и по-детски вытер глаза тылом кулачка, а его сосед, еще крепкий атаманец, порывисто вздохнул и крякнул от избытка чувств:
– Перепороть идолов поганых, в кровь!..
Но впереди еще были слова атамана об истинных зачинщиках измены, социалистах, посягающих на власть во всем мире, а потому и навалившихся нынче на мать-Россию, которая – все знают! – искони была всему миру голова!
– Вы, станичники, сидящие здесь по выбору станиц и хуторов, самые заслуженные люди Дона! – говорил по-отечески Каледин. – На ваших плечах старые боевые погоны, а мундиры многих украшены боевыми крестами и медалями за победы над иноверцами и чуждым нам басурманством! Я верю, что вы не посрамите вольный Дон, бросите своим сынам боевой и призывный клич сплотиться вокруг истинных вождей народа – верховного главнокомандующего Корнилова и партии народной свободы. Вы и сами по первому зову, как один, встанете на защиту родного Дона и нашей правды против внешнего врага и внутренних супостатов! Ура!..
Передние ряды встали, за ними шумной волной поднялись и остальные. Громом покатилось по залу слитое в сотни голосов «ура», офицеры брали фуражки на локоть, как в парадном строю. Уже и площадь гремела раскатами голосов.
– Ну, а к чему царя-то скинули, жить-то как будем теперя? – прохрипел кто-то в дальнем углу. – Замирения-то скоро дождемся?
Фронтовики волновались, с усмешками поглядывали на Миронова, который тоже снял фуражку, но держал ее в опущенной руке. Сам он не замечал этих взглядов, его приковала к себе трибуна, на которой уже возвышался окружной атаман Рудаков, полковник и службист, словно заученную молитву повторял слово в слово речь войскового. Власть трибуны, связывающей разум и волю людей простейшей демагогией, бесила Миронова, зубы его были накрепко сжаты. А трибуна не пустовала, следом за Рудаковым и предводителем дворянства Коротковым говорил народный демократ, студент Лежнев, длинный, прыщавый молодой человек:
– Наша родина, господа, изранена, и хозяйство ее разрушено! Чем же его латать, как не близкой победой, посильным для спесивых немцев экономическим обложением, называемым военной контрибуцией! И это не праздные мысли, ведь Германия стоит уже над собственной могилой, остается только столкнуть ее русским штыком! Румыны и турки выведены из борьбы дальновидной политикой нашего правительства... Пусть заплатят немцы звонкой монетой, оправдают хотя бы часть тех несметных расходов, которые понес наш народ в этой великой схватке мировых гигантов! Воевать мы сейчас не то что должны, это – смертная наша обязанность, единственный выход, и – до победного конца! Но прежде надо разделаться с большевиками и прочими анархистами, претендующими на власть и на исконно казачьи земли на Дону, Кубани и Тереке!
Миронов встретился глазами с Агеевым, и тот смущенно передернул плечом и отвел глаза, пережевывая что-то губами, обрамленными николаевской бородкой, дескать, ничего тут не поделаешь, впадает человек в крайности, несет ахинею хуже любого остолопа из «черкасни», но ведь ничего не поделаешь, с некоторых пор у нас – полная свобода слова?..
«Боже мой, какие фортели выкидывает жизнь, какая сложная коловерть засасывает всех в пучину лжи и демагогии, – подумал Миронов. – Атаман Каледин, на словах порвавший с монархией, открыто призывает к диктатуре и реставрации; недоучившийся студент и «архидемократ» Лежнев зовет к расправе над революцией; Павел Агеев, способный в прошлом общественник, только отчасти не согласен с ними, но сидит за одним столом! А в Петрограде между тем взводный командир 4-го казачьего полка Феодосий Кузюбердин, говорят, брал шашку «на караул», встречая на Финляндском вокзале поезд с большевиками и Лениным, охранял возникший там митинг. Таково размежевание, таков выбор перед всяким честным человеком!»
На трибуне бушевали выборные старики, вахмистры и урядники прошлых походов и мобилизаций. В лихо заломленной фуражке, с серьгой в обезображенной золотухой и седыми волосами ушной раковине, старик-устьхоперец кричал в зал:
– А хто они такие, энти социалисты? Как это так, чтобы отнять у нас кровную землю? Тут у них политика вроде забавы дьявольской, а люди-то при чем, кормить чем будем жен, детей, матерей? Хто велит губить вольное казачество, нею Расею? Да мы их, нехристей, и бараний рог! Все как один! Ежели в девятьсот пятом многие ишо сумлевались, душой болели за энтих благородных, што против царя, так теперя уж спал туман, все развиднелось, теперя они милости не дождутца, теперя и мы грамотныя! – старик негодовал от души, его слишком напугали ученые люди.
