Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 44 страниц)
Люди что-то кричали капитану, пароход отчалил и уже резал темную воду на встречном течении, поднимаясь к Камышину, ближнему городу, где могла быть какая-то больница... Ерман еще постанывал, хотя правая глазница под бровью была накрыта куском белой ваты, а из-под нее канала кровь.
Уже рассвело, когда Якова перевезли в больницу, положили на докторскую кушетку и дождались врача. Старый земский врач надел очки в старинной овальной оправе, приподнял клок ваты с глазницы Якова и сразу же положил вату обратно. Щупая запястье там, где бывает живой пульс, спокойно сказал, ни к кому в отдельности не обращаясь:
– Напрасно столько трудов... Он, к сожалению, уже мертв.
– Как – мертв?! – закричала Лиза.
«Что такое, как же так? Почему, наконец? – ужаснулась Лиза. – Не может быть!»
Только что жизнь была прекрасной и полной, она чувствовала себя на вершине этой жизни, тысячи больших и малых надежд то зажигали огнем, то холодили и приятно знобили сердце. Они собирались в Москву, Липа могла быть – страшно сказать – первой женщиной Советов! Потом в Париж, в Женеву, в Карловы Вары... «Интересно, что теперь носят женщины в Париже?..» – нечаянный, шаловливый вопрос между поцелуем и сном... И что же? С одним нелепым выстрелом все кончилось?..
– О-о, зохэн вей! О, мама моя!.. – простонала Лиза в смятении.
Незаметным, летучим движением она выхватила из кармана кожанки маленький браунинг и выстрелила себе в грудь, целя чуть ниже соска.
Ее подхватили, мигом сняли куртку, блузку, положили рядом с Яшей. Снова пришел доктор, снова надел очки, осмотрел. И сказал с той же профессиональной бесстрастностью, как и раньше:
– Эта жива. И будет еще долго жить. – Он, как видно, не поверил в искренность ее поступка. – Пуля прошла под кожей, надо только хорошо перебинтовать, чтобы не было потери крови. Здесь, на выходе, рана слишком жестокая...
13
– Сначала-то сказали, будто окружен насмерть, мол, Миронов, а посли поправились: попутали шифровальщики, – говорил на пятые сутки после выхода из Царицына вестовой Воропаев, сидя перед командующим Мироновым. – Было в той шифровке Фицхелаурова: мол, создается возможность окружения! И сил, мол, для этого хватает.
– Да, такие условия почти что сложились, – сказал Миронов. – Но дело не в этом. Дело еще хуже. Уж больно чудной приказ ты мне доставил, Воропаев. Ну ладно... Теперь отдыхам пока, а мы тут разберемся. Казакам, какие будут интересоваться, что и как, скажешь, что в Царицыне все нормально, а меня вот назначили, брат, комфронтом. Хотя фронта этого, как говорится, почти что и нет...
Приказ СКВО от 24 июля гласил: «Тов. Миронов... действуя в связи с войсками Поворинского района, охраняет железнодорожный путь от станции Кумылга (включительно) до станции Котлубань, стараясь оттеснить противника за реку Дон на участке устье Хопра – устье Песковатки...»
Слова эти, ничего не говорящие постороннему, бесили Миронова. Его частям, по численности не превышавшим одну дивизию, предписывалось сдерживать противника (притом такого, как Донская армия Краснова!) по фронту в двести с лишним верст. А боевая задача – освободить всю территорию от Усть-Хоперской до хутора Вертячего под Царицыном – была и вовсе фантастической. Кто и о чем там думал? Даже при нынешней суматохе и путанице видно – сидят в штабе предатели, вражеские агенты.
Миронов созвал весь штаб обороны: председателя исполкома Кувшинова, начштаба Сдобнова, командира артиллерии члена партии большевиков Голикова, адъютанта штаба Степанятова и в присутствии политкома Бураго сказал:
– Приказы пишутся иной раз для того, чтобы без боя уничтожить командира и вверенную ему часть. Бывает... Но приказы надо выполнять, – обвел глазами недоумевающий штаб и очень озабоченного комиссара и пояснил: – Приказы надо выполнять с достоинством. А посему прошу совершенно забыть о позиционной борьбе, линии фронта и тому подобном. Будет завеса, как под Воронежем. А в придачу к ней нужна идеальная разведка, товарищи. Хорошо, что под Шашкином взяли полтысячи лошадей, теперь пластунов преобразуем в конницу. Все ясно?
– Яснее некуда, – сказал Сдобнов. – Такую «завесу» в самом же Царицыне прозвали «Фронт – спасайся кто может!». Да и поспеем ли затыкать дыры?
– Надо управляться, – сказал Миронов. – Наладить телеграф-телефон между станциями и полустанками, проверять личный состав телефонистов либо посадить своих, скажите Черпичкину, когда вернется... Оборудовать бронепоезда, дабы успевать по железной дороге к местам прорывов и валетов.
План был рискованный и проверить его в деле не удалось. 28 июля произошла неожиданная катастрофа на северном участие. Дивизия Василия Киквидзе (при 7000 штыков, 2000 кавалерии, 2 бронепоездах и 4 батареях) и бригада Сиверса спешно оставили железную дорогу на участке Бударило – Филоново – Панфилово и отошли на станцию Елань Балашово-Камышинской ветки. На некоторых участках отход превращался в бегство, на станции Памфилове пришлось взорвать броневики, вагоны со снарядами и патронами...
Миронов был хмур, поносил верхние штабы, срывался, комиссар Бураго молча наблюдал все, загибал по пальцам случаи бешенства Миронова. Один раз прямо заметил, что командующий говорит о высшем командовании лишнее. Миронов вовсе взорвался:
– Вы видели, на месте шашкинского боя мы собрали не только обоймы нерасстрелянные, но даже пустые гильзы, чтобы пустить в дело! Нет же боезапаса! Собираем по патрону, ремонтируем винтовки, на все наши просьбы отпустили за все время две старые пушки и две сотни снарядов. А там их стояло несколько вагонов! И не где-нибудь, а в пределах нашего фронта! Вы понимаете? Жгут при отступлении обмундирование! А что значит: взорвать броневики? Горючки не было? Да я бы их на быках увез, даже испорченные! Такая необходимая сила – броневики, в особенности в борьбе с конницей, и – бросить? Нет, там стряслось что-то чрезвычайное!
– Так что будем делать? – спросил практичный начштаба Сдобнов.
– Выход такой: придется отходить, и далеко отходить. Мешок для нас готовят крепенький и глубокий.
– Надо все это обсудить, – сказал осторожно Бураго.
Решение об отводе войск с линии железной дороги было слишком ответственно, его принимали на совместном совещании окрисполкома, Михайловского ревкома и штаба. Разошлись к своим делам затемно.
В полночь Миронова разбудил Степанятов, принес расшифрованную телеграмму из Балашова.
– В чем дело? – быстро спросил Миронов. Хорошего он не ждал.
– Начальник Высшей военной инспекции Подвойский... – сказал Степанятов, передавая телеграмму.
Миронов до отказа, до копоти, выкрутил фитиль керосиновой лампы и дважды прочел директиву. В ней говорилось, что многие части не поспевают организованно отходить на новые позиции, отступление превращается в бегство с крупными потерями. Центр возлагает большие надежды на славную Устъ-Медведицкую бригаду товарища Миронова...
– Понимаешь, Николай Кондратьевич, чего пи шут-то? – спросил Миронов. – Вот: приказываю вам и вверенной вам бригаде во что бы то ни стало продержаться на занимаемых позициях тридцать шесть часов, чтобы дать возможность другим частям организованно отойти на восток... Понимаешь?
– Понимаю, Филипп Кузьмич. Значит, стоять нам до смерти.
– Зови тогда командиров на экстренный совет. Придется, как ты говоришь, стоять до последнего. Но умирать. Кондратьевич, погодим. Не приспело еще...
