Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)

9

Части Миронова, обливаясь кровью, из последних сил удерживали железную дорогу.

То, что было понятно командующему – по железной дороге до последнего времени шли хлебные и продовольственные маршруты в голодные губернии центра, откуда, в свою очередь, только и можно ждать подкреплений и боеприпасов, – так или иначе доходило до бойцов, было ясно всем и каждому. И все же позиции слабели день ото дня.

К середине июля все чаще стала прерываться связь с Царицыном, отряды белых выходили к железной дороге то у Лога, то у Иловли, постреливали уже и за Арчедон. Связь была перерезана. Миронов ходил хмурый, решил послать в штаб нарочного с пространным письмом.

Вечером вызвал к себе бывшего фронтового разведчика, а ныне командира 1-го Булавинского батальона Степана Воропаева и усадил к столу, на котором шумел самовар. Воропаев не отказался от такой чести, пригладил усы и чуб, сказал, что премного благодарен за приглашение и честь выпить чая с самим товарищем Мироновым.

– Ты посиди за чаем, Воропаев, потолкуй с хозяйкой о том о сем, а я бумагу одну допишу, и после поговорим по важному делу, – сказал Миронов.

Письмо в Царицынский штаб с недоумениями и вопросами было в основном готово, но теперь Миронов хотел известить о своем намерении вынужденно отойти с занимаемых позиций. Белые глубоко прорвались на флангах, бригаде грозило полное окружение.

Пили чай с «постным сахаром», чубатый командир батальона Воропаев аккуратно схлебывал с плоского и неудобного для его рук блюдечка, сдувая парок. Миронов посмотрел с уважительной усмешкой на его жилистые, дубовые руки с вежливо оттопыренными мизинцами и спросил неожиданно и запросто:

– Дорогу на Царицын знаешь?

Воропаев скосил глаза, не понимая вопроса:

– Знать-то знаю, товарищ Миронов, но толк какой? Слыхали, что перерезана вся дорога, да и не в одном месте. Беляки кругом.

– А надо проехать или пройти в Царицын, хоть по воздуху, – сказал Миронов. – Одному или с командой, по своему выбору.

– Так ведь нету дороги-то, – усмехнулся Воропаев.

– Зпаю, – сказал Миронов. – Но ты-то разведчик или кто? В прошлые годы как бывало? Вызываю нужного мне казака... Заметь: нужного, а не абы какого! – Тут Миронов подкупающе улыбнулся и усы оправил. – Вызываю и говорю: вот тебе, Топольсков или, скажем, Воропаев, пакет – в штаб дивизии! Аллюр – три креста!

Воропаев при этих словах отставил блюдечко и поднялся, вытянув руки но швам.

Нет, нет, погоди, это ж раньше так было! – засмеялся Миронов и рукой за портупею притянул его на место. – Так вот. Если тот казак по ночному времени, скажем, сробеет и спросит: «А где тот штаб?» – так я его отсылал обратно. Вестовой, сам понимаешь, Воропаев, не должен спрашивать, где тот штаб. В любую погоду и в любое время дня и ночи! Иначе он не казак, а молдаванская кулага-размазня!

– Так точно. Но должен спрашивать! – кивнул Воропаев и опять пожелал встать и вытянуть руки по швам.

– Ну вот, теперь я вижу, что ты – бывалый разведчик, два царских креста за сметку и храбрость имел, – сказал Миронов. – Давай чай допьем и карту заодно поглядим. Как в него, этот Царицын, дорога будет лежать...

Пустые стаканы и сахарницу хозяйка убрала, расстелили на чистой скатерти карту. Промерили циркулем всякие направления, ближние и дальние. Получалось плохо, опасно, хоть по воздуху в самом деле отправляйся... Самый подходящий путь был по своим тылам: на Второй Сухов, Арчедино – Чернушинский, а там на Солодчу и Горный Балыклей на Волге. Но это на добрую неделю пути, семь верст киселя хлебать!