– Кузьмич, что же это они затевают? – вдруг спросил ближний фронтовик с погонами подхорунжего и перевязанным глазом, теснясь через толпу ближе к Миронову. – Это чего же они удумали? Все – в обрат, что ли?
– Революцию, значит, побоку? Была да сплыла? – негодовал еще один из-за спины Миронова. – Опять «государь», опять «до победного конца»? Сами нехай попробуют. Нажрали тут ряшки тыловые!
– А полковые комитеты зачем выбирали?
Миронов еще собирался только выйти к трибуне и задать несколько вопросов президиуму и самому войсковому атаману, но солдатская, служивая масса прямо-таки выталкивала его из плотной толчеи к сцене и трибуне. Да и накал уже был столь опасный, что следовало вмешаться. Миронов отделился от подоконника и потянулся легкой рукой к сцене.
– Разрешите... слово? – негромко сказал он.
Когда Миронов сделал только первое движение, снял руку с эфеса и произнес едва ли не вполголоса эти слова, в зале сразу же остекленела тишина, люди насторожились, потому что Миронов никогда не вступал в дело без веской причины, никогда не обманывал общей надежды, такова была его репутация в станице.
Генерал Каледин мгновенно оценил обстановку. Вытер вспотевшие, посеребренные виски платком и, щурясь, с ненавистью посмотрел в лицо Миронова. Он его помнил еще с давних пор, больше по фамилии, но ему не приходилось еще сталкиваться вблизи с этим прославленным и скандальным героем Дона... Были директивы в штаб дивизии с начала войны, чтобы держать Миронова на самых уязвимых участках, направлять в глубокую разведку, бросать на прикрытие отступающих, дабы сложил он свою буйную голову на поле брани и во славу Отечества поскорее... «Но – ничего не брало, выходил сухим из воды, точнее – словно Иванушка-дурачок из котла с кипящей смолой! – летуче пронеслось в уме генерала. – Но... какова слава!»
– Войсковой старшина Миронов? Вы? Хотите слова? – спросил твердым голосом генерал. И, собравшись внутренне, бросил резко, в приказном тоне: – Я запрещаю вам говорить здесь! Вы не оправдали своего звания и боевых наград на фронте, в роковой час, когда только начиналась смута...
По залу пропесся шепот, несогласное мычание как бы прервало речь генерала. В группе фронтовиков кто-то напомнил внятно насчет боевых орденов Миронова – как же это, мол, не оправдал звания! – они все, восемь, сверкали на груди, и серебром отливал эфес почетного георгиевского оружия. Крикнули громче, с шалым ухарством:
– Просим Миронова! Чего там, ваше высокобродь... Свобода ж!
– У Миронова и сын погиб там! За вас, тыловых...
– Фронтовики просють! Надо уважить, по казачьему обычаю! На круг!
– Покорнейше... просим! Миро-но-ва!
Да, со стороны казалось, не сам Филипп Миронов оказался на высокой трибуне, а его просто выжала, выделила из себя и подняла взволнованная и плотная группа казаков-фронтовиков, недавно прибывших на поправку, залечивать раны. Злобная и неукротимая в своих желаниях.
– Господа, это самоуправство! – гневно сказал Каледин. Тревога прошла судорогой но барственному, крупному лицу генерала.
– Чего там, ваше превосходительство! – опять ухарски выкрикнул конопатый урядник, стоявший у самой сцены, Фома Шкурин. – Нехай Кузьмич скажет свою линию, мы его помним аж с девятьсот пятого! Ни разу не обманул – хоть в бою, хоть на игрище!
– Дать слово герою войны Миронову! – гаркнул бас в задних рядах, и по голосу узнали силача и кулачного бойца Ивана Карпова. – Он поболее вашего за Расею крови пролил, да и не один раз! Ж-жа-лаим!
А за ним рассудительный, спокойный голос:
– Филиппа Кузьмича в таком деле послухать нелишне, мы тут не просо веем, а всю жизню, может, на кон ставим!
Миронов видел со стороны растерянное и счастливое лицо отца, престарелого урядника, немой вопрос в ого непрерывно моргающих глазах: слава при тебе, сынок, и доверие людей с тобой, но так ли идешь ты на этом собрании, не стопчут ли они твоей правды, поймут ли казаки-то? И кивнул с уверенностью: так все идет, отец! Иначе – некуда. И не с кем...