Почти двое суток пехотные полки, конница Блинова и Мордовина отбивали атаки и демонстрировали ложные прорывы и массированное контрнаступление по ту сторону Медведицы. Перед закатом солнца конница развернулась в лаву, желая под конец блеснуть староказачьим маневром «вентерь», но по ту сторону тоже оказались бывалые вояки, дело едва не кончилось плачевно для красной стороны. Блинов сам увлекся заманиванием, его с конвоем отрезала полусотня белых, зажала на самом мосту. Миронов все это видел издали, в бинокль и почти что попрощался с оплошавшим Михаилом... Но повезло тому, не покинуло самообладание, да и конвойцы у Блинова оказались подходящими. Сам комполка зарубил двух престарелых «стариков-молодцов», вставших на пути, третьего успел пристрелить в упор, а четвертый казак прыгнул с моста в воду под натиском конвойных. Ушли...
Тридцатого утром уходили из Михайловки войска. Запылила нагорная дорога в направлении хуторов Мишина и Буянова... Полторы тысячи подвод со штабным имуществом, обозным хозяйством, архивами и столами окружного исполкома и земельного комиссариата, железным ящиком совершенно пустой кассы, с семьями актива и беженцами окрестных хуторов – все смешалось по улицам, стало вытягиваться на выезде, поднимая горько-полынную пыль. Конные брички, тавричанские хода, артиллерийские двуколки и рессорные тарантасы штаба, бычьи арбы беженских семей – столпотворение вавилонское посреди России-великомученицы; отступает в полной организованности весь Хоперско-Медведицкий красный фронт...
Миронов на взмыленном коне прожег по центральной улице к ревкому: там замешкались с отправкой архивов, а это такие вещи, что никак нельзя оставлять кадетам, лучше сжечь.
Председатель ревкома Алексей Федорцов (бывший комроты связи у Миронова), недавно выезжавший в Воронеж на политический инструктаж, поторапливал трех возчиков, которые увязывали перегруженные повозки. Ни Севастьянова, ни Рузанова, помощников Федорцова, поблизости не было.
– Скоро вы? – спросил Миронов, придержав копя.
– Сейчас, – сказал Федорцов! – Прошу отрядить сопровождающих для нашего обоза, товарищ Миронов.
– Поедете с нашими, в обиду не дадим, – сказал Миронов.
– Да нет, я с войском и тем более с обозом ехать не собираюсь, – с некоторым высокомерием сказал Федорцов с низких, в две-три ступеньки порожков. – Мы едем в Царицын спешным порядком, там всех политических работников собирает товарищ Минин.
Федорцов был в слободе, конечно, политической властью. Но с гонором, держался исключительно по той причине, что была за ним сильная рука: родной брат Василий, бывший матрос, член ЦИК Донской республики и друг сгибшего председателя Подтелкова...
– Прямой дороги на Царицын нету, ее надо еще пробить. Вот и будем пробивать сообща, я так думал, – сказал Миронов, сдерживая на короткой узде распаленного бегом коня, а более – себя, заподозрив некое несогласие и гордыню бывшего ротного.
– Поедем через Камышин, а там пароходом. Доберемся, – упрямо сказал Федорцов. Видимо, у них уже было накрепко решено: отделиться от войск, уйти в тыл.
– А Рузанов? Поручите ему, пускай сопровождает груз.
– Рузанова согнуло в три погибели, такая болезнь – ишиас, он еще с первым обозом уехал. Вероятно, в Елани, в больнице сидит. После должен подъехать в Царицын.
Миронов вдруг начал накаляться, некстати ощущая в правой руке черенок плети.
– А Севастьянов? Этот юрист окружной?! – Миронов вообще не мог понять раньше, какие симпатии были у бывшего акцизного инспектора Севастьянова к нынешней, рабоче-крестьянской власти.
– Севастьянов уехал по семейным обстоятельствам, – холодно сказал Федорцов.
– Ка-а-акие «семейные обстоятельства» на военной службе, да еще при боевой тревоге! – закричал Миронов, и тугая спазма ярости на минуту перехватила ему горло. – Крысы бегут с тонущего корабля? Ловко! В такой тяжелый момент вы все, слышите, все обязаны быть в войсках! С оружием в руках защищать ту власть, которую вы тут... оли-цет-во-ряли!
– Товарищ Миропов, – кашлянул Федорцов. – Крысами обзывать... вам никто не давал права. И если был приказ мне ехать в Царицын, то я и направляюсь в Царицын.
– Надо брать винтовку в руки, я сказал. Комиссар Бураго, старый большевик, подбирает как раз людей в полки и эскадроны, политкомов у него не хватает. Понимаете? Кстати, а Лисин и Букатин из особого отдела, они тоже... в разъезде?
– Лисин и Букатин повезли арестованных три дня тому... Должны доставить особо опасных в Елань и дальше, в Балашов.
– Ну, это еще куда ни шло... Но боюсь я почему-то за сохранность тех арестованных, – откровенно признался Миронов.
– Почему же? – спросил Федорцов, демонстрируя тут хорошую выдержку характера.
– Потому что весь ревком такой, «заболевший» в момент. – И, отпустив поводья, крикнул уже на ходу, через плечо: – Поторапливайтесь, обозы уходят! Не отстаньте!..
Никакой охраны Федорцову он теперь давать не собирался, поскольку тот уезжал попереди войск, по советской еще территории. «Каков фрукт! – злобно усмехнулся Миронов. – Крысами, говорит, не обзывайте! А никто ведь и не обзывал, просто фраза сильно подошла к нынешнему положению в слободе, когда всякая нечисть бросает фронт и заползает в любую щель, будь то удобный приказ Минина либо «по семейным обстоятельствам»!
Выскочив на окраину, к арчединской дороге, увидел стоявших в полукруг всадников: Степанятова, Блинова и Быкадорова.
– Значит, условились, товарищи, – наскоро пожав им руки, сказал Миронов. – Конные сотни, как было уже сказано, прикрывают отход, старшим назначаю Блинова. Без остановки гоним до хутора Секачи. Там соединимся с отрядом Березова и, возможно, дадим хороший бой. Особо бежать не стоит, огрызаться при каждом удобном рубеже, а то обнаглеют и начнут наступать на пятки. Но и больших потерь надо избежать, ребятки! Имейте еще в виду, что иные вояки наши в дороге потянут в балки и лески, но домам, так присматривайте за этим... Отступ – дело невеселое. Ну, до встречи в Буянове, орлы!
Командиры конных полков откозыряли и тронули лошадей в разные стороны. Пыльная дорога под копытами всплескивала и дымилась на ветру.
Миронов поехал догонять обозы и штаб с Илларионом Сдобновым, торопил коня по дорожной обочине, минуя отставшие повозки и пеше бредущих жителей. Радовало, что большая масса людей уходила с красными, пожалуй что большая часть станиц и хуторов. Но все же картина всеобщего бегства была, конечно, унылой и горькой. По хмурым и усталым лицам можно было судить, что весь этот народ пал духом. Видя Миронова, многие отводили глаза, а другие начинали громко перекликаться, чтобы непременно слышал командующий:
– Вот она, силушка-то! Прет и прет, окаянный, и конца ему нет!
– Довоевались! А еще митинговали, что на Дону станем стеной!
– За гриву надо было держаться, не за хвост!
– А многие так и не поехали, чего, бают, ноги зря бить...
На спуске в балочку, под низкорослой, изверченной ветрами яблоней-кислицей сидел приотставший хмурый солдат и, упираясь подбородком в колени, прикручивал телеграфным проводом отвалившуюся подметку. Большой ботинок, с давних пор просящий каши, знакомые губы солдата, обметанные вечной, неизлечимой простудой, и валявшийся в сторонке инвалидный костыль заставили Миронова придержать коня.
– Кажись, товарищ Скобиненко? – окликнул он солдата, занятого своим делом и потому не обратившего вроде внимания на командира. – Как жизнь молодая? Неужель с самой весны не было случая башмак подбить? Из какого вы эскадрона?
Солдат ощерил рот в довольной усмешке. Приятно было ему, что такой большой командир по какой-то непостижимой случайности запомнил его фамилию с первой недолгой встречи в Усть-Медведицкой.
– Подбивал!.. – сказал он, занимаясь своим делом. И не спешил подниматься перед командиром, поскольку рядом валялся костыль, в корне отметавший всякие военные уставы. – Подбивал, товарищ Миронов, токо тогда была правая подметка!
– Они у тебя вроде фракции: правая и левая, и поочередно отваливаются... Теперь, значит, левая подвела?
– Точно так...
Миронов помолчал, чувствуя, как конь его тяжело переводит боками после машистого бега. То же самое чувство усталости испытывал, вероятно, и красноармеец Скобиненко, раз не хотел отвечать на вопросы.
– Коммуну-то в Себровке удалось упразднить до подхода кадетов?
Скобиненко поднялся наконец в рост, сказал с каким-то подчеркнутым равнодушием:
– Да мне теперь, откровенно, товарищ Миронов, это... один хрен: коммуна – не коммуна... Живут и там тожа, хлеб едят, в общем...
Скобиненко показалось, что он плохо обвязал башмак проводом. Склонился и начал затягивать туже, запутал узелок хитрее и концы провода подогнул, чтобы нечаянно не повредить ногу. Когда распрямился, сухое мосластое лицо его ничего не выражало, кроме скуки.
– Ну-ну, – как-то странно, с обидой хмыкнул Миронов и едва заметно шевельнул каблуком коня. Конь стронулся с места без большой охоты. – Жалко, что все так легко у нас в голове меняется, солдат...
И поскакал по обожженной солнцем обочине, помахивая плетью, минуя пешие колонны и редкие, приотставшие повозки беженцев.
«Сидит-то как! Сидит, проклятый, царем на престоле, плечами на скаку не дрогнет, гордый как черт!» – смотрел Скобиненко вслед недовольному командиру и откровенно злился. Безотчетно, тупо, мстительно, потому что каким-то краем души подозревал Миронова в непонятной хитрости с этими коммунами.
Мнение у Скобиненко изменилось еще с весны. Переменилось сразу же, как только доставил он записку земельного комиссара Миронова в ревком самому Федорцову, для уполномоченного Гроднера. Федорцов прочитал записку и аж просиял от удовольствия. « Ну, – говорит, – Скобиненко, цены тебе нет! Ты, бедовая голова, и понять даже не можешь, какую важную услугу оказал мне, ревкому и даже всей Советской власти!» Так и сказал. А потом начал переубеждать его: «Коммуна – это дело такое, что спешить с выводами не надо, Скобиненко. Я вот счас иную записку тебе состряпаю в Себровку, а тогда и поглядим. Я тебя порекомендую туда на должность, понял? Грамота небольшая, говоришь? А не надо большой грамоты, я тя порекомендую, скажем, пожарником. Что это такое? Да ничего особого, будешь дежурить, спокойно наблюдать за порядком. Чтоб какой огонек не загорелся! И паек на общих основаниях, лады?»
А кто бы отказался?
Это очень интересная жизнь замышлялась у них, когда можно но одной рекомендации, малой записочке от Федорцова, цельное лото пролежать в холодке, в картишки шпилить, анекдоты травить и паек рабочий получать, будто ты самый необходимый гвоздь в этом решето! Но если в корень, то там все были на должностях. Рядовых никого не было, все указывали и руководили один другим... На мужицкий взгляд, во всем этом крылась, конечно, одна погибель, но, с другой стороны, почему я-то должен от этого уклоняться, если дана рекомендация и можно отдохнуть душой и телом какое-то время?
А Миронов, похоже, против этого. Не хочет он дать никакого отдыха такому бедному человеку, как Скобиненко. И это еще надо раздумать, понять, почему он так поступает... Бывший офицер, собака. Чего иного и ждать.
Скобиненко поиграл желваками на скулах и захромал к повозке, проезжавшей мимо. Кинул на воз тяжелую винтовку и пошел рядом, придерживаясь за наклеску. Сплевывал горькую пыль дороги и все смотрел на мелькавшую впереди кожаную фуражку Миронова.
Солнце взошло выше и пекло немилосердно, до одури.
ДОКУМЕНТЫ
Телеграмма. Военная, вне очереди
Царицын. Военный совет
Комиссару Минину, начштаб Носовичу
2 августа
30 июля, чтобы избежать окружения себя с юга и севера, отошел на восток в полном порядке... Все орудия и пулеметы целы. Занял позицию в селах Покровской волости на границе Донской [и] Саратовской.
Чтобы вести борьбу с Красновым, необходима армия не из добровольцев, а из мобилизованных, где скорее создается революционная дисциплина. Волости принимают охотно мобилизацию, необходимо быстрое вооружение, создание единого фронта... Необходимо устранить с Дона все, что мешало правильной борьбе с кадетами, разжигало среди темной массы ненависть своим поведением, а в грозную минуту разбежалось в панике...
Медлить нельзя. Мне необходимы: броневой автомобиль, аэроплан, шестидюймовые орудия, не менее двадцати пулеметов. „
28 июля у Себряково был выдержан сильный бои. Противник понес большие потери.
Комфронтом Миронов[39]39
ЦГАСА, ф. СКВО, оп. Моб. упр., л. 101, 102.
[Закрыть].
14
Потеря железной дороги на всем протяжении от пригородов Царицына до Воронежской области – и притом до некоторой степени неожиданная – заставила Сталина и Военный совет детально разобраться в роли тех и других частей и штабов в этот период, утечки из них информации и т. д. Открылись странные вощи. Так, докладная Миронова от 2 августа почему-то «залежалась» в штабе у Носовича, зато он дал личную информацию на Военном совете о полном разгроме этих частей под Себряково. («Миронов? Так это же казачий атаман с замашками степного владыки! Казачья вольница, угрожающая соединиться с белоказаками Краснова!..») На основании этого Сталин 4 августа информировал СНК и Ленина именно в этом смысле: «Наступление повели на Калач и юг, в сторону Тихорецкой... в надежде, что северные участки (Миронов, Киквидзе, Сивере, Поворино) обеспечены от разгрома. Между тем оказалось, что эти участки наиболее слабы. Неблагоприятную обстановку следует объяснить... казачьим составом войск Миронова (части, именующие себя советскими, не могут, не хотят вести борьбу с казачьей контрреволюцией). Миронов трижды был окружен казаками, ибо они знали всю подноготную мироновского участка и, естественно, разбили его наголову». Но скоро обнаружилась ложность доклада Носовича, а с другой стороны, и наступление на юг, в сторону Тихорецкой, было предано и провалено. Жаловался и Киквидзе на прямую измену в штабе Царицына. Причина крылась, очевидно, не «в казачьем составе войск»...
Сталин не прощал, когда его вводили в заблуждение. За путаницу в работе и утечку штабных секретов по его настоянию были арестованы военспецы Носовнч и Ковалевский, началось следствие. Но Троцкий усмотрел в действиях Сталина самочинность и подрыв идеи использования военных специалистов в Красной Армии. Идея, сама по себе насущная и верная, тут же превращалась в некую догму…
В середине августа к Сталину пришел начальник Царицынской ЧК Червяков и принес письменное распоряжение наркомвоена Троцкого о немедленном освобождении из-под стражи Носовича и Ковалевского. Сталин посмотрел на бумажку, подымил трубкой в раздумье, написал на ней размашисто: «Не принимать во внимание» и уехал с Ворошиловым в 1-ю Донскую дивизию Шевкоплясова, к Зимовникам.
Троцкий самолично прибыл в Царицын. С этого дня в помещении штаба СКВО, на Московской улице, 12, по всем трем этажам уже не ходили, а бегали. Большое начальство, вроде Минина и Ковалева, мрачно отмалчивалось, малое, как всегда в подобных случаях, трепетало и «рыло землю». В самом начале, впрочем, у наркома произошла стычка с Ковалевым.
– Почему не разоружили армий Ворошилова и Киквидзе на границе с РСФСР? – спросил Троцкий ни с того ни с сего, когда Минин представил ему председателя ЦИК Донской республики. Ковалев несколько оторопел от неожиданности, но сумел сообразить, что вопрос был из ряда «кобенистых», «на ошарашивание». И в свою очередь клацнул зубами:
– А где эта граница?
Троцкий посмотрел на него сквозь пенсне и кашлянул. А Минину, как партийному руководителю губернии, заметил наедине:
– Немедленно надо очистить командование от засилия казаков. Вы додумались здесь даже во главе армейского резерва поставить какого-то лампасника Тулака, это верно?