– Надо поскорей ведь проехать? – спросил Воропаев, подняв вислый чуб от карты.

– Надо бы поскорей, – кивнул Миронов.

– Тады прошу выдать мне и конвою погоны и одну офицерскую тужурку со шнурами, – сказал Воропаев. – Наладимся прямо, по красновским тылам.

– Не попадетесь?

– А зачем? Я сам – подхорунжий с германской, найду, как и чего сказать встречным! Двух вестовых возьму, и фуражки с кокардами нехай штаб обеспечит, а то они у нас, товарищ Миронов, не сохранились.

Миронов показал Воропаеву заклеенный пакет без подписи и на правом его углу вывел жирный чернильный крест. Потом подумал немного и рядом вывел второй...

– Вот. Надо бы, конечно, три креста, поскольку дело очень важное и срочное. Но ставлю два: ехать хотя и быстро, но с оглядкой! Выезжай сразу. Казаков вестовых подбери сам, доверяю.

Воропаев поблагодарил за чай. Миронов пожал ему руку и вручил пакет.

...Шли непрерывные схватки по всему фронту. Краснов, как видно, не мог справиться с Царицыном в лобовой атаке, жал на фланги, отрезал большевистский штаб, с одной стороны, от Москвы и Воронежа, с другой – от главных сил Кубано-Черноморской республики. На северном участке неистовствовали дивизии генерала Фицхелаурова и свежая подсобная группа генерала Алферова.

Миронов чувствовал, что попадает в кольцо, но пока еще не хотел уступать позиций. Заодно приучал свои части к дисциплине и товарищеской взаимовыручке.

Организованный по последней мобилизации конный полк под командованием бывшего есаула Быкадорова и полк Михаила Блинова по суткам не сходили с седел, отбивая атаки превосходящих сил белых отрядов. Пехотные роты зарывались в землю по берегу малой речушки Кобыленки и на подступах к слободе Михайловке, непрерывно отбивались пулеметным огнем. Голиков, командующий артиллерией, перекатывал свои пушки по фронту, менял позиции, выручал прицельным огнем пехоту, а иной раз и дрогнувших кавалеристов.

Силы уже были на исходе. Блинов по вечерам в штабе кидал фуражку на стол, как проигравшийся картежник, и ругался диким матом. Миронов этого не любил, и тогда Михаил разводил руками:

– Как, скажи, какой веялкой их там, под Новочеркасском, вырабатывают! Саранча, муравьище, да все престарелые и злые как черти! От моего полка скоро опять сотня останется!

Улыбчивые, витые, беспечные губы Михаила Блинова вытягивались в злую нитку, и тогда сразу пропадала его моложавость и красота, он становился остервенелым и страшным, как в сабельном бою. Миронов, как мог, успокаивал, но Блинов приставал с нешутейными вопросами:

– Вы скажите, Филипп Кузьмич, что за народ кругом? То сидели тихо, улыбались, хвалили новую власть! Теперь оказывается – не все были довольны-то! Так чего им не хватало-то, гадам?

– Привычности не хватало, Миша. Старой привычки шею гнуть перед богатым соседом и тем сохранять видимость равновесия..: Ну и обидели кое-кого эти пришлые анархисты, черт бы их побрал! Казак – он нищий, а гордый!

– Так что ж теперь? До смерти будем рубиться, горло один одному рвать?

До смерти, думаю, но будем, – отвечал Миронов. (А комиссар Бураго с интересом наматывал всю эту политическую беседу на ус и был, кажется, доволен командиром.) – Вот погоди, Михаил, Краснов неминуемо прижмет станичников налогами, да в пользу немцев! Мобилизацией и порками он уже их прижал... Так что не сегодня завтра будет тебе облегчение, Блинов.