Генерал Каледин еще готов был пресечь нежелательное отступление от заранее продуманного порядка схода, но Павел Агеев, склонившись, быстро сказал что-то Каледину. Сам поднял руку и кивнул Миронову, как бы разрешая говорить.
– Разрешите, господни генерал? – не довольствуясь этой милостью председатели круга, еще медлил Миронов, испрашивая формального разрешения. Он был не так высок за трибуной, при среднем росте, и голос имел мягкий, домашний. Но были жестоки его темные глаза, и почему-то хватал за душу каждого этот негромкий голос.
– Почему «господин генерал», а не ваше превосходительство? Стыдитесь! – вскричал кто-то из офицеров в переднем ряду, и Миронов увидел, как дрогнуло и раскисло от огорчения лицо отца.
– Титулование отменено великой русской революцией, гражданин подъесаул, – сказал Миронов с мстительным холодком в голосе и вышел из-за трибуны к самой рампе, чтобы его лучше видели и слышали. – Никто, даже самый высший начальник, не имеет права и возможности вернуть то, что упразднено навеки волею народа! Например, неограниченную монархию с ее позорным правлением, разбазариванием народного богатства, изменой на фронтах, невинно пролитыми морями русской крови... Все это отменено Февральской революцией, как и титулование.
Кажется, он сумел успокоить отца. Не только словами, но и самообладанием, проявленным в горячий момент, как в бою. «Перед самим войсковым не сробел, – подумает старик. – Хай знають наших! Сыздетства таким в мир вышел!»
– Господин генерал Каледин говорил тут о твердой власти и одобрял смертную казнь для солдат и казаков, отмененную революцией... Но что такое «твердая власть» царя и его чиновников, наказных атаманов из немцев, мы хорошо усвоили, и возвращать все это не хотим! – продолжал Филипп Кузьмич мягким спокойным голосом. – Они затеяли проигранную заранее войну, и теперь демократ Лежнев собирается поправлять дела за счет военных контрибуций, не понимая, что мировой синдикат, а точнее, альянс «Франка-Марки-Доллара» не позволит ему одолеть Германию! Он не понимает, по убожеству сознания, что это не война, а позорная и подлая игра и сделка за спиной России и ее глупенького царька, а теперь – за спиной нашей неповоротливой буржуазной демократии! Буржуи – это одна шайка-лейка, и они не дадут России выйти из войны с победой! Надо же это понять, господа, они же Россию делят – если не по территории, то по сферам влияния и природным богатствам!
– Так им, сынок! – Кузьма Фролович вроде даже всхлипнул от нахлынувших чувств и вытер глаза кулаком. – А то они досе сами не знали, идолы!
Каледин медленно бледнел, уставясь в зеленую скатерть. Большие бледные руки его безвольно лежали на этой теплой скатерти. Он должен был все это слушать, как некий приговор взбаламученной стихии, входящей в силу не только по России, но вот уже и в пределах родной Донщины...
– Мы хорошо помним эту «твердую власть» еще с русско-японской! – с гневом говорил Миронов, накаляя себя и сидящих в зале. – Нам надоела «философия благонамеренности и всеобщего воровства», как писал о состоянии тыловых умов писатель Серафимович, мы помним, как царь-батюшка засылал на фронт иконы вместо оружия и снарядов, а японцы били солдат и казаков – почти безоружных – в упор шимозами и пулеметами! Генерал Куропаткин – тогда, а нынешние верховные, вроде Керенского – теперь! – гнали и гонят солдат и нас, донцов, на верную смерть! Вы тут все знаете, что я это испытал на собственной шкуре! Где была ваша «твердая власть» и ваша совесть, когда армию Самсонова – а ведь там немало было и казачьих полков! – искусственно поставили в окружение? Кто вы такие, не изменники ли вы все, если так запросто распоряжаетесь казачьими животами? Казачьей и русской, мужицкой кровью?
В президиуме уже поняли, что так хорошо задуманное собрание бесповоротно испорчено. В зале было нехорошее движение, анархический гомон, прорывались неуместные выкрики:
– Режь им, Кузьмич, правду-матку!
– Верно! Миронов зря не скажет! Предали Расею!
– На фронт их! Пущай повоюют, какие храбрые дюжа!
– До победного конца, стерьвы, а там в подкидного дурака карту скидывают, перемигиваются, и все – за наши гунья!
