Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)
– Может быть, известить его о последних новациях в области теории классов? – спросил Дорошев, зная, что Сталин но терпел Троцкого и мог бы заострить этот вопрос на уровне ЦК. – Надолго он уехал?
– Вероятно, надолго, – сказал Ковалев, отдышавшись. – Там много дел. Шевкопляс, конечно, слабоват и не тянет, а Думенко и Булаткин не хотят посягательств на партизанскую вольницу, но дело все же не в этом. Дело скорей всего в другом...
Ковалев замял разговор. Они шли по улице хотя и пустынной, по имеющей щели и окна. Когда вошли в номер гостиницы и Дорошев принес из кубовой горячий чайник, Ковалев договорил:
– Дело-то для Сталина нашлось не в пределах Царицынского фронта, а гораздо южнее. Вся Кубанская армия разваливается и отступает похуже, чем наши у Поворино... А все – пертурбации в штабах! – Виктор Семенович хотел выругаться соленым словцом, но поберег силы и выровнявшееся дыхание. – Несмотря на прямой запрет из Москвы, эти «леваки» выбросили большой десант из Ейска в Таганрог, угробили около десяти тысяч наших войск, всю Ейскую группу... Деникин почувствовал облегчение, отрезал тут же таманские части и напал на Тихорецкую. Разнес главный штаб, командующий Калнин бежал в чем мать родила – ну не позор ли? – Отхлебнул чая и сказал с надрывом и обидой: – Просто диву даешься, куда ведут эти дельцы из «когорты славных»... – Как-то так повелось называть тайных и явных пособников Троцкого «когортой славных» либо «избранных», и вот припечаталось наименование, стало входить в привычный обиход. – Весь наш расчет теперь на Сталина, на Москву.
– Может, поговорить с ним и по нашему делу? Попросить заново рассмотреть дело Автономова. Ведь с этого все и началось на Кубани, весь нынешний позор... Орджоникидзе уехал на Терек ликвидировать Бичерахова, а они тут ему преподнесли и Ейский десант и Тихорецкую. Новый главком Сорокин пятится аж к Невинномысской, а Деникин празднует победы по всему фронту. Найти бы теперь этого председателя главного штаба Иванова и командира Ейской дивизии Клово да допросить с пристрастием! Но попрятались, будто их и нету...
– Что ж теперь об Автономове, дело прошлое. Говорят, дали ему бронепоезд, собирает горские отряды где-то по крайней ветке между Армавиром и Владикавказом... Нам о Краснове думать надо.
Ночь незаметно спускала темные пологи, звезды в открытом окне меркли, но сна не было. Дорошев чистил ножом картофелину в мундире, хмурился. Сказал напрямую:
– Знаешь, Виктор Семенович... Я тут упомянул Клово и других... А не лучше ли на месте Сорокина выехать в Москву да рассказать там об этих оппозиционерах по Бресту, по Новороссийской эскадре, делу Автономова и позору Калнина, а? Причина-то ведь кругом одна! Скажем, те же десять тысяч живых бойцов, что легли смертью под Таганрогом, – должен же кто-то ответить за это?
Ковалев был бледен, ничего не ел, на потном лбу липла жидкая косица опавших с зачеса волос.
– Не надо горячиться, Ипполит, – сказал он. – Время и без того горячее донельзя. Надо спокойно. У нас, в Казачьем отделе, собирается сейчас весь подобный материал. Макаров хочет идти с докладом к Ильичу. Вот туда и подадим новые факты, а так что же? Горячиться – дров много...
– Не знаю, не знаю, – непримиримо нахмурил свое мягкое лицо Дорошев. – Нет товарищеской работы, нет понимания, а есть какой-то неясный, но хорошо ощущаемый умысел утопить нас в ложке воды! Доказать какую-то чепуху наперекор фактам и здравому смыслу. Автономов – плох, Шевкопляс – слаб, Миронов – «красный атаман», Подтелков – даже в спину, так сказать, посмертно – «мямля, только и сумел сделать, что сам себя повесил...». И это говорят сплошь и рядом, открыто! А то и так еще – это я слышал в агитпропе: «Крестьянство, как учит товарищ Троцкий, никогда не было и не могло быть союзником рабочего класса!» Что это за бред такой? На кого же нам в таком случае опираться, если рабочего класса у нас на всю Россию – несколько миллионов? И кто же тогда совершал революцию? Интеллигенты в золотых очках?