– Он политкаторжанин с девятьсот пятого, товарищ Троцкий, – сказал Минин.
– Не имеет значения. Держать у себя за спиной надо людей исключительно пролетарской прослойки.
На заседании Военного совета и ЦИК Донской республики нарком был свиреп и велеречив. Любимая его преамбула «если я буду не прав, тогда будете говорить вы!» лишала всех дара речи и способности здраво оценить повседневные факты. Тем более что за столом сидели уже освобожденные из-под стражи Носович и Ковалевский.
Выслушав информацию бледного и осунувшегося Носовича с устаревшими уже мотивировками относительно причин отступления красных частей – то, что генерал Краснов был в данный момент просто сильнее, как-то упускалось из виду... – Троцкий сказал сразу и без обиняков:
– Казакам оружия не давать. Они не хотят воевать с генералом Красновым. Только этим и нашей исключительной близорукостью можно объяснить успехи белых на поворинском и филоновском направлениях. Миронов? Есть сведения контрразведки, что он намеренно замедлял отход, чтобы посадить свои части в котел. Это, кстати, не первое уже окружение... Нет, нет, казаки – все враги пролетарской революции! Бичерахов на Кавказе тоже с Советами заигрывал, и Голубов лез к Подтелкову в главкомы у вас на глазах, и Шкуро вначале собирался формировать Красную гвардию в Терщине, у Буачидзе! Так что... Надо это наконец понять и признать со всей определенностью. Мужик, тем более сословный, есть пособник и единомышленник средней и мелкой буржуазии!
Минип, сидевший рядом с наркомвоеном, ощущавший все время неудобство от этих слов в присутствии Ковалева и Дорошева, потупился. Казаки тревожно переглянулись.
Прямой спор заводить в данном случае никто не мог. Во-первых, слишком высоким было положение Троцкого, во-вторых, здесь был не митинг все-таки, не партийное собрание (где вполне допустима свобода обсуждения), и, в-третьих, за Троцким в любом случае сохранилось бы большинство. На заседание приглашались некоторые товарищи с мест, а также комиссары штаба Рухимович, Щаденко и председатель совдепа Левин.
Бледные, жилистые руки Ковалева немощно лежали на зеленом сукне большого стола. Он мучительно думал: что же происходит в жизни, в политике, если ответственный партиец из Москвы несет такую ахинею? Как все это остановить, или переварить, или, может быть, оставить без внимания, как случайное, наносное вторжение? А если это – какая-то линия, обыкновенное предательство?
«Постой, Ковалев, – говорил он себе, – у тебя ведь нет никаких доказательств покуда. Не горячись, не кипи, попробуй взять себя в руки...»
Вспомнилась вдруг очень похожая ситуация в Петербурге, в девятьсот пятом, когда в подполье большевистском появилась Шорникова-Казанская, тоже ведь «ответственный организатор из комитета»... И что вышло?
Как быть нынче, как избежать нового предательства?
Ковалев уставился запавшими, горячими глазами на наркома и смотрел почти не мигая, с настойчивой напряженностью, упрямо, до тех пор, пока Троцкий не заметил его взгляда, не остановил «полета собственной мысли» и скороговорки указаний:
– Вы... что-то хотели добавить, товарищ Ковалев?
Ковалев гулко втянул воздух впалой грудью и закашлялся. Минин налил воды и придвинул стакан.
– Лев Давидович, – сказал Ковалев, смочив губы. – Насколько помню, 4 ноября прошлого года на заседании Казачьего комитета ВЦИК...
Он опять закашлялся, судорожно достал из кармана летнего френча несвежий платок. Глаза блестели от слез. Троцкий терпеливо ждал. Он знал, что «безбрежность коллегиальности», в которой его обычно упрекал Сталин, только кажущаяся, только «игра в демократию», которую легче легкого пресечь в самом зародыше. Если, разумеется, находишь это нужным...