Атаман Рудаков тщетно звонил колокольчиком. Миронов посмотрел на него с ненавистью и обратился прямо к генералу:
– Хотел бы знать также, господин генерал, что означают ваши слова – казаки, мол, должны поддержать генерала Корнилова? В чем именно? Разве тысячи казаков уже не положили головы свои в преступном июльском наступлении генерала Краснова только потому, что главковерх Корнилов послал их в бой без пушек и снарядов? Ради чего, ради каких целей его поддерживать? Чтобы его хозяева – миллионер Рябушинский с Милюковым, Гучковым и прочей компанией смогли уморить голодом рабочих, разгромить социал-демократов и левых эсеров, а с ними, в пеленках, и русскую революцию?
Не выдержал окружной атаман Рудаков, резко поднялся за столом:
– Это – большевистская агитация, господа! Войсковой старшина Миронов, вы забыли, где находитесь, здесь – не анархический митинг!
За ним встал и Павел Агеев, сказал увещательно, почти по-дружески:
– И верно, Филипп Кузьмич, не слишком ли вы раскачиваете кораблик? Стоит ли так упрощать целый ворох сложных вопросов, навалившийся на всех нас, – это и в самом деле попахивает анархией!
Но Миронов был уже на самом взлете, его нельзя было остановить подобной фразой. Ответил насмешливо, с небрежением:
– Вы же знаете все, что я человек беспартийный, анархистов тем более не терплю!
Многие казаки подобные слова о партийности и анархизме слышали впервые, чувствовали, что на их глазах вершится непонятный политический спор, но всем хотелось, чтобы верх одержал Миронов.
– Не пойму, Павел Михайлович, – продолжал он. – Что с вами-то стряслось? Ведь мы с вами еще в девятьсот пятом одну веревку начали крутить, против наказных атаманов и самого царя, за справедливость, а теперь что же? Теперь, видно, расходятся наши дорожки? Правда-матка тяжеловатой стала?
Агеев смутился вдвойне: с одной стороны, перед казаками, как отступник от правого, народного дела, с другой – перед генералом Калединым за свое участие в событиях десятилетней давности. Поправил пенсне и сказал с грустной усмешкой Миронову:
– Я, Филипп Кузьмич, как и вы нынче... не против справедливого передела войсковых земель, и даже не против «углубления революции», поскольку речь идет о демократизации отношений в народе. Но я против безмерного форсирования событий, обострения проблем и вообще действий не по разуму, когда можно продолбить самое дно, в которое провалится и Россия, и наш Дон, да и сама революция! Тут надо бы подходить с оглядкой...
– Именно из-за вашего либерализма на Дон и слетелись монархические вороны, именно поэтому вы и отдали свой печатный орган «Вольный Дон» в руки кадета Черевкова? Словами дел не прикроете, Павел Михайлович. У вас даже почтовой связи с фронтовыми частями нет! – закричал Миронов. – И после этого вы говорите, что заодно с трудовым народом?
На площади заорали хором так, что дрогнули стены:
– Верна-а-а! Верна-а говорит Миронов! Ура – Миронову!
– Теперь все понятней стало! Этот их насквозь видит, до самой селезенки рубает! Во голова!
Переждав крики и рев, Рудаков с гневом предложил кончать речь. Миронов, сжав губы, пристально посмотрел на него, потом со вздохом сожаления достал из кармана тужурки газету «Солдатская правда», медленно и тяжко, страдая, развернул на скошенной трибунке.
– Вот тут большевики и левые эсеры говорят, что надо на фабриках ввести рабочий контроль, а помещичью землю переделить по справедливости между крестьянами... Чем это, простите, угрожает нам, казакам? А – ничем!
Зал снова загудел и заволновался. Рудаков тщетно пытался навести порядок и тишину колокольчиком. Каледин, откинувшись на спинку стула, пристально и неподвижно смотрел в гудящий, вышедший из повиновения зал. На его глазах творилось то самое, от чего он собирался предостеречь вверенное ему войско и русское население всей области.
– И, наконец, последнее, – сказал Миронов. – Я спрашиваю вас, сидящих здесь, выборные станиц и хуторов Усть-Медведицкого округа! Кто от вас, от нас всех, был делегатом съезда в Новочеркасске? Разве фронтовики, те, кто проливал кровь за Россию? Кто выбирал атаманом генерала Каледина? Есть тут такие? Два-три «цивильных» деятеля от канцелярий? Выбрал Каледина своим вождем офицерский «Союз спасения России», монархически настроенные офицеры, враги народной революции и господа в крахмалках! Народ и на этот раз не спросили...
– Это уж наглость! Покиньте трибуну, Миронов! – заревел вышедший из себя Рудаков.
– Это оскорбление!
Весь президиум поднялся, кто-то пошел к Миронову, чтобы силой столкнуть его с подмостков. Но группа фронтовиков как-то незаметно, в одно движение оказалась наверху, окружила трибуну с Мироновым плотным кольцом. Сквозь этот строй пробивался с обнаженной шашкой, наершинясь, свитский есаул Игумнов.