– Загорячился! – сказал Ковалев. – Скоро поедем в Москву. Если, разумеется, дела отсюда отпустят...
Дорошев помолчал, макнул картофелиной в блюдце с солью. Сказал с обычной своей, какой-то глубокомысленной усмешкой:
– Загорячишься! Видал, какие карманы-то?
– У кого?
– Ну... на френче, у Льва Давидовича. Не карманы, а прямо вислые мешки из чесучи но летнему времени! Да в такие чувалы не только Дон Кубань засунуть можно, а всю Европейскую Россию. Страх берет!
– А Сибирь? – во в лад спросил Ковалев. Держал в растопыренных пальцах обеими руками горячий стакан и грелся.
– Вот Сибирь, понимаешь, не знаю. Наверное, не влезет, – захохотал Дорошев.
– Ну а Сибирь к России прилагается. Со времен Ермака. Неотделимо, – сказал Ковалев.
– Почти что верно, Семенович. На то и будем надеяться... Ешь, дорогой мой каторжанин! Ешь, не ащеульничай, ведь надо тебе силы копить: дел кругом невпроворот!
15
Трое суток над всей Бузулуцко-Медведицкой возвышенностью, лесистыми буераками и бурьянными пустошами на месте бывших полей и нив, над хуторами Плотниковыми (Первым и Вторым), Секачами, хутором Веселым, по-над суходолами Черной речки хлестал проливной дождь. Вверх по Медведице плыли растрепанные овчины туч. Издали, от Плотникова Второго, видно было: над Секачами прошуршал мелкий град. Из темно-пунцовой на заре тучи, как из подола, сыпался жемчужно-сизый сквозной свет.
Трое суток не было боев, в белых полках ждали полного разгрома мироновской бригады, зажатой под Секачами со всех сторон. Дело было за хорошей атакой конницы, меткой стрельбой батарейцев, и – шабаш, можно заваривать пшенную кашу с тертым салом, да и по домам. Потому что дальше Секачей и Елани-Камышинской ни один донской казак из армии генерала Краснова идти не собирался. За Еланью лежала Расея-матушка, неприкосновенная, материковая земля. Нехай сама собой распоряжается и выбирает любый ей порядок...
В хуторе Плотникове, на порядочном расстоянии от позиций, раскинулся штаб 19-го казачьего полка. Сотни первая, вторая и третья окопались по соседним хуторам, седлая опасную дорогу Сергиевская – Секачи. Четвертая сотня отошла к хутору Веселому и держалась в резерве... Ждали только сигнала от соседних полков – Губарева и Семилетова.
Около полкового штаба постоянно дежурили заседланные кони, грызли старую коновязь, покусывали мундштуки, взвизгивали в толчее и тоже томились ожиданием. Только в адъютантском домике под камышовой крышей безмятежно пировали два офицера связи и две молодые сестры милосердия, состоящие при штабной сотне.
Один из офицеров был хорунжий бывшего 32-го казачьего полка Барышников, прошлой зимой очень удачно бежавший с генералом Кузнецовым из мироновского эшелона и теперь окопавшийся в полковом штабе. Другой – прибывший из Новочеркасска деникинский поручик Щегловитов, связник, который исполнял в прифронтовых штабах Фицхелаурова и Алферова какие-то поручения не совсем обычного свойства. Можно было понять, что работал он в контрразведке.
Пили ради ненастья и ради общего, облегчающего душу улучшения дел по всему фронту какую-то дрянь, вонючий самогон, обнаруженный Барышниковым в одной из окраинных хат, пользующейся – при любой власти, надо сказать, – репутацией притона. Попросили сестер милосердия пережечь кусок рафинада, чтобы как-то отбить противный привкус горелой гущи, и дать тарелки под малосольные огурцы и кусок ветчины из подсумка поручика.