Все замечали: взрывается Миронов чаще всего либо по причине крайнего головотяпства в верхах, либо по пустякам в собственном хозяйстве. А как доходит до серьезных вещей, то он хватает себя за правый ус, словно за цепной чумбур, и становится спокойным, а если надо, то и каменно-невозмутимым. Мерцает жмуристыми, темно-карими глазами, отрешенно и как бы со стороны оценивает положение, думает.

– Потерпи, Миша, потерпи. Скоро наши землячки-казачки заголосят под Красновым!

– Когда? Сказал бы точно, Филипп Кузьмич, – гневно усмехался Блинов.

– Когда – от нас тоже отчасти зависит. Только бить их начнем как следует, так и очухаются.

Штаб еще оценивал собственное положение, как терпимое, но тут прискакал из Арчеды Алексей Прокофьевич Шамов, тамошний командир, член Казачьего отдела ВЦИК, желавший все время командирской самостоятельности. Прискакал с охраной в пятнадцать человек, усталый, разбитый, на перепавших и едва живых лошадях. Привез новость: его, фроловский, отряд полностью рассеян, противник прочно сидит на железной дороге, нужны срочные подкрепления.

– Откуда?! – Миронов сразу «слетел с резьбы», накричал. Какого черта бежали в эту сторону, когда бежать следовало в другую, к Царицыну?! Помощь-то нужна по всей линии. Или не ясно до сих пор? Красновцы и тут напирают, не дают часа портянок перевернуть! – Ну, какие подробности-то, давай, выкладывай!

Было тут и некоторое пренебрежение со стороны комбрига: Шамов – из рядовых казаков, но идейный и потому претендовал на большую самостоятельность. Вот и допретендовался: в наличии ажник шестнадцать всадников, командуй – не хочу!..

Шамов меж тем выкладывал подробности, от которых у слабонервных волосы могли встать торчком. Его отряд, охранявший донскую переправу против Кременской станицы, обошли конники однорукого есаула Рубашкина, высадились по эту сторону – за это Краснов сразу дал ему чин полковника... А другой полковник, Плешаков – у него полная двухполковая бригада, – налетел тем временем на станцию Арчеда и хутор Фролов... Через три дня этих плешаковцев удалось выбить, но за это время они успели проявить всю свою бандитскую сущность...

Шамов рассказывал как бы бесстрастно, ровным голосом, но почему-то закрывал глаза, откидывая голову, и прислушивался к какой-то внутренней, ему одному слышимой боли:

– На весовых перекладинах хлебной ссыпки повесили восемнадцать человек, наших активистов... И партийных и сочувствующих! Всех казаков, подлежащих мобилизации, но почему-либо оказавшихся дома, с ними старых и малых, погнали в талы у речки и порубили всех до одного... Отца красноармейца Топчиева привязали к хвосту коня и пустили наметом, а родня стоит и смотрит – под зверской охраной, конечно! Нет, братцы, этого нельзя выносить больше, надо их – под корень!

– Черт знает что началось на Дону, – сказал комполка Быкадоров. – Гражданская война, говорим... Не война это, а резня, разбой среди бела дня! Дальше-то?

Шамов не понял тона, с каким Быкадоров вопрошал людей и самое время, куда оно приведет в конце концов, и вновь рассказывал:

– А дальше... Держались мы неплохо, но тут что-то приключилось с этим 6-м Царицынским полком! До сих пор не знаю: то ли его разбили вчера в пух и прах, то ли он целиком перешел на кадетскую сторону! Потому что полковник Саватеев оказался у меня в тылу, вся дорога от самой Иловли у них в руках. А вы, товарищ Миронов, говорите, почему на Иловлю не отступал! Под Суховом Вторым побеспокойтесь укрепить заставы, мы там едва ушли от конной погони!..

Заставы Миронов укрепил, но всю ночь не спал в тяжелых раздумьях, пытаясь понять время и те пружины, которые действовали явно и тайно, обостряя внутреннее положение в Советской России до размеров всенародного бедствия.

Вне всякого сомнения, решающей во всем была интервенция, значит, магнаты иностранных компаний делали ставку на гражданское междоусобие, как средство для достижения своих целей. Можно было также не сомневаться, что внутри страны активно действовала и вражеская агентура, шпионы и провокаторы. По особенностям нынешней российской жизни очень удобно и даже легко всякое мероприятие, всякое здравое дело Советской власти доводить до полного абсурда... А после ссылаться на темноту и невежество самой массы вот где скрывается главная, может быть, опасность! Наше советское подворье поджигают теперь не только снаружи, от границы, но и изнутри. В каждом темном углу копошится какая-нибудь нечисть... Но как опознать ее и схватить за руку? Готова ли к этому наша контрразведка?

Горит, горит всероссийский пожар, и кто-то усердно греет руки у этого костра... Но кто?

10

На третьи сутки пути, перед самым рассветом, казаки Степан Воропаев и Кирюха Топольсков, потеряв в этом трудном поиске дружка и спутника Панкрашку Глотова, незаметно миновали белые заставы под Гумраком, побросали в глубоком яру погоны и кокарды и выбрались под самые стволы передовых красноармейских секретов в другом виде: при красных звездочках и с вынутыми из тайных зипунных швов справочками-мандатами из мироновского штаба.

А их, надо сказать, никто и не проверял. Здесь, за глубокими глинистыми ярами, были все свои – так считали тутошние красные орлы.

В комендатуре сказали, что гостиница «Иностранные номера» стоит на Александровской площади, там и штаб. Но только спустились к железной дороге и миновали нитки путей, поволокло их с общим человеческим потоком на Скорбященскую, к высокому красно-кирпичному пальцу пожарной каланчи. Туда двигались толпы, выливаясь группами из всех малых улиц и переулков. Ближе к площади человеческая масса густела, зыбилась, молчаливо теснилась к дальним, повитым красно-черными лентами трибунам. Воропаев и Топольсков поняли, что попали в какое-то шествие, и тут около трибун звякнули тарелки духового оркестра, зарыдали медные трубы, и на высоту начали подниматься друг за другом маленькие черные фигурки людей.

– Давай стронем обратно, – сказал Воропаев, подаваясь назад, беспокоя и раздвигая каких-то фабричных граждан, поголовно расстроенных трауром, глядевших в сторону трибун пустыми от душевного непокоя глазами. «Кого хоронят-то?» – раза два спросил он проходивших мимо, но ему отвечали либо в спешке, либо без большой охоты непонятное слово «Ерма...» – и казаки так и не поняли, о ком шла речь.

Притулились около газетной тумбы с кисетом, решили перевести дух. На тумбе было наклеено много различных букв, иногда вкривь и вновь, но шире других гляделось старое, уже изрядно облинявшее от ненастья объявление на серой соломенной бумаге:

Во вторник, 26 марта

В Доме Советов

лекция

РАЗВИТИЕ ЗЕМНОГО ШАРА

прочтет

председатель исполкома совдепа

товарищ Яков Ерман

Маленький зеленый листок рядом оповещал о лекции на французском заводе для любителей искусств – известного поэта и публициста Лапидуса «Народная поэзия и классовая борьба».

– Так гляди, тут тоже этот самый Ерма? Может, его и хоронют? – спросил догадливый Топольсков.

– Пошли все же в штаб, а там поглядим, – прикинул Воропаев.

На Александровской площади, в «Иностранных номерах», размещался не только штаб военного округа, но и Чрезвычайный комиссариат Юга России по продовольствию (ЧОКПРОД), и другие учреждения, так что пришлось побегать по этажам. А толку все равно не добились, потому что кабинеты и даже переходы с лестничными клетками были, считай, пустыми. В коридоре у дверей штаба сидел на табуретке толстый и какой-то распухший солдатик в рыжей щетинке. Винтовку и котелок держал между колен и ел картошку без хлеба. Пальцы левой руки солдата замотаны грязным бинтом, котелок тоже был закопченный и грязный. Солдат оглядел казаков с твердой подозрительностью и сказал, давясь сухой картофелиной:

– Никого нету. Все там… – Кивок, серой папахи относился, по-видимому, в сторону Скорбященской площади.