– Дорогу офицеру! Дорогу чести! – тонко кричал он. Голос от напряжения садился и глох... Перед ним расступились, и есаул выскочил с шашкой перед Мироновым:
– Вы оскорбили его превосходительство, генерала Каледина и в его лице все офицерство Дона! Требую немедленно извиниться, Миронов, и взять сказанные слова назад! Или...
– Морзавец! Вон его! – крикнули из переднего ряда.
– Гляди ты, он – на Миронова! – шало и злорадно усмехнулся урядник Шкурин с перевязанным глазом, – Гляди, какой храбрый...
Миронов увидел внизу отца, горестно опустившего голову, сам побледнел и каменно усмехнулся. Этот есаул-негодяй, ни дня не воевавший на передовой, не знающий, как страшен человек в бою, вынуждал его на крайнюю меру – пролитие крови, сейчас, здесь. Как при ночной тревоге или неприятельском окружении...
Игумнов еще произносил слова предупреждения, а в переносье ему уже холодно уставился граненый ствол мироновского призового нагана.
– Бросьте палаш, есаул! Считаю до трех...
Это был голос того Миронова, перед которым не мог устоять в бою никто, когда недюжинная воля человека действовала, как сильный гипноз. Офицерский клинок как бы пошатнулся и медленно стал опускаться вниз – дрогнула рука. А какой-то казак легко вывернул шашку из слабой руки есаула и, ударив о колено плашмя, переломил лезвие надвое. Обломки со звяком полетели под стол президиума. В зале творилось что-то невообразимое, все стоя орали «ура» Миронову.
Члены президиума молча переглянулись. Каледин кивнул, с чем-то соглашаясь, и вышел в боковые двери. Остальные старались идти так, чтобы со всех сторон охранять войскового атамана.
Миронов медленно водворил свой наган в кобуру и тоже соскочил с подмостков – прямо в толпу казаков.
На крыльце остановился и, чувствуя полную поддержку толпы, окружавшей его со всех сторон, поднял руку.
– Не поддавайтесь на дешевые посулы! – крикнул он. – Казаками хотят вымостить дорожку, как в девятьсот пятом! Но теперь у них не получится, теперь-то мы знаем, что социальная революция, братья-казаки, ничем не угрожала и не угрожает простым людям! Запомните это крепко-накрепко, чтобы не понесть ошибки и ныне, и в будущем!
Миронов сам переболел этими мыслями не раз, выносил их в спорах и сомнениях, судьба родного народа виделась ему с предельной ясностью. И когда начинал говорить на эту больную для него тему, сам не замечал, как до звона напрягается голос, открытой и ясной для людей становится его искренность, страдание души.
– Ох, проклятый сын, до чего же за живое берет, а? – гомонили в толпе пожилые казаки. – Как смолоду перегорел душой, так, видно, и досе еще не остыл человек! Беда! И куды только несет его – не поймешь!
– Остер – и на шашку, сказы были, и на мыслю, и на слово! Такому бы в атаманах больших ходить, так ведь нет, не примают!
– Э-э, атаманил он в молодых годах в Распопинской, недолго просидел, больно ершистый! С коннозаводчиками да с черкасней не поладил. Нашенский казак, мы про него тут все знаем.
Миронов говорил с крыльца долго. Вспомнил и про Парижскую коммуну, и про «Народную волю», как Василия Генералова, донского казака и студента, повесили с другими в крепости за попытку цареубийства. О Булавине, конечно, не забыл, про царские милости Петра Великого, казнившего Дон поголовно, спускавшего плавучие качели-виселицы с верховьев реки до самого Азовского моря... За что служили казаки белому царю – непонятно, служили они, точнее, России, потому что Россия – великая мать всему народу, а казаки – не что иное, как ее хваткие руки, готовые в любой час хоть на какую работу, а хоть бы и на кровавую сечу ради Отечества и свободы его в ряду других держав. На том стоим, братцы! Умирать не страшно, только бы за правду, за народное дело!
Миронов стоял перед народом, сняв парадную фуражку, и волнение иссушало и без того впалые его щеки, наполняло влагой глаза.
Тут на крыльцо взбежал телеграфист, за ним писарь окружного управления Щегольков. Запыхавшись, писарь протянул Миронову листок бумаги и крикнул в толпу, что получена срочная телеграмма из Питера от Временного правительства. Филипп Кузьмич заглянул в текст, выругался в полушепот и поднял руку с форменным бланком почты:
