Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 44 страниц)
За поимку меня они объявили награду в 400 тысяч рублей.
За поимку их – жалко тратить ломаного гроша, мы их поймаем бесплатно.
ВПЕРЕД, ТОВАРИЩИ, ЗА ТОРЖЕСТВО ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ!
Командгруппы Миронов[53]53
ЦГАСА, ф. 1304 оп. 1, д. 164, л. 49.
[Закрыть],
18
Федор Дмитриевич Крюков, как и предполагал Миронов, «омертвел внутренне», медленно, исподволь отходил от политической борьбы и ее иссушающих страстей. Свои общественные обязанности он еще выполнял, но кое-как, ради формы, лишь бы не усугублять остроту взаимоотношений среди членов круга. Произошел, чувствовал и сам Крюков, роковой, невозвратимый расход сил – ни жить, ни думать о жизни всерьез уже не хотелось. Не было и не могло уже быть той нравственной победы, которая способна поддержать измотанный дух.
Назревал крах белого движения на Дону, и Донское правительство вынуждено было обратиться за помощью к Добровольческой армии. В своем личном письме Деникину Краснов, слывший обходительным человеком, обронил нечаянно фразу: «На Севере нас побеждает не сила оружия противника, но сила его пропаганды...» – фразу, подогревшую и без того усложнившиеся отношения между генералитетом «добровольцев» и Донским правительством. У Деникина тоже ведь не было четкой общественно-политической платформы и лозунга, способного увлечь за собой хотя бы часть трудового населения.
Со стороны союзников прекратилась какая бы то ни было помощь донцам, и французский консул Гильмонэ вручил атаману Краснову новые условия сотрудничества, в которых особо указывалось, что хозяева земли донской «обязаны всем достоянием войска заплатить убытки французских граждан, проживавших в угольном районе «Донец», происшедшие вследствие отсутствия порядка в стране... Обязаны восполнить потерявшим работоспособность и также семьям убитых вследствие беспорядков и заплатить полностью среднюю доходность предприятий с причислением к ней 5-процентной надбавки на все время, когда предприятия эти почему-либо не работали, начиная с 1914 года...».
Краснов, вынужденный подписать соглашение о едином командовании, развязал тем самым руки оппозиции в собственном штабе. И вновь искал поддержки у Деникина. «1 февраля, – писал он, – съезжается крут, и, если я не получу от вас моральной поддержки и требования остаться на своем посту, я буду настаивать на освобождении от обязанностей...» Он рассчитывал, по-видимому, на ум Деникина, его способность пренебречь личными счетами и уколами самолюбия ради общей цели, но таковые люди уже перевелись в русском обществе...
Единственное, что еще смущало оппозицию, это авторитет Краснова в кругах зажиточного казачества и «стариков», которые и слушать не хотели о его уходе.
В день открытия круга, в ранний час, к атаману пожаловал Харламов и сообщил в доверительной форме, как бы даже с подобострастием, что круг склонен в самой решительной форме требовать отставки командующего армией Денисова и начальника штаба Полякова, то есть того, что решительно отвергал Краснов. Удар был рассчитанный и верный. Атаман долго ходил по кабинету, чувствуя некий обрыв подложечной. После мучительной паузы остановился и сказал, не поднимая головы:
– В такой же категорической форме я потребую отставку... Это немыслимо. Согласитесь, Насилий Акимович, что лишить армию в теперешнее тяжелое время командующего и начштаба – это подвергнуть ее катастрофе!
Харламов молча смотрел на золотые полудужья его пенсне, скрывая торжество и единственно поэтому не находя нужным подчеркивать, что катастрофа уже налицо.
– Планы обороны знаем только мы трое, – продолжал Краснов. – Если уж Денисов и Поляков так ненавистны, я могу убрать их постепенно, по окончании наступления противника... Единственно, кто разбирается в обстановке и в курсе всех дел, это генерал Кельчевский, но он знает только Царицынский фронт, и он не казак.
– А генерал Сидорин? – подсказал многоопытпый Харламов.