– У вас донесение. Срочное, – сказал Воропаев.

– Один черт, – сказал постовой. – Придут вечером. Тогда. По ночам заседают, а счас не до того.

– Кого хоронют-то? – спросил Топольсков.

– Да к Яка-Ерма, сказано ж всем было. Яка Ерма!

Казаки молча переглянулись, не понимая тутошнего языка, и пошли вниз но лестнице, переждать, когда придут военные начальники.

– У них тут и язык какой-то царицынский, ни черта не поймешь, – сказал Кврюха Топольсков, – И быстро как-то тарахтит, дьявол!

– Пойдем, схороним усопшего, все одно делать нечего, – по-хозяйски решил Воропаев. И поправил фуражку, под которой лежал у него на голове важный пакет с донесенном.

Теперь у них было стремление, и они скоро пробились в толпе к самым трибунам. Гроба, правда, было не видать, он стоял за человеческой стеной, зато всех ораторов они рассмотрели вблизь, с десяти шагов. Народ к тому же перешептывался, показывали пальцем или кивком головы, называли выступавших или стоявших в переднем ряду на трибуне.

Понравился казакам главный царицынский большевик – Минин, сухой, среднего росточка, но положительный мужчина с большой лысиной и цивильными усами в скобочку. Глаза у него затуманены похоронной мыслью, но все равно думающие, умные глаза. Ясно, он тут отвечал за все, ему сильно расстраиваться нельзя было, как хозяину в доме. Рядом с ним – черная кожанка (по жаре-то!), плоское, лобастое лицо с коротковатыми и все же вьющимися белесыми волосами, глаза открытые с голубизной. Оказалось: член исполкома чекист Дмитрий Павин. Дальше – какой-то кавказец с пронзительными глазами, говорят – комиссар из Москвы, по хлебу... А на краю трибуны здорово выделялись двое военных, в полковничьих летних френчах, только что без погон. Один – с огромной, лошадиной головой, скучными глазами, генерал бывший, но фамилии Носович; другой – непомерно длинный, вроде большевика Ковалева, но с несоразмерно маленькой, птичьей головой и барственным ликом, помощник Носовича, военспец Ковалевский...

Клонясь через трибуну к массе, взмахнул рукой очкастый оратор с козлиной бородкой и нервным носом, обладающий неожиданно сильным, горловым голосом.

– То-о-ова-арищи! Трудящиеся горр-рода Царр-ри-цына! – рявкнул он и снова взмахнул рукой с зажатой намертво фуражкой. – Мы хороним! Сегодня! Лучшего! Самого верного! Сына! Отдавшего жизнь на посту! От руки презренного врага! Злобной толпы! Кулацкий обрез! Имя его пребудет бессмертным отныне и до полной победы мировой революции, которая уже не за горами! Мы стоим у гроба товарища Якова и клянемся отомстить морями крови всем врагам пролетариата, нашим врагам, врагам мировой революции! Яков Ерман был... и остается...

– Сам... Троцкий... – прошептал кто-то рядом, зачарованно выглядывая из-за плеча Воропаева.

– Местный был человек-то, убитый? – спросил шепотом Топольсков, не поворачивая головы.

– Приезжий, но... голова! Председатель! Меньшевиков этих, бывало... месил, как котят! Дружок самого Минина!

– А Троцкай?

– С Москвы, самый главный тут.

Воропаев одернул друга за локоть, и тот смолк, проникаясь всеобщим чувством скорби и той идеей, что владела сейчас этой душевно единой и доверчивой массой городского люда. Жалко при этом было и сгибших за эту весну товарищей-полчан и только вчера схороненного в буераке Панкрашку Глотова.

Люди сказали с трибуны все те слова, которые следует говорить в подобных случаях, и спустились к гробу. Многие не поместились у гроба и свежевырытой могилы, расступились вширь и потеснили других. Троцкий и Минин как-то стушевались в толпе, а двое военных – военрук Носович и его помощник Ковалевский – оказались прямо перед вестовыми казаками Воропаевым и Топольсковым, прижимались к ним спинами в чистых полотняных тужурках. Казаки, сами пропыленные и пропотевшие на июльской жаре, слышали вблизь свежий запах новых портупей и хорошего мыла, а также и терпкого спирта от бритых генеральских скул и подбрудков над стоячими воротниками. Было в этих военных нечто усвоенное от юнкерского училища, а может и пажеского корпуса, раз и навсегда вышколенное годами воинского устава; даже без погон и орденов в них угадывалась та военная косточка, которую редко обнаруживали высокие командиры из бывших рядовых. Казакам отчасти лестно было стоять вплотную к таким высоким чинам, которые не без причины, оказывается, отсутствовали в штабе.

Человека, которого хоронили, тоже было, конечно, жалко, как и всякого убиенного красного бойца, тем более что погибший в свои двадцать два года не успел даже жениться, говорят, и, стало быть, не взял от жизни, считай, ничего, что положено взрослому мужчине...

Когда забивали большими гвоздями крышку и спускали гроб, Носович взял под козырек, а Ковалевский едва заметно тронул его плечом и сказал тихо, растроганно: «В бозе почившему... да будет земля пухом...»

Под медный плач оркестра дружно работали лопаты. Красная глина и нижние желтовато-черные пласты с шорохом поплыли вниз, зашуршали... Потом образовался и продолговатый холмик, который стали охлопывать и ровнять, по-хозяйски завершая положенное. Тогда-то из-за пожарной каланчи пронесся над крышами военный аэроплан и, сделав над Волгой круг, пошел к площади на снижение. Стеклянные колпаки кабины были сдвинуты, пилоты я кожаных шлемах и мотоциклетных очках смотрели, склоняясь, сверху на толпу. Было даже страшновато стоять под прицелом винта, вихревым кружением воздуха.

Когда под растопыренными колесами оказалась середина площади, передний пилот сбросил красный вымпел с траурной лентой, а его помощник, неловко ворочаясь в своем тесном гнезде, вынул откуда-то из недр машины плетеную корзину с цветами и опрокинул над людьми, могилой, трибуной и оркестром. Красные розы и гвоздики, плотно уложенные в корзине, от сильного потока воздуха тут же стали разваливаться, делиться на букеты, множились зеленовато-красным дождем. Большой пук огненно-красных роз угодил точно на горбик могилы, спружинил и медленно сполз по рыхлой земляной осыпи. Десяток лепестков окропил сухую глину.

– Говорят, самолет – Троцкого? – спросил какой-то любопытный голос.

Военные промолчали. И только спустя время, сняв фуражку и вытирая потный от духоты и усталости череп, Ковалевский сказал как-то ехидно и непонятно для казаков, вроде вздыхая о чем-то важном и богохульствуя в то же время:

– Красиво! Мировая фирма, ясно, с затратами не считается!

– В такую минуту, разумеется, ничего не жаль, – подтвердил Носович вполголоса. – Говорят, осталась юная невеста, прекрасная, как библейская Эсфирь... И тоже, к сожалению, ранена...

Казаки переглянулись, не понимая ни слов, ни тона этого мимолетного разговора. Толпа начала редеть, аэроплан пролетел и больше не вертался, сел где-то за Сарентой. Вместе с текучей толпой казаки двинулись опять к Александровской площади.

На этот раз их приняли в штабе, дежурный адъютант даже сказал что-то ободряющее в том смысле, что вестовым здорово повезло, если они добрались сюда с севера подобру-поздорову, и велел ждать.

Воропаев и Топольсков достали из походного подсумка черствые сухари, разжились в кубовой свежим кипяточком и нашли проходную комнатушку с изразцовой голландкой, чтобы перекусить. Двери тут с трех сторон были открыты, то и дело мелькали штабные адъютанты и связные, доносились кое-какие окрики и разговоры. Один раз упомянули про Миронова, и тотчас появился тот самый начальник, что принимал пакет. Какого числа вы отправились с донесением? – с беспокойством спросил он.

– Там же сказано, – с трудом сказал Воропаев с набитым ртом.

– То-то, «сказано»! А вот перехвачено донесение из штаба генерала Фицхелаурова в Новочеркасск... Говорят, что Миронов наглухо взят в кольцо. Шестнадцать полков Алексеева и Саватеева охватили его со всех сторон. Телеграмма вчерашняя.

– Чего-то тут напутано, товарищ, – сказал Воропаев, прожевав сухарь. – Ошибка! У нас разведка по всей окружности, да и командир не такой, чтобы попасть в полное окружение. Не-е, тут несуразность ихняя!

– Ево уж один раз окружали под Шашкином, – сказал Топольсков. – Так доси своих упокойников в Усть-Медведицу возят из-под Шашкина, вой по всей станице...

Начальник оглядел казаков, сказал с недовернем:

– Побудьте пока в штабе до выяснения обстановки. После получите директиву для Миронова. Если, разумеется, не подтвердится эта генеральская шифровка!

Воропаев спокойно разлил из котелка кипяток по кружкам, подмигнул Кирюхе:

– Ну, чудак народ пошел, со смеху помрешь! Ты запивай, не давись сухим... Это все – на бумаге...

В ближнюю комнату пришел телеграфист с мотком ленты в руках, вытянулся перед адъютантом и доложил последние новости, не опасаясь посторонних:

– Паническое отступление Киквидзе на участке Урюпинская – Провоторовская приостановлено лихой кавалерийской атакой 1-го казачьего полка нового формирования, командир Оленев. Особо отличилась сотня фронтовиков хутора Дуплятского, но потери большие...

– Но сотня, а эскадрон, сколько можно мусолить эти староказачьи термины! – сказал возмущенный адъютант.

– Потери большие, рубка была кровавая, погиб командир дуплятского эскадрона Макар Филатов.

Адъютант равнодушно забрал моток бумажной ленты из рук телеграфиста и увел его за собой. Казаки снова переглянулись. Они не знали, кто такой Макар Филатов, но гибель сотенного командира в атаке о многом им говорила. Знали они также, какие сражении разворачиваются около окружных, опорных станиц вроде Урюпинском...

Да и только ли там сшибались теперь красные полки и эскадроны с грозным нашествием белоказачьей своры? Поднялся весь Дон, разделила его жестокая, неотвратимая сила классового и гражданского междоусобия, закипел страшный бой – не на жизнь, а на смерть!

...Пела боевая труба у развернутого знамени, и командир 1-го хоперского красного полка Оленев обнажил шашку, отдал команду. И повторили ее эскадронные и взводные командиры на левом и правом флангах: «За власть Советов! За красное знамя труда! Пики к бою, шашки вон! Конной лавой, в атаку!..»

Длинные гривы вытянулись по ветру, земля охнула и осязаемым шаром покатилась под сдвоенную дробь конских копыт! Шуршали вызревшие июльские травы-ковыли на суходольной, непаханой равпиие между родимой речкой Касаркой и пересыхающими бузулуцкими притоками, голубели васильковые обочины дорог. Позади дымила паровозными трубами опорная станция Алексиково, впереди разливалась зовущая ширь прихоперских низменных лугов, и над ними сияло склонявшееся за полдень багрово-красное солнце...

