Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)
С тем и соскочил с табуретки.
Уходя, Макаров велел подхорунжему Филатову быть в ночь на двадцать пятое в помещении Казачьей секции на Шпалерной. И чтобы по полку дежурил в эту ночь свой человек.
– А оттуда? – понятливо спросил Филатов.
– Оттуда, должно, в Смольный поедем... – невнятно, наскоро кинул Макаров и, но оглядываясь, скорым шагом пошел из казармы.
... Через два дня, вечером, Макар Филатов при нагане и шашке явился на Шпалерную, 28. Большое помещение бывшего военного конвоя довольно плотно было забито казаками-делегатами от полков, а в самом комитете было шумно и оживленно: встречали гостей с Дона, делегатов Второго съезда Советов. Приехали из Каменской Виктор Ковалев и Семен Кудинов, а с ними большевик Ефим Щаденко, из фабричных. А принимали их Макаров и секретарь комитета Шевченко, кубанец в обношенной черкеске, с красным башлыком за плечами, только что прибывший из-под Карса. У него, как и у Макара Филатова, сияли на груди Георгиевские кресты, и высоченный, худой до синевы, Виктор Ковалев тут заметил со смехом, что на Шпалерной ныне обосновался не казачий революционный комитет, а какой-то штаб георгиевских кавалеров, служак.
– Гвардия, но – красная! – в тон ему засмеялся кубанец Шевченко. – Нынче же выступаем по приказу ВРК, товарищи.
Кто-то сказал Филатову, что этот Шевченко лично держит связь с фракцией большевиков... Потом Макаров окликнул Ковалева и заговорил с ним о положении дел в столице, а Филатов во все глаза рассматривал этого Ковалева и все не мог вспомнить, где и когда он слышал его фамилию и рассказ о его каторжанской судьбе...
– Казачьи полки в Петрограде поддерживать Керенского отказались, тут все ясно, – говорил Макаров, держа Ковалева за пуговицу шинели, – а вот вас, через Каменскую, как пойдут фронтовые эшелоны по вызову Каледина, вот там предстоит немалая работа! Надо их перехватывать и намагничивать так, чтобы по домам шли. Либо к нам, это еще лучше.
– Ясно, – сказал Ковалев. – На станции Лихая и в Каменской уже стоят наши комендантские сотни. И других перехватим, думаю.
– Главное, помешать Каледину собрать силы, поднять мятеж. А там все уладится, лозунги большевиков всем понятны, – сказал Макаров. – В случае чего, объединяйтесь с рабочими Ростова, там тоже должны быть крепкие отряды.
– Товарищи, завтра еще поговорим, а теперь время идти, – сказал Шевченко, глянув на большие карманные часы. – Прошу разобрать оружие.
Под окнами, во тьме и слякоти, всех ждал фыркающий грузовик.
– Куда едем, Матвей Яклич? – уже на выходе, в толпе, спросил Филатов.
– Брать Зимний дворец, – засмеялся Макаров.
ДОКУМЕНТЫ
Из письма В. II. Ленина в ВРК Я. М. Свердлову
В ночь е 22 на 23 октября
...Отмена демонстрации казаков есть гигантская победа. Ура! Наступать изо всех сил и мы победим вполне в несколько дней!
Лучшие приветы! Ваш [8]8
Ленин В. И. Поли, собр. соч. – Т. 34. – С. 434.
[Закрыть]
10
Непогода стояла в эти дни по всей земле, от снежно-туманной Балтики до зеленеющих из-под белой пороши озимей Кубани и хрипящего зимним норд-остом Черноморья. Землю секли изморозные дожди, туманы вставали из болот и низин, и по ночам, борясь с египетской тьмой, вставали над чернью лесов зловещие пожары. Горели где-то лабазы, винные склады, мельницы и помещичьи усадьбы, вспыхивали скирды сена и соломы, предвещая уже близкий, неизбежный мор. В окрестностях Питера, севернее Москвы уже наступила зима, первые морозы прикусывали дымчатый ледок в лужах и дорожных выемках, за оградами вокзалов зябко и бесприютно шумели голые ветки деревьев... А на душе – праздник великий!
Когда садились в поезд под мокрой метелью и косыми порывами балтийского ветерка, занесли в дальнее купе мешки с печатными декретами и литературой, и это было самое дорогое, что везли донские делегаты теперь домой: разрешение всех споров и ожиданий о земле и о мире. Ковалев успел запастись кипятком, и теперь все трое, он, Кудинов и Щаденко, баловались чайком, делились впечатлениями этих бурных дней, а то замолкали под стук вагонных колес, еще но веря тому, что свершилось в Питере и в России, радуясь своей сопричастности революции... Ковалев будто помолодел на десяток лет, забыл даже на время про свою грудную болезнь. Даже прошлой весной, когда ехал с поселения домой, не испытывал он такой радости, как сейчас. Потому что ныне, поело небывалого съезда Советов, после восторженной встречи Ленина, когда весь зал стоя гремел рукоплесканиями, а многие в задних рядах даже становились на стулья и залезали на подоконники, и у многих на глазах наворачивались слезы, ныне как бы прояснилось будущее, открывалась в нем та чистая и прямая даль, ради которой и была отдана вся прошлая жизнь.
– Недаром, недаром, не зря... Не зря все было, братушки! – словно хмельной, сгорбись, опираясь чисто выбритым подбородком на мосластые кулаки (Ковалев сидел вплотную к столику), бормотал он, и лицо горело темно-красными пятнами возбуждения.
– Что – не зря? – спросил широкоплечий, здоровый, насмешливый Ефим Щаденко. Глядел исподлобья, поверх латунной кружки, из которой парило.
– А все – не зря! Со времен, может, Степана Разина – недаром народ надеялся, ждал, терпел! Недаром!
– Ну ты гляди! Снег, ветер, неуютность по России, а ему – божья благодать! – посмеивался желчный Семен Кудинов и узкой худой своей ладонью лез в карман широких шаровар с лампасами, доставал деревянную табакерку. – Конешно, начало хорошее, и под Гатчиной обошлось, но дальше надо еще поглядеть, как оно...
После съезда Семен Кудинов вместе с Макаровым и другими представителями Казачьей секции выезжал в Гатчину на переговоры с мятежными казаками 3-го корпуса, которых Керенский и генерал Краснов хотели бросить на Петроград. Казаков этих оказалось у Краснова не больше семисот сабель, их сразу же повернули против генерала, а Керенский убежал со страху...
– Я и говорю, что им, буржуям, опереться теперь не на кого! – весело кивал Ковалев, и глаза его опять полнились теплом и довольством. – Дело наше крепкое, братцы! Дело это – навсегда!
– А в Новочеркасске? Там сколько сбилось нынче всякой кадетской сволочи? – трезво остужал его радость Кудинов. – Вот там придется нам поломать голову, ребятки...
– Ты бы приехал ко мне в Гуково, поглядел, как народ нас поддерживает, как надеется, тогда б и понял, о чем я толкую! – с упрямой веселостью спорил Ковалев. Целое лето он был председателем Гуковского совдепа, налаживал там работу и мог даже гордиться: немного по всей России было таких Советов, в которых после Февраля всю власть сразу же забрали большевики и на практике проводили главные свои лозунги. Первым и самым сильным был, несомненно, Иваново-Вознесенский Совет, еще с памятных дней девятьсот пятого организованный неутомимой энергией Михаила Фрунзе-Михайлова, затем – Царицынский уездный куст, где тактично и умно работал волжанин Сергей Минин. А третьим-то как раз и был шахтерский Гуковский Совет, набравший силу с приездом Ковалева и простирающий свою власть на весь угольный и железнодорожный районы. Люди там очень скоро почувствовали и оценили хозяйскую руку председателя, который находил средства воздействия на рудничную администрацию, даже вызывал из окружного горного надзора инспекторские проверки. Инженер Колдыбаев из Алексапдровск-Грушевского, строгий человек с колючей бородкой «буланже» и бронзовыми молоточками на фуражке, в присутствии Ковалева наседал на управляющего рудниками Азовской угольной компании Эрнеста Стурма: почему казармы для рабочих от ветхости вросли в землю? Почему не ремонтированы крыши и вода в ненастье заливает жилые каморки? До какой поры люди будут жить в землянках? А это что за безобразие, воду в бараках из бочек черпают кружками, неужели фирма не в состоянии поставить бронзовые краны?! – И аккуратный немец Стурм поспешно помечал эти пункты в журнале срочных работ. Добился Ковалев, что на рудниках начали строить баню, уголь на отопление продавали только сеяный, без пыли, ходило где-то в верхних правительственных инстанциях требование Совета об учреждении в поселке врачебного пункта. Иной раз люди даже удивлялись напору Ковалева, когда он выносил на Совет решение-требование: удалить хамов и вымогателей из контор либо «выдворить с территории шахт бухгалтера Высоцкого как холопа буржуазии и элемента, вредного для рабочей организации». Рудничное начальство обставлялось такими условиями, что вынуждено было выполнять эти решения рабочей власти.
Гуково – бедный, грязный поселок, становился помалу образцом новой жизни и новых отношений и для окружающих казачьих хуторов Платова, Чуева и Ковалевки, а платовские казачата-подростки даже помогали разносить листовки и приказы, получаемые от «каторжанина» Ковалева. Знал Виктор, что пользовался он с некоторых пор самым глубоким уважением рудничного люда. Детишки шахтерские, выглядывая из барачных дверей и усадебных калиток, показывали на него пальцем: «Вон он, наш дядя Витя пошел!..» Виктор по своей природе понимал без лишней подсказки: мало для большевика лютой ненависти к угнетателям разной масти, нужна еще самая проникновенная, действенная любовь к своим людям, желание вершить их жизнь по правде и совести.
Но Кудинов и Щаденко были, конечно, правы: опасностей для этой новой жизни было еще более чем достаточно. Жила в глубине души Ковалева неясная тревога особенно после шума на крестьянском съезде, где Ленину пришлось с трибуны показывать делегатский мандат и выступать не один раз, чтобы переломить засилие «правых скамей» – и тревога эта о нехоженности путей, которыми пошла отныне Россия, до предела натянув постромки своего огромного воза, была знакома каждому. Именно поэтому Ефим Щаденко и старался незаметно, исподволь внушать ему чувство осторожности и озабоченности на пути к дому.
– Мы тебя, Виктор Семенович, хотим в Каменскую забрать, – сказал Щаденко. – Хватко у тебя пошла советская работа, умеешь ты и с мастеровыми ладить, и буржуев к ногтю брать! А тут наворачивается тебе задача пошире – окружной Совдеп!
– Жалко мне будет и рудничных бросать, ей-богу! – искренне вздыхал и посмеивался Ковалев, сжимая большими костлявыми руками острое колено. Знал, что в Каменской уже созрела такая мысль: забрать его на высшую должность, чтобы объединить в одном лице оба начала, как партийно-большевистское, так и казацкое, имея в виду, конечно, хуторскую бедноту. Все это, разумеется, льстило самолюбию, но Ковалев должен был все же оглядываться на свое малое образование, а еще больше – на здоровье. – На рудниках я уж привык, братцы мои, даже и песни рудничные пристрастился играть не хуже станичных... Есть у них душевные песни, между прочим, – за душу берут своей глубиной! На первой маевке запели эту... «под землей прорыты норы – все шахтерскою рукой...» – гляжу, а у многих слезы на глазах. Люди-то, они как родные все!
Пили чай, запасенный Ковалевым, подходили к разговору из соседнего купе другие делегаты съезда, Гроднер, Басов, Сырцов из Ростова, не заметили, как поезд остановился на станция Рязань. Возникла мысль подкупить провизии, и все вышли гурьбой на свежий утренний снежок перрона.
Тишина в Рязани была чуть ли не сельская. Если бы не маневровый паровозишка, посвистывающий на дальних стрелках, можно было подумать, что вокруг не губернский город, а самая глухая уездная провинция. Народ еще не выходил по раннему часу из домов, два-три носильщика с бляхами скучали у вокзальных дверей. На карнизах сидели, нахохлясь, сытые домашние голуби и дымчато-черные галки.
Кудинов ушел искать продуктовую лавку, Щаденко, Ковалев и Басов покуривали кружком, около них зябко пожимал плечами Сырцов, выскочивший на мороз в легком пиджачке. Пепельно-русые его волосы, казалось, встали ершом.
– Спит Рязань-матушка! – сказал с внутренней усмешливой злостью Басов, здоровенный солдат 276-го запасного пехотного полка, державшийся все время в Петрограде вместе с делегатами-верхнедонцами. – Спи-ит, родимая, не скоро такую раскачаешь! Небось и не знает, старуха, что в столице делается!
– Как сказать! Не все и тут дрыхнут, – присвистнул Щаденко. – Вон гляньте на афишную тумбу! Что в Питере остарело, тут за новое еще сходит!
Подошли к афишной тумбе у выхода в город, и Ковалев среди прочей газетной ряби сразу разглядел два свежих разворота – столичные газетки «Русская воля» и «Биржевые ведомости», обе за 15 октября, с известными статьями о большевиках, «узурпаторах» и «предателях дела революции». В одной прямо утверждалось, что «основным ресурсом большевиков является... невежество народных масс и собственная демагогия», другая развивала мысль по-своему: «...то, что делают большевики, есть не политическая борьба за власть, это – пропаганда анархии, погромов и гражданской войны!»
Ковалев попробовал сорвать устаревшие газеты, но безуспешно, они приклеены были по всей широте. Обернулся к Щаденко:
– Заклеим их свежими декретами, а? На почте, наверно, есть клей?
– Сережа, – сказал Щаденко, – промнись, а то ты простуду схватишь! Заодно узнай, долго ли простоит поезд! Вон – почта!
Сырцов плотнее запахнул свой пиджачок и побежал к почте. А Ковалев сходил в вагон и принес скатанные в трубку Декреты о земле и о мире, начал разворачивать и расстилать на асфальте. Сырцов уже возвращался с банкой клея и большой кистью.
– Время есть, состав водой заправляют! – крикнул Сырцов. – Можно и на вокзальной площади вывесить!
Ну вот, вы с Ковалевым мажьте кистью, я буду относить, а клеит пускай Кудинов! – засмеялся чему-то Щаденко.
– Я тоже пойду вывешивать, – сказал Басов.
– О том и речь! Ты в солдатском обличье, а Кудинов – с лампасами и при шашке. Нехай Россия видит, кем эти декреты развешаны! – опять засмеялся Щаденко.
– Вот верно! – обрадовался Ковалев. – Солдат и казак одно дело вершат, когда все по правде!
Раскатывали широкие листы серой бумаги на влажном асфальте перрона, и Ковалев, горбясь над ними, размазывал цепкий клей широкой кистью. Оклеили сплошь афишную тумбу, потом вышли на площадь. И Семен Кудинов в синем мундире и суконных шароварах с красными лампасами по-хозяйски расхаживал у вокзального фасада и клеил но стенам свежие декреты. Басов трудился на противоположной стороне площади, у лабазов и лавок. От этого горячего дела их отвлек пронзительный паровозный свисток и звонок дежурного. А редкие прохожие, со стороны и как бы с безразличием наблюдавшие за их работой, теперь безбоязненно подходили к вывешенным листам. Читали броские, продолговатые буквы, привыкали к новому, непривычно твердому слову ДЕКРЕТЪ.
... В Воронеже поджидал их с тревожным известием ростовский посланец Блохин-Свердлин. Оказывается, атаман Каледин отказался открыто признать власть большевиков, объявил военное положение в области и прилегающих районах Донецкого бассейна. Все лица, причастные к партии СД, а также социалистов-революционеров, подлежали аресту. Блохин советовал всем остановиться на время в Воронеже, а дальше пробираться поодиночке и в разные сроки, начинать работу подпольно, используя старые явки. Сырцов, Гроднер и другие ростовчане вынуждены были не раздумывая принять такое предложение. А каменская группа коротко посоветовалась, решила рискнуть и ехать дальше. Ехать-то было недалеко, а кроме того, Щаденко и Ковалев полагали, что их округ окажет сопротивление калединским приказам.
Но доехали только до станции Глубокой.
Поезд оказался оцепленным сотней казаков из карательного отряда есаула Семилетова, началась проверка документов. Казаки-бородачи столпились в купе, вокруг Щаденко и Ковалева, оттеснили от окна, приказали сидеть тихо и ждать отправления. Мешки с партийной литературой тут же конфисковали, забрали в тамбур.
Ковалев свирепо смотрел на молчаливых, насупленных станичников. Худое, бледное лицо его пошло кирпичными пятнами. Но злился он больше на себя: «Вечная неуправка! «Чирик развязался!» В пяти шагах от порога!» Ефим Щаденко хранил наружное спокойствие, пробовал заговаривать с конвойными, интересуясь, какая нынче власть в окружной станице. Ближние бородачи отмалчивались, а испитой болезненного вида урядник, стоявший в проходе, нервно дернулся и ощерил безусые, бабьи губы:
– Власть известная, как в Питере. На одной улице – атаман с местной командой, на другой – Совет, чтоб его... Из-за вас, дураков, вся и неразбериха-то!
– Им хоть говори, хоть не говори... – махнул рукой ближний дед.
Щаденко переглянулся с Ковалевым, намереваясь открыть встречно обсуждение момента, но тут в проходе появились два роскошных есаула в новеньких дубленых бекешах и заломленных серых папахах. Глядели браво, с правой руки каждого небрежно свисала выпущенная нагайка. Тот, что был помоложе, с добродушными серыми глазами, кивнул другому, злобно игравшему черными надбровьями и тонкими ноздрями ястребиного носа:
– Неплохой улов, есаул! Обратите внимание: член жидовско-казачьей секции ВЦИКа, небезызвестный в сих краях каторжник Ковалев и присные: каменский портной Щаденко и председатель комитета местной команды урядник Кудинов! На ловца – и зверь!..
Ковалев взглянул на говорившего только попутно, а затем встретился глазами с другим, и его обожгла встречная ненависть, полыхнувшая из провалившихся под надбровья блестевших глаз.
– Д-да, сожалею, что не могу сейчас же вздернуть всех троих на одной сухой тополине! – сквозь зубы процедил второй, злобный есаул. – Особенно этих двух, из бывших казаков... – он хотел сломать встречный взгляд Ковалева, не смог и, видимо, от этого разъярился круче.
– Держите себя в рамках, – прогудел Ковалев, годами каторги наученный к стычкам с конвойными. – Еще не вечер, как говорится. Не пришлось бы извинения испрашивать! – И вдруг засмеялся как-то освобожденно: – Я ведь не только «член секции», но и делегат казачьего Большого круга! И... прикажите-ка лучше подать нам чаю хотя бы, время завтракать.
Офицеры переглянулись и ушли, не желая продолжать спор, а Щаденко хмуро усмехнулся и спросил давешнего урядника с испитым, отчаявшимся лицом:
– Младший есаул, насколько помню, есаул Семилетов, начальник охраны Александровск-Грушевского района, известный каратель... А другой кто?
Урядник уже, по-видимому, утерял излишний пыл, отошел душой при столь мирном, по его разумению, разговоре двух старших офицеров с арестованными и объяснил охотно:
– Другой – это есаул Чернецов, если хотите знать. Лихой командир, всю германскую с нами в окопах! Казаки на него не обижаются!
– Смотря какие казаки, – сплюнул Ковалев.
– Странно, – задумался Ефим Щаденко. – Чернецов, по слухам, орудовал аж в Макеевке и Горловке. Какие черти его сюда-то принесли?
Бородачи сидели молча, не желая продолжать какой-либо разговор. Хворый урядник тоже отвернулся и начал заворачивать цигарку из старого, засаленного кисета с махрами.
– Значит, и есаула Чернецова довелось лицезреть, – повторил Щаденко, глядя озабоченным взглядом прямо на Ковалева. – Дела, выходит, серьезные. Стягивает Каледин все свои силы к Новочеркасску...
ДОКУМЕНТЫ
По телеграфу из Гатчины
Москва. Введенский народный дом. Лефортовский Совет работах депутатов.
Архангельск. Совет раб. и солд. депутатов
ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ПОРАЖЕНИЕ КЕРЕНСКОГО
От военно-революционного комитета
Войска Керенского разбиты. Арестован и весь штаб Керенского с генералом Красновым, Войтинским во главе. Керенский, переодевшись в матросскую форму, бежал. Казаки перешли на сторону революционных войск, ищут Керенского, с тем, чтобы передать в руки военно-революционного комитета.
Авантюра Керенского может считаться ликвидированной. Революция торжествует.
За главнокомандующего Антонов
За начальника штаба Владимир Бонч-Бруевич[9]9
Жигалов И. Повесть о балтийском матросе: Фотокопия.– М., 1973.
[Закрыть]
Из письма
быв. члена Государственной думы Пуришкевича на Дон, Каледину
...Положение Петрограда отчаянное. Газет нет, телеграф и типография захвачены, телефон не работает. Людей на улице хватают и сбрасывают в Неву, без суда заключают в тюрьмы...
Организация, во главе коей я стою, работает не покладая рук, но спасти положение можно только продвижением офицерских и юнкерских полков. Ни на одного солдата здесь рассчитывать нельзя, ибо лучшие из них разрознены и терроризованы сволочью. Во всех решительно полках казаки в значительной части распропагандированы благодаря странной политике Дутова, упустившего момент...
Ждем Вас сюда, генерал, и к моменту Вашего подхода выступим со всеми наличными силами.
При всей преступной неподвижности здешнего сознательного общества... и при всей поразительной вялости значительной части офицерства мы верим, что правда за нами и что мы одержим верх над порочными и темными силами, действуя во имя любви к родине и ради ее спасения[10]10
Джон Рид. 10 дней, которые потрясли мир. Прилож. – С. 320.
[Закрыть].