– Вы тогда говорили как от своего имени, так и от имени СНК, насколько мне помнится... – прокашлялся наконец Ковалев. – И тогда вы недвусмысленно выразили полное доверие трудовому казачеству, которое, кстати сказать, ни разу ни в чем не подвело это доверие. Вы просили наш комитет оказывать помощь центральной Соввласти при решении всех практических дел. Теперь, насколько я понимаю, вы эту политику берете под сомнение? В целом казачество не может быть за белых или за Краснова уже потому, что оно доказало это в практике пашей революции. Добрая половина его – беднота и часть средних слоев – сражается в наших рядах. Скажем: плохо сражается, иной раз даже дезертирует... Но, во-первых, такие вещи естественны в условиях партизанщины, а во-вторых, то же самое наблюдается и в других частях. Отступать на северном участке, например, начали Сиверс и Киквидзе. – Ковалев обменялся взглядом с Дорошевым и поспешно добавил: – Не в вину им это говорится: там был основной удар Краснова.
– У них тоже половина казаков, – поморщился Троцкий, до времени выдерживая нежелательную полемику.
– Тем более! – сказал Ковалев. – Значит: весь наш Северный фронт удерживают в основном красные казаки, которых заменить пока что некем. Да и незачем, я бы сказал.
– Белых казаков пока что значительно больше, – вставил Рухимович, сидевший ближе других к Троцкому.
– Это надо бы подсчитать в самом деле, – вмешался Дорошев. – У нас в словесном обиходе есть лишь «белоказаки», но никто не считал, сколько же других казаков рассыпано в наших, советских частях.
– Рассеялись, знаете ли... – съязвил зачем-то Ковалевский.
– Ну да, – мудро согласился Троцкий. – Здесь спора нет: мы на Дону мобилизации не объявляли, довольствовались добровольцами, а генерал Краснов гонит их в полки метлой. Верно?
– В том-то и дело, – Ковалев по-прежнему держал платок в жилистом кулаке у рта. – И даже при этом ему удалось взять не более четверти подлежащих мобилизации...
– Остальные? Ждут нас? – пошутил Троцкий.
– Остальные, как и всякий обыватель, отсиживаются по чердакам. Там всякие есть – и наши сторонники, и «болото», но врагов, считаю, нет.
– Они у нас пока беспартийные, но сочувствуют... – улыбнулся Дорошев своими красивыми, толстыми губами засмотрелся на огромные, слишком оттопыренные карманы наркомовского френча: странный покрой...
– Ну, хорошо, – сказал Троцкий, понимая, что в начале беседы он несколько заострил формулировку в отношении казачества. А его формулировка по складывающейся традиции тут же одевалась в форму очередного марксистского постулата. – Оружия очень мало, надо его использовать осмотрительно. Я это сказал, учитывая узкий круг присутствующих... По не подлежащей широкому оглашению информации, добытой в самые последние дни разведкой, я, как представитель Центра, предостерег вас от вероятных ударов в спину. Ваше дело – учитывать или не учитывать эти мои предостережения. Но с вас же и спросится... – Троцкий помедлил и добавил: – Хотел бы еще раз подчеркнуть. Национальная революция имеет смысл лишь в том случае когда она развивается как перманентная в странах-соседях Исходя из этого... красных казаков мы скоро направим в Индию, этак тридцать – сорок тысяч всадников, чтобы дать прямой толчок восстанию угнетенных масс в Азии!
Никто не возразил и на это высказывание Троцкого
...Шли ночью по пустынному городу. Дорошев курил пряча огонек в горсти, затаясь, Ковалев гулко и одиноко кашлял. Город будто вымер либо прикинулся мертвым. Они миновали два квартала и площадь, но не встретили ни одного прохожего, загулявшей пары. Окна не светились Время же было сравнительно раннее, около десяти часов
– Хлебная монополия в натуральную величину! – сказал с различимой усмешкой в голосе Дорошев. – Навел-таки порядок. А вот от совещания уклонился...
Ковалев ничего на это не ответил. Речь шла, конечно о Сталине, с приездом которого в Царицыне все измени лось до неузнаваемости и самым популярным зданием стал не исполком, не главный штаб, а бывший особняк купца Голдобина, красно-кирпичный домище рустовой кладки с арочными проемами, в котором располагалось ведомство Чернякова. И надо сказать, многие не могли не одобрять этого: слишком уж очевидной стала повсеместная «нераспорядительность», а то и прямая измена.