Милосердные сестры были разные во всем: в облике, возрасте, образе поведения. Старшая была уже угасающая незамужняя красавица, бывшая воспитанница Бестужевских курсов, с изнеженными пальцами и надломленной бровью на измученном, бледном лице. «Красивая штучка», гурманка, с тонкими, витыми ноздрями, любительница надсоновских стихов – таких много по степным дорогам Дона и Кубани разметало лихолетье, отдавая во власть грубых мужиков, пьяных офицеров, вездесущей контрразведки. Судя по нервическому лицу и самоуглубленным глазам, она предчувствовала уже свой неизбежный конец, но хотела еще довести роль до конца... Звали ее Татьяна. Офицеры знали, что она не терпит пошлых ухаживаний и при этом умеет прекрасно бинтовать и в меру возможностей лечить раненых, попавших под шрапнель, а то и под клинок какого-нибудь бывшего урядника Мишки Блинова. Едва держа в слабых пальцах тонкую папироску, она нависала острой, козьей грудью над столом и смотрела на Щегловитова из-под черного, свившегося в кольцо локона. Он привез для нее особое, почти смертельное задание (пробраться в тыл и штаб к самому Миронову!), и она грустно и обиженно говорила глазами: я сделаю, я сделаю это, но вы, сильные мужчины, дряни, неужели нельзя без этого?..
Надя Суэтеико, сидевшая рядом, была очень молода, ей едва ли перевалило за двадцать. Бывшая гимназистка из Александровска-на-Днепре, недурная собой, очень подвижная и сильная, продставляла собой редкий, уже исчезающий тип юной идеалистки, выдумщицы, поклонницы существовавшей некогда кавалерист-девицы Надежды Дуровой. Как и та, далекая ее тезка, пристала она к казачьему полку, идущему на фронт, обманув кого-то, назвавшись дочерью погибшего еще в первых боях под Каменской прославленного есаула. На самом деле выросла она в семье техника-путейца, в среднемещанском окружении и, может, именно поэтому с таким жаром кинулась в конно-строевую жизнь. Если Таня в своей жизни уже, так сказать, «объелась сладкого», и ей стало грустно, то Надежду еще обуревали желания. Она носила не юбки, а хорошо подогнанные офицерские бриджи и сапоги мягкой кожи, умела очертя голову скакать на коне, размахивать плетью (сабля была еще не по ее руке) и вскакивать на седло в одно гибкое движение, без помощи стремян. Все это делалось не напоказ, а с внутренним рвением, от души и потому получалось особенно красиво и ловко. Нынешний командир полка старик Елатонцев любил Надежду, как дочку, и не позволял ей вылетать в разъезды и конные атаки. А молодые офицеры и вестовые казаки знали, что если судьба когда-нибудь кинет Надежду в кутерьму лавы, в рубку, то она не оробеет и не запросит пощады. Насильника она могла, между прочим, и застрелить... Лицо у девушки было смугловатое, даже какое-то серое (плебейская кровь проглядывала в несколько простоватых, сглаженных чертах), но она все же была мила и красива, потому что лицо озарялось изнутри светом энергии и бьющей через край юности.
Говорили о Миронове, которого пора уже было брать голыми руками, да вот вышла временная задержка, обложные дожди, тьма египетская и непролазная грязища окрест.
– Миронов – последняя колючка и зацепа у нас на дороге, подруги мои, – говорил трезвым голосом поручик, отдыхая здесь душой и телом от постоянного душевного напряжения, когда неделями и месяцами проводил время в красных штабах. – У товарищей, как вы знаете, кругом провалы, везде тонко и везде рвется и как следствие – сплошные реорганизации. В Балашове и Поворино, к примеру, появился главный военный инспектор Подвойский, изучает причины провала у Сиверса... Но это вряд ли оздоровит обстановку. На юге Антон Иванович вдребезги разнес штаб главкома Калнина – простите за некоторую неблагозвучность курляндской фамилии, – тоже очень крупного специалиста по серпу и молоту; Сорокин побежал к Екатеринодару, но там его опять-таки ждут на страшный суд эти Рубин и Крайний-Шнейдерман, да. Песенка его спета! Сама себя раба бьет, как говорится... На нашем фронте тоже есть новости: части Фицхелаурова вышли к Волге-с, поставили в Горной Пролейке батарею и лупят прямой наводкой по Волжской флотилии красного адмирала Федьки Раскольникова... Но, леди, если бы вы знали, что за женщина ходит около юного адмирала, в тужурке комиссара флотилии! Ларочка Рейснер, супруга и наставница, и к тому же – летописец всех головоломных мероприятий по удержанию власти в среде сплошного равноправия, в кругу верных друзей и единомышленников! Так вот, остается ликвидировать остатки Киквидзе и Миронова, и мы – в Москве, сударыни!..
