Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
В конце октября по приказу главкома Вацетиса на Южном фронте начались переформирования и передислокация согласно разработанному плану по разгрому всей белогвардейщины на Юге – Донской армии Краснова и Добровольческой Деникина. Республика посылала на фронт новые резервы, ехали из Москвы и Питера группы большевиков на политработу... Но именно в это время контрразведке стало известно, что документы стратегического плана и штабные приказы, чуть ли не по мере их разработки, каким-то образом поступали в Новочеркасск и далее, к Деникину. Начальник оперативного отдела Ковалевский был изобличен в измене и расстрелян. Что касается начальника штаба Южфронта Носовича, то он оказался более предусмотрительным, перебежал к белым.
Но это лишь так говорилось, военачальникам такого ранга совершенно не полагалось «бегать», напрягая тучное тело. Он взял в машину, кроме верного адъютанта Садковского, еще и полкового комиссара Бутенко и выехал для инспекции по линии фронта. На пути следования они слегка уклонились от маршрута и, почти случайно, оказались в расположении противника. По той же случайности именно на здешнем участке оказался начальник штаба Донской армии. Пленников препроводили в ставку Краснова со специальной бумагой, вслед летела телеграмма:
Новочеркасск. Наштаб
12 октября (ст. стиль) 1918 года
Генштаба генерал-майор Носович, подпоручик Садковский и комиссар Бутенко сегодня в 14 часов выехали конвоем из Калача в Новочеркасск через Богучар – Кантемировка... Сведения, полученные мною, настолько ценны, что желательно командировать Носовича экстренно в Новочеркасск.
Наштаб генштаба полковник Рытиков
После беседы с генералами Красновым и Денисовым, а также с присутствовавшим здесь Африканом Богаевским генерал-майор Носович отбыл в ставку Деникина, где подал на имя командующего специальную докладную «О северной командировке», и для поправки здоровья выехал в Абрау-Дюрсо – командовать приморским гарнизоном, занятым в основном ликвидацией красно-зеленых партизан под Новороссийском...
К этому времени положение Донской армии казалось настолько прочным, что жизнь в Новочеркасске обретала черты надежной благоустроенности и порядка. Учреждены два военных училища, готовились к возобновлению занятий Донской-Мариинский и Смольный институты, засветился фасад драматического театра с труппой Бабенко, регулярно выходили две газеты и литературный журнал «Донская волна». Генерал Краснов заканчивал формирование армии из «паритетных» крестьян Воронежской, Саратовской и Астраханской губерний... Последовал массированный удар белой конницы на Борисоглебск и Поворино, и вновь дрогнули лишь слегка пополненные полки измотанных войск Сиверса и Киквидзе. Атаки были жесточайшие, командиры и комиссары всех рангов находились в атакующих цепях. Получил смертельное ранение храбрый и верный комбриг Сиверс... Опасаясь окружения, правый фланг 9-й армии начал загибаться к северу и востоку, затрещали по швам укрепления 10-й вокруг Царицына, повторялась картина августовского крушения. Миронов, сбитый с железной дороги у Себряково, снова уцепился за станицу Березовскую, торчал упрямым выступом на пути генерального наступления белых. Снова грозило окружение, полки с трудом удерживали единственную дорогу в направлении Рудни-Камышинской...
На передовую заставу со. стороны Сергиевской пожаловали вдруг парламентеры из Новочеркасска, их препроводили в штаб, не завязывая глаз.
Два пожилых есаула в сопровождении нескольких бородачей урядников, в парадной форме, при наградах, в новеньких синих поддевках с иголочки, хотели, видимо, показать для начала, в каком отличном состоянии пребывает ныне армия генерала Краснова. Вместе с тем они передали штабным письменный ультиматум, и тут вошел Миронов.
Парламентеры встали и вытянулись по стойке «смирно», как и полагалось стоить перед командиром такого ранга. Миронов кивнул, чтобы садились на лавку, и прочел письмо атамана вслух. Краснов, известно, владел слогом, как популярный до революции беллетрист. Он писал:
«Войсковой старшина Миронов!
Ваши несомненные – но при этом имеющие все же частный характер – боевые успехи на красном фронте, как видим, НЕ СПАСАЮТ и не могут спасти ни вашей незаконнорожденной, ублюдочной Донской советской республики, ни в конечном счете всей красной совдепии... Всякому непредубежденному человеку уже ясно, куда и на чью сторону клонится чаша весов!
Учитывая реальное соотношение сил и безнадежность вашей дальнейшей борьбы с объединенными войсками Донской и Русской добровольческой армий, а также во избежание ненужного кровопролития предлагаю вам НЕМЕДЛЯ СЛОЖИТЬ ОРУЖИЕ и вручить как собственную судьбу, так и судьбу вверенных вам казаков воле Донского войскового правительства и милосердию божию.
В случае принятия моего предложения ГАРАНТИРУЮ всем рядовым казакам, беспартийным командирам и вам лично ЖИЗНЬ. Кроме того, что касается лично вас, Миронов, то, учитывая ваши несомненные военные таланты и в особенности успехи в боях за Россию, предлагаю чин генерала, помощника командующего Донской армией по оперативной части».
Когда Миронов дочитал этот странный ультиматум, сидевшие у самой двери на табуретках есаулы кивнули, дружно подтверждая прочитанный текст и смысл, а Филипп Кузьмич, взбив усы и усмехнувшись, обвел глазами своих друзей, сидевших кучно вокруг стола. Была та свободная минута, когда каждый мог, по негласному разрешению старшего, высказываться открыто и во всю ширь своей души...
– Эка, куда хватили! – в некотором восхищении сказал приподнятым, безответственно-шалым голосом Степанятов. – Не то угрозы, не то провокация!
– Так за чем дело-то? – вдруг поднялся Голиков и сделал два шага к парламентерам, в недоумении разведя руками. – За чем дело, станичники? Давайте, и верно, заменим Краснова Мироновым, повернем оружие против немцев и «добровольцев», этих «бродячих музыкантов» с кубанских степей, да на том и кончим «кровя пущать», а? Чудной у вас командующий, право слово!
Миронов озорно засмеялся, щурясь на Блинова:
– Может, послушаемся Александра Григорьевича, Миша? Приберем к рукам Донскую армию?
Комиссар Бураго неодобрительно покачал головой:
– К чему пустые разговоры-то, шутки разные? Дело не такое веселое, когда такие бои кругом. Надо ответ давать, товарищ Миронов. И бумагу эту вернуть им, как недостойную чести красных бойцов по смыслу.
Миронов посмотрел на Бураго с благодарностью. Взгляд долго на нем не задержал, а душой как-то почувствовал человечью заботу комиссара. «Умен, Христофорович! Время не такое, чтобы лясы точить с этими контрразведчиками из Новочеркасска!..»
– Так что ж, товарищи, – сказал Миронов, – Я думаю, мнение у нас единое на этот счет. Ответим, граждане парламентеры, устно...
Есаулы и урядники снова поднялись – руки по швам.
– Перекажите генералу Краснову, что ультиматум его мы не принимаем. Судя по этому документу, он совсем плохой генерал. Не знает истинного положения дел на фронте. Многие казаки его уже срывают погоны и переходят к нам. Правда, пока единицами, но скоро пойдут и сотнями, полками!.. И грамотку эту мы тоже, думаю, вернем вам, как всякую подметную писанину...
– Филипп Кузьмич! – взмолился Степанятов. – Зачем бумагу-то возвращать? Оставим в штабе, для истории... Как ни говори, а уважительная бумага! Александр Григорьевич, скажи! – обернулся он к Голикову. Тот мотнул головой как-то неопределенно, вроде сказал, что и он не против того, чтобы подшить писание генерала Краснова к делу. Все же факт жизни, как говорится.
Миронов бросил ультиматум на стол и тут же позабыл о нем. Доложили о прибытии начальника поарма Полуяна.
– С ним и Сдобнов вернулся, – сказал адъютант.
Парламентеров вывели во двор, Миронов велел на дорогу угостить их чаем с кусковым сахаром, которого у белых не было на довольствии. И в ту же минуту в открытых дверях появилась веселая, здоровая физиономия Иллариона Сдобнова. Подошел к Филиппу Кузьмичу, козырнул, представил начальника политотдела армии.
Все встали.
Полуян Дмитрий, кубанский казак станицы Елизаветинской, красивый смуглолицый мужчина с английскими усами в аккуратную скобочку, здоровался со всеми за руку. Стали вокруг него в кружок. Минута была значительная сама по себе.
– Товарищи, – сказал начполитотдела армии, нагнетая в голосе торжественность. – Решением Реввоенсоветов Республики и фронта ваша Усть-Медведицкая бригада с сего числа развертывается в кадровую стрелковую дивизию под номером 23. Начдивом утвержден товарищ Миронов. Начальником штаба – Илларион Арсентьевич Сдобнов. Думаю, ни начдива, ни начштаба вам особо рекомендовать не требуется. Дивизия будет пополнена численно, но пехотные полки – им присвоены номера 199. 200 и 201 – сохраняются. Два конных полка сводятся в кавбригаду, комбригом рекомендуется товарищ Блинов. У меня все.
– Пожалуйста, к столу, товарищи, – сказал Миронов. – Возникает много вопросов: дивизия – это не бригада. Задачи соответственно другие.
– Краснов как в воду глядел! – засмеялся Степанятов.
Голиков одернул его за рукав. Полуян несколько удивленно посмотрел на Степанятова, но, кажется, ничего не понял, сказал полувопросительно, однако же и призывая некоторых к порядку:
– Так что? Я полагаю, сразу и проведем заседание штаба?..
Когда все вопросы разрешили (насколько их вообще можно решить в условиях окружения и бесконечной войны...) и Миронов закрыл совет, у стола остались трое: он, начальник поарма Полуян и комиссар Бураго. Была у Дмитрия Полуяна припасена одна довольно неприятная для начдива беседа. И поскольку она была действительно малоприятная, он из деликатности долго водил вокруг да около: о всякого рода разговорах в армейском штабе, о том, что начальник штаба Всеволодов (утвержденный до прибытия командующего Егорова наркомвоеном!) вообще считает, что Миронов по своему характеру и действиям привержен к разного рода авантюрам, необоснованным прорывам и столь же неожиданным отходам, «не держит фронт», партизан по духу. И беда, мол, в том, что Всеволодов в этих мнениях не одинок: вот, например, комиссар Донской области Евгений Трифонов тоже где-то выразился, что Миронов – «душа степная», кровь у него кипит от староказачьей романтики и заместо воинской дисциплины – земляческая любовь казаков друг к другу и отцам-командирам... Разговоров слишком много, член Реввоенсовета фронта Сокольников (он, между прочим, член ЦК большевиков!) внимательно ознакомился с этими характеристиками и с деятельностью как штаба Усть-Медведицкой бригады, так и самого Миронова с начала гражданской войны и опроверг разного рода слухи и домыслы. Считает товарищ Сокольников, что на северном участке Царицынского фронта все без исключения части и отряды либо разгромлены Красновым вовсе, либо потрепаны до такой степени, что необходимы срочные пополнения и другие меры по укреплению боеспособности. И только бригада Миронова – одна из всех! – не потерпела сколько-нибудь серьезного поражения от белоказаков, но, наоборот, окрепла и даже выросла численно. Учитывая все это, РВС поддержал ходатайство о награждении Миронова высшей наградой Республики и – второе – реорганизует ныне мироновские части в 23-ю дивизию...
Слишком длинное было вступление. Оказалось, что в руках политотдела армии копились и другие, опасные факты...
– Товарищ Миронов, – говорил Полуян, строжая глазами. – Пора кончать партизанщину, все староказачьи традиции в этой классовой войне. У вас разведчики и связные бродят неделями по белым тылам. Что они там делают? Фраза еще такая была кинута у вас: в этой войне, мол, сил особых не надо, нужна только хорошая разведка... Не совсем так было сказано? Ну хорошо. Есть факты. Численность сотен (пора уж их называть эскадронами, как везде в Республике!), да, численность сотен колеблется, поскольку при прохождении станиц командиры отпускают казаков «на побывку» по домам, иногда на недельный срок! Разве это не правда?
– Это бывало вначале, когда только собирался отряд, теперь же этого нет, товарищ Полуян, – вставил Миронов. – Мы ведь почти вышли за пределы донских станиц.
– Хорошо. – Полуян даже обиделся оттого, что возражали на самые невинные пункты обвинения, а он-то главного еще и не сказал! – Ну хорошо. Будем говорить фактами... Куда девалась неделю назад полусотня под командой батальонного Воропаева? Дезертировала целиком? У нас такие сведения.
Бураго настороженно смотрел в лицо начдива. Миронов хотел вспылить (удивительное дело: он умел заразительно, по-детски хохотать, но в иных случаях совершенно терял чувство юмора!), потом прикусил длинный ус и принужденно, невесело усмехнулся. Бураго это обрадовало.
– Куда девался разъезд Воропаева, узнаем... – Миронов заглянул в какую-то бумажку, вынутую из полевой сумки, – узнаем завтра в полдень. Если, конечно, не будет такой атаки белых, что смешает все карты...
– А если смешают? – ужесточил вопрос Полуян.
– Тогда узнаем чуть позже.
– Так, может, мне-то откроете секрет?
– Конечно. Воропаев должен привести сотню, а может и две, белых к нам. Сейчас такой процесс начинает рвать армию Краснова изнутри. Многие хотят переходить на сторону Советов, но побаиваются, надо им помочь.
– И вы... этаким манером – помогаете?
– Вот пробуем…
– Значит, завтра – проворим?
– Проверим. Хотя дело-то рисковое, первый блин...
– Не надеетесь?
– Почему? Надеюсь, но всякое в жизни бывает. Тут война, а не театр.
Полуян задумался, хотел что-то ответить, но – именно в эту минуту – заметил лежавшую небрежно на столе бумагу – ультиматум генерала Краснова. Прочитал дальнозоркими глазами фамилию-подпись в самом низу и немедленно протянул руку, принялся читать. По мере чтения на лице его возникало выражение недоуменного вопроса, правая бровь резко поднялась и медленно, нехотя заняла прежнее место.
– Об этом еще не докладывали? – спросил он, с удивлением глядя на новоиспеченного начдива Миронова.
– Времени не было, только что отправили парламентеров восвояси... – лениво сказал Миронов. – Краснов просто решил, видно, продемонстрировать свой литературный слог... Окружение в такой войне еще ничего не значит! Да и окружение пока что неполное...
– Разрешите тогда взять эту бумагу... в штаб? – спросил Полуян, почему-то не веря, что Миронов так, сразу разрешит. Но Миронов кивнул согласно и достал еще один документ из полевой сумки:
– Вот еще. Примечательная телеграммка от Фицхелаурова в Новочеркасск... Если у вас в штабе еще нет такой, то возьмите заодно, – и подал телеграфный бланк.
Бураго не утерпел, подошел сзади к сидевшему Полуяну и, опираясь на спинку стула, заглянул в бумагу. Бумажка ему была знакома:
№ 1862
При взятии слободы Ореховки, когда группа ген. Татаркина намечала нанести окончательный удар Миронову, казаки Раздорской, Малодельской, Сергиевской станиц отказались выполнять боевой приказ, не желая во время боя перейти на 5 верст в пределы Саратовской губернии. Причем, по донесениям войсковых начальников, некоторые казаки этих станиц кричали: «Да здравствует Миронов!» Эти же казаки во время решительной атаки заявляли своим командирам о том, что «зачем нам воевать с Мироновым, при Миронове нам жилось хорошо, пусть атакуют офицеры, которым больше надо...». Казаки, как фронтовые, так и старики Навлинской и Качалинской станиц, проявили в отношении наших частей еще больше мерзости и предательства. Они заявили, что не знают, за что борются, и что им при Красной гвардии лучше жилось... Об изложенном прошу немедленно доложить Большому войсковому кругу и принять соответствующие меры против изменников...
Генерал Фицхелауров.
Строки: НЕ ЗНАЮТ, ЗА ЧТО БОРЮТСЯ и ПРИ КРАСНОЙ ГВАРДИИ ЛУЧШЕ ЖИЛОСЬ кем-то подчеркнуты красным карандашом.
– Каким образом это у вас? – поинтересовался Полуян.
– Так мы ж иной раз и в чужие штабы посылаем своих «перебежчиков», – несколько обиженным тоном сказал Миронов.
– Можно... ваять с собой? – попросил Полуян.
– Пожалуйста. У Степанятова в оперативном отделе этого добра целая папка: реакция на наши действия оттуда. Можете посмотреть... И вообще, не пора ли перекусить на сон грядущий?..
2
После ужина и традиционного мироновского чая, всем штабом, вприкуску, с хорошей заваркой (как правило, из офицерских, а иногда и генеральских запасов...), определили гостя на кровать в отдельной комнате, остались одни.
Сдобнов долго и сосредоточенно, сопя, как обиженный ребенок, снимал тесные, довоенного образца сапоги со щегольскими каблуками и высокими козырьками голенищ. По всем его движениям и выразительному сопению можно было понять, что сдерживает он в себе то, что надо высказать немедленно, что давно уже просилось наружу.
Кинув несвежие портянки в голенища и еще не ложась, сказал с тихим внутренним возмущением:
– Скажи, Кузьмич, что ты за человек? Каким это образом угораздило тебя выложить на видное место эту поддую бумажку от Краснова? Прости за откровенный тон, но это... Ведь провокация же! Подлость генеральская, от которой за сто шагов разит...
– Не «выложил», скажи, а почему не убрал, – простодушно хмыкнул Миронов. – Ну так получилось, глупо... Тут еще штабные: оставим для потомства, говорят, ну и сбили... Душа-то хлипкая на тщеславие, не железный!
– Да не в том ошибка, что не убрал, а в том, что не вернул эту грязную стряпню с парламентерами! Ведь это не для потомков, а для нашей контрразведки все выдумано! Ты что думаешь, тебя Краснов помиловал бы, заполучив даже без боя? Как с Подтелковым было? Забыл? А зачем же эти подлые предложения? Ясно, дискредитировать!
– Ну так все ж это и понимают, видят! Как и ты, – сказал Миронов с откровенным спокойствием.
А Сдобнов вытянулся во всю длину кровати, кинул руки за голову и тяжело вздохнул. И вздох этот был очень выразительный, осуждающий:
– Понимаешь, Кузьмич... Не видались мы давненько с тобой, с самого начала германской, и вот что ни день, то больше удивляюсь я тебе. Может, это и хорошо отчасти – душу молодой сохранить, остаться этаким романтиком до седых волос... – но скажу: не ко времени!.. – Еще вздохнул и, не выдержав, сел в кровати: – Ходишь ты по земле, допустим, красиво, за душой никакого темного умысла нет, служишь людям, как умеешь, и в этом честолюбив как зверь, и никто не судит – такая уж натура! Люди, в общем, это видят и понимают. Честь и хвала Миронову. Так. Я и сам из-за этого к тебе пошел, что знал: светло около Миронова, чисто! Ежели умрем даже, то не в болоте, а на сухом бережку, на зеленой траве, под солнышком. Все верно. А вот рассуди-ка дело с другой стороны. Рассуди ты свое безоглядное поведение после Носовича и Ковалевского, после Голубова и даже Автономова... Ну, положим, Автономова ошельмовали, он тоже, как и ты, никакой возни не замечал, а возможно, просто не хотел замечать по причине гордыни человеческой, все за революцию сражался... Чист душой и телом, как непорочный юнец! Ну, и где он теперь? Хорошо, что на пути Орджоникидзе оказался, а то бы и расстреляли, и проще простого! Был главкомом, разбил Корнилова, спас Республику, можно сказать, до ста тысяч войск было! И – сплыло. А все почему? А потому, что светлой идеей весь белый свет от себя загородил, под ноги перестал глядеть. Я, мол, идее верен! А кто в этом сомневается? Но кубанское окружение засомневалось: а верен ли он им?
– Ну-у, куда повел-то! – сказал Миронов, не решаясь гасить лампу во время такой непростой беседы. – Чего ты от меня-то хочешь?
Сдобнов закурил. Прикуривал от бензинки, и всякий раз при этом получалась дымная вспышка, воняло автомобильным выхлопом.
Я хочу, чтобы ты не давал глупых поводов. Тем более таким людям, как Полуян.
– А он – что? Лицо-то вроде неплохое, доброе даже... Только немного вылощенный, подбритый в дамской парикмахерской...
– Я ничего не заметил в его обличье плохого, но – положение у него нынче не из приятных, а это многое может значить. Видишь ли, до июльских событий в Москве и Ярославле, до мятежа, ходил он в активных меньшевиках... И почему-то не терпели его в Царицыне – страсть! Может быть, просто за эту чрезмерную активность: любил на митингах спорить с Мининым и Ерманом. Так и назвали: «Наш царицынский краснобай». Ну, теперь-то примкнул, разумеется, к Минину и Левину, а все как-то не прочно положение-то! Его бы вообще, пожалуй, не приняли, кабы не брат. Младший брат у него, Ян Полуян, видный большевик на Кубани, сейчас председатель РВС 11-й армии. А то бы плохо было ему... Вот и надо же теперь проявлять активность выше всякой меры, смотреть за всякими акцентами в политике, проявлять рвение. А тут не то что акцент, а прямо – приглашение к измене, да еще с наградами! Видишь, как оно может повернуться, дорогой Филипп Кузьмич! Остерегайся двусмысленности да и людей, некоторых хотя бы!.. А то они на тебя столько навешают, что не поймешь после, откуда что и взялось! А это будет очень жаль, как говорится. И тебе, и мне, и простым казакам, что со светлой душой за тобой пошли... за власть Советскую!
Миронов закрыл глаза и сказал, не возвышая голоса:
– Знаешь, что я тебе скажу, Илларион? Я ведь не за ту Советскую власть пошел, которую надо бояться. Понял? Из-за чего люди от монархии и буржуазии откачнулись? Оттого что бедновато, голодно, что ли? Да иной голод – если сообща – и перетерпеть можно! А я думаю – от обиды. От бесчеловечия условностей, от невозможности проявить хоть малую человечность! Ну... с кровью снимают ненужный обет с себя и других, хотят прорваться к светлому началу... Я был молодым, как всякий зеленый гимназист, пробовал стихи сочинять... Смешно, конечно. Ни таланта, ни большой культуры для этого, а хватался. И о чем писал-то, а? «Разве можно удержать сокола в неволе?..» Такой умный был! А потому, что слова и чувства такие висели в воздухе, их даже простонародье самое неграмотное передавало друг другу... да! И что ж теперь, опять по-старому? Опять угождать? Да и кому – не противнику, не господину даже, а просто инстинкту толпы, жесточайшему из всех инстинктов? Нет уж, брось, тут, на этой дорожке, ничего доброго не найдешь!
Лежал, думал. Спустя время добавил:
– Говоришь, Автономова спасла случайность, что сам Чрезвычайный комиссар из Москвы в дело вмешался?.. А может, потому и решила дело случайность, что это – правило, время нуждается в самой справедливости? В Москве все это дошло до Ленина – тоже случайно? Ну пусть – не главком теперь, а все же командует бронепоездом, собирает новые отряды горцев, в атом и есть посрамление негодяев, которые теперь бегут спасаться к тому же Автономову, под Пятигорск и Владикавказ...
– Ленин-то сейчас тяжело ранен, Кузьмич... Этого тоже не упускай из виду!
– Жив Ленин! Надеюсь еще и повидаться. Ей-богу! Вот возьму, в случае чего, плюну на все, да и поеду прямо в Москву!
Сдобнов стер ненужную ухмылку дымной затяжкой:
– Прям ты, Кузьмич, донельзя! Как шашка наша, казачья: у нее лезвие и обух – и все, и рубит только в одну сторону. А жизнь, она, брат, вероломная, обоюдоострая, как горский кинжал! Ты пойми: ведь вот был и такой момент, как по брестскому вопросу, оказался Ленин в меньшинстве, да и не один раз! Два или уж три раза переголосовывали, не знаю – беспартийный. Но слухом земля полнится. Тогда как?
– А так! Делом надо этой справедливости служить, вот тогда она и будет всегда и заведомо – в большинстве! Понял? Думаю, что живое дело всегда больше любого сомнительного оттенка заважит на весах. На любых! Так или нет? А то ты вроде старого деда Евлампия, что на пароме у нас когда-то сторожевая. «Ох, не шути, Филиппушка, с идолищем, идолища штука пога-на-я!.. Сожрет с костями и потрохами!» – говорит. Тоже ведь – казак, по метрикам и церковной записи... Но он стар, его понять можно.
– Ну да, а меня, конечно, трудно, – засмеялся Илларион Сдобнов и отшвырнул вонючий окурок в распахнутое окно. – Давай гасить свет.
– Ты не в прикладок сена, случаем, откинул? – не удержался от расхожей шутки Филипп Кузьмич, ожидая, что Сдобнов – осторожный человек – тут же вскочит с кровати. Но Илларион тоже был из разговорчивых станичников:
– Не-е, я загодя штаны подтянул да и выглянул... Там какось солдатик с ружом дримаить, охраняить вашу светлость. Нехай докурить.
– Вот-вот, сразу офицерской спесью за версту поперло! То-то за вами и приходится посылать вназир комиссаров да политкомов!
– Хуже, когда и за тобой их посылают, простодушный ты казак! Без надобности и причины! – засмеялся Сдобнов и тихо, но внятно прочел в темноте стихи:
Никто не уповай вовеки
На тщетну власть князей земных:
Их те ж родили человеки,
И нет спасения от них...
– Это еще что за притча, откуда? – спросил устало Филипп Кузьмич.
– Не знаешь? То-то! Потому что – односторонний человек, шашка донская... Все больше Некрасовым увлекался, Михайловским, народником. А я вот, брат, и Ломоносова помню. Михайлу, что пытался тоже из бескорыстия России служить... Да! Но иной раз даже палкой бил ученых-академиков немцев за подлость. Стихотворение называется «Псалом номер сто сорок пять». Верно – неплохой калибр?
– Хохлы по-своему этот смысл выражают, в прозе. Кажуть у хохлов: «Ой, ни так ти пани, як их пидпанки!..» Давай спать.
Сдобнов послушно укрылся одеялом и засопел. Но что-то его все же беспокоило.
– А насчет «миграции» наших казаков – как? Придет завтра Воропаев с разъездом? – тихо спросил он.
– Придет. Приготовил трубачей, у меня тут оркестр почти в полном составе – тарелки и девять труб, одна как самовар. Я думаю, что он сотни две-три казачков переманит, а может и целый полк. Там дело к тому идет. Рванем «Марсельезу», под знамя их примем. Пускай политотдел поглядит.
– Давай уж тогда «Интернационал», а не «Марсельезу», – сказал Сдобнов.
– Они его еще только разучивают. А «Марсельезу» давно умеют, – засмеялся Миронов. И отвернулся к стене.
Уже кричали первые кочеты по станице Березовской, шло к рассвету.
Везучий человек Миронов! Мог, конечно, Воропаев задержаться и на сутки, и на двое, дело у него было тонкое и затяжное: переманивать казаков с той стороны, где уговорами, где посулами, где прямо испугом скорой расплаты. Но пришел вовремя, как было условлено с начоперодом Степанятовым.
Гремел оркестр, стояла комендантская сотня (теперь, в 23-й стрелковой дивизии, разумеется, уж не сотня, а эскадрон!) под красным знаменем, и заходящее осеннее солнце желто и ясно оплавлялось на трубах оркестра.
Нарочный подскакал – оттуда – доложил лично Миронову: «Идут, больше двух сотен... а Степан Воропаев ранен, плечо прострелено и нога, лежит в попоне. Офицер успел вынуть пистолет во время полюбовных переговоров, посля – зарубили».
Дмитрий Полуян, начпоарма, сидел на коне рядом с Мироновым, слушал и запоминал все эти доклады и частные реплики комсостава. Хранил спокойное молчание.
Там грянула песня, и появился в конце улицы головной разъезд. Кони шли попарно, между передними, видно было, растянуты попоны в виде носилок, на них провисало тело раненого.
Миронов взял под козырек, за ним Сдобнов и Полуян.
Командир у них ранен, а не убит, и дело сделано, ревут старую походную песню красноармейцы, а за ними подтягивают и те, что не успели поснимать даже белых кокард. Песня старая, а слова в ней мелькают другие, обновленные наскоро:
Эх да, за курганом пики блещут,
Пыль несется, кони ржут.
Далеко, до Дону слышно —
То мироновцы идут!..
Подходили к Дону близко.
Шапки скинули долой,
Поклонились Дону низко:
Ой да, здравствуй, Дон, отец родной!
Когда оставалось не более сотни шагов до передних всадников, один из трубачей кивнул головой: начинай! Оркестр вскричал высоко и торжественно, вырывая душу. Была та волнующая минута встречи, которая навсегда закрепляла союз человечьих сердец, одевала в красные одежды серый мир повседневности, возвышала души. Почти три полные сотни прошли по фронту, выстроенному вдоль улицы, развернулись и стали напротив. По команде выхватили шашки и взяли «на караул», и тогда выехал на своем рыжем Миронов, откозырял, сказал твердо и зычно:
– Здравствуйте, родные станичники, красные бойцы!
Рявкнули, как в старое время: «Здра... жла... товарищ начдив!» («Откуда узнали, что не комбриг? Вот дьяволы!»)
Натянул крепче поводья, рыжий полукровок ударил передним копытом и шею изогнул колесом. Застоялся. Полетели в казачий строй горячие, понятные каждому, долгожданные для них, новичков, слова начдива:
– Кто старое помянет – тому глаз вон! Отныне, братцы, вы – бойцы Красной Рабоче-Крестьянской Армии, славной 23-й дивизии! О порядках наших вы, должно, наслышаны!.. Говорить много не будем, но чтобы враги нас – боялись, окружающее население – любило, хлебом-солью встречало! Мародеров и трусов – под расстрел без пощады! Присягу держать твердо, эта присяга трудовому народу и товарищу Ленину! Включаю ваши сотни в героическую и прославленную бригаду товарища Михаила Федосеича Блинова! Ура!
Нет, так, яростно, пронзительно, со слезой и взахлеб, в прошлые дни, а тем более в старое время, не кричали. Тут была радость соединения, понимания, что сошлись не на смертную рубку – своя своих не познаша, – а съехались полюбовно и для совместной битвы с общими врагами.
Едва скомандовали «вольно», Миронов кинулся к Степану Воропаеву. Для него это теперь было главное.
– Нога болит, Кузьмич... – кривя побледневшее лицо, тихо сказал бывалый разведчик. – Перетянули крепко, должно, занемело уж... А плечо токо царапнуло. Доктора бы поскорея... Так-то ничего, видишь – живой...
Двое верховых поторапливали коней «в ногу», чтобы не растрясти в отвислых попонах раненого. Миронов проводил их до лазарета.
В штабе Полуян спросил Миронова:
– Вы так, совместно, их и определите в бригаду?
– Каждую сотню в отдельный полк... Так и определю.
– Да, но... лучше бы, знаете, переформировать... Растолкать по эскадронам.
– А зачем? – спросил Миронов.
– Хотя бы осторожности ради...
– Ну да. А они это тут же воспримут как недоверие. А ведь я им верю. Понимаете?
– А если – предатель?
– Вполне возможно. И все же из-за одного предателя двести с лишним человек угнетать нет смысла. Одного предателя постепенно обнаружим и зарубим, но сейчас надо убрать почву для недоверия и предательства. Нужна другая почва – героический настрой в войске, взаимодоверие между командирами и бойцами. Проверено на практике, товарищ Полуян.
– Берете на себя большую ответственность, – сухо сказал Дмитрий Полуян. – В других частях поступают иначе.
– Поэтому их и бьют. В хвост и в гриву. И – волков бояться, так в лес не ходить, – так же сухо, с аскетической усмешкой ощерился Миронов.
Было ясно, что характером Миронов мало подходил для подчинения кому-либо. Подчинить его могла только идея. У него на все свои взгляд, свой подход, не всегда, разумеется, безошибочный. В этом – вся трудность отношения к нему в штабах, да и в среде некоторых людей, предпочитающих не существо, а форму отношений...