Ритмично ходили под седлом передние лопатки буланого дончака, он мчался по ровному пространству сильно и ходко, вытянув шею и закусив отпущенные всадником удила. И ветер свистал в его темной гриве и оскаленных зубах всадника. Страх забило в горло клокочущее слово «ура!», и сердце билось птицей, и зубы скрежетали, и слезы брызгали из глаз от поющего в костях и жилах счастья жить на этой земле!

Макар Филатов вел за собой сотню хуторян, привычно ощущая надежность седла и стремян, отпущенность ременных путлищ на всю длину ног и прочность скошевки под брюхом коня... Все было привычно и знакомо еще с германской, робости не чувствовал. И шашку держал еще в опущенной руке, выжидая, пока густая кровь возбужденного тела соберется нужной тяжестью в сжатых пальцах, сухожильном запястье, чтобы удвоить и утроить силу разящего, смертельного взмаха на всем скаку, с оттягом и выносом клинка.

Ревели вокруг десятки и сотни глоток, захлебываясь визгом и воем осатанелой лавы... Встречные, белые казаки, как видно не совсем готовые к этой атаке, уже поняли надвигавшуюся на них ярость, поворачивали за две-три сотни шагов, начинали пятить, кружить лошадей, бежали! Макар поднял шашку, поднимаясь в стременах, и тут встречная нуля ударила в основание плеча, как бы срезала поднятую его руку с клинком и покачнула в седле. Уже теряя сознание, Макар успел выбросить носки из стремян и мягко, не сламываясь, как на учениях, покатился по жесткой траве.

Рана была не смертельна, но слишком велика контузия от удара о землю. К тому же азарт погони увлек не только атакующие сотни, но и коноводов с заводными лошадьми... Макар лежал навзничь, раскинув руки, и серая полотняная рубаха у плеча тяжело набухала свежей кровью. Словно запоздалый степной мак-кровянец заалел на вытоптанном, блекло-золотом взгорье. Кровь по капле стекала к усыхающим корневищам трав и, почти невидимая, впитывалась и поглощалась пересохшей от июльского зноя землей.

Осиротевший буланый конь дал сгоряча большой круг около поверженного хозяина и, нервно перебирая передними копытами, вдруг остановился над ним. Хозяин почему-то был недвижим, не слышно стало ни голоса, ни дыхания... Конь в испуге и недоумении вскинул небольшую, сухую свою голову, как бы оглядывая чужой окоем степи, всю бесприютность опустевшей земли, и заржал неистово и дико, с призывом, не веря в постигшую его беду, как ржет молодой залетный стригун-трехлеток, потерявший косяк...

Конь звал хозяина, но никто не отвечал на его зов. Сотня ушла в атаку, и не было у них возврата.

Кровь же, вначале горячая и неудержимая, словно маленький ключик, все медленнее и слабее текла из раны. И ржавел, подсыхал, блек на серой рубахе приметный в степи смертный мак-кровянец. И не видел уже Макар Филатов свой родимый хуторок Дуплятку, росстайный выгон за крайними плетнями, тенистые вербы над Касаркой. Стоящую в ожидании свою молодую жену с горестно опущенными руками и двух сыновей-малолеток, жмущихся у ее подола...

Конь, переступив повод, разорвал тонкий ремень. Бездорожно шел по степи, взмахивая и вздергивая головой, и длинный конец уздечки тянулся за ним в сухой траве, как змея. А над одиноким казаком, раскинувшим руки на земле и не приходившим в память, кружился высоко в небе маленьким черным крестом-распятием молодой кровожадный ястребок...

ДОКУМЕНТЫ

Предписание командующему резервами г. Царицына И. В. Тулаку

24 июля 1918 г.

№ 6

Необходимо: сербский батальон, роту Крестьянского полка, взвод артиллерии и пулеметную команду в составе 8 пулеметов поднять сейчас по тревоге и срочно отправить в район ст. Арчеда в распоряжение т. Миронова.

Члены Военсовета: Сталин, С. Минин, Ковалевский[37]37
  Директивы фронтов Красной Армии. – С. 293.


[Закрыть]