– Только не Сидорин! Это нечестный человек, погубивший наступление Корнилова на Петроград. Это интриган, бросивший прошлой весной все посты в Новочеркасске на растерзание Голубову! И притом он пьет.
– Но решение круга неизменно, – сказал Харламов.
В 11 часов дня, после торжественного молебна в Войсковом соборе, в зале дворянского правления открылся круг.
Речь Краснова с широким охватом событий, внешних и внутренних, с довольно объективным истолкованием военных неудач (Краснов объяснял их чрезмерной растянутостью фронта после ухода немцев, разочарованиями в помощи союзников, превосходством сил противника, чрезвычайным утомлением войск в непосильной борьбе) вызвала некоторый отклик в зале и даже бодрые аплодисменты. Но как только на трибуне появился командующий Денисов, аудиторию будто подменили. Шиканье и недоброжелательные реплики сбивали генерала, давали понять темным депутатам станиц, что источник всех зол и неудач на мироновском фронте только один он, командующий Денисов.
Начались прения, и тут Крюков, да и другие сведущие во внутренней политике люди воочию убедились, как велика сила демагогии и сплоченности оппозиционеров. Генералы Семилетов и Гнилорыбов, а за ними и сам Сидорин при поддержке председательствующего Харламова буквально не оставили камня на камне от всей деятельности командующего и его штаба. Вопросы ставились самые пустые, но волнующие основную массу депутатов из низов, и медленно и верно расшатывали положение Денисова.
Сидя за зеленой скатертью президиума, Крюков уже не возлагал никаких надежд ни на последнее слово Денисова, ни на «благие перемены» после него – донское общество разложилось и умирало у него на глазах... Праздной рукой делал краткие характеристики в записной книжке ради утоления нынешней ярости и – для памяти.
...Харламов – коренастая обезьяна в очках и при бакенбардах. Опытнейший, мелкий политикан, «сводит и разводит» на палубе тонущего корабля, не видя этой главной опасности – самоутопления. Странно: из народных учителей, но сволочь в степени превосходной...
Полк. Бабкин. Глуп, трус до... Целовался с министром Вр. правит. Ворховским во время травли Каледина. О чем говорит! «Мало удел. вним. нуждам станиц...» Какая сволочь!
Ген. Семилетов. Авантюрист, чины заработал на карат, зверствах в шахтерск. поселках... Во время боя под Заплавской – во время рождения Донской армии стоял с отрядом в непосрсдств. близ, и не помог Денисову... Маленький Бонапартик, г... Запрос: «Какие меры принимались прот. злоупотребл. самовол. реквизициями?» – только это и следует запрашивать на засед. Бол. круга...
Ген.-лейт. Семенов. Лихоимец из Ростова, чужак, штабная дрянь, произведенный в очередной чин походным атаманом Поповым при совм. бегстве от Дорошева и Голубова в Садьскую степь... Речь – о неумении сойтись в перег. с союзниками... Ах ты, сволочь распутинская, да вы ведь уже расторговали всю Россию, на какие шиши прикажете торговать с Антантой? Жаль, что волею судьбы мы приютили на Дону всю эту мерзопакость...
Ген. Сидорин – главная фигура, мерзавец. Бежал от Голубова, бросив на произвол судьбы семьи офицеров в Новочеркасске... Пьян, как всегда, порет чушь...
Ген. Попов... Бывший походный. Походы совм. с Сидориным по ресторанам. На крайний случай – в Сальскую степь, где ни противника, ни союзника, одни бараньи отары и шашлык... Какие откровения роятся еще и в этой подлой башке?
………………………………………………………….
Нечаянная запись дрогнувшей рукой, вкось: «Ф. Д., а вы здесь – как? В кач. беспл. приложения-с?..»
………………………………………………………….
Сильное сердцебиение помешало Крюкову, он закрыл глаза и долго сидел, отключившись. И то ли пропустил выступление бывшего походного атамана, то ли тому вообще не пришлось выходить на авансцену в этой трагикомедии, или, скорее, последнем фарсе. Не выдержал атаман Краснов. Резкой походкой вышел к кафедре, нервно снял пенсне и бросил гневные слова в зал:
– Вот уже три часа все мы присутствуем при недопустимой травле командующего армией. Травле генерала и героя Денисова, того, кто освободил Новочеркасск, лично руководя атакующими цепями, того, кому войско Донское обязано победами и славой. И вот вся награда с вашей стороны за тяжелые и ответственные годы, какие пали на его долю!.. Вы мне говорили не раз о его смене, но если вы хотите бороться и победить, то никакой смены быть не может. В бурю не вырывают руля у опытного и знающего море рулевого! Такие опыты до добра не доводят. Я спрошу тех генералов, которые с такой злобой сейчас выступали против командующего армией: почему они не у дел и прячутся за его спину?.. «Выгнали?» – «И за дело!» Смотрите, струна очень крепка, но и она лопается при неумеренной натяжке!
Снова зал зашумел рукоплесканиями, снова многим из оппозиции пришлось втягивать голову в плечи, и тут находчивый и многоопытный Харламов, понимая, что в этих условиях отставку Денисова круг не примет, объявил перерыв и предложил перенести прения на следующий день...
Оппозиции надо было собраться с силами, хотя фактически вся эта жизнь уже переживала агонию. Крюков глубоко вздохнул и с горечью закрыл свою записную книжку.
В полночь на квартире атамана Краснова зазвонил телефон. Краснов, мучившийся бессонницей, нервно сорвал трубку – звонил генерал-квартирмейстер Кислов, голос его был глух и, кажется, даже дрожал:
– Петр Николаевич, большое несчастье для всех нас... В сумерках двумя неизвестными... они были в солдатских шинелях, по-видимому, первопоходцы из цветных полков, а в данном случае – провокаторы... совершено покушение на нашего дражайшего «демократа» Агеева. Прострелена грудь, но, кажется, останется жив.
– Павла Михайловича? – переспросил для чего-то Краснов. Он ненавидел сейчас Агеева, но сохранял вежливость.
– Да. Домашнего большевика, так сказать... Провокация, разумеется, но что тут поделаешь? Интеллигенция опять завопит...
– Да. Это – конец, – откровенно сказал Краснов. – Если они уже и до таких мерзостей дошли, то что же остается? Разумеется, остается одно... – и положил трубку.
Утром члены круга подавляющим большинством выразили недоверие командующему Денисову и генералу Полякову. Одновременно с ними отказался от булавы атамана и генерал Краснов.
Он покинул заседание и спешно выедал навстречу Деникину, которого со дня на день ждали в Новочеркасске. Они встретились на пограничной станции Кущевская.
В поле кружили снежные смерчи, как бывает в этих открытых степях в преддверии весны. Сквозило со всех сторон, а в поезде главнокомандующего Деникина царил комфорт, даже покой, дела его шли в гору. Он высказал сожаление, что не поспел к началу войскового круга в Новочеркасске, так как он-де и не допускал мысли об отставке Краснова и его штаба... Деникин в беседе даже отдал должное генералу Краснову за его «титаническую работу по возрождению белого дела на Дону и Юге России», благодаря чему и Добровольческая армия смогла успешно провести необходимые маневры и в конце концов разделаться с 11-й армией красных...
Генерал Краснов был в таких случаях откровенно прям:
– Но вы, ваше превосходительство, могли бы и сейчас еще исправить положение. Круг еще не голосовал мою отставку.
– Нет, зачем же... – немного смешался Деникин. – Зачем же так грубо вмешиваться в демократические... к-гм, пре-ро-гативы вашего собрания? Воля народа, знаете... Да ведь это лишь момент, Петр Николаевич, момент! Вы еще понадобитесь Дону и России, а сейчас, я думаю, вам следовало бы хорошо отдохнуть, не так ли? Ну, в Крыму, в Ливадии например.
Краснов налился кровью от возмущения и сказал, глядя в толстое, равнодушное лицо Антона Деникина:
– Да, по-видимому, мне в данное время действительно нечего делать на Дону. Тогда разрешите отправиться на отдых в Батум, там мне будет спокойнее...
На следующий день Деникин выступал на заседании Большого круга, обещая всяческую помощь донцам как от своего имени, так и союзников, и предложил избрать атаманом Африкана Богаевского, но убеждениям близкого к кадетам. Он чувствовал, что в донской столице властвуют две определяющие стихии: торжественные молебны в честь возвращения из Екатеринодара откровенных монархистов и англоманов, воцарения Африкана Богаевского и нового главкома, всегда пьяного и высокомерного генерала Владимира Сидорина, и другая – возможно, более даже сильная – паника перед лицом приближавшихся к Донцу мироновских орд. Говорили в салонах и по задворкам больших домов, что Блинов-де перерубает шашкой бычка-летошника, а китайцы из 16-й дивизии еврея Медведовского истязают офицеров и молодых женщин. Едят же исключительно ящериц и лягушек... Все это было вздором за исключением одного: войска Миронова действительно подошли к Донцу.
Сидорин для начала попросил главнокомандующего Деникина заменить донские полки, стоящие на пути Миронова, резервными частями с Кубани.
– Почему так сразу? – стал в тупик Деникин.
– Имя Миронова деморализует наших... Они либо разбегаются в панике за двадцать верст до сближения, либо сдаются в плен, и он их всех мобилизует в свои полки.
– Довоевались вы здесь! – пробурчал Деникин и вызвал своего начальника штаба генерала Кельчевского. Генерал подтвердил: только в феврале Миронову сдалось пятнадцать полков.
На сальском рубеже у Деникина заканчивали переформировку два сильных кавалерийских корпуса, которые уже можно было бросить в бой. Но один из них составляли донцы, и поэтому генерал испытывал понятные опасения: не последуют ли они примеру хваленых красновских полков при соприкосновении с Мироновым? Или – не вырубят ли их конники Миронова, которые находятся сейчас в зените успеха и славы, сметают все на своем пути? Одновременно по левому берегу Дона, с некоторым отставанием от 9-й армии, шла из-под Царицына дивизия Буденного. Ее, правда, от основного театра действий покуда отделял широкий Дон, главное же – Миронов... Как остановить движение его Ударной группы с северо-востока, как устранить самого Миронова?
Работала с полным напряжением контрразведка. Шифровка на станцию Таловая, где сидел «свой» телеграфист, работавший под рукой поручика Щегловитова, рекомендовала обязать полковника В. (начштаба 9-й Красной армии) ускорить дискредитацию Миронова, дезавуировать любыми средствами. Но кто мог положиться, что телеграфист окажется на месте, что сама эта шифровка не попадет в руки чекистов?..
19
Город Козлов, где располагались штабы Южного фронта, утопал в снегах и безмолвии. Сугробы зализывались вьюгой до жестяной, гулкой кожицы, дымовые трубы по ночам выли заупокойно и предвещали мор. Пайки совслужащих и местной охраны снова урезали. Печи топились скудно. На путях одичало вскрикивали маневровые паровозы, стреляли в пустое небо дровяными искрами – подходили к концу запасы угля для маршрутных поездов. Город натерпелся страхов, голода и холода и медленно приходил в себя при первых проблесках оттепели, еще не веря во внезапные удачи красных войск где-то далеко на юге, под Белой Калитвой и Александровск-Грушевском...
Лиза Меламед по-прежнему жила в доме стариков-аптекарей, ее там полюбили, хорошо подкармливали привозной рыбкой – почему-то доставлялась она знакомыми с Камы, и по утрам, традиционно, Дора Игнатьевна давала ей ложку рыбьего жира, профилактически, как она повторяла ежедневно, от прескорбута и даже сыпного тифа... Сам же Михаил Иванович был отчасти для Лизы антипатичен. У него, оказывается, была двойная душа. Недаром именно об этом напоминал еще в Царицыне Левин.
Как только прижимали белые на фронте, ухудшались пайки и начиналась стрельба в окрестных деревнях, Михаил Иванович как-то выжидательно смолкал и будто радовался чему-то. Чаще надевал свои старые очки с овальными стеклышками в скромной, железной оправе и становился в них еще старше и незаметнее. В другой раз, когда в газетах были уверенные заголовки, а с пайками дело налаживалось, либо после шумных митингов на площади Михаил Иванович начинал сокрушаться совсем по другому поводу:
– Ах, Лиза, если бы вы знали, как я в свое время ошибся! Как я трагически и бесповоротно испортил свою жизнь!.. Вы, моя милая, никогда не повторяйте таких глупых ошибок, я вас прошу! Ведь какие люди бывали у меня до этой проклятой реакции, кого я только не прятал за этими аптечными шкафами, Лиза! Не могу даже вспомнить, так много было у меня знакомых революционеров! Нет, нет, не говорю лишнего, это были совсем разные люди, не только большевики. Тогда ведь все революционные партии посильно помогали друг другу, скрывались у меня и эсеры, и даже анархисты, если они интеллигентные люди, но сам я был эсдек, поймите, Лиза! И один раз целую неделю у нас жил тайно сам Зиновьев, Григорий Ефимович! Он хорошо знал и меня, и Дору и говорил, что никогда этого не забудет... Но потом я сильно испугался за себя и в основном за Дору, у нее такое плохое здоровье было, что приходилось считаться. И я струсил и открыто выступил за ликвидацию всякого подполья! Да. Не я один, конечно. Но Ленин назвал всех нас ликвидаторами и продал анафеме, и, кто знает, был, вероятно, прав, по теперь я уже не человек, Лиза, не человек. Мне стыдно показаться нм на глаза! Ах, как я ошибся, как ошибся!
Лиза, по обыкновению, уходила раньше, чем он заканчивал эту нелепую исповедь. И пропадала на работе, чтобы реже слушать исповеди Михаила Ивановича.
Иногда эти исповеди превращались, впрочем, уже и в откровения и приобретали политический оттенок. Однажды Лиза не без умысла рассказала старикам про бытовые неурядицы и «свободу нравов» в Петроградской коммуне на Мойке и поинтересовалась, откуда берутся такие идеи – ну, насчет всеобщего отчуждения и хотя бы «новой морали».
– Может быть, у них там не совсем правильное понимание идеи? Или – они ее сознательно извращают? – чуть не хихикнула Лиза.
– Девочка, не вдавайся в эти дебри софистики, – сказал Михаил Иванович. – Идеи выдумывают совсем не ради их отвлеченной справедливости либо насущности житейской, а совсем из других соображений. И вообще вся эта твоя Мойка – для гоев. Важно быть хозяином среди этой безумной толпы. И тогда в доме всегда будет тепло, а твои дети будут знать родителей. Несмотря даже на великолепное учение Бебеля о ненужности семьи как таковой.
– Да! Но зачем же Бебель все это придумывал? – всплеснула Лиза маленькими ладошками.
– Лиза, – сказал тихим и ласковым, наставническим голосом старый аптекарь, подергивая локтями свою жилетку и как бы излучая из себя необходимый смысл. – Лиза, я уже не один раз просил тебя не задавать, пожалуйста, глупых вопросов.
– Деточка, ты слушай, что говорит Михаил Иванович. Он никогда не ошибается, – подсказывала Дора Игнатьевна. И после этого старик делался более словоохотливым и открытым:
– Лиза, – говорил он, – то, что происходит сейчас в России, давно уже произошло во всем мире... Это долго объяснять, но... есть умные книги о судьбах нашего избранного народа... Правда, читать их вовсе не обязательно, достаточно усвоить две-три простых истины: ты – не такая, как другие, ты достойна высшей участи. Конечно, с Яшей, в этом смысле, произошла досадная накладка, но у тебя будут ведь и другие варианты, да. Если ты хочешь, чтобы другие служили тебе, они должны быть унижены, а иногда и уничтожены, для этого есть способы, и не обязательно кровавые... Никакой так называемой общей судьбы у народов нет, никакой общей цели тоже не было и быть не может, все люди в мире делятся только на... нас с тобой и – на все прочее стадо. Как поступать в том или ином случае ты, конечно, еще не знаешь по младости, но это знают мудрые из мудрых, и поэтому ты должна повиноваться... Полагайся на мудрых – за их плечами книги древних и две тысячи лет умственной работы, они всегда найдут выход и дадут совет.
Она слушала, раскрыв рот, потому что это было интересно и значительно. Совсем не так, как формулировалось Яшей...
– Лиза, нравственности, этики и всех этих воздушных построений нет и быть не может. Ибо «нравственно лишь то, что полезно и выгодно твоему народу». Наши пророки, правда, придумали христианство: «Христос терпел и нам велел», – но это для гоев...
И – еще:
– Лиза, мир очень жесток. Не обольщайся.
Иногда она слышала, как он читает стихи, надев очки с овальными стеклышками и склонясь над какой-то книгой:
Из бездн Аввадона взнесите песнь о Разгроме,
Что, как дух ваш, черна от пожара...
И рассыпьтесь в народах,
И все в проклятом их доме отравите удушьем угара!
И каждый да сеет по нивам их семя распада
Повсюду, где ступит и станет.
Лишь тенью коснетесь чистейшей из лилий их сала —
Почернеет она и завянет...
И, глядя на старика, Лиза становилась терпимей и самоуглубленнее. Ей понятней становилась та огромная работа, которая незаметно делалась во всем мире для ее блага, блага маленькой, слабой девушки: ученые писали книги о переделе имуществ, о вреде семейных уз, о так называемой «свободе личности», равенство и братстве всех кряду – умных и глупых, добрых и алых, скупых и расточительных, талантливых и бездарных, крестьянина у плуга и босяка в порту, убийцы и его жертвы... Художники расчленили мир на уродливые куски, мертвые кубики и шарики, размазывали пятна красочной экспрессии, – единственно затем, чтобы смешать весь мир в необратимом хаосе и безмыслии, чтобы никто и ничего не понимал вокруг себя... Нынешние литераторы в Москве сбрасывали классиков мировой культуры с «корабля современности»» в первую очередь русских – Пушкина, Толстого и «этого антисемита» Достоевского... Ибо они учили думать о смысле жизни, делать добро ближним и любить каждого, независимо от классов, наследной крови и цвета волос... Это – для гоев!
Конечно, тот же Достоевский имел, безусловно, такое нравственное право: болеть за будущее своего народа, за его душу, чистоту веры, но – тем хуже для него!
Или – этот «дурень в толстовке», чего он вообще хотел доказать своим «непротивлением злу», если к нему в дом уже ломились бандиты с ножами и кистенями? Чего он искал в потемках непрерывного словоблудия? И правильно его скидывают с «палубы корабля», найдется борода и более окладистая!
Боже, какую полезную работу проводят сейчас художники, нагромождая перед согласным с ними наркомом Луначарским эти раскрашенные кубики революционного бессмыслия! А наш чудесный Шагал с его перевернутыми кверху ногами и летящими по небу местечковыми евреями! А Репин уехал за границу, потому что он – гой, и черт с ним, чище будет атмосфера!..
Было даже отчасти весело, щекотно от всего этого. Постепенно она стала уже и забывать свое горе с потерей Яши. Но стоило ей прийти на работу, к своей пишущей машинке, как со всех сторон надвигалась на нее иная, уже не шуточная, гремящая, кричащая и лающая жизнь того безвременья, которое во всех бумагах называлось просто «текущим моментом»...
Однажды она разбирала большую почту своего начальника (она его называла по-книжному «мой патрон»), разрезая конверты и подкалывая их проволочными зажимами к самим реляциям, просьбам и уведомлениям. Она их даже бегло просматривала, эти бумаги, хотя бы затем, чтобы знать содержание материалов перед докладом начальнику.
Ей попалось очень смешное, отчасти нелепое, уклеенное неряшливо вареной картошкой сочинение какого-то малограмотного «нелегального» большевика Долгачева из станицы Урюпинской – мало ли какие станицы есть на белом свете, боже мой!.. – и она уже хотела отложить его в разряд второстепенных и «несрочных», когда внимание ее привлекла сама препроводиловка, несколько сухих строчек. На эти препроводиловки она иногда вообще не смотрела, но тут...
Один из самых больших командиров на Юге – в штабе его поминали теперь чаще прочих, именуя как-то панибратски и даже любовно, словно в уличном сборище, Кузьмичом, – этот командир, Миронов, жаловался ее патрону Сокольникову, и через него прямо в ЦК партии, на непорядки в тылах своих войск, ссылаясь на донесение этого самого Долгачева и другие подколотые бумажки, но ставил вопрос как-то странно до дикости! Он возмущался, что вслед за военными изменниками-носовичами (писал с маленькой буквы известную фамилию) теперь, по-видимому, появились и хозяйственные носовичи, тыловые крысы, которые «угрожают свести на нет все завоевания революции...».
Неслыханно, дико, ужасно даже! Она подчеркнула красным карандашом самое черное в этой препроводиловке: «Давно пора разогнать эту шайку авантюристов из Дон-бюро, а затем и... Троцкого из армии...» – и с испугом прикрыла все промокашкой. От посторонних. И стала лихорадочно думать: что это такое, почему и зачем и как с этим поступить?
Троцкий был сейчас вообще вне критики, этот документ просто нельзя было оглашать при Сокольникове!
И чем больше Лиза думала об этом документе, чем больше ужасалась его содержанию, тем непонятнее становилось: почему же он адресован в ЦК большевиков?
В конце концов ей почему-то припомнилась нелепая смерть Яши, шальной выстрел из тьмы, из отдаленной деревни на берегу Волги, даже точнее – со стороны какой-то безымянной деревушки! Она возмутилась: в конце концов, чего же они хотят, все эти станицы и деревни, безнаказанно стреляющие в нас?
Почти не размышляя, она спрятала письмо в карман и пошла домой. Надо было посоветоваться, хотя бы с тем же Михаилом Ивановичем, он был человек пожилой и опытный, хотя и глубоко несимпатичный ей...
Когда Михаил Иванович прочел докладную Миронова, он быстро снял очки за правую дужку, даже как-то сбросил их наотмашь, и Лиза с некоторой тревогой заметила, что как-то нехорошо, слишком по молодому блеснули (или сверкнули) старые глаза аптекаря.
– Лиза... – сказал он, понизив голос. – Лиза, ты даже не знаешь, какая ты умница! Ты очень умная девушка, если заметила в сумятице делопроизводства такое письмо... – Подумал немного и добавил тихо: – Но я думаю, будет лучше, если ты останешься вне подозрения и не станешь даже тревожить Сокольникова наводящими докладами... Пусть все идет своим путем. Но мы сейчас снимем копию, карандашом и наспех, и хорошо, что ты уже проставила входящий индекс... Ты пей, пожалуйста, кофий, девочка моя, умница, а я сейчас. Дора, Дора, дай мне бумагу и карандаш! Нет же, не для рецептов, а другую, хотя бы из школьной тетрадки!
Лиза грелась у яркой лампы-молнии и пила сладкий кофе. Когда старик замешкался немного, Лиза спросила задумчиво:
– Но скажите, почему же Сокольииков-то... Ведь он такой большой человек, и позволяет писать на свое имя такую вредную контрреволюцию?
Старика будто подбросило, он сказал с досадой:
– Лиза... Я уже не один раз просил тебя не задавать, пожалуйста, глупых вопросов! – Видно было, что она его уже не интересовала, он был далеко со своими мыслями и надеждами...
К нему пришло спасение. Он мог лично, прямо обратиться к Троцкому как бывший «сочувствующий социал-демократ» и оказать большую услугу против Миронова и Сокольникова. И попутно устроить судьбу Лизы.
...Две недели спустя Лиза уезжала в Москву.
Служебный и общественный взлет Лизы был почти мгновенным. Но что-то ее насторожило и обеспокоило. Больше она не хотела работать в штабах и важных учреждениях. Она поступила учиться. О городе Козлове старалась не вспоминать и даже в анкетах всегда после Царицына писала просто; «пребывание на фронтах...», а затем уже, разумеется, дальнейшую работу в Москве.