Щегловитов, по всему видно, был неравнодушен к Татьяне, хотелось ему проявить это неравнодушие чем-нибудь искренним, добрым, но время и положение к тому не располагали, и потому он срывался на пустую болтовню. Когда в руках у него оказалась гитара и возникло желание вспомнить какой-нибудь забытый, щемящий душу романс, ну хотя бы «Встретились мы в баре ресторана...», где как раз были искомые слова о любви: «Где ты, счастье мое, моя Татьяна, любовь и мечта, отзовись, где ты?» – то Щегловитов не мог уже выйти за черту наигранности и пошловатого фарса. Спел куплеты цветных добровольческих полков, громящих повсюду красноармейские части:
У нас теперь одно желание —
Скорей добраться до Москвы,
Увидеть вновь коронование.
Спеть у Кремля «Алла-верды»...
Барышников недовольно посматривал на своего случайного приятеля, собирался даже одернуть. Всему, мол, есть мера, женщины – умные, да и полковник Елатонцев не погладит по головке за всю эту пошлость, в том числе и «коронование», о котором вовсе не помышляла демократическая и почти республиканская Донская армия. Чтобы перебить настрой, Барышников начал рассказывать о Миронове, которого хорошо знал по полку. Высказал сожаление, что офицеры 3-й Донской дивизии, не принимавшие «сермяжного» героя и великолепного тактика в свои аристократический круг дворян и сословных казаков, принесли в конечном счете большой вред и себе лично, и репутации офицерской, и всему тихому Дону. Обидели человека, задели самолюбие – и вот теперь во что это нам обходится! А он был любимцем рядовых казаков и при ином к нему отношении питал бы, безусловно, иные чувства к офицерскому корпусу, к славной старине...
Тут, в свою очередь, смутился за соседа и с удивлением выпятил губу поручик Щегловитов, уловив в словах хорунжего характерную для низменных натур убежденность в равной и всеобщей боздарности человеков, пошлой сути душевных побуждений вообще...
– Но позвольте! – воскликнул Щегловитов и поставил на колене гитару вертикально, как некий знак несогласия. – Нельзя же, в самом деле, сводить всю духовную суть человека к одним предрассудкам и пристрастиям либо к мелкой расчетливости! Право! Вот я, скажем, зачем каждодневно рискую жизнью? Чтобы какому-нибудь Миронову насолить? Лично Троцкому?
– Вы не знали этого честолюбца! – сказал Барышников, – У него на первом плане – гордыня, и на втором – гордыня, и на третьем тоже...
Надя отставила стаканчик с недопитым самогоном и, косо глянув на старшую подругу, сказала несколько вызывающе:
– А вы знаете, еще на русско-японской... полковник или даже бригадный генерал Абрамов... ставил Миронова перед строем и велел всей бригаде кричать «ура» в честь нового героя тихого Дона – сотника Миронова? У нас, в домашней библиотеке, была книга Ростовцева «Четвертая Донская казачья дивизия в русско-японской войне», очень хорошая, в коже, с фотографиями... Мы, девочки, всегда листали ее и выбирали себе кавалеров, особенно на крещение!
– Эта книга была очень дорогая, – сказал Барышников. – Я помню.
– Он импозантный, этот Миронов, – грустно усмехнулась одной стороной лица красивая Татьяна. – Но сегодня в ночь его привезут со связанными руками и даже императорскую шашку отнимут, как у дрянного гимназиста. Просто не понимаю я ни людей нынешних, ни времени...
– Позер, – сказал Барышников.
Щегловитов со вкусом опрокинул стаканчик и, немного опьянев, обнял хорунжего за плечи. Заметил с глубокой убежденностью:
– Если за позу платишь ежечасно, друг мой, и притом жизнью, то и поза чего-то стоит... М-мда!
– Господи, зачем вся эта алгебра жизни, когда от простейшей арифметики можно впасть в ипохондрию, сказала Татьяна. – Выпьем, что ли, Надежда?
Выпитое обостряло ощущения, хотелось болтать и доводить всякую мысль до логического конца. Поручик забавлялся:
– В наших газетах... писаки, олухи царя небесного, сообщают, что Миронова окружили шестнадцать полков! Для успокоения публики. Попробуй не возьми его теперь, г-гимназиста! А полков, скажу я вам, только шесть! Но не тревожьтесь, в принципе от этого ничего не изменится, полки хорошо обучены и сделают свое дело. Генерал Краснов официально назначил за голову Миронова двести тысяч золотом. Нет, не керенками, что вы! Если бы все не решилось сегодня же, то я бы предложил такой вариант, леди. Где-то в узком месте, случайно... перебросить вас обеих в штаб к товарищу Миронову, чтобы вы потихоньку и, так сказать, подобрав коготки, вошли в доверие и... Ну, вам не приходила в голову такая мысль, что именно женские руки способны исполнить приговор самой Немезиды?..
– Зачем вы? – нахмурилась Татьяна. Разговор подобного свойства уже состоялся, и притом очень серьезный разговор. Не стоило обесценивать его даже и по причине скорого пленения мироновского штаба.
– А говорят, Миронов заговорен от пули, – усмехнулась Надя с внутренним озорством. – В полку слышала, даже и от офицеров.
– Был, действительно, совершенно дикий случай, – кивнул Барышников. – Приехал Миронов на хутор Большой, диспут держать по поводу революции и этой самой Советской власти, милой его сердцу. Без оружия приехал, как и следует позеру его ранга. А там был такой казак, георгиевский кавалер Студеникин... Набожный старик. Взял у сына-подхорунжего наган, зарядил, все честь честью. У церковного майдана дождался Миронова, лицом к лицу. Поднял наган: ну, говорит, пришел твой час, товарищ Миронов, крестись, одним словом... Нажимает на курок – осечка! И другой раз нажимает – и опять осечка, что бы вы думали!
– До двух раз?! – не поверил Щегловитов.
– Да. Старик после перестал верить в бога и согласился служить в красных. Такая, понимаете ли, дикая случайность.
– По-моему, надо было прощупать сына подхорунжего – усмехнулся поручик. – Скорее всего он и подложил отцу подпорченные патроны. Никакой мистики, хорунжий, одна и та же голая политика!
Тут Щегловитов снова взял гитару. И уже без озорства и паясничанья спел хорошим, поставленным голосом путный романс:
Как тяжело ходить среди людей,
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще им жившим.
За мной придут... Придут за нами всеми.
Хоть нам неведом час и приговор!..
Пение поручика приостановили отдаленные залпы тяжелых пушек. Доносились они, как и следовало, со стороны Секачей. Барышников тотчас вышел на крыльцо, постоял и принес известие, что уже порядочно разведрило, грязь начинает просыхать и скоро, видимо, начнут поступать первые сведения о бое, ну и – первые пленные.
Больше часа они прислушивались к пушечной пальбе, которая то возникала будто бы совсем близко, то отдалялась и стихала. Наконец в стороне Секачей все утихло, женщины начали убирать со стола. Щегловитов стоял у распахнутого на улицу окна, заложив руки за спину, и неоткровенно, скрадывая движения, потягивался и разминал ноги, привставая на носки. Сделал вывод:
– Кажется, размолотили... Били-то с окружающей дуги, и все по одному месту. Представляю, что там было!
Во дворе – видно было в другое окно – на паническом галопе остановил коня вестовой офицер и побежал в штаб. Барышников с любопытством юнкера кинулся туда же... Щегловитов, сыто улыбаясь, дождался, когда Надя уйдет с посудой в боковушку, сказал, глядя в глаза:
– Ах, Таня, Таня, вы совершенно правы: зачем эта алгебра отношений, когда не сегодня, так завтра – в бой, на смерть. «Придут за нами всеми...», как сказано у Блока. Вечером – а?
– Оставьте, – сухо обрезала Татьяна. – Я пожалуюсь на вас полковнику, право. Вы же не чета этому...
И тут вошел совершенно сбитый с толку Барышников. Как-то слепо окинул взглядом обоих и развел руками. Лицо хорунжего раскисло, потеряло упругость, он медленно сказал поручику:
– Слушайте. Какое-то бредовое сообщение. Этот ирокез опять вышел из окружения! Не иначе как по воздуху, что ли? Или – пользуясь ливнем и мертвым сном наших секретов?..
– Так кто же стрелял у Секачей?
– Да эти олухи из 22-го и 23-го полков охаживали друг друга, не разобравшись, а потом и он присоединился к взаимному обмену любезностями! Тактик, ч-черт возьми, каких мало – я же говорил! А еще такая беда – уж очень хороший командир артиллерии у него, штабс-капитан Голиков. Оч-чень хороший, как ни жаль это признать... Ну, что вы скажете?
– А он вообще всю жизнь воюет «не по правилам»... – сказала вошедшая на кухоньки Надя.
Захохотавший в осязаемой близости шестидюймовый снаряд ахнул в угол крыши, потряс халупу до основания. Посыпалась глина, опасно треснули потолки. Все замерли и смотрели друг на друга... Дико заржали, заметались кони во дворе, один перервал ременный чембур, пошел диким наметом по кругу, взбивая копытами шлепки грязи...
– Ч-черт возьми, эт-то еще откуда? – носясь на потолки, спросил хладнокровный поручик.
Второй снаряд поднял огненно-дымный куст посреди двора. Со звоном вылетели мелкие глазки в закрытом окне. Завизжала и забилась у коновязи смертельно раненная лошадь... С ближнего бугра неожиданно ударили несколько пулеметов, и все услышали отдаленный человеческий вой в несколько сотен голосов.
– Лава? – ошалело оглянулся Барышников, за всю свою службу не принимавший участия ни в одном бою и даже не видевший окровавленной шашки. – Лавой идут!
Выбежали на низкое крылечко, смотрели через кудрявые вишенники на бугор, за сады и речку. Там пылила и посверкивала крошечными молниями шашек развернутая конная лава, кровавой каплей колыхалось впереди чужое знамя... По улице с криками скакали казаки боевого охранения.
– Почему – с той стороны? От Мишина, что ли?..
Спрашивать было глупо, отвечать тем более. Красные появились с противоположной стороны, совсем не от Секачей. Те самые, что недавно отбили шесть атак под Секачами и, по словам оперативной сводки, «зализывали кровь» в полном окружении. Щегловитов, не потерявший самообладания, отметил только, что песчаное нагорье уже обсохло после дождей, мягко пылило под копытами коней...
Передний казак из боевого охранения пролетел мимо штаба, но останавливаясь, кричал на скаку: «Миронов! Обошли!.. Спасайтесь!» – и сразу пропал из виду.
– Двуколку! Санитарную! – закричал Барышников.
– Поздно, кажется, – спокойно сказал Щегловитов.
Штабные, будто из мешка, вывалили во двор. Панически просовывая носки сапог в непослушные, болтающиеся стремени, они вскакивали на лошадей. Кто-то еще, торопясь, подтягивал подпругу, ругался.
– Где полковник? – вопили в штабном домике.
– В третьей сотне, кажется! На передовой!..
– Кой черт, передовая – у нас!
В конце улицы вырвалась тачанка, лихо, вполунакрен, развернулась и застрочила короткими очередями вдоль улицы. Потом стала медленно разворачиваться к дальнейшему движению. За нею показались кучно идущие всадники под красным флагом. Барышников сел на ступеньки и молча охватил голову руками. Щегловитов виновато кивнул Татьяне: «Простите, ради бога!..» – вернулся в кухню и выпрыгнул через подоконник в сад, в стелющиеся к речке терны.
Женщины вернулись в горницу и молча остановились у окна, распахнутого на улицу. Со страхом и любопытством выглядывали наружу.
Красные всадники – разгоряченные боем, потные, почти сумасшедшие – уже не торопили до основания запаленных в рейде коней. Медленно разъезжались по переулкам, рыскали, оцепляли сады и дворы. Наметился строгий порядок овладения населенным пунктом.
Прямо перед окном задержался на высоком арабском жеребце (лошадь, несомненно, из-под офицера...) довольно красивый казак со сбитой на затылок атаманской фуражкой – красный околыш со звездой... Осадил жеребца, медленно вложил окровавленный, лаково блеснувший клинок в потертые, кое-где облупленные ножны. Заметил вдруг испуганных, бледных женщин за подоконником, кивнул с нервной веселостью, приходя в себя:
– Здорово дневали, хозяйки! Как ноне почивали? Головушки не болят? – и захохотал.
Кто-то заглянул в адъютантскую, наткнулся на двух прижавшихся друг к другу женщин благородного вида и тут же захлопнул дверь, будто испугался. Через минуту уже докладывал всаднику на высоком арабском жеребце:
– Товарищ Блинов, тут во дворе штаб, полно бумаг, а в этой хате штабные крали и красный хрест! Чево с ними?..
– Штаб возьми под охрану, документы там, бумаги разные... товарищу Сдобнову для дела! Милосердных дам в санитарный батальон, и чтоб ни-ни... А то вы сгоряча! Гляди! – Блинов показал подобранной плетью куда-то поверх крыши и поехал тихим шагом вдоль улицы. Ехал, помахивая плетью, и беспечно кидал в рот подсолнечные семечки.
«Неужели Блинов?» – одними глазами спросили друг друга женщины.
Михаил Блинов, бывший урядник, был уже известен в полковых штабах Фицхелаурова как самый бешеный и кровавый разбойник из всей мироновской стаи. Пленных, говорили, не брал, рубил на клочки. Женщин отдавал на забаву своей охране – бывшим конокрадам и китайцам. А на вид оказался очень даже приличным урядником. Глаза совершенно осмысленные, такого можно даже пристыдить, и он поймет. Только – звезда на околыше, очень уж непривычно...
– О гос-споди милосердный! Вот уж не ждали... – вздохнула Татьяна, присела на табуретку и оперлась локтями о подоконник. Ее оставляли силы.
И тут они увидели Миронова.
В окружении десятка особо доверенных, лихих и почему-то бородатых хоперцев (все похожи на староверов...) ехал поджарый в теле, с сухощавым, острым и моложавым лицом, при длиннющих, тонких усах вразлет, средних лет командир. На вид ему лет тридцать пять, может, и сорок... Шашка в серебряном окладе с красным императорским темляком билась слева о каблук сапога. Брюки – без лампас, обычные командирские полугалифе с потерявшим расцветку кантом.
Никакой картинности, никакого кавалерийского щегольства как будто и не было в посадке этого бывалого конника и командира. Но видно все же каждому, и в особенности понимавшим в этом толк женщинам, что этот человек, как говорится, родился в седле.
– Он! – прошептала Надя и тотчас в смущении оглянулась, как будто на нее смотрели со стороны. – И совсем не изменился!
– Когда ты его видела-то? – недовольно передернула плечами Татьяна.
– В книге... И еще на площади один раз, когда встречали полк в Александровске... Верно, совсем как тогда!
– Там он был сотник, в книге-то... И было это давно. Что это с тобой, дорогуша?
Откуда-то вывернулся на коне торжествующий Блинов. Подлетел и отсалютовал шашкой. Не убоясь картинности, некоего недопустимого форса. Его переполняла не только радость победы, но и откровенное восхищение командирским расчетом и даром Миронова, продуманностью бои, сыновнее чувство исполненного отцовского наказа.
– До утра бойцам – отдых, – сказал Миронов мягким, спокойным, почти домашним голосом. – А там, пожалуй, дадим звону дальше.
...Вечером Миронов доносил в штаб Подвойского, в Елань, куда было ближе и доступнее: «В районе Секачей вышел на окружения шести белых полков. Ударом с тыла разгромлены наголову полки Сомилетова и Елатонцева, взяты трофеи, санитарные двуколки, снаряды. Прошу поддержать справа, есть возможность пройти рейдом по тылам противника и взять железнодорожную станцию Себряково. Ответ – нарочным. Миронов».
